Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 2/11
| ← Глава X | Мои воспоминанія. — Глава XI | Глава XII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 311—338. |
Не взирая на выходку брата, спеціально предназначавшаяся для него постройка была доведена до конца и оказалась весьма удобною. Входъ въ домъ съ подъѣзда превратился въ широкую галлерею, изъ которой первая дверь направо вела въ большой кабинетъ брата, предшествующій спальнѣ, а вторая затѣмъ дверь направо вела, какъ и прежде, въ мой бывшій кабинетъ, окончательно превратившійся въ судебную камеру со скамьями для присутстующихъ. Изъ того же корридора вверхъ подымалась неширокая лѣстница въ большую залу въ два свѣта съ балкончикомъ къ подъѣзду и смежною комнатой, въ которой во время вакацій помѣщался Петя Борисовъ. Мебель для этихъ помѣщеній была привезена съ Грайворонки, по указанію брата.
На этотъ разъ короткій зимній сезонъ намъ пришлось проводить на Тверской, въ гостинницѣ Парижъ, гдѣ мы заняли два отдѣленія и запаслись своею прислугой. Обѣ Г-жи Эвеніусъ, искавшія свиданія съ Олей, повидимому, примирились съ ея пребываніемъ у насъ и высказали готовность помочь намъ въ пріисканіи благонадежной воспитательницы, взамѣнъ строптивой поклонницы Оттона III-го.
Въ гостиной Эвеніусъ меня ожидала m-me Milete, урожденная княжна Г—а, которая на прекрасномъ французскомъ языкѣ объявила, что согласна на 1000 руб., но съ тѣмъ, что она не можетъ разстаться съ любимой ею дѣвочкой, англичанкой Мери. „Станешь самъ искать, подумалъ я, и неизвѣстно, на что попадешь; а тутъ по крайней мѣрѣ рекомендуютъ спеціалистки.“ — И послѣ праздниковъ я уѣхалъ съ Оленькой въ Степановку, увозя съ собою M-me Milete и M-lle Мери.
— Мы будемъ заниматься болѣе при помощи чтенія и разговоровъ, говорила новая воспитательница.
Не имѣя ничего противъ методы, я тѣмъ не менѣе въ скорости убѣдился, что метода новой воспитательницы была несомнѣнною потерею времени. Вѣроятно, вступивъ на совершенно дотолѣ ей неизвѣстное поприще, M-me Milete тотчасъ же согласилась со мною, что ея занятія пользы принести не могутъ, и сама возвратилась въ Москву, оставивъ у насъ Мери, съ которою, какъ прежде говорила, разстаться не въ состояніи. Она писала Мери, что отправилась въ качествѣ воспитательницы въ богатое купеческое семейство, помнится въ Пермь, и что будетъ ей высылать денегъ. Но на дѣлѣ оказалось, что сдержанная и добродушная англичанка изъ скуднаго своего жалованья умѣла удѣлить небольшую часть и нетрезвому отцу своему въ Лондонѣ, и M-me Milete въ Пермь. Пришлось бы мнѣ снова отправляться въ Москву искать гувернатку, если бы судьба не послала намъ молодую француженку M-lle Оберлендеръ, которая, не взирая на свою нѣмецкую фамилію, не знала ни слова по-нѣмецки. Зато это была замѣчательная пьянистка, а такъ какъ остальные предметы я преподавалъ самъ, то и успокоился на этомъ. Рояль изъ небольшой нашей столовой перенесена была наверхъ въ залу пристройки для брата, которая по своему резонансу могла бы быть концертною.
