Продолжаю обозрение существующих отраслей легкой наживы.
В числе различных способов хищнического чужеядства и быстрого, без труда, приобретения денег особенную обольстительность всегда имела игра — эта пародия войны, со всеми её злокачественными условиями: возбуждением дурных страстей, бесправием и грабежом. Следует, впрочем, различать два существенных вида игры, со стороны её внутренних пружин и побуждений, — игру по страсти и игру, как искусство и ремесло. Игрецкая страсть коренится в натуре человека и находит себе множество разнообразных проявлений, от невинных детских фантов и семейного преферанса «на мелок» до колоссальных оборотов финансового ажиотажа и мировых экспериментов военно-политического авантюризма. Нередко бывали примеры, что страсть эта охватывала целые народы, а так называемый шовинизм, представляющий, в сущности, один из фокусов игрецкой страсти, и до сих пор часто смущает просвещенные нации и ставит на карту судьбы Европы. История, при этом, выдвинула и целый ряд блестящих игроков, венчанных лаврами, какими были, напр., классические Алкивиады и Юлии Цезари, средневековые кондотьери и новейшие Бонапарты… Из исторических фактов народной игорной страсти, без кровопролитий, лавров и трубных звуков, очень памятны: тюльпанная биржевая горячка в XVII столетии в Голландии, безумный ассигнационный ажиотаж, произведенный в прошлом столетии во Франции известным пройдохой Джоном Лоу, золотопромышленная и нефтяная передряги в Америке и пр. К тому же порядку явлений человеческого психоза следует отнести также античные ристания и кровавые гладиаторские игры в римских цирках, средневековые рыцарские турниры, новейший спорт и наши самобытные кулачные бои.
Оставим, впрочем, историю и примеры слишком широкого масштаба, — обратимся к нашей действительности и к игре в точном, обыденном смысле слова. На первом плане здесь стоит игра карточная, которая, как известно, чрезвычайно развита и распространена в нашем культурном обществе, а отчасти и в низшем классе городского населения. Часто это только забава, одно из приятных, неголоволомных средств убить постылое время, которого некуда девать, и, наконец, вполне надежная, нейтральная и невинная почва для общения, спасающая от трудной и опасной потребности заниматься устною словесностью, пари́ть мыслью и упражнять воображение… Что хорошего? — Можно этак дойти, чего доброго, до вольнодумства, до волтерьянства, и — спаси Бог! — до «бредней», «иллюзий»… Карты служат отличным презервативом против этого сорта духовных зараз и язв, а потому-то и пользуются у нас такой беспрепятственной распространенностью. Словом, карты у нас, при вялости, пустоте и низменности жизни, составляют суррогат той общественной стихии, складывающейся из широких умственно-политических элементов и интересов, которою живет, напр., западная интеллигенция. Впрочем, некоторые мыслители небезосновательно полагают, что игра — необходимая и законная потребность человека, которая не может быть совершенно исключена никакими иными высшими интересами, как бы они ни были живы и глубоки. В человеке есть неискоренимое влечение время от времени отрешаться от действительности, от своих обычных занятий и забот — для отдыха, для рассеяния и разнообразия впечатлений. Известно, однако же, что отдых бездеятельный, пассивный тяжелее и невыносимее работы. Отсюда естественно вытекает наклонность к игре, которая, как говорит один немецкий исследователь этого вопроса, профессор Лацарус, «представляет собою деятельность, служащую к развлечению, в самой себе заключающую цель, не связанную с другими целями и заботами жизни человеческой». В этом-то и заключается неотразимая привлекательность игры.
Существует два рода карточной игры: так называемая, «коммерческая» и азартная. Различие это признается и нашим законодательством, дозволяющем игры коммерческие и воспрещающем азартные. Законодатель имел в виду предотвратить безнравственные и разорительные для увлекающихся игроков последствия от таких игр, где риск безграничен и размер проигрыша не обусловлен ничем, даже приблизительно. Закон, однако же, не достигает в этом случае цели, так как и коммерческая игра легко может принять вое условия азартной, что касается последствий. Известны случаи огромных проигрышей при этой именно игре. За описываемый нами период, весь Петербург много и долго говорил о проигрыше в несколько сот тысяч руб. в английском клубе одним видным, поныне здравствующим, сановником знаменитому, не так давно усопшему писателю, составившему себе славу блистательного игрока. Проигрыш этот был сделан в несколько сеансов в такую смирную, бесхитростную и методическую игру, как пикет. Колоссальность проигрыша зависела от размера ставок. Говорили, что тут фишка шла в полуимпериал. Этим путем даже такая невинная детская игра, как «дурачки», может сослужить службу самой азартнейшей. Феноменальный в этом роде пример дала пресловутая Гулак-Артемовская, умудрившаяся, как известно, обыграть именно «в дурачки» одного своего поклонника на несколько десятков тысяч рублей.
