Со времени введенія у насъ суда присяжныхъ, многіе изъ представителей разсматриваемой здѣсь криминальной группы не только въ мнѣніи своей среды, но и по приговору суда нерѣдко оказываются «честными убійцами», т. е. получаютъ полное оправданіе, къ злорадному соблазну ретроградныхъ противниковъ судебной реформы 1864 г. и, порой, къ немалому смущенію ея друзей. Оно какъ-то, въ самомъ дѣлѣ, странно, если смотрѣть на дѣло безотносительно и не вдаваясь въ смягчающія вину обстоятельства: — несомнѣнно-изобличенный убійца, насильственно отнявшій у ближняго драгоцѣннѣйшій даръ — жизнь, и тѣмъ нарушившій самые святые божескіе и человѣческіе законы, и — вдругъ — невиновенъ!.. Разъ существуетъ на свѣтѣ нелицепріятно-карающая Ѳемида, это противорѣчіе звучитъ слишкомъ рѣзко; чувствуется здѣсь какая-то вопіющая нелогичность и фальшь. Вѣдь какъ ни изворачивайтесь въ діалектическихъ и юриспрудентскихъ тонкостяхъ, а на основаніи здраваго смысла необходимо признать, въ виду цѣлаго ряда оправданій явныхъ убійцъ, что логика современной жизни вовсе не исключаетъ de facto убійства, какъ неизбѣжнаго, а слѣдовательно, — естественнаго и законосообразнаго исхода изъ извѣстныхъ положеній и отношеній. Оказывается притомъ, что эта грубая логика такъ еще сильна и такъ убѣдительна, что передъ нею вынуждены пасовать и законъ и общественная совѣсть, въ лицѣ присяжныхъ.
Нелѣпо и недобросовѣстно обвиняемый, якобы, въ послабленіи, — судъ присяжныхъ оказалъ въ этомъ случаѣ большую услугу познанію того глубокаго мрака и той примитивной эгоистической дикости, которые еще царятъ въ современныхъ человѣческихъ отношеніяхъ, господствуя надъ альтруистическими побужденіями, не взирая на хваленую гуманность и просвѣщенность нашего вѣка. Суду-же, какъ живому органу, руководящемуся внутреннимъ убѣжденіемъ и разумомъ живыхъ людей, а не мертвой буквой писаннаго закона, мы обязаны, въ данномъ случаѣ, и выясненіемъ той фальши, которая вытекаетъ изъ непримиримаго противорѣчія между практикой жизни и ея теоріей, искусственно ей навязанной въ формѣ этой самой мертвой буквы. Впрочемъ, оно такъ и должно быть, чтобы теорія шла впереди жизни и освѣщала ей путь; но, пожалуй, въ этомъ случаѣ она ужь слишкомъ занеслась впередъ… Нѣтъ спора, прекрасно, что законъ безусловно высказывается противъ убійства; но горько то, что у жизни есть случаи, гдѣ она не хочетъ признавать этого требованія и, неотразимой силой собственной логики, отвергая примѣнимость теоріи, заставляетъ законъ молчать, заставляетъ признавать, говоря философскимъ терминомъ, мыслимость убійства въ сферѣ человѣческихъ отношеній.
Исходя изъ этого положенія, мы остановимся прежде всего на такихъ случаяхъ «честныхъ убійствъ», гдѣ оно особенно ярко выражается, гдѣ логика жизненныхъ условій приводитъ къ неотразимому убѣжденію въ неизбѣжности кроваваго дѣла и, слѣдовательно, къ его оправданію. На первомъ планѣ должны стоять здѣсь, конечно, дуэли, которыя, не смотря на ихъ допотопную дикость и вопіющую несправедливость, если не безсмыслицу, пользуются полнымъ правомъ гражданства въ наиболѣе культурныхъ слояхъ общества. По существующимъ, глубоко вкоренившимся понятіямъ на этотъ счетъ, безчестно — не убить ближняго на дуэли, а отказаться отъ убійства, конечно, съ рискомъ самому быть убитымъ. Вслѣдствіе этого, дуэлисты-убійцы не только не встрѣчаютъ ни малѣйшаго упрека со стороны общественной совѣсти, но имъ почти аплодируютъ, какъ героямъ, и предразсудокъ этотъ еще такъ силенъ и такъ распространенъ, что ему должно было сдѣлать уступку само уголовное законодательство, карающее, какъ извѣстно, за убійство на поединкахъ весьма снисходительно. То же законодательство вынуждено было признать и полную невмѣняемость убійства на дуэли для нѣкоторыхъ, очень рѣдкихъ и, разумѣется, исключительныхъ случаевъ.
Человѣческія отношенія до такой степени еще проникнуты зоологическимъ, звѣринымъ элементомъ, что дѣйствительно бываютъ такіе трагическіе случаи, изъ которыхъ нѣтъ другаго исхода, какъ бой на смерть, какъ кровавая развязка. Случаи эти относятся къ разнообразнымъ видамъ поруганія и оскорбленія личной и семейной чести, настолько тяжкимъ и непоправимымъ рукою законнаго правосудія, что даже человѣкъ разсудительный, принципіально отвергающій дуэль, идетъ на нее по холодному разсчету. Вотъ какимъ образомъ одинъ изъ извѣстныхъ и компетентныхъ юристовъ нашихъ аргументируетъ мыслимость поединка для извѣстныхъ случаевъ: «Цивилизація внушаетъ человѣку: самъ себя не защищай, я гарантирую тебѣ всевозможныя блага, только богатѣй, учись и старайся быть какъ можно ловче, старайся только не забѣгать въ область уголовнаго права. Обычай-же поединка является среди цивилизаціи, какъ символъ того, что человѣкъ въ извѣстныхъ случаяхъ жертвовать самымъ дорогимъ своимъ благомъ — жизнью — за вещи, которыя, съ матеріалистической точки зрѣнія, не имѣютъ значенія и смысла: за вѣру, родину и честь. Вотъ почему обычаемъ этимъ нельзя поступиться».
Нужно, впрочемъ, замѣтить, что у насъ большинство дуэлей происходитъ по ничтожнымъ поводамъ, а нерѣдко изъ-за совершенныхъ пустяковъ, что, однако, не мѣшаетъ имъ разрѣшаться часто какъ нельзя болѣе серьезными членовредительствами и даже убійствами наповалъ. Приведемъ нѣсколько характеристическихъ случаевъ. Какъ-то вскорѣ послѣ войны, въ общей залѣ одного столичнаго ресторана сидѣлъ за столомъ со своимъ знакомымъ молодой офицеръ легкой гвардейской кавалеріи. У офицера красовался на груди георгіевскій крестикъ, привлекшій на себя вниманіе какого-то подвыпившаго статскаго господина.
— Удивляюсь, — сказалъ этотъ господинъ громко и со смѣхомъ въ глаза офицеру, — какъ можно было получить Георгія въ такомъ-то полку (онъ назвалъ полкъ офицера), который, сколько извѣстно, нигдѣ храбростью не отличился и никакихъ побѣдъ не одержалъ?