Однажды въ числѣ бумагъ, поступившихъ въ камеру, я увидалъ конвертъ съ печатью канцеляріи Варшавскаго генералъ-губернатора. Въ бумагѣ говорилось, что содержащійся въ мѣстахъ заключенія, по неимѣнію письменнаго вида, молодой человѣкъ, называя себя дворяниномъ Петромъ Шеншинымъ, указываетъ на меня, какъ на роднаго брата своего, почему канцелярія проситъ у меня разрѣшенія настоящаго дѣла. Конечно, въ ту же минуту я мысленно остановился на добрѣйшемъ Ѳедорѣ Ѳедоровичѣ, который, оставивши Толстыхъ, пріютился въ Орлѣ въ богатомъ магазинѣ своего пріятеля нѣмца-кондитера Зальмана. Видно было, что ширина денежныхъ оборотовъ кондитера совершенно подавляла Ѳедора Ѳедоровича, и достаточно было поговорить съ нимъ полчаса, чтобы узнать, что Зальманъ покупаетъ по 50-ти бочекъ сахару разомъ. Братъ Петруша любилъ Ѳедора Ѳедоровича, и потому нельзя было придумать лица болѣе пріятнаго брату для первой встрѣчи.
Въ тотъ же день я послалъ письмоводителя въ Орелъ за Ѳедоромъ Ѳедоровичемъ, которому въ спутники приготовилъ благонадежнаго бывшаго слугу нашего Матвѣя, проживавшаго въ настоящее время въ качествѣ прикащика въ небольшомъ, но красивомъ имѣніи, купленномъ нами на берегу рѣки Неручи. На другой день оба нарочные, снабженные формальными удостовѣреніями и деньгами, отправились въ Варшаву.
Тѣмъ временемъ Л. Толстой писалъ:
„Кажется, что я у васъ въ долгу письмомъ, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ; но отъ этого мнѣ всетаки не легче и всетаки хочется вашихъ писемъ и главное знать про васъ. Все ли живы и здоровы? У насъ все не совсѣмъ хорошо. Жена не справляется съ послѣдней болѣзни, кашляетъ, худѣетъ — и то лихорадка, то мигрень. А потому и нѣтъ у насъ въ домѣ благополучія и во мнѣ душевнаго спокойствія, которое мнѣ особенно нужно теперь для работы. Конецъ зимы и начало весны всегда мое самое рабочее время, да и надо кончить надоѣвшій мнѣ романъ.
„Напишите пожалуйста про себя и про брата Петра Аѳан., который очень меня интересуетъ. Передайте нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ и Оленькѣ; я всегда надѣюсь, что у васъ расшатается зубъ въ челюсти или въ молотилкѣ, и вы поѣдете въ Москву, а я разставлю паутину на Козловкѣ да и поймаю васъ.
„Получилъ ваше письмо, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, и изъ этого коротенькаго письма и изъ разговоровъ Марьи Петровны, переданныхъ мнѣ женою, и изъ одного изъ послѣднихъ писемъ вашихъ, въ которомъ я пропустилъ фразу: „хотѣлъ звать васъ посмотрѣтъ, какъ я уйду“, — написанную между соображеніями о кормѣ лошадямъ, и которую я понялъ только теперь, я перенесся въ ваше состояніе, мнѣ очень понятное и близкое, и мнѣ жалко стало васъ. И по Шопенгауэру, и по нашему сознанію, состраданіе и любовь есть одно и то же, — и захотѣлось вамъ писать. Я благодаренъ вамъ за мысль позвать меня посмотрѣть, какъ вы будете уходить, когда вы думали, что близко. Я тоже сдѣлаю, когда соберусь туда, если буду въ силахъ думать. Мнѣ никого въ эту минуту такъ не нужно бы было, какъ васъ и моего брата. Передъ смертью дорого и радостно общеніе съ людьми, которые въ этой жизни смотрятъ за предѣлы ея; а вы и тѣ рѣдкіе настоящіе люди, съ которыми я сходился въ жизни, не смотря на здравое отношеніе къ жизни, всегда стоятъ на самомъ краюшкѣ и ясно видятъ жизнь только отъ того, что глядятъ то въ нирвану, въ безпредѣльность, въ неизвѣстность, то въ сансару, и этотъ взглядъ въ нирвану укрѣпляетъ зрѣніе. А люди житейскіе, сколько они ни говори о Богѣ, непріятны нашему брату и должны быть мучительны во время смерти, потому что они не видятъ того, что мы видимъ, именно того Бога, болѣе неопредѣленнаго, болѣе далекаго, но болѣе высокаго и несомнѣннаго, какъ говорится въ этой статьѣ.
