Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 2/1
| Мои воспоминанія. — Глава I | Глава II → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 3—31. |
По поводу послѣдняго моего свиданія съ Ѳ. И. Тютчевымъ въ январѣ 64 года, не могу не привѣтствовать въ моемъ воспоминаніи тѣни одного изъ величайшихъ лириковъ, существовавшихъ на землѣ. Я не думаю касаться его біографіи, написанной, между прочимъ, зятемъ его Ив. Серг. Аксаковымъ. Тютчевъ сладостенъ мнѣ не столько какъ человѣкъ, болѣе чѣмъ дружелюбно ко мнѣ относившійся, но какъ самое воздушное воплощеніе поэта, какимъ его рисуетъ себѣ романтизмъ. Начать съ того, что Ѳедоръ Ивановичъ болѣзненно сжимался при малѣйшемъ намекѣ на его поэтическій даръ, и никто не дерзалъ заводить съ нимъ объ этомъ рѣчи. Но какъ ни скрывайте благоуханныхъ цвѣтовъ, ароматъ ихъ слышится въ комнатѣ, и гдѣ бы и когда бы вы ни встрѣтили мягкихъ до женственности очертаній лица Ѳедора Ивановича съ открытой ли головой, напоминающей мягкими и перепутанными сѣдинами его стихи:
«Хоть свѣжесть утренняя вѣетъ
Въ моихь всклокоченныхъ власахъ...»
или въ помятой шляпѣ задумчиво бредущаго по тротуару и волочащаго по землѣ рукавъ поношенной шубы, — вы бы угадали любимца музъ, высказывающаго устами Лермонтова:
«Я не съ тобой, а съ сердцемъ говорю».
Было время, когда я раза три въ недѣлю заходилъ въ Москвѣ въ гостинницу Шевалдышева на Тверской въ номеръ, занимаемый Ѳедоромъ Ивановичемъ. На вопросъ: „дома ли Ѳедоръ Ивановичъ?“ камердинеръ нѣмецъ, въ двѣнадцатомъ часу дня, — говорилъ: „онъ гуляетъ, но сейчасъ придетъ пить кофей“. И действительно, черезъ нѣсколько минуть Ѳедоръ Ивановичъ приходилъ, и мы вдвоемъ садились пить кофей, отъ котораго я ни въ какое время дня не отказываюсь. Какихъ психологическнхъ вопросовъ мы при этомъ не касались! Какихъ великихъ поэтовъ не припоминали! И, конечно, я подымалъ всѣ эти вопросы съ цѣлью слушать замѣчательныя по своей силѣ и мѣткости сужденія Тютчева и упивался ими. Помню, какою радостью затрепетало мое сердце, когда, прочитавши Ѳедору Ивановичу принесенное мною новое стихотвореніе, я услыхалъ его восклицаніе: „какъ это воздушно!“
Зная, что въ настоящее время онъ проживалъ въ Петербургѣ, въ домѣ Армянской церкви, я сказалъ Як. Петр. Полонскому, бывшему въ самыхъ интимныхъ отношеніяхъ съ Тютчевымъ, — о желаніи проститься съ поэтомъ, отъѣзжающимъ, какъ я слышалъ, въ Италію.
— Это невозможно, сказалъ Яковъ Петр., — онъ въ настоящее время дотого убитъ роковой своей потерей, что только страдаетъ, а не живетъ, и потому дверь его закрыта для всѣхъ.
— По крайней мѣрѣ, сказалъ я, — передай ему мой самый искрениій поклонъ.
Въ первомъ часу ночи, возвращаясь въ гостинницу Кроассана, я, вмѣстѣ съ ключемъ отъ номера, получилъ отъ швейцара записку. Зажигая свѣчу на ночномъ столикѣ, я, при мысли сладко задремать надъ французскимъ романомъ, намѣренъ быль предварительно, уже лежа въ постели, прочесть и записку. Раскрываю послѣднюю и читаю: „Тютчевъ проситъ тебя, если можно, придти съ нимъ проститься“. Конечно, я черезъ минуту былъ снова одѣтъ и полетѣлъ на призывъ. Безмолвно пожавъ руку, Тютчевъ пригласилъ меня сѣсть рядомъ съ диваномъ есъ, на которомъ онъ полулежалъ. Должно быть его лихорадило и знобило въ теплой комнатѣ отъ рыданій, такъ какъ онъ весь покрытъ былъ съ головою темно-сѣрымъ пледомъ, изъ подъ котораго виднѣлось только одно изнемогающее лицо. Говорить въ такое время нечего. Черезъ нѣсколько минутъ я пожалъ ему руку и тихо вышелъ. Вотъ что позднѣе разсказывалъ Тургеневъ о своемъ свиданіи съ Тютчевымъ въ Парижѣ:
„Когда Тютчевъ вернулся изъ Ниццы, гдѣ написалъ свое извѣстное:
«О этотъ югъ, о эта Ницца!...»
— „мы, чтобы переговорить, зашли въ кафе на бульварѣ и, спросивъ себѣ изъ приличія мороженаго, сѣли подъ трелъяжемъ изъ плюща. Я молчалъ все время, а Тютчевъ болѣзненнымъ голосомъ говорилъ, и грудь его сорочки подъ конецъ разсказа оказалась промокшей отъ падавшихъ на нее слезъ“.
Міръ праху твоему, великій поэтъ! Тѣнь твоя можетъ утѣшиться! Недаромъ ты такъ ревниво таилъ свой пламень, ты навсегда останешься любимцемъ избранныхъ. Толпа никогда не будетъ въ силахъ понимать тебя!
Помню, въ одномъ письмѣ Л. Толстой пишетъ:
„Ѣхавши отъ васъ, встрѣтилъ я Тютчева въ Черни и четыре станціи говорилъ и слушалъ, и теперь, что ни часъ, вспоминаю этого величественнаго и простаго и такого глубоко настояще-умнаго старика“.
Еще въ предпослѣднюю поѣздку мою въ Петербургъ, я навѣщалъ тяжело больнаго А. В. Дружинина, и хотя онъ видимо радовался посѣщенію всѣхъ искреннихъ друзей своихъ, но посѣтителямъ (сужу по себѣ) было крайне тяжело видѣть ежедневное и несомнѣнное разрушеніе этого когда-то добродушнаго и веселаго человѣка. На этотъ разъ, не успѣлъ я остановиться въ гостинницѣ рядомъ съ Боткинымъ, какъ въ тотъ же день узналъ о смерти Дружинина, точно я нарочно подъѣхалъ къ его похоронамъ. Проводивши въ день погребенія усопшаго изъ дому, мы тѣснымъ кругомъ собрались на отпѣваніе въ церковь Смоленскаго кладбища. Очевидно, приличіе требовало, чтобы при отпѣваніи присутствовалъ и Некрасовъ, сумѣвшій въ это время разсориться со всѣмъ кружкомъ, за исключеніемъ Вас. Петр. Боткина. Никогда я не забуду холоднаго выраженія пары черныхъ бѣгающихъ глазъ Некрасова, когда, не кланяясь никому и не глядя ни на кого въ особенности, онъ пробирался сквозь толпу знакомыхъ незнакомцевъ. Помню, кавъ торопливо бросивъ горсть песку въ раскрытую могилу, Некрасовъ уѣхалъ домой; а родные покойника пригласили насъ на поминки въ кладбищенской гостинницѣ. Здѣсь, пока еще не всѣ собрались къ столу, я прочелъ Тургеневу свое стихотвореніе, написанное подъ первымъ впечатлѣніемъ, прося его по обычаю сказать, стоитъ ли оно того, чтобы его прочесть публично?
„Вы видите, я плачу, сказалъ Тургеневъ, — это лучшая похвала стихотворению; но всетаки слѣдуетъ исправить стихъ: ты чистымъ донесенъ въ могилу, такъ какъ доносятъ до, а не въ. Видѣли ли вы, господа, сказалъ онъ, какъ я смотрѣлъ на Некрасова? Я какъ будто говорилъ ему: „видишь, я могу прямо смотрѣть на тебя, я передъ тобою не виноватъ; а твои глаза бѣгаютъ, боясь встрѣтить чужой взглядъ“.
Вскорѣ послѣ похоронъ, мы съ Василіемъ Петровичемъ уѣхали въ Москву, гдѣ пробывши трое сутокъ, — онъ снова возвратился въ Петербургъ.