Молодой человѣкъ вспыхнулъ и счелъ долгомъ вступиться за «честь своего полка», за «честь мундира». На требованіе взять назадъ оскорбительный отзывъ, статскій господинъ отвѣтилъ новымъ оскорбленіемъ; тогда офицеръ сдѣлалъ вызовъ, который и былъ принятъ. И вотъ люди, въ первый разъ въ жизни встрѣтившіеся между собою, совершенно чужіе другъ другу и, до этого трактирнаго столкновенія, не подозрѣвавшіе даже существованія одинъ другаго, сошлись на смертельный бой… Бой у нихъ былъ, дѣйствительно, смертельный. Они избрали американскую дуэль, состоящую въ томъ, что противники одновременно выдергиваютъ изъ сжатой руки секунданта концы носоваго платка; кому достанется конецъ съ узелкомъ, тотъ собственноручно тутъ-же всаживаетъ себѣ пулю въ лобъ. Узелокъ достался офицеру…
Здѣсь поводъ, съ военно-рыцарской точки зрѣнія, былъ такъ или иначе серьезенъ, особенно по сравненію съ большинствомъ дуэлей, происходящихъ изъ-за такихъ, напр., вздоровъ. Однажды въ «кабинетикѣ» фруктоваго магазина пресловутаго Одинцова завтракала веселая компанія, состоявшая изъ представителей jeunesse dorée.[1] На такихъ завтракахъ обыкновенно ѣдятъ немного, но выпивка производится богатырская. Подъ ея-то вліяніемъ, одинъ изъ собесѣдниковъ, разыгравшись, высыпалъ другому собесѣднику-пріятелю солонку соли на голову; въ отвѣтъ на это, послѣдній схватилъ лежавшую передъ нимъ на тарелкѣ селедку и смазалъ ею шутника по физіономіи… Шаловливое состязаніе между ними на этотъ разъ дальше не пошло, но, спустя дня два, оно закончилось въ окрестностяхъ столицы двумя пистолетными выстрѣлами, изъ которыхъ однимъ былъ смертельно раненъ шутникъ, сдѣлавшій неподходящее употребленіе изъ соли.
Другой аналогичный случай. Въ шикарномъ ресторанѣ собрался отобѣдать кружокъ друзей, все изъ той-же «золотой молодежи»… Ѣли, конечно, исправно, но еще исправнѣе пили. Когда вино вошло въ свои права, одинъ изъ собесѣдниковъ напомнилъ другому случившееся съ нимъ передъ тѣмъ непріятное происшествіе, какъ его за пьяное, неприличное поведеніе вытолкали изъ одного аристократическаго игорнаго дома. Собесѣдникъ, напомнившій объ этомъ скандалѣ, сталъ попрекать героя послѣдняго въ трусости: какъ-де онъ, понеся такое оскорбленіе, не вызвалъ хозяина игорнаго притона на дуэль? Тотъ категорически отрицалъ самый фактъ такого оскорбленія (фактъ, дѣйствительно случившійся, какъ выяснилось потомъ на судѣ)… Заспорили… Слово за слово, разгорячившіеся собесѣдники пустили другъ въ друга стаканами, наполненными виномъ, обмѣнялись нѣсколькими толчками и пощечинами, на весь ресторанъ ругаясь площадною бранью… Скандалъ вышелъ слишкомъ грязный, чтобы его можно было затушевать. Смыть такую грязь невозможно, но у порядочныхъ людей» въ подобныхъ случаяхъ есть вѣрное средство обмануть и себя и «своихъ». Средство это — дуэль, глупый предразсудокъ, но очень удобный для «порядочныхъ людей», потому что, посредствомъ его, можно погашать самые запутанные и неопрятные счеты. Какъ это ни странно, но дуэль очищаетъ въ глазахъ извѣстнаго слоя общества любаго, принадлежащаго къ нему, негодяя, а въ особенности, когда пуля-дура его оцарапаетъ. На этотъ разъ, впрочемъ, царапина, понесенная однимъ изъ противниковъ на дуэли, оказалась настолько тяжкою, что онъ Богу душу отдалъ.
Приведенныхъ примѣровъ совершенно достаточно для характеристики большинства этого сорта «честныхъ убійствъ». Дальше — пришлось бы только повторяться. И причины большей части дуэлей, и герои этихъ послѣднихъ — одни и тѣ-же. Какъ можете судить, рыцарскаго здѣсь очень немного и еще меньше простаго человѣческаго смысла. Это — просто трактирные скандалы, возникающіе подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, въ неряшлевой обстановкѣ, по крайне неблаговиднымъ и глупымъ поводамъ, отнюдь не аттестующимъ ихъ героевъ со стороны культурности и благовоспитанности. Совершенно такіе-же скандалы, столкновенія и драки можно наблюдать и въ средѣ какихъ нибудь, выражаясь трактирнымъ терминомъ, «завсегдатаевъ» Дюссо и Дорота, и въ кругу худородныхъ «хамовъ» — посѣтителей портерныхъ и кабаковъ; но, право, трудно сказать, кто «благороднѣе» и разсудительнѣе кончаетъ въ такихъ случаяхъ: — «хамы»-ли, которые «за тычкомъ не гонятся» и, подравшись спьяна, на другой день предаютъ обыкновенно эту непріятность забвенію, или описываемые здѣсь рыцари изъ среды «золотой молодежи», которые, унизившись въ пьяномъ видѣ до взаимнаго обмѣна пощечинами и бранью, считаютъ своимъ «священнымъ долгомъ» заключить такое столкновеніе добровольнымъ бреттёрскимъ убійствомъ уже въ трезвомъ умѣ и въ твердой памяти?…
Между тѣмъ, таковъ именно характеръ и такова завязка большинства совершающихся у насъ дуэлей, которыя притомъ практикуются почти исключительно въ узкомъ, обособленномъ міркѣ праздной, прожигающей жизнь, молодежи, причисляющей себя къ «сливкамъ общества». Дуэли между людьми солидными и серьезными происходятъ у насъ очень рѣдко. За обозрѣваемый періодъ, въ Петербургѣ одна только дуэль обратила на себя общее вниманіе, какъ по своимъ поводамъ, непохожимъ на обычныя «недоразумѣнія» скандалезно-трактирнаго свойства, такъ и по качеству участниковъ въ ней — людей «съ образованіемъ, даже съ высшимъ образованіемъ», какъ выразился о нихъ прокуроръ, солидныхъ и благонравныхъ представителей интеллигентно-литературнаго слоя, а не какихъ нибудь свѣтскихъ хлыщей или посѣтителей игорныхъ домовъ.
Мы говоримъ о надѣлавшей въ свое время много шуму дуэли сотрудниковъ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей» литераторовъ Утина и Жохова, трагически кончившейся для послѣдняго изъ нихъ. Поводъ для этой дуэли, весьма сложный и запутанный, не вполнѣ выяснился на судѣ. Кровавой развязкѣ предшествовалъ рядъ взаизмныхъ уколовъ самолюбія, шепотъ какихъ-то неблаговидныхъ сплетенъ и пересудовъ. Не обошлось и безъ романической прикосновенности къ интригѣ женщины, которая вообще присутствуетъ весьма часто, въ той или другой роли, въ убійствахъ разсматриваемой категоріи. Въ интригѣ, предшествовавшей дуэли Жохова съ Утинымъ, участіе женщины было косвенное и только подразумѣвалось прозорливцами, сочинившими такого свойства сплетню, что распутать ее уже нельзя было иначе, какъ на барьерѣ. Г. Утинъ велъ дѣло одного замѣшаннаго въ политическомъ преступленіи лица, съ молодой женой котораго Жоховъ былъ близокъ. Желая, будто-бы, жениться на этой особѣ, Жоховъ сталъ, путемъ софизмовъ, уговаривать г. Утина повести такъ дѣло своего кліента, чтобы послѣдній былъ признанъ кругомъ виноватымъ… Было-ли точно такое коварное подущеніе — слѣдствіемъ не разъяснено, но оно сдѣлалось сказкой дня въ кругу знакомыхъ Утина и Жохова, и постепенно разрослось въ отвратительную «сплетню, не имѣющую человѣческаго смысла», какъ выразился, фигурировавшій въ качествѣ свидѣтеля въ этомъ дѣлѣ, г. Суворинъ. Однако подобныя сплетни, не имѣющія смысла, тѣмъ и ужасны, что онѣ, не поддаваясь опроверженію ни логикой, ни судомъ, пятнаютъ человѣка и бьютъ его по самому чувствительному мѣсту. Для человѣка, уважающаго себя, дорожащаго своей честью и общественнымъ о себѣ мнѣніемъ, сдѣлаться жертвой клеветы, что будто-бы онъ, изъ личныхъ, себялюбивыхъ видовъ, желалъ погубить ближняго, да еще такимъ гнуснымъ, предательскимъ образомъ, — позоръ и пытка, избавиться отъ которыхъ нѣтъ другаго способа, кромѣ дуэли! Жоховъ и прибѣгъ къ этому способу… Вслѣдствіе всѣхъ этихъ обстоятельствъ, описываемая дуэль выдвигается изъ ряда обыкновенныхъ и служитъ убѣдительнымъ доказательствомъ въ пользу мысли выше цитированнаго юриста, что въ современной жизни складываются иногда такія роковыя для человѣка условія, предъ которыми невозможно «поступиться» обычаемъ поединка.