По своим целям, побуждениям и технике, карточная игра бывает — или просто увеселительная, ради развлечения, без серьезного риска, или азартная с большим риском, по страсти и из любви к сильным ощущениям, а не то и ради выигрыша на счастье, или профессиональная, как ремесло и искусство, или же, наконец, шулерническая, соприкасающаяся с простым мошенничеством и грабежом наверняка.
Конечно, все эти категории на практике часто смешиваются между собою. Например, столь процветающая в наших клубах карточная игра допущена в них в качестве лишь невинной забавы, для чего самый выбор клубских игр строго ограничен. Между тем, кто же не знает, что за клубскими зелеными столами сплошь и рядом разоряются семьи, что среди клубских игроков есть профессиональные специалисты и даже форменные шулера. Вообще, можно сказать без большой натяжки, что наши клубы — на одну половину распивочно-проституционные заведения, а на другую — картежные дома. Некоторые из них, наиболее фешенебельные, так-таки целиком и посвящены одному картежному препровождению времени, не имея, — кроме еще еды и питья, — ровно никаких других общественно-увеселительных задач. Таковы, напр., английский клуб, сельскохозяйственный и морской яхт-клубы, из которых первый ровно ничего не имеет в себе английского, второй — сельскохозяйственного, а третий — ни морского, ни навигаторского. Все они стоят главным образом на картах, и нельзя даже себе представить, как могли бы они просуществовать хоть одну минуту без карт, без большой игры.
Правительство наше, издавна пытавшееся сдерживать развитие игорной страсти и пресекать всякие азартные, рискованные игры, обращает внимание, время от времени, и на клубы, с целью положить границы обнаруживающимся в них слишком резким уклонениям от программы невинного препровождения времени в сторону соблазнительной пассии. Так, в 1866 г. правительство воспретило игру в домино-лото и так называемую «стуколку», чрезвычайно процветавшие в столичных клубах. Вот мотивы этого воспрещения: «До министерства внутренних дел, — говорилось в изданном по этому поводу циркуляре, — дошли сведения, что в петербургских клубах и публичных собраниях необычайно усилились игры в домино-лото и стуколку и что страсть к ним, заметно развиваясь в обществе, сопровождается крайне гибельными последствиями для благосостояния не только отдельных лиц, но и целых семейств». В доказательство этого, циркуляр ссылается на огромность сумм, выручаемых клубами от названных игр, а также на многочисленные факты, что играющие, проиграв деньги, «прибегают к закладу вещей для продолжения игры», чего ради в клубах завелось даже организованное ростовщичество, как видно из публикаций полицейской газеты. В некоторых клубах ставки в домино-лото доходили до 25, 50 и даже 100 р., да, сверх того, ставилось еще на табельку, «кон» которой доходил до 2500 р. Но «главным злом» этих игр, по справедливому мнению министерства, был «соблазн для бедных», при общедоступности ставок в 25 и 50 к. Многие из них, увлеченные «неодолимой страстью», на этих именно ставках спускали свои скудные сбережения и доходы, подвергая свои семьи голоду и нищете.
С этого времени в клубских играх стали принимать участие дамы, являвшиеся во время царства домино-лото и стуколки самыми азартными и безоглядно легкомысленными жертвами игорной страсти. Впрочем, они и до сих пор, под насмешливой кличкой «мушкатерок», составляют едва ли не главный контингент клубских игроков в тех играх, которые не требуют никакого искусства и основаны на слепом счастии. Такова именно «мушка» (откуда и название — «мушкатерки») и «рамс», заменившие собой воспрещенные домино-лото и стуколку. Замена эта, в сущности, очень мало послужила к улучшению клубских нравов и сокращению клубского игорного азарта. «Мушка», подобно стуколке и домино-лото, стала сопровождаться такою же деморализацией и такими же безобразными сценами проигрышей дотла, заклада вещей для продолжения игры, ссор и пр. Особенно отличались в этом отношении дамы-«мушкатерки». Дело дошло до того, что в самих клубах стала являться реакция против дамской клубской игры, и несколько лет тому назад один из них, именно «благородное собрание», по инициативе членов-мужчин, решил воспретить в своих стенах дамам игру в мушку. Но теперь там опять завелась та же игра.
Нужно заметить, что «мушка» — игра по преимуществу дамская, мелкая, грошовая, так что настоящие, заправские игроки относятся к ней с пренебрежением, да в клубах и игорных домах, где идет большая игра, она и вовсе не практикуется. Из «серьезных» игр, допускаемых в клубах, нынче в ходу «безык», «макао» и «баккара́», не считая «винта» и «преферанса», которые слишком продолжительны и степенны для быстрых и крупных игрецких оборотов. Большою игрою славится морской яхт-клуб, где однажды, пресловутой памяти, князь Сан-Донато проиграл чуть ли не в один присест миллион франков, и отчасти английский клуб. Пользовался такою же славою несколько лет тому назад, нынче закрывшийся купеческий клуб, в котором главными жрецами картежных сатурналий были какие-то, сомнительной репутации, армяне и греки. Клубы, впрочем, служат в данном отношении как бы подготовительными кадрами и преддвериями частных игорных домов, где уже происходит главная операция без всяких стеснений. Обыкновенно представители этих домов и их агенты, прилежно посещая такого рода клубы и играя в них, сводят подходящие знакомства, наслеживают, как охотники, «пижонов», по шулерскому термину, завлекают в свои притоны и уже там обрабатывают их начисто.