Тургеневъ писалъ изъ Петербурга отъ 25 января 1864 г.:
„Ну-съ милѣйшій Аѳ. Аѳ., прибыли вы благополучно въ первопрестольный градъ вмѣстѣ съ прелестными старцами Мерике[1] и Донъ-Базиліемъ. Черкните-ка словечко да пришлите Масловскія письма. Но представьте, какой я оказался телятиной! Вмѣсто чепуховатой г-жи 3—й, мнѣ бы слѣдовало отвезти васъ купно съ романсами къ г-жѣ A., и вы бы насладились! Вчера я показалъ ей два первыхъ напечатанныхъ романса, и она ихъ такъ пропѣла сразу и такъ аккомпанировала, что я растаялъ. Что значить настоящая музыкальная нѣмецкая кровь! — Эта и грамматику знаетъ и въ риторикѣ сильна. Кстати, она чуть не влюблена въ Василія Петровича и хочетъ устроить для него квартетъ съ Рубинштейномъ, Давыдовымъ, Венявскимъ... четвертый персонажъ будетъ чуть ли не сама Святая Цецилія. И романсы она хочетъ спѣть всѣ торжественно. Будетъ хорошо, а альбомъ вы получите немедленно, какъ только онъ выйдеть.
„Прочелъ я послѣ вашего отъѣзда „Поликушку“ Толстаго и удивился силѣ этого крупнаго таланта. Только матеріалу ужь больно много потрачено, да и сынишку онъ напрасно утопилъ. Ужь очень страшно выходитъ. Но есть страницы поистинѣ удивительныя! Даже до холода въ спинной кости пробираетъ, а ведь у насъ она уже и толстая, и грубая. Мастеръ, мастеръ!
„Юный редакторъ „Библіотеки для чтенія“ проситъ меня узнать отъ васъ, не будетъ ли съ вашей стороны препятствія къ перепечаткѣ вашего стихотворенія изъ Московск. Вѣдомостей въ статьѣ о Дружининѣ, долженствующей явиться въ первомъ номерѣ его журнала? А вы, злодѣй, оставили: „донесенъ въ могилу“.
„Кланяйтесь добрымъ пріятелямъ, a главнѣйшее Вашей милой женѣ. Будьте здоровы.
Боткинъ писалъ изъ Петербурга 2 февраля 1864 г.:
„Сегодня справляемъ тризну по Дружининѣ обедомъ, въ которомъ участвуютъ все знавшіе его близко.
„Дай Богъ вамъ благополучно доехать до Степановки. Сегодня были выборы въ члены комитета литературнаго фонда. Я нарочно поѣхалъ туда, еще въ первый разъ; реакція противъ нигилизма и демагоговъ, слава Богу, оказалась полная. Въ предсѣдатели общества избранъ баронъ Корфъ и т. д.
„Я вынулъ экземпляръ записокъ объ Испаніи, чтобы послать его въ Вятку, и забылъ. Сдѣлай одолженіе, попроси переслать его ко мнѣ въ Петербургъ; мнѣ надо сдѣлать на немъ надпись: я такъ обещалъ.
На этотъ разъ, возвращаясь въ Степановну зимнимъ путемъ до Орла въ дилижансѣ, мы не могли заѣхать въ Ясную Поляну. Въ деревнѣ мы снова попали въ то колесо бѣлки, въ которомъ бѣготни много, но успѣха никакого.
Боткинъ писалъ изъ Петербурга 26 февраля 1864 года:
„Продолжительное молчаніе ваше начинаетъ меня тревожить. Послѣ первого вашего письма изъ Степановки, я не имѣлъ отъ васъ никакого извѣстія. Между тѣмъ все уже готово къ моему выѣзду заграницу. Скажу вамъ, что я имѣю намѣреніе ѣхать черезъ Варшаву и останусь тамъ нѣсколько дней взглянуть на это гнѣздо убійствъ и ненависти къ Россіи. Изъ Вѣны я буду писать въ вамъ. Вы же напишите мнѣ въ Вѣцу, poste restante, да ты, пожалуйста, явственнѣе пиши адресъ и не такъ связно и размашисто, какъ ты пишешь обыкновенно. Я не могу еще положительно сказать, когда я выѣду, можетъ быть вначалѣ будущей недѣли. Наканунѣ отъѣзда я напишу вамъ.
„Слава Богу! вчера вечеромъ получилъ отъ тебя письмо, изъ котораго вижу, что вы здоровы, и въ Степановкѣ все обстоитъ благополучно. Итакъ, я ѣду черезъ Варшаву. Надѣюсь, что ничего дурнаго не случится со мною. Можетъ быть вы назовете глупостью пускаться въ этотъ взволнованный край и въ такое время, когда по всѣмъ слухамъ дѣйствія революціонной партіи должны несомнѣнно усилиться. Но русское чувство теперь уже не оскорбляется въ Варшавѣ, какъ было нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, да и наконецъ мнѣ хочется взглянуть на этотъ городъ, гдѣ можно нанимать убійцъ по цѣлковому за человѣка. Я останусь тамъ дня четыре, потомъ въ Берлинъ.
„Я выѣзжаю 2 марта. При моей ненависти къ полякамъ, какое впечатлѣніе произведетъ на меня Варшава? Я буду тамъ съ Н. А. Милютинымъ. Все мнѣ будетъ любопытно тамъ: и враждебный городъ, и военная жизнь, и общій строй умовъ, и отголоски борьбы.
„Иванъ Сергѣевичъ уѣхалъ отсюда 22 февраля и, вѣроятно, прежде будущей зимы сюда не будетъ. Затѣмъ прощайте и не поминайте меня лихомъ.
Тургеневъ писалъ:
„Любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, надобно непремѣнно намъ возобновить нашу переписку; и не потому, что мы имѣемъ пропасть вещей сообщить другъ другу, а просто потому, что не слѣдуетъ двумъ пріятелямъ жить въ одно и то же время на земномъ шарѣ и не подавать другъ другу хоть изрѣдка руку. Вы только обратите вниманіе на слѣдующій рисунокъ:
| вѣчность | а | вѣчность… |
„Точка а представляетъ то кратчайшее мгновенье, въ теченіи котораго мы живемъ; еще мгновенье, и поглотитъ насъ навсегда нѣмая глубина нихтзейна... Какъ же не воспользоваться этой точкой? Разскажу я вамъ, что я дѣлалъ, дѣлаю и буду дѣлать, и жду отъ васъ, что вы также поступите со мною.
«Покинувъ градъ Петровъ, я въ Баденъ поспѣшилъ
«И съ удовольствіемъ тамъ десять дней прожилъ.
«На брата посмотрѣть заѣхалъ я во Дрезденъ
«(Какъ у Веригиной на насъ съ привѣтомъ лѣзъ Денъ,—
«Вы не забыли, чай? — Но въ сторону его!)—
«Я въ Баденѣ, мой другъ, не дѣлалъ ничего,
«И то же самое я дѣлаю въ Парижѣ,
«И чувствую, что такъ къ природѣ люди ближе,
«И что не нуженъ намъ ни Кантъ, ни Геродотъ,
«Чтобъ знать, что устрицы кладутъ не въ носъ, а въ ротъ.
«Недѣльки черезъ двѣ лечу я снова въ Баденъ; —
«Тамъ травка зеленѣй, и воздухъ тамъ прохладенъ,
«И шепчутъ горъ верхи: «Гдѣ Фетъ? гдѣ тотъ поэтъ,
«Чей стихъ свѣжѣй икры и сладостнѣй конфектъ?
«Достойно насъ воспѣть одинъ онъ въ состояньи»...
«Но пребываетъ онъ въ далекомъ разстояньи!»
„Однако довольно дурачиться. Напишите мнѣ, что вы подѣлываете, что Борисовъ? Я получилъ отъ него очень милое письмо, на которое еще не отвѣтилъ, но отвѣчу непременно. — Весна у насъ начинается, но какъ-то медленно и вяло; дуютъ холодные вѣтры, и не чувствуется никакой нѣги, которую вы такъ прелестно воспѣвали. Я откладываю свои работы до Бадена; но, кажется, я только самого себя обманываю. Здѣсь я написалъ только статейку короче воробьинаго носа для предполагаемаго праздника Шекспировской трехсотлѣтней годовщины, да еще разсказецъ, тоже прекоротенькій, который я намахалъ въ два дня. Кстати: вы должны сочувствовать Шекспировской годовщинѣ; сдѣлали бы и вы что-нибудь!
