Ровно через две недели после свиданья с паном гетманом, тихим чудесным вечером, старый бандурист с своим поводырем медленно подходил к сожженному селу.
Видно было, что эти путники не баловали себя излишним отдыхом: впалые глаза блестели каким-то лихорадочным огнем на запыленных, загорелых лицах; губы пересохли и потрескались.
Однако они шли бодро и спокойно между собой разговаривали.
Ни души им не попадалось по дороге; всюду молчанье, тишь.
Прямо перед ними чернелись обгорелые хаты и садики, вдали дымились села и хутора.
Миновав выжженную улицу, на которой уже кое-где бархатились пятна свежей зеленой муравы, они повернули к разрушенному засоренному колодцу.
— Приятно испить свежей криничной водицы! сказал бандурист.
С этими словами, он запустил руку в глубокую торбу, висевшую у него через плечо, достал оттуда деревянный ковшик, размахнул им плавающие поверх воды головешки, зачерпнул и подал своему поводырю с такой дружескою улыбкою, которая несомненно показывала, что он своим поводырем доволен и счастлив вполне.
— Милости просим, Марусю! сказал он.
— Спасибо, ответила Маруся.
И её улыбка так же несомненно показала, что и она довольна и счастлива своим спутником.
Она прильнула запекшимися губами к ковшику с холодной водой, но утоленье жажды не поглотило ее вовсе; она пила как-то рассеянно и глаза её беспокойно, тоскливо, пристально и жадно оглядывали разрушенный колодец и в глубине его, покрытую головешками, водную поверхность.
Вдруг она вскрикнула:
— А!
Вскрикнула она так, словно обрела, наконец, мучительно-ожидаемое. Лицо её вспыхнуло, глаза засияли, увлажились и обратились на спутника.
Взгляд, который обратил на неё спутник при этом восклицании, был не вопросительный, а скорее взгляд шутливого торжества, каким напоминают забывчивым детям о их повторившемся, не взирая на усердные за себя ручательства, промахе.
— Ох, как звонко ахнула! проговорил он. — Видно, очень сладка ключевая водица, Маруся?
Маруся опять вспыхнула, но уже глаза её не засияли, а вдруг померкли, брови сдвинулись и омрачившееся лицо понятно сказало:
— Опять я не выдержала!
— Ну, что уж с возу упало, то пропало, сказал бандурист. Кинем лихом об землю! Еще не все наши чайки потонули! Маруся! полно! не запечатывай своего сердечка, не топи очей в землю, не смыкай уст! Некому ни подслушивать, ни подглядывать тут на пожарище. Сядем ка, закусим, а закусивши дальше потянем.
Из торбы была вынута краюха хлеба, несколько свежих огурцов, мешочек с солью и путники принялись за закуску.
Что же заставило радостно вскрикнуть Марусю, точно она вдруг обрела сокровище, на которое и надеялась, и нет?
Ничего не видать было около разрушенного, обгорелого колодца, кроме обуглившихся головешек.
Разве вот только бросается в глаза свежая плетеница зеленого барвинка, которая, вместе с обуглившими головешками, кружится на всколыхавшейся воде.
В самом деле, как попала сюда эта свежая плетеница?
Бандурист и его поводырь или это знают, или этим вовсе не интересуются, потому что они ведут разговор про город Батурин и ни единым словом не поминают про барвинок.
Закуска окончена.
— Что, Маруся, отдохнула? спрашивает бандурист.
— Отдохнула! отдохнула! громко отвечает Маруся.
И вот уже она на ногах, и закинула дорожную котомку за плечи, и глядит на своего спутника блестящими глазами.
Перед уходом с места отдыха, её спутник опускает свой старческий посох в колодец и вытягивает из воды свежую плетеницу барвинка.
— Маруся! говорит он, отличный будет венок!
Маруся схватывает протянутую ей зелень, стряхивает с неё воду и быстро обвивает ей свою голову.
— О, венок чудесный! говорит она.
И снова бандурист с поводырем пускаются так же бодро и спокойно в путь.
— Теперь уж недалеко, говорит бандурист: не успеет блеснуть в небе первая звездочка, а уж мы завидим могилу Надднепровку.
И точно: не успела еще блеснуть в небе первая звездочка, как они уже завидели эту могилу.
Солнце уже зашло и наступила вечерняя мгла, но мгла особая, какая-то золотисто-лиловая. Молоденькие деревья, густые кусты и высокая трава, которыми поросла могила, казалось, тихо пылали; каждая веточка, каждая былинка вырезывались до того отчетливо на горизонте, что глазам становилось как-то трудно на них глядеть.