Никакого нет сомнения, что картежная игра, как промышленность и источник легкой наживы, существует в Петербурге в широких размерах, несмотря на противодействие закона и полиции. Почвой и материалом для такой промышленности служить распространенная в обществе страсть к игре, подогреваемая или нуждой, или погоней за счастливым случаем для скорого обогащения. Во всех слоях общества встречается множество охотников попытать счастья в картах, сорвать куш в азартной игре, либо из корысти, либо из наклонности к сильным ощущениям. Они-то и представляют собою в данном случае того «зверя», который «на ловца бежит». Возникает целая орда чужеядных промышленников, специализирующих, по всем правилам искусства, эксплуатацию легкомыслия, страсти, неопытности и глупости. Отсюда и кличка «пижонов», очень меткая и характерная, для обыгрываемых простаков. Самая игра, делаясь орудием правильного промысла специалистов, обращается в искусство, требующее систематического изучения, таланта и множества технических приспособлений.
Профессиональная игра для наживы не всегда обставлена шулерством. Напротив, заправский, опытный и крупный игрок-мастер в большинстве случаев — бонтонный джентльмен и барин, ведет свои операции с полным успехом без пособия шулерства в буквальном смысле этого слова. Зачем он станет пачкаться рискованными, грубыми пособиями и орудиями устарелой шулерской механики, когда ныне придумано множество других, вполне приличных, тонких способов вести игру и, в результате, никогда не проигрывать? Например, существует игрецкая аксиома, что, при правильном, расчетливом ведении игры в банк или штос, банкомет, располагающий достаточным оборотным капиталом, в общем итоге всегда останется в выигрыше. На этой аксиоме держится, как известно, рулетка, которая получила было широкое право гражданства в игорном Петербурге. Точно также обусловливают беспроигрышность систематических картежных операций на большую ногу разные остроумные комбинации, основанные на началах ассоциации, разделении труда и риска, на психологии, мимическом искусстве и т. д. Нам, конечно, нет нужды вдаваться в теорию картежного мастерства; мы хотели только сказать, что в наше просвещенное время — шулера, в прямом смысле слова, с краплеными картами, фальшивыми очками, вольтами, передержками и тому подобными классическими фокусами этого искусства, едва ли встречаются в рядах столичных игроков высшего полета. Они попадаются, без сомнения, и ныне, но более в низшей среде, в разных трущобах, и обирают слишком уж простоватых, неотесанных и ослепленных хмелем «пижонов», затрудняющихся иногда различить, где у них правая нога и где левая. Что касается изысканных учредителей привилегированных картежных домов, то они, в тонком коммерческом расчете, простирают свою ревность о доброй репутации своих фирм до очень остроумных изобретений. Так, один из этих господ прославился в Петербурге, несколько лет тому назад, изобретением особых магнитных карт и иных приспособлений в интересе честной игры. Он изготовлял карты с железными пластинками, посредством которых они метались магнитными палочками, а не пальцами, чем устранялась передержка; притом самая мётка (в банке, ландскнехте и пр.) производилась на особых стеклянных ящиках, так что всякая попытка к шулерству была предупреждена и парализована. Тем не менее, притон этого организатора «честной» игры потерпел разгром, причем полиция арестовала более 4 т. колод магнитных карт, и, кажется, это полезное изобретение теперь затеряно.
Игорный промысел и игорные дома в Петербурге имеют свою любопытную историю, которую не раз уже пытались начертать в нашей литературе более или менее достоверные историографы. Опыт этот сделал отчасти в своих романах покойный Чужбинский. Ныне некто К. Бороздин дал в одной петербургской газете ряд фельетонов «Из летописи петербургских игорных домов», не отличающихся, впрочем, обилием фактов. Впрочем, вполне прав г. Бороздин, утверждая, что «в Петербурге никогда не переводились игорные дома, несмотря на строгое их запрещение, а переживали только разные полосы большей или меньшей терпимости». Обыкновенно какая-нибудь громкая скандалёзная история, происшедшая в том или другом игорном доме, на время привлекает чрезвычайное взыскательное внимание полиции на все этого рода учреждения, и они терпят погром. Дома закрываются, а их хозяева и компаньоны административно высылаются в места более или менее отдаленные, а то и под суд попадают, хотя очень редко (за обозреваемый нами период из столичных крупных игорных домов один только рулеточный притон пресловутого Колемина сделался объектом судебного преследования). Но — «страшен сон, да милостив Бог»: — по нашему обычаю, блюстительская ретивость, что летняя гроза, после возбужденного извне припадка неусыпности и нещадной строгости, пошумев и погремев, быстро улегается и спускает рукава. На место разгромленных и уничтоженных игорных домов появляются новые, вместо выбывших артистов картежного ремесла прибывают и заводятся другие, не менее искусные.