Особенно сговорчива общественная совѣсть по отношенію къ такимъ дуэлямъ, которыя возникаютъ изъ-за чести семьи и женщины. Такія рыцарскія дуэли происходятъ и въ наше совсѣмъ не рыцарское время, выгодно выдѣляясь, къ чести современниковъ, изъ ряда кровавыхъ столкновеній «благородныхъ» людей, предающихся буйству въ нетрезвомъ видѣ. Есть люди очень щепетильные на этомъ пунктѣ. Такъ, однажды за холостымъ ужиномъ, въ дружеской компаніи, одинъ разочарованный въ прекрасномъ полѣ свѣтскій молодой человѣкъ высказалъ нѣсколько желчныхъ и язвительныхъ замѣчаній о женщинахъ вообще. Сидѣвшему тутъ-же, другому молодому человѣку, гвардейскому офицеру, показалась обидной эта выходка противъ женщинъ, тѣмъ болѣе, что въ словахъ собесѣдника онъ заподозрилъ «скрытое намѣреніе намекнуть на близкую ему особу». Этого было достаточно для вызова, — и дуэль состоялась крайне несчастливо для рыцаря-юноши, не взирая на старанія полиціи предупредить ее.
Въ 1873 году, большую сенсацію произвело въ Петербургѣ дѣло, возникшее по поводу дуэли между пресловутымъ американскимъ подданнымъ Шандоромъ и барономъ Шлиппенбахомъ. Столкновеніе произошло тоже изъ-за чести женщины, причемъ рыцаремъ явился американскій подданный, и рыцаремъ тѣмъ болѣе благороднымъ, что вступился онъ здѣсь за сестру. Началась эта исторія съ весьма обыкновеннаго въ Петербургѣ уличнаго приключенія, — потому-то она и характеристична. Мистеръ Шандоръ прогуливался въ полдень со своей молоденькой сестрою, миссъ Шандоръ. На Большой Морской прелестная миссъ обратила на себя вниманіе двухъ фланировавшихъ, послѣ приличнаго завтрака у Пивато, молодыхъ щеголей аристократическаго происхожденія: барона Шлиппенбаха и его товарища по училищу правовѣдѣнія, г. Кубе. Почитатели красоты, молодые люди, стали строить глазки и улыбаться юной американкѣ, незамѣтно для ея брата. Хотя и оскорбленная этой ловеласовской наглостью, она промолчала; но, спустя нѣсколько минутъ, уже на Конюшенной улицѣ, когда мистеръ Шандоръ по пути забѣжалъ во фруктовый магазинъ, оставивъ сестру на извощикѣ, передъ нею вновь очутились тѣже благородные молодые люди, очевидно, преслѣдовавшіе ее по пятамъ съ настойчивостыо, достойной лучшаго употребленія. На этотъ разъ они, преимущественно же Кубе, выражали свое восхищеніе предъ красотой миссъ Шандоръ уже несравненно развязнѣе: смотрѣли на нее, не спуская глазъ и смѣясь, дѣлали восклицанія «какая хорошенькая!» и, наконецъ, Кубе взялся за шляпу, чтобы раскланяться съ ней, но былъ удержанъ барономъ, который сказалъ ему: «Не тронь! Это сестра американца Шандора, а американцы, ты знаешь, любятъ боксировать»… Баронъ Шлиппенбахъ оказался вполнѣ компетентнымъ и прозорливымъ знатокомъ американскихъ обычаевъ. Не успѣлъ онъ сдѣлать со своимъ товарищемъ и десяти шаговъ, какъ мистеръ Шандоръ, видѣвшій всю сцену ихъ уличнаго куртизанства передъ его сестрою, бѣшено наскочилъ на нихъ и, со словами: «Я васъ научу, какъ оскорблять на улицѣ женщинъ!», принялся тормошить за шиворотъ г. Кубе. За товарища заступился Шлиппенбахъ и ударилъ Шандора тростью, а вслѣдъ за симъ моментально испыталъ на собственной физіономіи горячее примѣненіе американскаго бокса. Послѣдствіемъ этой драки предполагалась дуэль между Шандоромъ и Шлиппенбахомъ (Кубе намѣревался сдѣлать вызовъ потомъ), но она не состоялась, потому что секундантъ Шандора, его родственникъ и тоже американскій подданный, заблагоразсудилъ предупредить полицію, которая и арестовала противниковъ на мѣстѣ, назначенномъ для боя.
Судя по этой развязкѣ, можно предподожить, что американцы, демократы pur sang, уважая боксъ, не долюбливаютъ дуэли, по крайней мѣрѣ, нѣкоторые изъ нихъ. Также дуэль не пользуется популярностью и въ нашихъ среднихъ сословіяхъ, напр., въ купечествѣ, но однако-жъ и въ этой средѣ иногда практикуется. Намъ извѣстенъ, за обозрѣваемый періодъ, одинъ случай дуэли между двумя петербургскими купцами, состоявшейся по всей формѣ, на пистолетахъ и съ кровопролитіемъ. Стрѣлялись изъ-за оскорбленія семейной чести. На какомъ-то большомъ имянинномъ обѣдѣ одинъ изъ противниковъ рѣзко отозвался о семействѣ другаго, а тотъ на утро прислалъ къ нему секундантовъ… Любители этнологическихъ сближеній могутъ усмотрѣть въ этомъ фактѣ преемственный обломокъ архаической родовой мести, очень рѣдкой въ культурныхъ обществахъ. Зато месть за женщину, за ея честь, — рыцарская съ виду, но въ корнѣ совершенно зоологическая и эгоистическая, — явленія нерѣдкія въ наши дни, какъ мы видѣли. Она является побудительнымъ мотивомъ не только во многихъ дуэляхъ, но и въ цѣлой группѣ убійствъ, характеризующихъ такъ называемыя «семейныя драмы».
Убійство соперника въ правахъ обладанія любимой женщиной, похитителя этихъ правъ или только покушающагося на ихъ похищеніе, — преступленіе классическое и повсемѣстно распространенное, безъ различія климатовъ, расъ, состояній, сословій и степеней культурности. Такія убійства всегда привлекаютъ всеобщее вниманіе, вѣчно сохраняя какой-то жгучій драматическій интересъ, который можетъ имѣть только сильнѣйшее проявленіе интимнѣйшей человѣческой страсти, каждому близкой и понятной.
Подобный интересъ возбудило, между прочимъ, громкое и кровавое дѣло Непениныхъ, разбиравшееся въ 1874 году. Заключалось оно въ томъ, что мужъ и жена Непенины, ворвавшись въ квартиру Чихачева, напали на него вооруженной рукою, послѣдствіемъ чего была его смерть. Самая катастрофа произошла въ концѣ 1873 года и ей предшествовала цѣлая, весьма сложная семейная драма, начавшаяся внѣ Петербурга — въ новоржевскомъ уѣздѣ. Всѣ дѣйствующія лица въ ней принадлежали къ интеллигентной и достаточной общественной средѣ. Всѣ они помѣщики и земскіе дѣятели съ высшимъ образованіемъ; героиня — воспитанница аристократическаго Смольнаго института. Послѣднее обстоятельство важно здѣсь еще въ томъ отношеніи, что институтское воспитаніе героини оказало большое вліяніе на ея образъ дѣйствій и на всю ея плачевную судьбу. Это была типичная институтка, по неопытности, наивности, легкомыслію и безхарактерности. «Она задавала иногда такіе вопросы, — говорила о ней на судѣ ея родственница, — какіе предлагаетъ маленькій ребенокъ, такъ что я считала ее совершенно неопытною и ничего ни понимающею». При этой невинности и наивности, героиня отличалась и институтской чувствительностью, нѣжностью и голубиной кротостью. Она была, по показанію ея мужа, «самая прекрасная и любящая, преданная жена», и онъ считалъ ее совершенно невинной и чистой до роковаго признанія съ ея стороны, которое его «ужасно поразило» и послужило завязкой драмы.