Черный обломанный крест освещался так мягко, что казался бархатным, а реющие в высоте темные птицы, точно каким волшебством, превращались в радужных, из радужных опять в темных и затем снова в радужных, смотря по направленью своего полета.
С могилы открывался Днепр.
Он представлялся отсюда громадным розливом вороненой стали. На противоположном берегу высились лесистые горы — снизу совсем черные, а сверху точно подернутые золотистым огнем.
Доходил ропот воды снизу и звонкий шелест очерета; кругом чувствовалась удивительная свежесть; время от времени, в общем безмолвии, проносился крик чайки и сама она мелькала над рекой чуть заметной точкой.
— Вот тут мы сядем и запоем, сказал бандурист.
«Та всё пани, та всё дуки, |
прокатилось над водами, грянуло в ущельях и откликнулось далеко за горами.
Окончивши песню, бандурист несколько минут перебирал струны бандуры, между тем как зоркие глаза его неподвижно были устремлены на Днепр.
Маруся тоже не сводила глаз с реки.
Вдруг где-то неподалеку, в очеретах, кликнула чайка.
Глаза бандуриста блеснули ярче и снова загудело над рекой пенье:
«Та не мае гирше так никому, |
Опять неподалеку в очеретах крикнула чайка.
«Аж пит очи заливае, |
С той стороны, где кричала чайка, из камышей выплыл узенький челнок и, едва отличаясь от темных вод, быстро заскользил по ним, направляясь к маленькой бухточке, устроенной самой природой, как раз против могилы Надднепровки.
Вглядевшись пристально, можно было различить неясные очертания пловца, или лучше сказать, его высокой шапки.
Но и не видя пловца, можно было наверно сказать, что рука у него мощная и ловкая.
Эта рука действовала веслом, как игрушкой. Челнок несся по воде, как легкая пушинка по ветру.
— Ну, Маруся, сказал бандурист, пора нам на берег.
Не разбирая дороги — тут, впрочем, тропинок не было проложено — они быстро спустились с могилы, обогнули каменистый, крутой выступ берега и очутились внизу, у самой реки, тихо плескавшей в прибрежные травы и каймившей их узкой полоской белой пены.
— Здоровы були и богу мили! приветствовал их ласковый знакомый голос.
Легкий челночек был вытянут на прибрежный песок, а около челночка, облокотясь подбородком на весло, стоял добродушный хуторянин, пан Кныш.
— Бьем челом! ответил бандурист, снимая шапку.
— А что, дивчинка? Как живешь-можешь? спросил пан Кныш, пристально вглядываясь в Марусю своими ясными сокольими глазами.
— Благополучно, ответила Маруся.
Да если бы она этого и не ответила, он бы легко мог угадать ответ по каждой фибре её оживленного лица.
Однако, как человек, привыкший не полагаться на отдельный, хотя бы и самый доказательный факт, он, не довольствуясь свидетельством лица Маруси, улыбаясь и гладя ее по головке, кинул быстрый, но насквозь проницающий, взгляд на её спутника.
Тот, в эту минуту, глядел, усмехаясь, на Марусю.
Пану Кнышу, вероятно, эта усмешка показалась достаточно выразительной, потому что он перестал кидать на них взгляды и обратил глаза на Днепр.
— Скоро поплывем? спросил бандурист.
— А вот сейчас. Славно будет плыть, тихо… Тихо так, что не шелохнет… Кабы не свежесть от воды, так жарко бы было.
Судя по выраженью лица и голоса пана Кныша, он с наслажденьем упивался этой тишью и слова бессознательно срывались с его уст, как это бывает, когда человек весь находится под обаяньем какого-нибудь ощущенья.
Вдруг раздался крик чайки, и раздался, как будто из-за плеча пана Кныша.
Тотчас же издалека, с противоположного берега, пронесся такой же ответный крик.
— Пара откликается! заметил бандурист.
— О, эти птицы пречуткие! отвечал пан Кныш, усаживаясь в челнок. Садись, дивчинка, прибавил он, обращаясь к Маруси и протягивая ей руку.
— Где другое весло? спросил бандурист, впрыгивая так легко и ловко в челнок, что челнок даже не покачнулся.
— В челноке, на дне. Отчаливай!
Челнок быстро соскользнул на воду и понесся по темному Днепру.