„Ну, а Степановка все на томъ же мѣстѣ и процвѣтаетъ? — Что посаженныя деревца? А прудъ? Богъ дастъ, всю эту благодать я увижу въ нынѣшнемъ году. А пока будьте здоровы и веселы; дружески жму вамъ руку и кланяюсь вашей женѣ.
Боткинъ писалъ изъ Вѣны отъ 12 апрѣля 1864 года:
„Милые друзья! Мнѣ даже трудно и начинать разсказывать тѣ впечатлѣнія, которыя сдѣлала на меня Варшава, гдѣ я прожилъ десять дней. Однимъ словомъ: жгучій польскій вопросъ я чувствовалъ тамъ во всей ядовитой его силѣ. Довольно хоть сколько нибудь разумѣть дѣло, которое задумали поляки, чтобы всякій русскій человѣкъ почувствовалъ неизгладимую обиду. Когда нибудь послѣ разскажу. Въ этой мрачной картинѣ не обошлось и безъ комическаго. Я поѣхалъ изъ Варшавы на Бромбергъ, то есть чрезъ еще не безопасную мѣстность. Какой чертъ вздумаетъ этой дорогой ѣхать заграницу! И дѣйствительно, меня приняли за поляка, ѣдущаго съ фальшивымъ паспортомъ, арестовали, до гола раздѣли и обыскали, держали подъ карауломъ. Вся эта исторія продолжалась часовъ пять, пока не получена была отвѣтная телеграмма изъ ближайшаго городка, что я вовсе не тотъ, кого слѣдовало арестовать и проч. Варшавскія впечатлѣнія имѣли для меня тотъ результатъ, что я цѣлую недѣлю npoхворалъ въ Берлинѣ. Куда мнѣ съ моими хилыми нервами пускаться на такія впечатлѣнія, какъ, напримѣръ, застрѣленный и плавающій въ крови русскій жандармъ, котораго увидѣлъ я въ Вилановѣ, верстъ 5 или 7 отъ Варшавы, куда я съ нѣсколькими знакомыми поѣхалъ, запасшись револьверами и взявши человѣкъ семь конвоя. Но обо всемъ этомъ разскажу уже въ Степановкѣ, потому описывать не въ состояніи, ибо нервы тотчасъ приходятъ въ раздраженіе. — Получилъ ваше письмо здѣсь — и спасибо. Теперь уже адресуйте мнѣ въ Парижъ. Завтра ѣду изъ Вѣны въ Тріестъ и Венецію. Оттуда напишу вамъ. Я непремѣнно намѣренъ вернуться въ Россію въ концѣ нашего мая и уже не позже начала іюня. Прощайте.
„Завтра будетъ недѣля, какъ я здѣсь; видѣлъ все, что хотѣлось видѣть, и хочу написать къ вамъ нѣсколько строкъ. Наслажденіе, производимое дѣйствительными произведеніями искусства, невозможно ни съ чѣмъ сравнить. И что удивительно, эти наслажденія не требуютъ непремѣнно молодости и свѣжести чувствъ; я теперь въ 52 года, кажется, гораздо полнѣе и глубже ощущаю ихъ, нежели во время моей молодости. Нынѣшній разъ я особенно обращалъ вниманіе на произведенія, сдѣланныя въ эпоху, когда древняя литература и древнее искусство, начали проникать въ средневѣковыя воззрѣнія Итальянцевъ и породили тотъ стиль, который вообще извѣстенъ подъ названіемъ стиля Возрождения (Renaissence). Для изученія этого благороднѣйшаго стиля, Венеція представляетъ множество произведений во всѣхъ родахъ, хотя природа человѣческая остается одинаковою во всѣ времена, но воззрѣнія его на міръ очевидно измѣняются, и вотъ эти то измѣненія ни въ чемъ такъ ощутительно не запечатлѣваются, какъ въ произведеніяхъ искусства. Удивительно то, что искусство каждой эпохи имѣетъ свою красоту. Видно, что во всѣ времена и во всѣ эпохи, — какъ только человѣкъ начнетъ съ любовью смотрѣть на предметъ или на мысль свою и воспроизводить ее не въ соотношеніи къ другимъ предметамъ, но исключительно для нея самой, какъ будто-бы въ ней заключалась вся сущность міра, — такъ непремѣнно явится произведеніе, которое невольно притягиваетъ къ себѣ всякаго, у кого есть сколько нибудь живое чувство. Человѣкъ развлеченъ и потерянъ въ этомъ общемъ, среди котораго онъ живетъ, а искусство индивидуализируетъ то, изъ чего состоитъ эта масса общаго, и за это люди любятъ искусство. Они любятъ его за то, что въ каждомъ предметѣ искусство умѣетъ открывать значеніе, организацію и красоту. И это равно относится и къ поэту, и къ архитектору. Но вотъ въ чемъ бѣда, что рѣдко родятся люди, которые способны такъ смотрѣть на предметы, любить ихъ для нихъ самихъ, а не по отношенію ихъ къ другимъ предметамъ. Этото и называется объективнымъ взглядомъ на вещи. Изъ боязни напустить тебѣ еще большаго туману, — я больше не стану говорить объ этомъ. Одно только скажу, что безъ труда не бываетъ наслажденія. Ничего человѣку не дается легко и сразу. Мнѣ по крайней мѣрѣ все дается съ трудомъ; да я думаю только то и прочно, что пріобрѣтено съ трудомъ.
„Прелестнѣйшее, впечатлѣніе сдѣлала на меня Вѣна, гдѣ я пробылъ шесть дней. Мягкіе нравы, элегантность жизни, старая укоренившаяся цивилизація, средневѣковой характеръ города, что-то умягченное, пріятное, чувственное, которое втягиваетъ въ себя и не даетъ думать ни о чемъ на свѣтѣ, кромѣ ѵіvere memento, — вотъ какое впечатлѣніе сдѣлала на меня Вѣна. Берлинъ выражаетъ только одну сторону Германіи: Берлинъ мастерская, дѣловая контора Германіи, — онъ смотритъ въ будущее, a Вѣна въ прошедшее и наслаждается своимъ нажитымъ добромъ, своею блестящей аристократіей.
„Отсюда я ѣду въ Виченцу посмотрѣть на постройки Палладіо; тамъ находится много дворцовъ и домовъ, построенныхъ имъ. Гармонія и сочетаніе размѣровъ, вотъ сущностью архитектурной красоты, но опять-таки всякая эпоха имѣетъ свои сочетанія размѣровъ и свою гармонію. Никто такъ не чувствовалъ и не воспроизводилъ красоту римскихъ зданій, какъ Палладіо. Но это не было однимъ подражаніемъ, тутъ чувствуется самобытная фантазія. Его зданія имѣютъ въ себѣ что-то чувстенное, роскошное, цвѣтущее, какая-то полнота и красота формъ женщины, только перешедшей тридцать лѣтъ. Только богатая и цвѣтущая Италія и именно Beнеція 16-го вѣка могла произвести такого архитектора вмѣстѣ съ своимъ Тиціаномъ и Веронезомъ.
„Первые христіане старались истреблять храмы и изображенія языческихъ божествъ, и потомъ эти же самые христіане черезъ 1400 лѣтъ пришли почти къ обожанію этихъ же языческихъ произведеній. Вотъ вамъ и историческій прогрессъ! Но существуютъ и будутъ писаться различныя философіи исторіи, чтобы по силамъ давать всему разгадку и выводить необходимость всего этого. Въ сущности же никто не можетъ освѣтить эту бездонную бездну человѣческаго мрака.
„Здорова ли Степановка? Не смотря на полноту и роскошь ощущеній, которыя я испытываю здѣсь, я всетаки съ какой-то теплою и тихою радостью думаю о моемъ скоромъ возвратѣ въ Степановку. Во второй половинѣ мая я надѣюсь быть уже въ Парижѣ и, посѣтивши Баденъ, повидаюсь съ Тургеневымъ, а тамъ и въ Россію. Но я надѣюсь еще получить отъ васъ письма въ Парижѣ.