В настоящее время, как и всегда, в Петербурге имеются в избытке игорные дома, существующие чуть не открыто. По крайней мере, адресы их, имена хозяев, самая хроника их действий и приключений не составляют ни малейшей тайны: — они всегда хорошо известны не только посвященным представителям игорного мирка, но чуть не всему городу. Маленькая пресса постоянно следит за ними и самым нецеремонным образом, под прозрачными инициалами, с предательскими намеками и подмигиваниями, изображает их героев и гостей в таком, например, роде (берем на выдержку один из многочисленных в этом жанре этюдов):
«Мы отправились, — пишет хроникер газеты. — Домик на одной из главных улиц столицы, домик не то казенный, не то какого-то ведомства, и магнетизер приютился в этом домике на самом верху. «Гостей» здесь ежедневно целая масса. «Собрания» начинаются с «утренников», часов с 10-ти утра в экстренных случаях, и продолжаются всю ночь напролет в случаях обыденных. Швейцар пропускает гостей хотя бы в третьем часу ночи, а горничная любезно открывает им двери.
«— Пожалуйте-с!.. Здесь бреют, стригут и кровь отворяют.
Здесь „жарят“ в ландскнехт, там „дуются“ в штос, в антрактах — баккара́, макао и прочие „легонькие“ игры. Сам патрон иногда играет, иногда выигрывает, подчас даже проигрывает, но всегда взимает за карты. Карты для ландскнехта — изобретения хозяина, которыми якобы нельзя передернуть, но нельзя и отрицать, что многих игроков от этих карт очень-таки чувствительно передергивает.
Здесь недавно в пух и прах разыгран был юный моряк; даже „барышни“ пущены были в ход для „розыгрыша“ юного картежника, ну, — и разыграли! Юноша, должно быть, и теперь вспоминает эту историю. Здесь же разыграли дважды — ведь нужно же быть таким бараном?! — одного служащего при некоей железной дороге; здесь же некий целитель недугов человеческих оставлял ночью то, что он днем получал за „визиты“. Словом здесь „была игра!“ И не раз была и не раз бывает и по настоящую минуту».
Само собою понятно, что после такого живописного изображения очень нетрудно было бы найти указанный «домик» тем, кому о том ведать надлежит, а найдя и удостоверившись в справедливости газетного сказания, распорядиться с гостеприимным домиком согласно требованиям закона. Несмотря на это, такие домики преблагополучно существуют иногда многие годы. Чем же это объяснить? — Кроме вышеуказанной причины, лежащей в самом свойстве нашей блюстительской деятельности, играют здесь большую роль связи и знакомства, которыми заручаются фешенебельные, из хорошего общества, учредители игорных домов высшего полета, престиж порядочности и радушного общежития, которыми старательно замаскировывается организация и задачи таких «домиков», и наконец, — что самое главное, — господствующие в высших слоях общества пороки и страсть к игре.
Что пользы, в самом деле, в упразднении того или другого игорного притона, когда значительная часть общества, наиболее влиятельная и зажиточная, в своей совокупности представляет в сущности один огромный игорный дом? — Шулера и профессиональные игроки — прямой, естественный продукт этого явления. Существуют коршуны потому, что существуют «пижоны»; существуют игорные дома потому, что в них есть настоятельная потребность — не менее настоятельная, чем та, которая создала и узаконила, напр., существование публичных домов непотребства…
В этой области быстрой, легкой наживы и быстрого разорения фигурирует, по-преимуществу, опять-таки «благородный человек», «питомец славы». Большая картежная игра искони была любимым занятием нашего барства, но тогда как в блаженные времена обилия она составляла для него забаву и поприще для сильных ощущений, — ныне, в дни оскудения, захудалый и обедневший «благородный человек» часто ищет в картах источников пропитания и обогащения, обращая игру в свое ремесло. Профессиональные игроки-мастера и учредители игорных домов — в большинстве случаев так называемые «порядочные» люди, нередко с аристократическими именами, представители светского общества.