Въ одно несчастное утро, молодая женщина, послѣ шестилѣтней спокойной и благополучной супружеской жизни, призналась мужу, что до брака, въ дѣвичествѣ, у нея была непродолжительная, но очень интимная связь съ помѣщикомъ Чихачевымъ, фигурировавшимъ на ея свадьбѣ въ качествѣ посаженаго отца. Признаніе это произвело на Непенина тѣмъ болѣе потрясающее дѣйствіе, что онъ былъ человѣкъ крайне самолюбивый, раздражительный, строптивый, колкій на языкъ и дерзкій на руку. По его словамъ, жена, признавшись, разсказала ему о своемъ грѣхопаденіи такъ, что онъ принявъ, во вниманіе «ея натуру и всю обстановку» печальнаго факта, пришелъ къ заключенію и «твердо вѣрилъ» тому, что «все это вышло по ея неопытности, незнанію, противъ ея воли и желанія». Словомъ, въ Чихачевѣ онъ увидѣлъ коварнаго и безчестнаго соблазнителя своей жены, который, по ея собственному выраженію, «какъ воришка, вкрался въ домъ, притворился жалкимъ, возбудилъ въ дѣвушкѣ жалость къ себѣ» и похитилъ ея драгоцѣнный даръ, путемъ «нравственнаго и физическаго насилія». Не смотря, однако, на увѣренность, что «все это такъ и было», какъ разсказала жена, Непенинъ, который «вообще — по его словамъ — не умѣлъ сначала справиться» съ непріятнымъ и неожиданнымъ открытіемъ, возъимѣлъ «сомнѣніе относительно многихъ обстоятельствъ» и, желая разъяснить ихъ, потребовалъ очной ставки жены съ Чихачевымъ въ своемъ присутствіи. На самомъ дѣлѣ, кромѣ разъясненія сомнѣній, имъ руководило понятное чувство мщенія, желаніе такъ или иначе смыть неожиданно обнаруженное пятно на своемъ брачномъ ложѣ, принеся конечно, въ жертву виновника этого пятна. Это именно чувство служило побудительнымъ стимуломъ всего дальнѣйшаго поведенія Непенина и привело его, подъ конецъ, къ убійству.
Щекотливыя объясненія произошли въ высшей степени экстравагантнымъ образомъ и при весьма странной обстановкѣ, отдающей таинственностью и романичностью какой-нибудь средневѣковой уголовной драмы. Непенины настигли Чихачева въ одной деревнѣ, гдѣ онъ гостилъ у своего пріятеля, зазвали его, подъ благовиднымъ предлогомъ, въ грязный деревенскій постоялый дворъ и, заперевъ на ключъ двери комнаты, въ которой они остановились, подвергли его чему-то въ родѣ инквизиторскаго суда. Роль судьи игралъ Непенинъ, обвинителя — жена его, а подсудимаго — Чихачевъ. Непенина, въ видѣ обвинительнаго акта, разсказала всю исторію ея связи съ подсудимымъ въ такомъ видѣ, что онъ одинъ являлся кругомъ виноватымъ, какъ соблазнитель. Правда онъ отрицалъ фактъ насилія и «не безусловно принималъ на себя отвѣтственность», но, вообще, мало противорѣчилъ разсказу Непениной. Онъ былъ ошеломленъ неожиданностью всей этой сцены, до крайности смущенъ признаніями Непениной и, полагая, что она вынуждена къ нимъ тѣмъ обстоятельствомъ, что мужу ея стала извѣстна ихъ связь изъ чьихъ нибудь вторыхъ рукъ, воздержался разсказывать всю истину, чтобы не вооружить Непенина окончательно противъ жены. Онъ щадилъ ее — по крайней мѣрѣ, самъ онъ говорилъ это потомъ другимъ, — и въ своемъ письмѣ къ Непениной писалъ, что «ничего не высказалъ во время объясненія, съ тѣмъ, чтобы оградить ее отъ обвиненія и взвалить все на себя». Чихачевъ не зналъ вовсе ни побужденій Непениной, ни предшествовавшихъ объясненію обстоятельствъ. Когда обвинительный актъ былъ произнесенъ, молодая женщина сказала:
— Вы помните, господинъ Чихачевъ, что нѣкогда обѣщали пожертвовать мнѣ жизнью. Въ настоящее время, я нуждаюсь въ ней и требую, чтобы вы здѣсь же и сейчасъ лишили себя жизни… Я дала слово мужу, что убью васъ, если вы сами себя не убьете. Выбирайте, — вамъ дается пять минутъ на размышленіе!
При этомъ, подсудимому были указаны и лежавшія на столѣ орудія казни: ножъ и револьверъ. Молва потомъ добавила и стаканъ съ ядомъ.
Хотя Непенины на судѣ утверждали, что вся эта мелодраматическая сцена имѣла характеръ шутки, но, судя по слѣдующимъ фактамъ, Богъ вѣсть, чѣмъ бы кончилась эта шутка, еслибы, благодаря случайному приходу стороннихъ людей, Чихачевъ не выскользнулъ изъ разставленной ему западни. Несомнѣнно одно, что Непенинъ, а подъ его вліяніемъ и жена настоятельно добивались смерти Чихачева — и на иномъ разсчетѣ не мирились. Такъ понялъ ихъ намѣреніе и Чихачевъ, страшно перетрусившій послѣ описаннаго свиданія и начавшій боязливо уклоняться отъ встрѣчи съ оскорбленными супругами, не взирая на ихъ вызовы возобновить «объясненія» и отказавшись принять дуэль, предложенную Непенинымъ. Съ своей стороны, Непенины съ этого момента поставили цѣлью всей своей жизни добиться разсчета съ Чихачевымъ: они начинаютъ гоняться за нимъ, преслѣдуютъ его, ищутъ повсюду, и въ уѣздѣ, и въ Петербургѣ, даже заграницей: наконецъ, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ погони, настигаютъ и, съ первой же встрѣчи, кончаютъ съ нимъ. Очевидно, въ этомъ для нихъ заключался вопросъ жизни и чести. Непенинъ говорилъ, что все это время онъ переживалъ нравственную пытку, былъ самъ не свой, въ теченіе полугода спалъ не болѣе четырехъ часовъ въ сутки. Терзаясь самъ, онъ въ то же время мучилъ и жену, срывая на ней свое сердце. Изъ ея дневника судъ узналъ, что мужъ преслѣдовалъ ее укорами, ругалъ площадными словами, унижалъ при другихъ, даже билъ чѣмъ попало, билъ до крови, таскалъ за волосы, кусалъ и разъ чуть не откусилъ ей носъ, — и все это нерѣдко вслѣдъ за порывами супружеской любви и нѣжности…
«Ахъ! — восклицаетъ несчастная женщина въ одномъ мѣстѣ своего дневника: — сколько разъ я упрекала себя за сорвавшіяся слова! Зачѣмъ я ему говорила? Лучше бы унести это въ могилу… Не мучилась бы я такъ, да и онъ не мучился бы… Я плохо понимаю, къ чему и изъ-за чего онъ такъ волнуется? Все можно было бы устроить тише и лучше, а эта горячность не приведетъ къ хорошему. Я дала ему клятву, что исполню все, но развѣ я понимала что?…»
Непенинъ былъ не такой человѣкъ, чтобы «устроить тише и лучше» выходъ изъ этой семейной драмы. Ни забыть, ни простить онъ не умѣлъ, и по темпераменту и въ силу исповѣдуемаго имъ предразсудка; жена въ его глазахъ могла очиститься и оправдаться только мщеніемъ своему соблазнителю, въ чемъ и принесла ему клятву, а пока мщеніе не наступило — онъ мучилъ ее и мучился самъ. Вотъ почему, въ первую минуту послѣ катастрофы, когда стало извѣстно, что Чихачевъ убитъ, Непенина — эта кроткая, сентиментальная и нѣжная институтка, съ какой-то странной гордостью и злорадствомъ, точно она исполнила священный долгъ и подвигъ, сказала черезъ дверь арестованному мужу, во всеуслышаніе:
— Коля, слышишь: я его убила!