„Милые друзья, вчера была недѣля, какъ я въ Парижѣ. нужно было заказать бѣлье, платье и проч., и я могу выѣхать отсюда 24-го утромъ въ Баденъ, навѣстить Тургенева, гдѣ пробуду только одинъ день. При такой поспѣшности, въ какой я теперь нахожусь, и не слѣдовало бы заѣзжать, но какъ же не навѣстить пріятеля! Здѣсь стоятъ такіе невыносимые жары, что я совсѣмъ ослабѣлъ, да къ этому еще хлопоты, — и безъ слуги, просто выбился изъ силъ. А все спѣшу для того, чтобы пораньше пріѣхать въ Степановку. А сколько хлопотъ мнѣ предстоитъ въ Петербургѣ! Пріисканіе и наемъ квартиры, заказъ мебели и проч. Не знаю, какъ я со всѣмъ этимъ справлюсь. Авось все это я успѣю сдѣлать въ недѣлю, и тотчасъ въ Москву, гдѣ пробуду дня три. Но я буду еще писать изъ Петербурга. Прощайте.
„Не знаю, что будетъ дальше, а я вотъ и добрался до Петербурга благополучно и спѣшу написать вамъ нѣсколько строкъ. Я дорогой прихворнулъ — простудился. Желательно бы получить отъ тебя вѣсточку. Буду торопиться какъ только можно. Главный вопросъ теперь о квартирѣ: нужно пріискать ее теперь, а осенью будетъ поздно. Лучше адресуй мнѣ письмо въ Москву на имя конторы, да не будетъ ли порученій, я бы ихъ выполнилъ аккуратно. Я пріѣхалъ вчера вечеромъ“.
„Вчера получилъ твое письмо изъ Москвы. Все это дѣло проклятой мельницы. Радуюсь, что могли отложить его до октября. Сегодня пускаюсь на отысканіе квартиры. Это для меня страшная обуза, — который никогда еще не жилъ на квартирѣ. Машинку для дѣланія мороженаго, разумѣется, куплю и привезу съ собою. Здѣсь только что начинаютъ переѣзжать на дачи, которыя нынѣшнее лѣто останутся наполовину пустыя; — множество поѣхало заграницу, не смотря на ужаснѣйшій курсъ. Повѣрьте, друзья, рвусь къ вамъ всѣмъ существомъ своимъ. Уже я слышу самые похвальные отзывы о статьѣ твоей „Изъ деревни“. Вчера Абаза говорилъ, что прочелъ ее съ великимъ удовольствіемъ и ждетъ сѣ нетерпѣніемъ продолженія. Ржевскій точно также. Значитъ нравится всѣмъ порядочнымъ и дѣльнымъ людямъ. Кромѣ того, Абаза находить въ ней „что-то необыкновенно пріятное“. Онъ не умѣлъ назвать вещь по имени: поэтическое. Да я и не читая увѣренъ былъ въ этомъ. Все это обязываетъ тебя непремѣнно продолжать, да съ этимъ ты и самъ согласишься. Такого ли мнѣнія Катковъ? Да, я въ Москвѣ поддамъ ему пару. Впрочемъ, если онъ заартачится, то я предложу Дудышкину. И мнѣ какъ хочется пописать, да не знаю, хватитъ ли силъ.
„Вчера уже началъ пріисканіе квартиры, но цѣлый день прошелъ въ тщетныхъ поискахъ. Большихъ квартиръ въ восемь, девять и т. д. комнатъ много, а порядочныхъ небольшихъ нѣтъ. Что-то будетъ сегодня? Обнимаю васъ крѣпко. Досвиданія.
Слѣдующее письмо Тургенева изъ Баденъ-Бадена уже застало Боткина въ Степановкѣ:
„Любезнѣйшій Фетъ! |
„Почтеннѣйшій Боткинъ! Мнѣ слѣдовало бы также ударить въ струны лиры, чтобы достойно воспѣть письмо твое, сейчасъ полученное мною, въ которомъ ты такъ графически описалъ женщину-медика! Да, брать, новыя пошли безобразія! Видно, судьба какъ только замѣтитъ, что люди признали какую-нибудь штуку каррикатурой, безобразіемъ, она сейчасъ распорядится такъ, чтобы эту же штуку поставить на пьедесталъ: покланяйтесь, молъ, дурачье! Воображаю я твою фигуру передъ этой Дульцинеей! „Мнѣ очень жаль, что ты занемогъ въ Петербургѣ и квартиру не нашелъ по вкусу: ты |
На лонѣ обширной |
нашелъ однако Дмитрія: [2] развѣ онъ тебѣ не помогъ? Впрочемъ, теперь, вѣроятно, уже все рѣшено. „Если ты наткнешься на какую нибудь статью въ Россійскомъ журналѣ, которая покажется тебѣ интересною, сдѣлай одолженіе, вырѣжь и пришли. „Анненковъ пріѣдетъ сюда 25-го числа — черезъ недѣлю. „Желаю тебѣ всего хорошаго, крѣпко жму твою руку и кланяюсь Марьѣ Петровнѣ. Твой
Ив. Тургеневъ.
Р. S. „Что слышно объ „Эпохѣ?“ |
Совершается на небѣ. Вашъ Ив. Тургеневъ.
|
Князь Одоевскій писалъ мнѣ отъ 16 іюня 1864 года:
„Дошло ли до васъ, почтенный и любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, письмо мое отъ 1-го сего іюня, гдѣ я писалъ вамъ о вашемъ дѣлѣ и что оно на очереди 12-го іюня? Я не получилъ отъ васъ отвѣта. Оно слушалось 12-го; послѣдовало разногласіе; и оно пойдетъ вскорѣ въ Петербургъ на консультацію. Какъ жаль, что вы мнѣ не прислали никакого отвѣта. Мнѣ бы очень нужно было знать: неужели Шеншинымъ не было сдѣлано никакого движенія послѣ рѣшенія Временнаго Отдѣленія Земскаго Суда отъ 10 сентября 1860 года? Въ дѣлѣ вскользь находилось извѣстіе, что Шеншинъ жаловался Уѣздному Суду, но въ чемъ состояла жалоба и когда она была — въ дѣлѣ нѣтъ. Что сдѣлалъ Уѣздный Судъ — также неизвѣстно. Если Уѣздный Судъ отказалъ, то Шеншинъ жаловался ли въ Гражданскую Палату и притомъ когда? Всѣми этими свѣдѣніями вамъ необходимо запастися, имѣть съ бумагъ, Шеншинымъ поданныхъ, копіи и дать имъ ходъ. Буду съ нетерпѣніемъ ожидать вашего отвѣта.
P. S. „Какъ бы хорошо, если бы вы помирились съ вашимъ противникомъ; дѣло идетъ въ затяжку, а между тѣмъ онъ ловкій мошенникъ, ограждаетъ себя всѣми формальностями, которыя, впредь до аппеляціоннаго рѣшенія, въ настоящемъ моментѣ дѣла — суть вещь существенная. Да какъ вы ведете и ваше аппеляціонное дѣло? есть ли у васъ знающій юристъ, съ коимъ бы вы могли посовѣтоваться? Ибо сущая бѣда съ просителями не юристами“.
Я не успѣлъ сказать, что Василій Петровичъ на этотъ разъ привезъ не итальянца, a Дмитрія, о которомъ Тургеневъ упоминаетъ въ своемъ письмѣ. Перелистывая книгу жизни, я съ особеннымъ удовольствіемъ останавливаюсь на личности этого Дмитрія, который, прослуживши съ примѣрной ревностью къ дѣлу и безукоризненной честностью Василию Петровичу Боткину (а угодить послѣднему было далеко не легко), — перешелъ какъ бы по наслѣдству къ меньшому брату Боткина М. П., у котораго до конца своихъ дней служилъ подъ именемъ Дмитрія Кирилловича. Если покойная Варвара Петровна Тургенева сумѣла въ средѣ окружающей ее прислуги образовать хотя одного Дмитрія Кирилловича, то честь ей и слава. Дмитрій Кирилловичъ (будемъ называть его такъ) настолько понималъ французскій языкъ, что говорить при немъ на этомъ языкѣ не значило говорить тайно. Посѣтители, столько разъ подробно описывавшіе Тургеневское Спасское, не могли не замѣтить темныхъ ширмъ, покрытыхъ прекрасными акварельными букетами. Эти букеты рисованы Дмитріемъ Кирил. Когда Варварѣ Петровнѣ подавали утромъ особенно понравившійся ей букетъ цвѣтовъ, она приказывала Дмитрію поставить его въ воду и затѣмъ срисовать. По поводу Дмитрія Кирилловича, передо мной возникаетъ смутный образъ Варв. Петр. Тургеневой, столь многократно выставленной
«На диво черни простодушной»...