Приезжает во второй половине 60-х годов в Петербург блистательный кавалерист-ремонтёр, с громкой фамилией и большими связями, привозит с собой 75 т., — казенных или своих осталось не разъясненным, — и начинает жить широко, по-барски, с безграничным хлебосольством. В его салонах собирается лучшее столичное общество, преимущественно из гвардейских офицеров. Превосходный стол, дорогие вина, гаванские сигары, товарищеское радушие и любезная простота хозяина всех очаровывают. Свобода полная — делай что хочешь, забавляйся, как умеешь! Гостеприимный хозяин предупредил всякие вкусы и, между прочим, расставил на охотников зеленые столы. Охотники, конечно, находятся, к ним присаживаются какие-то очаровательные джентльмены, рекомендованные хозяином. Начинается игра… Играют вечер, другой и так далее, но — что за притча? — Гости, один за другим, продуваются в пух и прах, одним таинственным джентльменам непрерывно валит «воловье счастье». Сам хозяин не играет. Тем не менее, в городе складывается про него сказание, что он организовал игорный дом, в котором чистит карманы «золотой молодежи» при посредстве подозрительных личностей, немного сродни Расплюевым.
Мы рассказали эту историйку, одну из многих однородных, чтобы показать, кто и как заводит у нас игорные дома. Ныне это самый распространенный тип шулерской организации. Учредитель и хозяин игорного дома стоит в стороне от самых операций по обработке «пижонов»; он — или вовсе не играет, или играет слегка, мимоходом. Как радушному хлебосолу, ему не до карт: он весь вечер встречает, занимает и угощает гостей, а главное — сводит их с «мастерами». По отношению к последним, он или подрядчик-наниматель, или компаньон. Всего чаще, организовав и сплотив компанию артистов по ремеслу, он пользуется с их добычи условленным львиным процентом. Потом в его пользу идет плата за карты. В сложности, получается такой жирный и верный доход, что организатор игорного дома, всегда очень дорого стоящего, с лихвой покрывает издержки, живет сибаритом и накапливает капиталы.
В организацию шулерских шаек, оперирующих в игорных домах, нередко входят и особы прекрасного пола — обольстительные сирены сомнительной репутации, предназначенные для того, чтобы своими прелестями и кокетством отуманивать женолюбивых «пижонов». Иногда эти дамы принимают и непосредственное участие в игре. Вообще, в последнее время на этом поприще не менее успешно, чем и на других, наша культурная женщина достигла почти полного равенства с мужчиной. Не только карточной, но и другим азартным играм современная дама предается без стеснения. Она участвует во всевозможных видах спорта, играет на скаковом тотализаторе, пробует счастья на рулетке, в публичных лотереях, а также в биржевой игре; наконец, стали появляться небывалые прежде артистки по части бильярдной игры, играющие на деньги в трактирах и с большим искусством.
Карточная игра сильно распространена в Петербурге не только в высших культурных слоях, но также и в низшей, полуобразованной городской массе населения. Любимая, господствующая игра здесь — «стуколка», но практикуются также и другие азартные игры. На спрос картежников этой среды возникают и специальные игорные дома низшего разбора, где уже не церемонятся с «пижонами» и обирают их такими явными и грубыми шулерскими способами, что тем не остается никакого сомнения насчет того, в чьи лапы они попали, и хроника этих домов обыкновенно изобилует скандалами, драками и вмешательством полиции. Полиция, и по собственной инициативе, часто наслеживает эти притоны, накрывает их организаторов и мастеров на месте действия, а потом предает их мировому суду. В практике последнего встречается множество таких дел. Существуют у нас и опыты устройства уличной шулерской игры, рассчитанной на скудные гроши простолюдинов. Такой опыт был однажды накрыт на народном гулянье на Марсовом поле. Орудовала здесь целая шайка. Одни из её членов, «манилы», завлекали простолюдинов в игру, устраиваемую тут же, под открытым небом, а другие обирали их посредством шулерских приемов в игре, представлявшей что-то в роде «трилистика» или «стуколки».
Как всякий промысел, профессиональная карточная игра специализируется по роду приспособления в погоне за добычей. Игрок, что охотник, должен приспособляться к местонахождению дичи и ловить её в удобной обстановке. Таким образом, существуют профессиональные игроки — специально клубские или оперирующие в игорных домах, с которыми мы уже познакомились; затем есть мастера «сих дел» железнодорожные, пароходные, трактирные и т. д. Железнодорожные шулера, практикующие по бойким линиям, какова, например, московско-петербургская, нередко образуют целую правильно сплоченную компанию, которая действует по сложному, искусно составленному плану. Одни её члены выглядывают среди пассажиров подходящих «пижонов», удрученных дорожной скукой, знакомятся с ними и неощутительно наводят на мысль об игре; другие, как бы совершенно незнакомые с первыми и между собою, напрашиваются в партнеры, а затем уже, стройно и дружно, производится очистка кармана неосторожной жертвы. В том же обыкновенно порядке действуют и пароходные игроки. Трактирные пользуются результатами радушного гостеприимства тех заведений, в которых они раскинули свои сети. В описываемое время, картежная игра в столичных трактирах была явлением обычным, но особенно славилась в этом отношении трущобная гостиница «Вознесенская», бывшая форменным игорным домом и притоном шулеров, за что она и была впоследствии закрыта высшей полицейской властью. Трактирные игроки — без сомнения, при более или менее косвенном посредничестве хозяев и прислуги таких заведений — сводят знакомства у буфета, подпаивают свои жертвы, потом завлекают в свои «номера» и там обыгрывают наверняка.