Она, по внушенію мужа и подъ его гнетомъ, до того прониклась мыслью о необходимости «убить его» для спасенія своей чести и сохраненія супружеской любви, что приписала себѣ убійство, вовсе не совершивъ его. Чихачевъ былъ убитъ не ею, а ея мужемъ. Придя къ нему вооруженные, онъ — ножемъ, а она револьверомъ, Непенины потребовали «объясненій». Чихачевъ, вмѣсто словесныхъ объясненій, вручилъ Непенинымъ письмо и просилъ ихъ оставить его. Непенинъ вызвалъ его на дуэль и, получивъ отказъ, разразился пощечиной. Между ними началась драка, во время которой Непенинъ нанесъ Чихачеву смертельныя раны въ грудь. Во время свалки, Непенина сдѣлала два выстрѣла изъ револьвера, никому не причинившіе вреда и, очевидно, произведенные зря, въ смятеніи, слабой, неумѣлой женской рукою, хотя виновницѣ ихъ и казалось, что она стрѣляла въ своего соблазнителя.
За что же, если разобрать по существу, эти люди испортили себѣ жизнь и отняли ее у своего ближняго? Вопросъ этотъ невольно возникаетъ при знакомствѣ съ этой странной, но очень типичной драмой. Вѣдь ясно, — какъ сознавала это и сама героиня, — что никакой драмы тутъ не было-бы и всѣ участники ея преблагополучно прожили бы свой вѣкъ, еслибы не «сорвавшіяся слова» признанія Непениной, — сорвавшіяся, во всякомъ случаѣ, слишкомъ поздно и несвоевременно! Ее спрашивали, почему она не созналась Непенину въ грѣшкѣ своего дѣвичества до замужества?.. Почему? — На то она и была дѣвица институтской выправки, воспитанная въ понятіяхъ ложнаго стыда и фальшиво-унизительной мѣрки достоинства женщины… Но тогда, зачѣмъ же она созналась потомъ, спустя шесть лѣтъ послѣ свадьбы, когда, повидимому, представлялась возможность «унести тайну свою въ могилу?» Непенина и ея мужъ объяснили этотъ шагъ угрызеніями совѣсти. Можетъ быть, угрызенія и были, но побужденіемъ къ признанію послужило то обстоятельство, что жена Чихачева, начавъ ревновать мужа къ Непениной, стала «говорить всѣмъ, что она безчестная и гадкая…» Сплетня росла и Непенина, боясь, чтобы мужъ не узналъ истины изъ чужихъ устъ, рѣшилась предупредить недобрую молву чистосердечнымъ раскаяніемъ. Слѣдствіе однако показало, что раскаяніе было не совсѣмъ чистосердечное.
Непенина выставила себя жертвой «физическаго и нравственнаго насилія» коварнаго соблазнителя Чихачева, а, по показанію нѣкоторыхъ свидѣтелей, выходило такъ, что соблазнилъ не Чихачевъ, а его соблазнили. Впрочемъ, талантливый прокуроръ (г. Кони) совершенно вѣрно констатировалъ тотъ фактъ, что тутъ были «обыкновенныя отношенія, которымъ не предшествовало ни насилія, ни обмана, ни обольщенія», ни съ чьей стороны, а устроилась интрижка полюбовно. Чихачевъ хотя былъ поклонникъ женщинъ и «любезный кавалеръ», по оцѣнкѣ одной свидѣтельницы, но не былъ сердцеѣдомъ, и — человѣкъ мягкій, нерѣшительный и робкій — не представлялся способнымъ къ насилію противъ кого бы то ни было. Въ пору описываемаго романа, онъ изображалъ собой интереснаго молодаго человѣка съ несчастной судьбою, такъ какъ его бросила тогда любимая жена; Непенина — тогда еще дѣвица Дьяконова — была милой и свѣжей, съ незанятымъ сердечкомъ, институткой, только что пріѣхавшей изъ Смольнаго. Встрѣтились они въ деревнѣ, въ домѣ родныхъ героини, и сблизились. Онъ пріобрѣлъ ея расположеніе повѣстью о своемъ горѣ и своемъ разбитомъ сердцѣ. Отъ женскаго состраданія до женской любви одинъ шагъ, и — вотъ, спустя нѣкоторое время, въ одну прекрасную ночь, герой, по приглашенію героини, очутился въ ея комнатѣ… Романъ, словомъ, самый обыкновенный. Безъ сомнѣнія Чихачевъ заслуживалъ суроваго осужденія за то, что онъ, будучи 35-ти лѣтнимъ мужчиной, позволилъ себѣ зайти слишкомъ далеко въ интимности съ неопытной дѣвушкой, зная напередъ, что не можетъ сдѣлаться ея мужемъ; но разъ грѣхъ случился и героиня вышла замужъ за другаго, — какимъ образомъ онъ могъ бы его поправить передъ своей совѣстью, въ глазахъ «жертвы» и ея мужа? Смертью, дуэлью; но, вѣдь, онѣ, по логикѣ вещей, не могли уничтожить факта, не могли возвратить невозвратимое прошлое. Единственный выходъ оставался: соблюсти приличія и сохранить случившійся грѣхъ въ непроницаемой тайнѣ; но тайна была нарушена «неизвѣстно кѣмъ», какъ утверждалъ Чихачевъ, хотя, кажется, онъ былъ, прямо или косвенно, первой причиной дурной молвы о несчастной молодой женщинѣ. Вскорѣ, благодаря странному и скандалезному образу дѣйствій самихъ Непениныхъ, ихъ семейная драма стала притчей всего уѣзда… Тутъ ужь, дѣйствительно, ничего больше не оставалось для сдѣлки со «свѣтомъ», для отраженія его жестокаго стоустаго суда, какъ покончить дѣло дуэлью, и въ данномъ случаѣ оно, вѣроятно, такъ бы и кончилось, еслибы Чихачевъ имѣлъ мужество принять вызовъ Непенина.
Такъ пли иначе, но нѣтъ данныхъ утверждать, что Непенинъ шелъ къ Чихачеву съ намѣреніемъ не на дуэль звать, а просто убить его при какихъ бы то ни было условіяхъ.
Такой, въ большей или меньшей степени оправдательной, оговорки нельзя сдѣлать по другому аналогичному убійству, совершившемуся въ Петербургѣ, спустя мѣсяцъ послѣ убійства Чихачева, въ ресторанѣ Палкина, на углу Невскаго и Литейной. Здѣсь тоже играла роль ревность, хотя очень ужь грубая, и вся эта драма, равно какъ и герои ея, значительно ниже сортомъ и носятъ отпечатокъ вульгарности. Начать съ того, что мѣстомъ ея дѣйствія служатъ трактиры и рестораны, ея дѣйствующія лица — представители той городской культурной черни, которая не отличается особенной чистотой нравовъ, и все дѣйствіе драмы происходитъ среди трактирнаго времяпровожденія, въ затхлой атмосферѣ, отдающей кухней и кабакомъ.
Въ одномъ низкопробномъ ресторанчикѣ, на Владимірской, служила въ качествѣ «буфетчицы» молодая дѣвица, холмская мѣщанка, по описанію судебнаго отчета, «весьма живая особа, съ бойкими глазами, держащаяся непринужденно и развязно», которая сама заявила на судѣ, что «за нею въ ресторанѣ всѣ до одного человѣка ухаживали, а одинъ казакъ — такъ даже сватался серьезно». Словомъ, особа эта стояла вполнѣ на высотѣ своего призванія — призванія «буфетчицы», отъ которой трактирная практика требуетъ именно такихъ чарующихъ способностей сирены, не слишкомъ строгой и не очень стыдливой. Поэтому-то, профессія «буфетчицъ» на очень дурномъ счету у моралистовъ, какъ одна изъ разновидностей замаскированной проституціи, и это мнѣніе не лишено основанія.