Я никогда лично ея не зналъ; но благодаря частымъ разсказами о ней Ник. Ник., далеко не представлялъ ее себѣ той безсердечной женщиной, какою она изображена въ нашей литературѣ. Выше мы имѣли случай говорить о бывшихъ слугахъ Варвары Петровны: зубномъ врачѣ Порфиріи, слугахъ Ивана Сергѣевича: Иванѣ, Захарѣ и наконецъ Дмитріи. Кромѣ невыносимаго болвана Ивана, всѣ они сохранили извѣстный оттѣнокъ школы и преданія; но въ этомъ смыслѣ Дмитрій Кирилловичъ былъ замѣчательнымъ явленіемъ, которое, къ сожалѣнію, выступило передо мною во всей значительности только въ настоящее время, т. е. много лѣтъ спустя послѣ его смерти. Такое запоздалое объясненіе былыхъ образовъ приводитъ мнѣ на память несравненный монологъ въ началѣ IV акта ІІ-й части Фауста, выступающаго изъ облака.
Тутъ прежнее, давно прожитое, проносится съ небывалою полнотой и красотой передъ созерцательнымъ окомъ воспоминанія. Я всегда удивлялся Дмитрію Кирилловичу, какъ идеальному слугѣ, никогда не тяготившемуся избыткомъ или чернотою работы. Слѣдуетъ прибавить, что никто его не побуждалъ своими требованіями; все, что нужно въ домѣ, довѣренномъ его попеченіямъ, онъ зналъ лучше самого хозяина и безъ суеты умѣлъ все такъ приладить, чтобы необходимое въ данную минуту было у него подъ рукою въ наилучшемъ видѣ. Стоило вамъ однажды переночевать при услугахъ Дмитрія Кирилловича, чтобы вы уже всегда находили ваши вещи въ самомъ удобномъ для васъ порядкѣ. Надо прибавить, что и у Вас. Петр., и у Мих. Петр. Боткиныхъ Дмитрій Кирил. бывалъ одинъ на всю квартиру, и надо было видѣть порядокъ, въ которомъ содержались квартиры, не взирая на ежедневныхъ посѣтителей. Вернувшись какъ нибудь въ неурочное время, вы могли застать далеко уже немолодаго Дмитрія Кирилловича въ бѣломъ фартукѣ на суконной подстилкѣ стоящимъ на подоконникѣ и тщательно обмывающимъ губкою оконныя стекла. Разъ только въ жизни пришлось мнѣ услыхать восклицаніе ропота изъ устъ Дмитрія Кирилловича. Я останавливался въ Петербургѣ у Василія Петровича въ домѣ Ѳедорова, непосредственно соединенномъ черезъ дворъ съ Англійскимъ клубомъ. По условію Боткинъ посылалъ ежедневно за своими обѣдами въ клубъ, что, конечно, находилъ во всѣхъ отношеніяхъ болѣе удобнымъ. Но затрудненіе, получить на кухнѣ клуба обѣдъ, увеличивалось, если за послѣднимъ приходили въ самый развалъ многочисленныхъ клубныхъ гостей и притомъ требуя не одного, а нѣсколькихъ обѣдовъ. Василій Петровичъ, любившій обѣдать внѣ дома, по временамъ приглашалъ къ себѣ своихъ пріятелей, но съ такимъ разсчетомъ, чтобы, въ зависимости отъ помѣщенія и сервизовъ, число обѣдающихъ не превышала десяти человѣкъ. Не удивительно, что, при разнообразныхъ интересахъ и кратковременномъ моемъ пребываніи въ Петербургѣ, я не входилъ въ механизмъ холостаго хозяйства Боткина. Я видѣлъ, что обѣдъ подавался превосходный и, не взирая на зимній переходъ изъ клуба, совершенно горячій; но я только позднѣе узналъ, что въ собственной кухнѣ у Дмитрія Кирил. горѣли спиртовыя лампы, на которыхъ принесенныя блюда ожидали своей очереди. Всякій хозяинъ знаетъ, какое сложное дѣло при нынѣшней сервировкѣ раздвинуть столъ, солидно заправивъ вставную доску, во избѣжаніе, какъ это случается, печальнаго крушенія, и поставить передъ каждымъ кувертомъ цѣлый наборъ разнородной хрустальной посуды, — если все это исполняется въ однѣ руки.
Однажды Василій Петровичъ пригласилъ пріятелей обѣдать. Помню, что въ числѣ ихъ былъ несравненный поэтъ и мыслитель Ѳ. И. Тютчевъ. Разнообразная закуска красовалась на буфетѣ, а накрытый столъ сверкалъ граненымъ хрусталемъ. Вдругъ въ корридорѣ раздался звонокъ, и совершенно неожиданно вошли два новыхъ посѣтителя. Василій Петровичъ, подбѣжавши ко мнѣ, шепнулъ: „скажи Дмитрію, чтобы онъ спросилъ два лишнихъ обѣда“. Прошедши по направленію къ неизвѣстной мнѣ кухнѣ, я тотчасъ догадался, что Дмитрій въ клубѣ, и что его надо ожидать по задней лѣстницѣ. Черезъ минуту слышу шуршаніе домоваго ключа въ замочной скважинѣ, дверь отворяется, и передо мною Дмитрій, восходящій съ двумя судками, и за нимъ съ такими же судками неизвѣстное мнѣ лицо, оказавшееся проживающимъ у Боткина мѣсячнымъ извощикомъ.
— Дмитрій, сказалъ я подымавшемуся ко мнѣ слугѣ, — пришли два гостя, и Василій Петровичъ требуетъ двухъ добавочныхъ обѣдовъ.
— Господи! застоналъ Дмитрій. — Что-жь тутъ-то дѣлать!?
Какихъ усилій стоило Дмитрію разрѣшеніе новой задачи — не знаю; но мы обѣдали въ числѣ двѣнадцати человѣкъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
Нѣсколько лѣтъ спустя, когда, по смерти Василія Петровича, Дмитрій Кирил. служилъ уже у Михаила Петровича, я не могу забыть слѣдующаго момента. Собиратель майоликъ Мих. П. Боткинъ приглядѣлъ на аукціонѣ графини Кушелевой дорогое итальянское блюдо съ похищеніемъ Елены. Въ извѣстный день Боткинъ входить со сдержаннымъ торжествомъ, а за нимъ Дмитрій Кир. въ завязанной салфеткѣ несетъ драгоцѣнное блюдо, нимало не скрывая своего восторга. Хотя я смѣло могу сказать, что никогда не встрѣчалъ такого образцоваго служителя, но не могу промолчать о немъ, какъ о выдающемся явленіи изъ далеко непривлекательнаго типа нашихъ слугъ. Типъ этотъ вообще представляетъ раболѣпное униженіе передъ непосредственной возможностью тычка сь одной стороны и высокомѣрное презрѣніе при возможной безнаказанности. Выдающимся признакомъ неблаговоспитанности служитъ злоупотребленіе благодушнымъ обращеніемъ. Увы! — эта черта не одной только прислуги и не къ ней одной приложимо слово: забываться. Никакое любезное обращеніе не могло ни на минуту поколебать спокойнаго убѣжденія Дмитрія Кирилов. и измѣнить его ровнаго, свободнаго и почтительнаго тона. Онъ видимо допускалъ любезность высшихъ только до извѣстныхъ предѣловъ. Такой благовоспитанности Дмитрія Кирилловича могли бы позавидовать многіе.
Толстой писалъ отъ 15 іюля 1864 года:
„Милый другъ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Тоже два слова. Жена диктуетъ: весь домъ боленъ. А я отъ себя прибавляю: и начинаетъ выздоравливать. Ваше приглашеніе всѣхъ порадовало. Мы переглянулись съ женою и съ Таней (свояченицей), улыбнулись всѣ: „а вотъ бы славно! поѣдемъ къ Фетушкѣ, ей-Богу“. И поѣхали бы, коли бы не горловая боль Тани, отъ которой она была въ опасности и теперь лежитъ, и не болѣзнь Сережи, и не восьмой мѣсяцъ беременности Сони, причемъ, обдумавъ здраво, не слѣдуетъ предпринимать такія поѣздки. Я же желаю и надѣюсь быть. Пока душевно кланяюсь Марьѣ Петровнѣ и Василія Петровича обнимаю. Отъ Дарки черная сучка черезъ три недѣли къ вашимъ услугамъ. Досвиданья.