Картами далеко не исчерпывается обозреваемая общественная язва. В Петербурге очень развита также бильярдная игра на деньги, центром которой считается известный ресторан «Доминика», где подвизаются профессиональные артисты этой игры, из которых многие составили себе громкое имя в известных кружках. Бильярдная игра имеет, так сказать, постоянный штат профессиональных артистов-игроков, в лице маркеров, которые обыкновенно или сами играют с гостями на деньги, или держат «мазу» своим сообщникам. Конечно, и здесь шулерство и обман имеют широкое применение. Потом, лет десять тому назад, вошла и весьма процвела было у нас в столице рулетка. Развитию этой остроумной забавы нанесен был чувствительный удар процессом, возбужденным против известного Колемина, организовавшего правильный, на широких коммерческих началах, рулеточный банк, который ворочал десятками тысяч и собирал за своими столами, «на огонек», пеструю компанию, от представителей jeunesse et vieillesse dorés, богатых купчиков и т. д., до покладистых редакторов из «маленькой» прессы и их сотрудников. Как известно, по неусыпному почину прокурорского надзора, гостеприимный домик Колемина был закрыт, а его предприниматель предан суду и сослан. Попадаются случаи устройства частных тайных лотерей, которые также запрещены законом. Находчивый обыватель пускает в лотерейный выигрыш какую-нибудь вещь или просто деньги, сбывает направо и налево билеты на сумму, в несколько раз превосходящую ценность выигрыша, и — иногда попадает пред лицо мирового судьи. Очень странно, однако, что рядом с запрещением всяких других видов азартной публичной игры, у нас пользуется полным простором и снисходительной терпимостью такая безобразная и безнравственная игра, как скаковой тотализатор, делающий обороты на многие тысячи рублей, завлекающий толпу, озверяющий её, а в той или другой части — и разоряющий. Между тем, совершенно однородный, но сравнительно менее вредный, по крайней мере, в количественном отношении, спортсменский игорный азарт в классическом петушином бою, как и самый этот бой, у нас строго преследуется. Охотников до петушиного боя в Петербурге немало, судя по тому, что однажды у одного из них полиция накрыла целую толпу зрителей и более двадцати экспонентов-соперников, явившихся со своими петухами для игрецкого состязания. Упомянем наконец о нашей национальной, крайне немудрящей, но чрезвычайно азартной игре — «орлянке», которой со страстным увлечением предается рабочий люд, чаще всего в праздник, летом, на вольном воздухе, где-нибудь в глухих окраинах, вдали от полицейского надзора. Игра эта также деморализует и разоряет увлекающихся ею, как и всякая другая азартная игра.
Какими, однако же, ничтожными и сравнительно невинными должны показаться нам все исчисленные игры перед тем огромным, алчным «стозевным чудищем», за один глоток пожирающим миллионы, которое называется биржевой игрой! Биржевая игра, как явление общественное, в прямом смысле слова, существует у нас не очень давно — лет двадцать пять, со времени чрезвычайного развития акционерно-банковского дела, превращенного очень скоро в наглую и безграничную спекуляцию. Наша биржа впрочем лишена самостоятельности и как известно, зависит всецело от Берлина, который, в свою очередь, зависит от других финансовых центров, так что в сущности мы имеем здесь дело с мировым явлением — с целой огромной системой гешефта, спекуляции и грабежа, эксплуатирующей повсеместно «Дурака и Компанию», как называет Шерр весь род людской.