Будучи предметомъ такого сугубаго ухаживанія «всѣхъ до одного человѣка» изъ гостей ресторана, героиня наша, конечно, не могла пребыть непреклонной весталкой. Кромѣ того, въ самомъ выборѣ героя для своего романа, ей очень трудно было прочно установиться: едва она успѣвала сдѣлать этотъ выборъ и отдать сердце свое одному, предпочтенному предъ остальными «завсегдатаями» ресторана, интересному мужчинѣ, какъ являлся другой, новый ухаживатель, еще болѣе интересный… Что тутъ дѣлать? — Представительницы описываемаго мірка, всѣ эти первобытныя мѣщаночки и крестьяночки, не далѣе, какъ со вчерашняго дня ставшія городскими эманципированными дамами съ непринужденными манерами, совершенно невинныя въ познаніи какихъ-нибудь «тлетворныхъ нигилистическихъ» теорій по женскому вопросу, — «своимъ умомъ» доходятъ до разрѣшенія подобныхъ затрудненій, чрезвычайно просто и безобидно, на практической почвѣ «свободной любви».
Мы застаемъ нашу героиню какъ разъ въ тотъ патетическій моментъ, когда она такимъ именно способомъ легко и беззаботно, сокрушала свой маленькій «подводный камень» (и кажется, далеко уже не первый разъ). Передъ этимъ, она отдала свое сердце нѣкоему отставному подпоручику, молодому человѣку съ «пылкимъ и строптивымъ характеромъ», хотя, повидимому, свой пылъ подпоручикъ почерпалъ главнымъ образомъ у буфета, питая серьезную наклонность къ спиртнымъ напиткамъ. Романъ его съ интересной буфетчицей длился не болѣе двухъ, трехъ мѣсяцевъ, въ теченіе которыхъ короткость между ними дошла до того, что пылкій подпоручикъ сталъ давать волю рукамъ, поколачивая владычицу своего сердца и, по собственному сознанію, «обращаясь съ нею какъ нельзя хуже» изъ ревности, за то, что она позволяла «постороннимъ лицамъ вольное съ собою обращеніе». Естественно что буфетчица, исповѣдуя культъ «свободной любви», не могла ни отказаться отъ дальнѣйшихъ побѣдъ и соблазна быть побѣждаемой другими интересными гостями ресторана, ни дать себя поработить деспотическому подпоручику, въ чемъ она, пожалуй, имѣла за собою всѣ права, какъ сейчасъ увидимъ.
Такъ или иначе, но къ концу романа героиня его рѣшительно отдаетъ предпочтеніе другому молодому человѣку — гостиннодворскому сидѣльцу, который, по ея собственнымъ словамъ, приглянулся ей, какъ «очень высокаго роста, здоровый и сильный мужчина», а, при всемъ томъ, какъ очень любезный кавалеръ. Сперва между ними происходитъ та устарѣлая, во-вкусѣ сантиментальныхъ романовъ, платоническая канитель, выражающаяся, напр., въ чувствительныхъ посланіяхъ и стишкахъ, взятыхъ изъ «пѣсенниковъ», въ обмѣнѣ локоновъ волосъ и т. д., которая еще не утратила своей свѣжести и прелести для гостинодворскихъ Вертеровъ и Донъ-Жуановъ, и ихъ «предметовъ». Затѣмъ, пользуясь отлучкой въ Москву свирѣпаго подпоручика, влюбленные совершаютъ двѣ-три, неизбѣжныя въ подобныхъ романахъ, амурно-увеселительныя поѣздки въ «Красный Кабачекъ» и «Самаркандъ». До сихъ поръ, это — самая обыкновенная исторія, не заключающая въ себѣ никакихъ элементовъ драмы; но, сверхъ ожиданія, подпоручикъ принялъ очень близко къ сердцу, когда, по его возвращеніи, буфетчица прямодушно заявила ему, что романъ ихъ конченъ и сердце ея принадлежитъ другому. Сначала онъ принялъ это, повидимому, спокойно, — тѣмъ болѣе, что съ соперникомъ своимъ былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ и даже предлагалъ ему какъ-то раньше взять буфетчицу «на содержаніе»; но, затѣмъ, въ припадкахъ подпитія, сперва поколотилъ «измѣнщицу», потомъ послалъ, со злости, обличающее ее въ распутствѣ письмо роднымъ ея въ Холмъ; сталъ грозить, что если она не станетъ жить съ нимъ, то онъ постарается навязать ей изъ полиціи позорный «желтый» билетъ, а наконецъ, послѣ основательной попойки у Палкина съ эксъ-любовницей и ея новымъ обладателемъ, съ бухты-барахты убилъ послѣдняго наповалъ изъ револьвера, при выходѣ на улицу.
Не знаемъ, въ какой степени убійство это можно отнести къ «честнымъ», но, во всякомъ случаѣ, оно — пьяное убійство, какимъ, въ свое оправданіе, старался выставить его на судѣ и самъ преступникъ. Что касается побужденій ревности и страсти, то онъ категорически отрицалъ ихъ въ себѣ, съ полнѣйшимъ презрѣніемъ относясь и къ самой героинѣ этой драмы. Онъ самъ, какъ мы видѣли, сознался, что третировалъ ее «какъ нельзя хуже», и это потому, что «не могъ ее уважать»; по его словамъ, онъ даже и не любилъ ея вовсе, такъ какъ «любить можно, — сказалъ онъ на судѣ, — только ту женщину, которую уважаешь». Это подтвердила отчасти и сама буфетчица, кромѣ разсказа о дурномъ съ нею обращеніи подпоручика, еще тѣмъ, что онъ самъ выражалъ намѣреніе прервать съ нею связь. «Тогда, — показала она на судѣ, въ оправданіе своей измѣны, — не желая подвергнуться такому непріятному для меня поступку съ его стороны и считая это для себя стыдомъ, я сама рѣшила оставить его». Если это было такъ, тогда, спрашивается, изъ-за чего-же пылкій подпоручикъ неистовствовалъ и, въ заключеніе, смертоносно разрядилъ свой револьверъ на пріятелѣ? На судѣ онъ утверждалъ, что «самъ не знаетъ, какъ это случилось», — не знаетъ, какъ онъ его вынулъ и какъ взвелъ курокъ, не знаетъ и какъ бацнулъ въ затылокъ собутыльника. Все это произошло, будто-бы, въ безчувственно-пьяномъ состояніи. Могло статься, что это было такъ, и что преступникомъ, дѣйствительно, не двигала страсть ревности и непризнанной любви; но могло статься также, что убійство онъ совершилъ въ припадкѣ того безсмысленнаго, пьянаго самодурства, отличающаго низменныя, неразвитыя натуры съ раздраженнымъ самолюбіемъ, которымъ руководятся многіе убійцы разсматриваемой категоріи.
Вообще, съ точки зрѣнія моральной квалификаціи, — такъ называемыхъ романическихъ убійцъ, т. е. совершающихъ преступленіе изъ побужденій, характеризующихъ нарушенныя половыя отношенія, можно распредѣлить на двѣ группы: людей сильныхъ, съ страстными, огненными натурами, умѣющихъ глубоко любить и безпощадно ненавидѣть, и мелкихъ, злыхъ, нерѣдко болѣзненныхъ натуришекъ, ничтожныхъ по характеру, часто совершенно холодныхъ, но до крайности самолюбивыхъ, деспотическихъ и, отсюда, жестокихъ надъ тѣми, кѣмъ онѣ владѣютъ во имя того или другаго права подчиненія, будь это право писанное, обычное или просто сердечное, нравственное. Для ничтожнаго самолюбиваго существа всегда очень дорого формальное право власти надъ другимъ, которое оно ревниво охраняетъ и постоянно злоупотребляетъ имъ, ради чувства наслажденія, въ гордомъ сознаніи своей силы, своего — «ндраву моему не препятствуй». Оттого-то люди подобнаго закала никогда не прощаютъ протеста ихъ деспотизму и, тѣмъ менѣе, освобожденія изъ подъ ихъ власти, опирается-ли она на правѣ, или на свободномъ договорѣ, имѣющемъ мѣсто, напр., въ дѣлахъ внѣбрачной любви. Нужно замѣтить — и это нетрудно понять, — что въ рядахъ романическихъ убійцъ послѣдняго типа преобладаютъ особы прекраснаго пола, но есть и мужчины, преимущественно изъ низшей, неразвитой среды, гдѣ, вообще, столько жестокихъ семейныхъ деспотовъ и тирановъ по отношенію къ женщинѣ.