Словно недостаточно было одного безконечнаго, мельничнаго процесса, ближайшій Тимской сосѣдъ мой, старый полковникъ, вызывалъ меня письмомъ на совѣщаніе для принятія мѣръ противъ претензій государственныхъ крестьянъ на нашу дачу. Не удивительно, что любознательный Василій Петровичъ, совершенно незнакомый съ нашей проселочной русской жизнью, съ удовольствіемъ схватился за мысль ѣхать съ нами на Тимъ самымъ походнымъ способомъ, т. е. въ одной коляскѣ, съ поваромъ Михайлой на козлахъ рядомъ съ кучеромъ. Къ счастію, въ то время въ 10-ти верстахъ отъ насъ находилась почтовая станція, гдѣ можно было нанять лошадей до постоялаго двора съ вольными ямщиками. Это обстоятельство дозволило намъ, рано выѣхавши, пріѣхать еще засвѣтло въ нашу новую Тимскую усадьбу, въ которой, при освѣжительномъ лѣсномъ ароматѣ, не оказалось ни одной мушки. Василій Петровичъ поселился въ одной изъ большихъ комнатъ, выходящихъ въ залу, и восторгамъ его не было конца, при панорамѣ, открывавшейся съ обрыва берега, на который была обращена терраса нашего домика. Къ этому надо прибавить отличную уху, которою кормилъ насъ Михайла, необычайно чистую и легкую воду, бившую изъ родника въ нѣсколькихъ шагахъ отъ балкона, и замѣчательную стройность и красоту брюнетовъ крестьянъ. Возвращаясь съ обычныхъ прогулокъ, Боткинъ не переставалъ приходить въ изумленіе отъ красиваго восточнаго типа мужчинъ рядомъ съ бѣлокурымъ, курносымъ, финскимъ типомъ женщинъ. Понятно, что остроносый и смуглый типъ сохранился подъ Ливнами на бывшемъ пути Золотой Орды; но странно, что этотъ типъ нимало не сообщился женской половинѣ народонаселенія.
Условившись съ полковникомъ К. насчетъ совмѣстнаго образа дѣйствій по притязаніямъ крестьянъ, я рѣшился вернуться домой. По пріѣздѣ въ Степановку, мы нашли письмо Тургенева отъ 26 іюля 1864 г. изъ Баденъ-Бадена:
„Любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., я вообще часто думаю объ васъ, но въ послѣдніе два-три дня особенно часто, ибо читалъ „Изъ деревни“ въ Русскомъ Вѣстникѣ и ощущалъ при этомъ значительное удовольствіе. Правда, просто и умно разсказанная, имѣетъ особенную прелесть. Сверхъ того я вспомнилъ, что не отвѣчалъ на ваше послѣднее письмо, и вотъ я и принялся за перо.
„О себѣ не имѣю ничего сказать особеннаго, но вопреки извѣстной дипломатической фразѣ: „pas de nouvelles, — bonne nouvelle“ — подвергался нѣкоторымъ непріятностямъ: страдалъ зубами (невралгіей) жестоко въ теченіи трехъ недѣль, потомъ простудился; однако теперь поправился и ужь мысленно готовлюсь къ охотѣ, которая начинается у насъ черезъ мѣсяцъ. А вы, мой батюшка, уже колотили тетеревовъ? Я отъ Борисова узналъ, что вы съ Боткинымъ отправились на мельницу „ѣсть рыбу“. Дай Богъ вамъ хорошій аппетитъ! Поклонитесь отъ меня Василію Петровичу.
„Стихотвореніе ваше очень мило.
„Засимъ отъ души васъ обнимаю, кланяюсь усердно вашей женѣ и великому Д. Базиліо и остаюсь
Убѣдившись изъ письма Одоевскаго объ окончательномъ переходѣ мельничнаго процесса изъ московскаго сената въ Петербургъ въ консультацію, при министерствѣ учрежденную, мы рѣшили съ Василіемъ Петровичемъ спѣшить ему на помощь въ Петербургъ. Мнѣ было пріятно, что Василій Петровичъ съ такимъ же беззавѣтнымъ чувствомъ стремился въ Ясную Поляну, въ которой мы по дорогѣ провели самый пріятный день. Изъ Москвы мы поѣхали въ Петербургъ вмѣстѣ съ Василіемъ Петровичемъ, и въ вагонѣ при видѣ своего знакомаго онъ воскликнулъ:
„Господа! позвольте васъ познакомить. Я вижу въ этой случайности хорошее предзнаменованіе. Это какъ разъ юрисъ-консультъ Н. П. С—ъ, и ты можешь попросить его совѣта насчетъ своего дѣла. А онъ, я увѣренъ, будетъ тѣмъ внимательнѣе, что самъ превосходными стихами переводить Мицкевича“.
Въ Петербургѣ я и самъ разыскалъ давно знакомаго мнѣ другаго юрисъ-консульта, образованнаго и любезнаго Н. В. К—а. Но съ больною мельницей происходило то же самое, что бываетъ съ каждымъ больнымъ. Доктора, сколько бы ихъ ни призывали, хотя бы первоклассныхъ, любезно кланяются и самымъ внушительнымъ тономъ говорять слова, изъ которыхъ никто не въ состоянии вывесть опредѣленнаго заключенія. Тѣмъ не менѣе я пустился на поиски самыхъ крупныхъ врачей, въ видѣ завѣдующаго министерствомъ юстиціи. Узнавши черезъ общаго знакомаго о дняхъ, въ которые товарищъ министра С—ій обѣдаетъ въ Англійскомъ клубѣ, мы неукоснительно въ эти дни стали обѣдать тамъ съ Васил. Петров.
Я не встрѣчалъ человѣка, въ которомъ бы стремленіе къ земнымъ наслажденіямъ высказывалось съ такой беззавѣтной откровенностью, какъ у Боткина. Можно было бы подумать, что онъ древній грекъ, заставившій Шиллера въ своемъ гимнѣ „Боги Греціи“ воскликнуть:
„Было лишь прекрасное священно,
Наслажденья не стыдился богъ»...
Но нигдѣ стремленіе это не проявлялось въ такой полнотѣ, какъ въ клубѣ передъ превосходною закускою.
„Вѣдь это все прекрасно! восклицалъ Боткинъ съ сверкающими глазами. — Вѣдь это все надо ѣсть!
Когда я въ возможной краткости изложилъ С—у дѣло мельницы, онъ спросилъ: „вы о чемъ же собственно просите?“ — поставивши этимъ вопросомъ меня въ затрудненіе. Когда, указывая на преднамѣренную путаницу, введенную въ дѣло противникомъ, я сталъ просить о вниманіи къ дѣлу, С—ій сказалъ: „могу васъ увѣрить, что я каждое дѣло, проходящее черезъ мои руки, разсматриваю съ полнымъ вниманіемъ“.
— Въ такомъ случаѣ, сказалъ я, мнѣ не о чемъ болѣе просить.
Однажды, когда я вернулся домой, Василій Петровичъ встрѣтилъ меня словами: „здѣсь былъ графъ Алексѣй Константиновичъ Толстой, желающій съ тобою познакомиться. Онъ просилъ насъ послѣ завтра по утреннему поѣзду въ Саблино, гдѣ его лошади будутъ поджидать насъ, чтобы доставить въ его Пустыньку. Вотъ письмо, которое онъ тебѣ оставилъ“.