Биржевая игра, заключающаяся в искусственном повышении и понижении ходких бумаг, в фиктивных сбыте и покупке их на известные сроки, с целью выиграть на разнице между условленной ценой и курсом, ведется в Петербурге постоянно и имеет своих специалистов, возведших это дело в правильный промысел. Специалистов таких множество, и они составляют преобладающее ядро биржи. Тут попадаются и крупные капиталисты — банкиры, железнодорожники, купцы, сановники-финансисты, и мелкие разноплеменные гешефтмахеры, именуемые «зайцами», вероятно, за свою юркость и впечатлительность. Как всякая азартная игра, биржевая основана на отгадывании прихотливых колебаний курса, по чутью, на счастье, а также по дальновидному соображению разных обстоятельств и условий, так или иначе влияющих на настроение биржи. Такая игра очень рискованна и слишком подвержена случайностям, чтобы не явились здесь шулерские попытки играть наверняка. Весь вопрос в том, чтобы заранее твердо знать грядущие моменты повышения или понижения данных бумаг и, сообразно этому, вести операции. Понятно, что при этом условии проигрыша быть не может, но как заранее угадать оборот биржевой судьбы? — Это достигается иногда заблаговременным знанием тех или других, имеющих совершиться политических, государственных и финансовых перемен, которые должны оказать известное влияние на биржевой рынок или на курс той или другой ценной бумаги. Конечно, это могут знать только люди посвященные в дела и стоящие близко к влиятельным сферам. И про некоторых из таких людей, не упустивших оказии воспользоваться своими сведениями и быстро обогатиться, в петербургской скандалёзной хронике ходит много сказаний. Но такие оказии не всегда бывают, да и не для всякого они доступны. Самый же обыкновенный и общераспространенный способ биржевой игры заключается в шулерском муссировании курсов в сторону повышения или понижения. Для этого избирается какая-нибудь одна бумага, почему-либо удобная для игры, и ею начинает балансировать стакнувшаяся шайка биржевых спекулянтов: — то гонит её искусственно вздутым спросом вверх, то быстро роняет, в том или другом случае беспощадно эксплуатируя и разоряя доверчивых, простоватых капиталистов из публики. Таким образом, биржевая спекуляция азартно шулерничала, между прочим, во второй половине шестидесятых годов билетами внутренних с выигрышами займов, вздула их курс до чрезвычайно высокой, фальшивой цены, сделала их самой популярной бумагой в публике и, в результате, потерпела жестокий крах. Разумеется, больше всего поплатилась публика. Падение названных билетов выразилось в нескольких десятках рублей на каждый, вследствие чего множество капиталистов были совершенно разорены. Мы отметили только самый рельефный эпизод в истории петербургской биржевой игры; в менее же крупном масштабе, по мелочам, такого рода «декадансы» одних и обогащение других, вследствие ухищрений биржевой спекуляции, — явление повседневное, и до того нормальное и обыденное, что в газетных биржевых бюллетенях некоторые бумажки так уж и называются, en toutes lettres, «спекулятивными» — берегите, мол, благосклонный читатель, ваши карманы! Строго говоря, «спекулятивная» бумага — это та же шулерная карта, с поддельным крапом и фальшивыми очками, но биржевой жаргон и его аллегории никого не тревожат и не возмущают.
К биржевой спекуляции близко примыкают, под тою же легальной маской коммерции, кулачество и маклачество, представляющие собою самые распространенные на Руси виды легкой и нечистой наживы. Процветают они и в Петербурге, и иногда в грандиозных размерах. Хорошо известны всем случаи кулаческих спекуляций на петербургском рынке с сахаром, с керосином, с мясом, с дровами, с квартирами и даже с хлебом. Суть кулачества заключается в прижимке потребителя или производителя путем стачки, ради хищнического понижения или поднятия цены на известный продукт, на известную потребность. Кулачество алчно пользуется нуждою, оскудением жителя, и не знает к нему пощады. Таким образом, в неурожайные годы столичные хлебопромышленники обнаруживают каждый раз наклонность к безграничному повышению цен на хлеб и, если бы не встречали в подобных случаях энергического противодействия со стороны правительства, то тысячи бедняков вынуждены были бы умереть с голоду. В конце шестидесятых и начале семидесятых годов петербуржцы попали под жестокий гнет квартирно-дровяного кулачества. Домовладельцы и дровяники неимоверно подняли цены — первые на квартиры, а вторые — на дрова. Замечательны во всех подобных явлениях единодушие и стройность капиталистической эксплуатации, совершенно исключающие присутствие благодетельной конкуренции, хотя это и не всегда бывает результатом сговора и предварительно обусловленной стачки. В этом случае кулак кулака чует издалека, и хищный инстинкт у них сам собою, без слов «весть подает», — точно ядовитое поветрие пройдет незримо по городу и ожесточит сердца, наклонные к кулачеству и дождавшиеся своих именин. Быстро, как бы по телефону, устанавливается известная цена, известный способ действий во всех концах города, по сигналам, подаваемым из центров кулаческой спекуляции. Это — факты крупные, взятые для рельефности в очертании данного явления; но всякому хорошо известно из повседневной практики, что у нас сплошь и рядом во всех слоях общества попадаются кулаки, и что мелкое и крупное кулачество часто вплетается во всевозможные житейские отношения, семейные и общественные, деловые и увеселительные. Собакевич — один из самых бессмертных и распространенных типов на Руси только нужно уметь различать его под разными личинами и оболочками.