Такимъ образомъ, многія семейныя и любовныя драмы, объясняемыя обыкновенно ревностью неудовлетворенной страстью, на самомъ дѣлѣ, при ближайшемъ разсмотрѣніи, имѣютъ своимъ источникомъ совсѣмъ иное, сложное чувство, въ сущности не заключающее въ себѣ ничего романическаго, какъ это мы сейчасъ увидимъ на живыхъ примѣрахъ.
Затѣмъ что касается вопроса: почему одинъ ревнивецъ или мститель за свое нарушенное матримоніальное право покушается на жизнь самого оспариваемаго предмета своей любви или своего права, другой на жизнь соперника и похитителя этого права, а третій убиваетъ и отчужденную «половину» свою и ея узурпатора, то вопросъ этотъ, находящій себѣ объясненіе чисто въ субъективныхъ особенностяхъ того или другаго убійцы и въ частныхъ условіяхъ его жизни, не имѣетъ для насъ большой важности. Потому не имѣетъ важности, что во всѣхъ вышеуказанныхъ трехъ случаяхъ человѣкомъ управляетъ, въ сущности, одно и то же чувство, и самый психическій процессъ, приводящій его къ преступленію, во всѣхъ трехъ случаяхъ однороденъ. По логикѣ половаго инстинкта и по смыслу естественнаго моногамическаго права, поддерживаемаго и кое-какими новѣйшими моралистами (въ родѣ Дюма сына и пресловутыхъ «калужскихъ обманутыхъ мужей»), для личности, обманутой въ любви, одинаково виновны и измѣнившій предметъ любви и его соблазнитель; отсюда, они равно должны понести кару, и если кара эта — смерть, то оба должны быть убиты. Такъ и поступаютъ крутые нравомъ, сильные и страстные ревнивцы, какіе, впрочемъ, рѣдко встрѣчаются нынѣ въ культурныхъ слояхъ общества. Въ нашемъ матеріалѣ имѣется только одинъ такой случай, героемъ котораго явилась притомъ вовсе не культурная личность. Это былъ солдатъ, городовой, человѣкъ атлетической силы и кипучаго темперамента. Была у него любовница-кухарка, служившая у одного холостяка-доктора. Заподозривъ ихъ въ любовной связи, онъ пришелъ какъ-то на квартиру доктора и, безъ дальнихъ разговоровъ, зарѣзалъ обоихъ, и кухарку и ея барина, сапожнымъ ножемъ. Совершивъ это двойное убійство въ ослѣпленіи страсти, онъ впалъ въ такое звѣрское изступленіе, что потребовалась цѣлая вооруженная команда, чтобы арестовать его.
Во всѣхъ другихъ, происшедшихъ въ Петербургѣ за обозрѣваемый періодъ, случаяхъ романическихъ убійствъ и покушеній на убійства, платились жизнью кто нибудь одинъ — либо измѣнившій предметъ любви, либо его соблазнитель, и гораздо чаще первый, чѣмъ послѣдній, благодаря, конечно, той разницѣ въ близости отношеній, предшествующей ихъ разрыву, которая лежитъ въ этихъ случаяхъ между обманутымъ и обманувшимъ, съ одной стороны, и между первымъ изъ нихъ и обольстителемъ — съ другой. И оно понятно, въ особенности по отношенію къ женщинѣ: въ примитивномъ быту, гдѣ женщина — рабыня и затворница, въ случаѣ ея грѣхопаденія или измѣны, отвѣтственность за это естественно должна падать, главнымъ образомъ, на ея «умыкателя»; но тамъ, гдѣ она пользуется уже извѣстной свободой и правами самостоятельной личности, ея паденіе, какъ актъ ея личной воли и выбора, логически вмѣняется въ вину ей одной и въ глазахъ мужа и въ глазахъ общества.
Но то, что логично въ теоріи, не всегда поддается объясненію здравымъ смысломъ въ житейской практикѣ. Убійства женъ мужьями «изъ ревности», по шаблонному опредѣленію, всего чаще совершаются въ средѣ городскаго простонародья и, въ большинствѣ случаевъ, являются результатомъ вовсе не пламенной любви, заостренной мщеніемъ за измѣну, а дикаго самодурства и тираническаго отношенія къ женѣ, возбужденныхъ протестомъ и отыскивающихъ въ свирѣпомъ насиліи возмездія своихъ попранныхъ «священныхъ» правъ власти, своего звѣринаго эгоизма. Эти маленькіе Отелло, въ «спинжакахъ» и чуйкахъ, изъ среды полуобразованной городской черни, обыкновенно — дрянные, мелкіе злецы, нерѣдко пьянчужки, забитыя и потерянныя личности, неспособныя ни на какой рѣшительный шагъ. Ничтожества и паріи, передъ всѣми унижающіеся, терпѣливо сносящіе отъ всѣхъ и обиды и тычки, они — въ своей семьѣ, по отношенію къ своимъ женамъ, — являются настоящими калифами-деспотами, свирѣпствующими съ несокрушимымъ сознаніемъ божественности своихъ державныхъ супружескихъ правъ. Отсюда, совершенно понятно, что когда несчастная жена сдѣлаетъ попытку освободиться тѣмъ или инымъ путемъ изъ-подъ безсмысленной, лютой тираніи подобнаго, — чаще всего пьянаго, вдобавокъ, — животнаго, то животное, оскорбленное въ чувствѣ исповѣдуемаго имъ рабовладѣльческаго абсолютизма, считаетъ себя въ полномъ правѣ, мало того — считаетъ своей священной обязанностью казнить ее, какъ мятежницу, нарушившую долгъ матримоніальнаго вѣрноподданства. Всѣ почти, въ этомъ родѣ и въ этой средѣ, убійства и истязанія женъ мужьями носятъ именно характеръ казней, совершаемыхъ съ невозмутимой совѣстью и съ твердымъ убѣжденіемъ въ ихъ справедливости. Сошлемся на одинъ изъ наиболѣе рельефныхъ случаевъ данной группы убійствъ.