Въ назначенный день коляска по спеціальному шоссе доставила насъ изъ Саблина версты за три въ Пустыньку. Надо сознаться, что въ степной Россіи нельзя встрѣтить тѣхъ свѣтлыхъ и шумныхъ рѣчекъ, бѣгущихъ средь каменныхъ береговъ, какія всюду встрѣчаются на Ингерманландскомъ побережьи. Не стану распространяться о великолѣпной усадьбѣ Пустыньки, построенной на живописномъ правомъ берегу горной рѣчки, какъ я слышалъ, знаменитымъ Растрелли. Домъ былъ наполненъ всѣмъ, что вкусъ и роскошь могли накопить въ теченіи долгаго времени, начиная съ художественныхъ шкапофъ Буля до мелкой мебели, которую можно было принять за металлическую литую. Я не говорю о давнишнемъ знакомомъ Василіи Петровичѣ; но и меня графъ и графиня, несказанной привѣтливостью и истинно высокой простотою, сумѣли съ перваго свиданія поставить въ самыя дружескія къ себѣ отношенія. Не взирая на самое разнообразное и глубокое образованіе, въ домѣ порой проявлялась та шуточная улыбка, которая потомъ такъ симпатически выразилась въ сочиненіяхъ „Кузьмы Пруткова“. Надо сказать, что мы какъ разъ застали въ Пустынькѣ единственнаго гостя Алексѣя Михайл. Жемчужникова, главнаго вдохновителя несравненнаго поэта Пруткова. Шутки порою проявлялись не въ однихъ словахъ, но принимали болѣе осязательную, обрядную форму. Такъ гуляя съ графиней по саду, я увидалъ въ каменной нишѣ огромную, величиною съ собачку, лягушку, мастерски вылѣпленную изъ зеленой глины. На вопросъ мой — „что это такое?“ — графиня со смѣхомъ отвѣчала, что это цѣлая мистерія, созданная Алексѣемъ Михайловичемъ, который требуетъ, чтобы другіе, подобно ему, приносили цвѣтовъ въ даръ его лягушкѣ. Такъ я и по сей день не проникъ въ тайный смыслъ высокой мистеріи. Не удивительно, что въ домѣ, посѣщаемомъ не профессіональными, а вполнѣ свободными художниками, штукатурная стѣна вдоль лѣстницы во второй этажъ была забросана большими миѳологическими рисунками чернымъ карандашемъ. Графъ самъ былъ тонкій гастрономъ, и я замѣчалъ, какъ Боткинъ преимущественно передъ всѣми наслаждался превосходными кушаньями на лондонскихъ серебряныхъ блюдахъ и подъ такими же художественными крышками.
Въ теченіи моего разсказа мнѣ придется еще говорить о графѣ Алексѣѣ Константиновичѣ. Но не могу не сказать, что съ перваго дня знакомства я исполнился глубокаго уваженія къ этому безукоризненному человѣку. Если поэтъ и такой, что, по словамъ Пушкина:
„И средь дѣтей ничтожныхъ міра
Быть можетъ всѣхъ ничтожнѣй онъ“...
— способенъ въ минуту своего поэтическаго пробужденія привлекать и уносить насъ за собою, то мы не можемъ безъ умиленія смотрѣть на поэта, который, подобно Алексѣю Констант., никогда по высокой природѣ своей не могъ быть ничтожнымъ.
То, о чемъ мнѣ придется разсказать теперь, въ сущности нимало не противорѣчитъ моимъ взглядамъ на вещи, такъ какъ я знаю, что еслибы мнѣ говорить только о томъ, что я совершенно ясно понимаю, то въ сущности пришлось бы молчать.
Часу въ девятомъ вечера мы всѣ, въ числѣ упомянутыхъ пяти человѣкъ, сидѣли наверху въ небольшой графининой пріемной, примыкавшей къ ея спальнѣ. Я зналъ, что Боткинъ не дозволялъ себѣ никогда разсказывать неправды, и что отъ него жестоко досталось бы всякому, заподозрившему его въ искаженіи истины; и вдругъ въ разговорѣ, начало котораго я не разслышалъ, Василій Петровичъ обратился къ хозяйкѣ дома:
— А помните, графйня, какъ въ этой комнатѣ при Юмѣ столъ со свѣчами поднялся на воздухъ и сталъ качаться, и я полѣзъ подъ него, чтобы удостовѣриться, нѣтъ ли тамъ накихъ-нибудь нитокъ, струнъ или тому подобнаго, но ничего не нашелъ? A затѣмъ помните ли, какъ вонъ тотъ вашъ столикъ изъ своего угла пошелъ, пошелъ и взлѣзъ на этотъ диванъ?
— А не попробовать ли намъ сейчасъ спросить столикъ? сказалъ графъ. — У графини такъ много магнетизма.
Столоверченіе было уже давно въ ходу, и, конечно, мнѣ шутя приходилось принимать въ немъ участіе. Но никогда еще серьезные люди въ моемъ присутствіи не относились такъ серьезно къ этому дѣлу. Мы усѣлись за раскрытый ломберный столъ въ такомъ порядкѣ: графъ съ одной стороны стола противъ меня, по лѣвую его руку графиня и Жемчужниковъ, а напротивъ ихъ, по правую сторону графа, Боткинъ на диванѣ. Возбужденный любопытствомъ до крайности, я не выдержалъ и сказалъ: „пожалуйста будемте при опытѣ этомъ сохранять полную серьезность“. Говорилъ я это внутренно по адресу ближайшаго сосѣда своего Жемчужиикова, за которымъ я далъ себѣ слово внимательно наблюдать.
— Кого же вы считаете способнымъ къ несерьезности? спросила графиня и тѣмъ убѣдила меня въ неосновательности моего подозрѣнія.
Соприкасаясь мизинцами, мы составили на столѣ непрерывный кругъ изъ рукъ. Занавѣски на окнахъ были плотно задернуты, и комната совершенно ясно освѣщена. Минуты черезъ двѣ или три послѣ начала сеанса я ясно услыхалъ за занавѣсками оконъ легкій шорохъ, какъ будто производимый бѣготнею мышей по соломѣ. Конечно, я принялъ этотъ шумъ за галлюцинацію напряженнаго слуха, но затѣмъ почувствовалъ несомнѣнное дуновеніе изъ подъ стола въ мои свѣсившіяся съ краю ладони. Только что я хотѣлъ объ этомъ заявить, какъ сидѣвшій противъ меня графъ тихо воскликнулъ: „господа, вѣтерокъ, вѣтерокъ. Попробуй ты спросить, обратился онъ къ женѣ: они къ тебѣ расположены“. Графиня отрывисто ударила въ зеленое сукно стола, и въ ту же минуту послышался такой же ударъ навстрѣчу изъ подъ стола.
— Я ихъ попрошу, сказалъ графъ, пойти къ Аѳан. Аѳан., и онъ сказалъ: allez chez monsieur, — прибавя: они любятъ, чтобы ихъ просили по-французски. Спросите ихъ ямбомъ, продолжалъ онъ.
Я постучалъ и получилъ въ отвѣтъ усиленно звучные удары ямбомъ. То же повторилось съ дактилемъ и другими размѣрами; но съ каждымъ разомъ интервалы между ударами становились больше, а удары слабѣе, пока совсѣмъ не прекратились.
Я ничего не понималъ изъ происходящего у меня подъ руками и, вѣроятно, умру, ничего не понявши.
Дня черезъ два затѣмъ я уже былъ въ Москвѣ, а оттуда проѣздомъ въ Степановку завернулъ къ Борисову въ Новоселки. Красивый, но съ необыкновенно большою головою маленькій Петруша Борисовъ былъ кумиромъ своего отца, и не удивительно, такъ какъ это былъ портретъ обожаемой мужемъ Нади. Когда-то едва лишь изъ пеленъ онъ былъ внесенъ матерью въ гостиную, въ которой случайно были братья Толстые, Николай и Левъ, и Тургеневъ. Ребенокъ безъ капризовъ охотно шелъ на руки къ стороннимъ и, согласно желанію Борисова, мы всѣ передержали его по очереди на рукахъ. Бѣдный ребенокъ, какъ мало пошло ему въ прокъ придуманное предзнаменованіе; но во всякомъ случаѣ это былъ мальчикъ, изъ ряду вонъ выходящій. Бѣгло читая уже семи лѣтъ, онъ скоро бросилъ дѣтскія книжки и, перечитывая Иліаду Гнѣдича, отчетливо помнилъ всѣ описанныя въ ней событія вмѣстѣ съ главнѣйшими дѣйствующими лицами. Въ настоящее время при немъ проживалъ въ качествѣ дядьки нѣмецъ Ѳедоръ Ѳедор. Ауфмань. Небольшаго роста, остроносенькій, въ аккуратно пригнанной накладкѣ, съ лицомъ, испещреннымъ веснушками, добродушный Ѳедоръ Ѳедоров. напоминалъ коростеля. Конечно, онъ не могъ привлечь къ себѣ вниманія любознательнаго мальчика съ одной стороны, а съ другой обожаніе отца лишало Ѳедора Ѳедоровича и того нравственнаго вліянія, которое его лѣта должны бы производить на ребенка.