Маклаком в Петербурге называется специальный промышленник, чаще всего представитель «черной сотни», в задачи которого входит рыскать повсюду несытым волком и ловить оказию — благоприобретать, что бы ни пришлось, за бесценок. Стечение маклаков можно видеть на всех торгах, подрядах и публичных аукционах. Маклаки разделяются, по роду промысла, на несколько групп, и каждая представляет собою правильно и плотно организованную шайку хищников, принимающих то или другое участие в дележе добычи. На торгах по подрядам они являются с угрозою «сбить» цены для того, чтобы вынудить от желающего взять подряд условленное отступное, которое, смотря по сумме подряда, достигает иногда очень крупного куша. Аукционные маклаки, сосредоточивающиеся в рынках, действуют по другому плану: — придя шайкой на аукцион, они стараются всецело овладеть торгом, для чего всякими способами отваживают сторонних покупателей, а потом закупают всю наличность за бесценок, везут на рынок и там устраивают уже свой товарищеский аукцион. Полученная этим путем прибыль идет в «вязку», т. е. делится между всеми членами маклаческой шайки… Для людей разоряющихся и бедных, которым приходится волей-неволей продавать свое имущество наскоро, маклаки — настоящая саранча!
Впрочем, при торгах на подряды и концессии, в особенности казенные, говорят, недостаточно удовлетворить одних только маклачествующих конкурентов, — нужно еще «помазать» и те руки, из которых идут подряды. Так говорят, а несколько лет тому назад известный журналист, бывший прежде крупным казенным подрядчиком, публично исповедался в своей газете, что он давал взятки чиновным дателям подрядов, назвал даже цифры — сколько давал (это были десятки тысяч), и заключил свою исповедь догматическим утверждением, что без этого у нас, будто бы, никакие казенные подряды немыслимы.
Слава о том, что на Руси ничего без этого не делается, а с помощью этого, превращенного на ломанном русском языке в характерное «благодарру», достигла даже Германии, откуда, на зов этой недоброй славы, и прибыл однажды предприимчивый молодец, в лице достопамятного Струсберга.
— Я узнал, — говорил на суде этот всесветный проходимец, — что в России получают концессии за деньги. Общеизвестно, например, что господин Мекк дал 1.500,000 рублей за получение концессии. Я мог бы привести другие подобные же дела. Поэтому я, решившись начать делать дела в России, должен был заручиться большими деньгами, чтобы иметь возможность давать приличное «благодарру»… Я теперь вижу, что ошибся, и радуюсь, что теперь в России преследуются другие нравственные законы, но, вместе с тем, я сожалею, что делаюсь жертвой происшедшей перемены принципов…
Ах, если бы эта радость и сожаление Струсберга, возбужденные, как он думал, происшедшей на Руси «переменой принципов» по отношению к «благодарру», действительно имели достаточное для себя основание! К сожалению, горькие вопиющие факты из повседневной жизни ни на минуту не допускают возможности обольщать себя такой иллюзией. Довольно одного феноменального процесса бывшего кронштадтского полицеймейстера Головачева для убеждения в той печальной истине, что взятка не только не перевелась на Руси, но как бы еще, с течением времени, ожесточилась и усугубилась…
В заключение, нам остается отметить еще один, пышно расцветший в наши дни, характеристический вид легкой наживы путем эксплуатации порочных инстинктов городской испорченной толпы. Мы разумеем современную оперетку, в широком смысле слова, которая, невзирая на свои «художественные» претензии, никак не может быть отнесена к искусству, — её место, по справедливости, наряду с заведениями публичной гульбы и непотребства. Оперетка, в современном её виде, возмущает чистое эстетическое чувство и отталкивает нравственно своим цинизмом, своей грубой порнографией. Но тем, на кого производит оперетка такое неприятное впечатление, — она не страшна; её влияние гибельно для полуневежественной, безвкусной городской массы, лишенной критического понимания и слепо поддающейся обаянию безнравственного куплетика, бесстыдно выставленного на показ женского голого тела, грубого фарса, пародирующего сатиру, и осмеяния того, что вовсе не смешно и над чем нужно бы плакать… Зная и видя действие оперетки на эту толпу, нетрудно логически отыскать в ней один из источников глубокого повреждения нравов, легкомыслия и цинической разнузданности современной городской толпы.
И вот этим-то веселым культом сценической порнографии и деморализации кормится и наживается целый класс промышленников, которые были бы отвратительны, если бы только они не были прежде всего непроходимо невежественны. Ведь они — все эти прославленные, зазнавшиеся импрессарио, с бушменскими нравами, проматывающие на вино, оргии и прихоти десятки тысяч, эти соперничающие округленностью форм и бесстыдством «примадонны», получающие сумасшедшие оклады, чуть не по червонцу за каждую визгливо проскандированную нотку, эти «артисты», ревущие белугами и кривляющиеся с грацией сластолюбивых обезьян, — все они мнят, что служат великому богу искусства и споспешествуют процветанию отечественного театра! В извинение им одно только можно сказать: «не ведают, что творят»… А в утешение друзьям морали можно указать на то, что эта язва в настоящее время, очевидно, переживает кризис. В обществе заметно начинает проступать оскомина к оперетке и реакция против неё, так что промысел этот становится всё более и более рискованным и невыгодным.