Въ 1876 году, въ одинъ изъ грязноватыхъ, населенныхъ рабочимъ людомъ, домовъ Калашниковской пристани взошелъ пьяненькій, жидкій, плохо одѣтый, нестарый еще мужичекъ, съ перваго взгляда производившій впечатлѣніе спившагося съ кругу городскаго забулдыги. Онъ явился въ гости къ своей женѣ, молодой, красивой женщинѣ, уже съ полгода жившей врознь отъ мужа, съ ребенкомъ и матерью. Отъ мужа она ушла, послѣ шестилѣтней супружеской жизни, вслѣдствіе его безпутства, пьянства и жестокаго съ нею обращенія, наконецъ, потому, что онъ завелъ любовницу, а жену «по-міру пустилъ». Занимался онъ такимъ нелѣпымъ для взрослаго, здороваго мужчины промысломъ, какъ продажа спичекъ, и все, что выторговывалъ, пропивалъ. Жена, — по разсказу ея матери, — «стала жаловаться, что ей приходится руки на себя наложить. Придетъ, бывало, ко мнѣ съ ребенкомъ, горько заплачетъ: «что мнѣ, говоритъ, маменька, дѣлать? Вѣдь онъ ни днемъ, ни ночью покою мнѣ не даетъ». И правда, онъ все, бывало, бунтуетъ, выбиваетъ окна, ломаетъ двери и дерется; всегда, почитай, пьяный и, между прочимъ, на сторонѣ путаться сталъ»… Мучилась, мучилась бѣдная женщина и наконецъ потеряла терпѣніе; кто-то надоумилъ ее обратиться въ III-е Отдѣленіе за исходатайствованіемъ отдѣльнаго паспорта. Паспортъ ей выдали и она свободно вздохнула, уйдя отъ мужа и поселившись съ матерью. Пропитаніе себѣ она стала добывать работой на табачной фабрикѣ. По всеобщему отзыву сосѣдей, это была прекрасная женщина — веселая, добродушная, честная, работящая и цѣломудренная. Такъ прожила она мѣсяцевъ шесть, въ теченіе которыхъ мужъ навѣстилъ ее раза два, три. Явившись въ описываемый разъ, онъ заявилъ, что пришелъ проститься, собираясь ѣхать въ деревню, и выразилъ желаніе остаться ночевать. Затѣмъ, спустя не болѣе четверти часа послѣ прихода, оставшись съ женой глазъ на глазъ, внезапно, безъ всякаго повода, пырнулъ ее въ грудь заранѣе купленнымъ ножемъ и — положилъ на мѣстѣ. Когда его арестовали, онъ, по показанію свидѣтелей, съ полнымъ равнодушіемъ, «грубо» сказалъ, какъ бы похваляясь: «я зарѣзалъ!» На судѣ, стараясь оправдаться, онъ сплелъ цѣлую небылицу относительно невѣрности жены, очернилъ ея память, выдумалъ какого-то небывалаго мужчину, съ которымъ онъ будто бы засталъ ее, и наконецъ сослался на то, что онъ-де «былъ сильно выпимши…» Защита извѣстная, которой подобные преступники выучиваются въ острогахъ.
Не удивительно, что связанныя неразрывными брачными узами съ такими безпутными деспотами, энергическія молодыя женщины, изъ простолюдинокъ, пытаются иногда отдѣлаться отъ нихъ убійствомъ. Мужеубійцы, какъ извѣстно, вовсе нерѣдкое явленіе въ русскомъ семейномъ быту низшихъ классовъ. Чаще всего онѣ прибѣгаютъ къ отравѣ, какъ къ орудію наиболѣе удобному для слабыхъ женскихъ рукъ, хотя попадаются и мужья-отравители (За обозрѣваемый періодъ, въ Петербургѣ былъ случай отравленія постылой жены мужемъ, сенатскимъ швейцаромъ, и его любовницей). Большею частью, однако, попытки отравить мужей не удаются возненавидѣвшимъ ихъ женамъ. Не удалось это и одной, сравнительно-образованной, получившей воспитаніе въ сиротскомъ пріютѣ, молодой женщинѣ, имѣвшей несчастье, по неопытности, выйти замужъ за простаго, грубаго фабричнаго рабочаго, съ которымъ у нея ничего не было общаго.
— Тяжело мнѣ съ нимъ было жить, — печаловалась она предъ судомъ. — Онъ ужасно дрался со мною, постоянно ворчалъ. Живя при матери и въ пріютѣ, я не слыхала дурнаго слова, а тутъ, кромѣ «сволочи», другаго имени отъ мужа мнѣ не было… Онъ былъ человѣкъ серьезный, а я веселаго характера; мнѣ хотѣлось читать что нибудь веселое, пойти погулять, а онъ запрещалъ это дѣлать… Впослѣдствіи я стала его ненавидѣть и уже года полтора, какъ пришла мнѣ въ голову мысль его отравить.
Мысль эту поддерживалъ въ ней ея любовникъ, молодой, развитой крестьянинъ, плѣнившій героиню этой драмы, между прочимъ, своими цвѣтистыми любовными письмами, найденными у подсудимой при слѣдствіи, въ числѣ семидесяти. Не стерпѣвъ супружескаго гнета, молодая женщина ушла отъ мужа, а, затѣмъ, чтобы начисто отъ него отдѣлаться, позвала его разъ на прогулку, во время которой поднесла ему купоросной кислоты въ водкѣ, но тотъ, разумѣется, открылъ отраву и сдѣлалъ доносъ на жену, не смотря на то, что сперва простилъ ее.
Въ культурной средѣ, гдѣ установились болѣе или менѣе рыцарскія понятія и рыцарскія отношенія къ женщинѣ, въ подобныхъ случаяхъ, обыкновенно, операцію «устраненія» мѣшающаго и постылаго мужа беретъ на себя не сама жена, а ея любовникъ, какъ это показалъ, напримѣръ, громкій и всѣмъ памятный процессъ объ убійствѣ доктора Ковальчукова. Извѣстно, что въ этомъ дѣлѣ любовникъ-кавалеръ простеръ рыцарское отношеніе къ дамѣ своего сердца до такого самоотверженія, что весь грѣхъ принялъ на одного себя, съ преувеличеннымъ жаромъ старавшись доказать полное отсутствіе соучастія въ его преступленіи г-жи Ковальчуковой.
Впрочемъ, благодаря современному развитію женской эмансипаціи и самостоятельности женской личности, стали все чаще появляться въ культурныхъ слояхъ рѣшительныя дамы, которыя, не прибѣгая ни къ чьей помощи, сами, съ оружіемъ въ рукахъ, находятъ мужество постоять за себя, за свои права, и покарать нарушителей этихъ правъ. За обозрѣваемый періодъ, въ Петербургѣ случилось нѣсколько убійствъ и покушеній на убійства любовниковъ ихъ любовницами, изъ которыхъ иныя, принадлежа къ сиренамъ полусвѣта, вовсе не могли похвалиться цѣломудріемъ весталокъ и вѣрностью Пенелопы. Это были тѣ именно капризные, задорно-самолюбивые и нравственно-испорченные самодуры въ юпкахъ, о которыхъ мы говорили выше. Случилось за тотъ же періодъ и такое дѣло, гдѣ одна интеллигентная женщина, писательница съ довольно извѣстнымъ именемъ, пробовала перерѣзать горло бритвой своей соперницѣ по обладанію сердцемъ одного плѣнительнаго, четырнадцати вершковъ ростомъ, цвѣтущаго мужчины, актера — по профессіи и младенца — по уму и образованію.
Мы очень много удѣлили мѣста изслѣдованію и описанію романическихъ убійствъ, какъ ихъ принято называть. Иначе это и не могло быть, во-первыхъ, потому, что мы въ этомъ случаѣ подчинялись нашему матеріалу; во-вторыхъ, потому, что убійства эти представляютъ наибольшій интересъ при изученіи современныхъ характеровъ и нравовъ; а, въ-третьихъ, наконецъ, потому, что они въ группѣ «честныхъ убійствъ», по принятому нами термину, занимаютъ господствующее мѣсто.
Намъ остается дополнить нашу картину двумя, тремя фактами такихъ рѣдкихъ убійствъ данной категоріи, въ которыхъ побудительнымъ мотивомъ для преступниковъ служили чувства инаго порядка. Такихъ случаевъ мы припоминаемъ, именно, три: 1) убійство коллежскимъ секретаремъ Августовскимъ своей служанки, крестьянской дѣвушки, изъ-за подозрѣнія въ доносѣ. Господинъ этотъ, весьма припорченной репутаціи, преслѣдуемый уже юстиціей, имѣлъ свои основанія укрываться и жить въ Петербургѣ инкогнито. Инкогнито это было обнаружено по доносу, какъ подозрѣвалъ Августовскій, его служанки, за что онъ, въ мстительномъ порывѣ, и отправилъ ее на тотъ свѣтъ; 2) покушеніе на убійство однимъ юнкеромъ Михайловскаго артиллерійскаго училища другаго за обвиненіе въ разныхъ неблаговидныхъ поступкахъ и, между прочимъ, въ шпіонствѣ, причемъ покушавшійся на убійство товарища пытался и съ самимъ собою покончить; и 3) покушеніе одного француза на жизнь соотечественника и компаньона по содержанію парикмахерской «Альфредъ», вслѣдствіе того, что они «ужиться между собой не могли» и постоянно грызлись.
Примечания[править]
- ↑ фр. jeunesse dorée — золотая молодёжь. — Примечание редактора Викитеки.