— Знаешь ли ты, кто къ намъ пришелъ? спросилъ меня Иванъ Петровичъ: — ни за что не отгадаешь: Сергѣй Мартыновичъ. Помнишь, нашъ общій дядька, когда мы проживали у васъ въ Новоселкахъ.
— Быть не можетъ! воскликнулъ я. — Лѣтъ тридцать тому назадъ еще до отъѣзда моего въ Верро, когда ты уже былъ въ кадетскомъ корпусѣ, онъ отошелъ отъ насъ и отправился вмѣстѣ съ господиномъ Каврайскимъ, женатымъ на сестрѣ бывшаго его господина Мансурова въ Вятку, гдѣ Каврайскій устроилъ винокуренный заводъ.
— Знаю, знаю! воскликнулъ Иванъ Петровичъ. — Тамъ Мартыновичъ нашъ женился и купилъ землю, но по смерти жены и Каврайскихъ все продалъ и съ деньгами вернулся на родину въ бывшій Мансуровскій Подбѣлевецъ, въ 4-хъ вер. отъ Новоселокъ.
— Боже! воскликнулъ я, — возможно ли, чтобы подобные Мартыновичу люди самобытно существовали на земномъ шарѣ? Онъ могъ жить у Мансурова, у насъ, у Каврайскаго; но я представить не могу, чтобы подобный человѣкъ жилъ гдѣ либо самостоятельно.
— Но за то такова эта и самостоятельность, замѣтилъ Иванъ Петровичъ. — По своему добродушію онъ поселился у родныхъ своихъ братьевъ, бывшихъ Мансуровскихъ крестьянъ, и тѣ, конечно, съ того начали, что обобрали его вчистую, за исключеніемъ платья и медвѣжьей шубы, завѣщанныхъ ему покойнымъ бариномь, и которыхъ онъ, не смотря на малый ростъ свой не передѣлывалъ съ большаго роста, а только подворачивая рукава и брюки проносилъ всю свою жизнь. Вообрази, что, не взирая на лѣта, онъ по наружности весьма мало измѣнился, и въ рыжеватыхъ его вискахъ нѣтъ ни одного сѣдаго волоса. Зато ничто не можетъ сравниться съ его нищетою. Обобравшіе его братья его не кормятъ. Я очень радъ, продолжалъ Борисовъ, случаю поговорить съ тобою о старикѣ. Невозможно оставить его, безпомощнаго, въ такомъ положеніи, и если мы съ тобой дадимъ ему въ мѣсяцъ по 2 р. 50 к., то по крайней мѣрѣ онъ не умретъ голодной смертью.
Конечно, я съ радостью принялъ это предложеніе и тутъ же выложилъ свою часть за два мѣсяца. Слуга доложилъ, что Сергѣя Мартыновича накормили на кухнѣ, и онъ пришелъ въ переднюю. „Веди его, сюда въ кабинетъ“, сказалъ Иванъ Петровичъ.
— Сергѣй Мартыновичъ! воскликнулъ Борисовъ навстрѣчу вошедшему и дѣйствительно мало измѣнившемуся старику.— Узнаете ли, кто передъ вами?
— Слышалъ, надобно сказать, отъ людей и очень, надобно сказать, радъ. Что жь охотитесь, Аѳ. Аѳ.? Плохая, надобно сказать, стала охота.
— Садитесь-ка, Сергѣй Мартыновичъ, сказалъ Борисовъ. — Я вотъ сказывалъ брату, какъ вамь плохо у братьевъ, и вы будете получать отъ насъ мѣсячное содержаніе.
— А я, сказалъ Мартыновичъ, буду, надобно сказать, за васъ Богу молить. Отняли братья все, надобно сказать, все отняли.
Въ это время прибѣжалъ въ комнату Петруша и, искоса поглядывая на Мартыныча, прислонился къ колѣнямъ отца.
— Вотъ нагулялись, надобно сказать, набѣгались, миленькій. Слава Богу, миленькій! Надо, миленькій, уважать папашу, мамашу?“
Недружелюбіе еще сильнѣе выразилось на лицѣ ребенка, и онъ полуслезливымъ голосомъ воскликнулъ: „фразы говоритъ! фразы говоритъ!“
Иванъ Петровичъ позвонилъ слугу и сказалъ: „вели Ѳедору запречь бураго въ бѣгунки и отвезть Сергѣя Мартыновича въ Подбѣлевецъ. — Ну, Сергѣй Мартыновичъ, сказалъ Иванъ Петровичъ, вручая старику пятирублевую ассигнацію: смотрите, не отдавайте братьямъ денегъ; а то они и эти отнимутъ.
— Отнимутъ, Иванъ Петровичъ!
— Вотъ вы и не давайте!
— Не дамъ, надобно сказать, не дамъ.
На другой день я рано утромъ уѣхалъ въ Степановку.
Боткинъ писалъ изъ Петербурга отъ 13 сентября 1864 г.:
„Здравствуйте, добрые друзья! Сегодня первую ночь ночевалъ на своей квартирѣ и нахожу ее довольно удобною. Но она еще вовсе не устроена, а если дожидаться, когда мебельщикъ доставитъ заказанную мебель и проч., то мнѣ должно жить еще долго въ гостинницѣ. Но и въ такомъ видѣ въ ней ночевать можно. Я утомился отъ всяческихъ хлопотъ по разнымъ покупкамъ; главное, всегда затрудняетъ меня выборъ и колебаніе между тѣмъ или другимъ рѣшеніемъ, — это утомляетъ меня до изнеможенія.
„Я не утерпѣлъ и зашелъ къ Николаеву узнать о твоемъ дѣлѣ, ибо увѣряли, что оно должно было поступить на консультацію 12 сентября. Но тамъ узналъ я только то, что оно на эту очередь не поступило. Но увы! больше ничего не узналъ, да и узнать не отъ кого. Можно сказать, что оно въ рукахъ судьбы, и кромѣ того мнѣніе П—ва бросаетъ мрачную тѣнь на его перспективу. Потребно необыкновенное стеченіе самыхъ благопріятныхъ вниманій и расположеній, чтобы вывести его изъ мрака лживости на разумный путь. Николаевъ самъ ничего не знаетъ, да и кто можетъ знать, кромѣ самихъ консультантовъ, которые тоже даютъ каждый свое отдѣльное мнѣніе. Будетъ ли большинство этихъ мнѣній согласно съ П—ымъ, или противъ него, — это узнается только тогда, когда эти мнѣнія въ совокупности поступятъ къ министру, за котораго теперь управляетъ С—ій.
„Хотя заграничный паспортъ взятъ, но я все еще не рѣшилъ, когда я поѣду. Если что заставитъ меня ѣхать, такъ это неустроенная квартира. Въ настоящее время съ мебельщиками бѣда: все торопится, все суетится и ничего нейдетъ. Мой мебельщикъ обѣщаетъ сдать не ранѣе 2 или 3 недѣль, и, смотря на его умоляющее лицо, — теряешь возможность сердиться. Впрочемъ все равно, уѣду ли я или нѣтъ, — твое письмо перешлютъ мнѣ въ Берлинъ.
„Благополучно ли все въ Степановкѣ? И какъ ваша поѣздка на Тимъ? Въ мировую съ Б—ымъ я не вѣрю, а готовность его есть только слова и слова. Развѣ что условія мировой будутъ для него совершенно выгодны, а въ противномъ случаѣ вся выгода его — не мириться.
„Итальянская опера уже открылась, но я еще не былъ. Въ такомъ смутномъ состояніи музыка не привлекаетъ. Карточки твои отдалъ Б—й и провелъ у нихъ весь вечеръ и даже ужиналъ. Вотъ типы добродушнѣйшихъ женщинъ и безыскусственныхъ! Но увы! я стою передъ ихъ земною, стихійною силой, какъ Фаустъ передъ духомъ земли, котораго онъ вызвалъ, — сознавая свою ничтожность. Для такихъ могучихъ организмовъ нужны Голіафы и Сампсоны. Для такихъ натуръ поэзія не существуешь. И слава Богу — они не говорятъ возвышенныхъ фразъ и тѣмъ пріятнѣе. Прощайте и пишите уже мнѣ на мою квартиру въ Караванную, 14.