„Вы больны и думаете о смерти, а я здоровъ и не перестаю думать о томъ же и готовиться къ ней. Посмотримъ, кто прежде. Но мнѣ вдругъ изъ разныхъ незамѣтныхъ данныхъ ясна стала наша глубоко родственная мнѣ натура-душа (особенно по отношенію къ смерти), что я вдругъ оцѣнилъ наши отношенія и сталъ гораздо больше чѣмъ прежде дорожить ими. Я многое, что я думалъ, старался выразить въ послѣдней главѣ апрѣльской книжки Русск. Вѣстника. Пожалуйста напишите Петѣ Борисову, чтобы онъ непремѣнно пріѣхалъ ко мнѣ и дня на три по крайней мѣрѣ. Я знаю, что это вамъ близко серцу, и я не торопясь, безъ всякой предвзятой мысли и безъ желанія противорѣчить, высмотрю его и сообщу вамъ мое впечатлѣніе. Предвзятая мысль у меня будетъ одна: это сильнѣйшее желаніе полюбить его для васъ.
Излишне говорить, до какой степени мы обрадовались, когда въ комнату вошелъ братъ Петруша въ сопровожденіи Ѳедора Ѳедоровича. Конечно, моимъ нарочнымъ пришлось одѣвать Петра Аѳан. заново съ ногъ до головы. Матвѣй разсказывалъ, что на братѣ были невозможные сапоги. Приготовленнымъ ему у насъ помѣщеніемъ, братъ остался совершенно доволенъ, и по врожденной крайней чистоплотности, вѣроятно, подъ вліяніемъ недавно пережитыхъ неудобствъ, по целымъ днямъ плескался въ купальнѣ. Мало по малу онъ сталъ передавать отдѣльные моменты изъ фантастическаго своего странствованія, и изо всего мнѣ памятно только слѣдующее. Не знаю, запасся ли онъ въ Орлѣ заграничнымъ паспортомъ; но если и запасся, — вѣроятно, въ скоромъ времени его потеряль. А какъ видовъ на желѣзныхъ дорогахъ не спрашиваютъ, между тѣмъ на пограничной станціи онъ необходимъ, то братъ прибѣгалъ къ услугамъ жидковъ, переносившихъ его на спинѣ въ видѣ контрабанды черезъ пограничное болото. Изъ Бокки Которской въ окрестности Цетиньи проводникомъ служила ему баба крестьянка, и затѣмъ на Черной горѣ братъ былъ любезно принять главнѣйшими руководителями движенія въ ихъ болѣе чѣмъ скромныхъ жилищахъ. Что странныхъ людей достаточно во всѣхъ странахъ — можно заключить изъ того, что молодой итальянецъ, сопутствовавшій брату тоже въ качествѣ добровольца, также не озаботился запастись ружьемъ, и они вмѣсте съ братомъ, усѣвшись на каменномъ обрывѣ, слѣдили за перестрѣлкой между черногорцами и турками, причемъ одна пуля попала въ стоявшую между ними березку.
Л. Толстой писалъ:
„Я уже дней пять какъ получилъ лошадь и каждый день сбираюсь и все не успѣваю написать вамъ. У насъ началась весенняя и лѣтняя жизнь, и полонъ домъ гостей и суеты. Эта лѣтняя жизнь для меня точно какъ сонъ; кое-что, кое-что остается изъ моей реальной зимней жизни, но больше какіято видѣнія то пріятныя, то непріятныя изъ какого-то безтолковаго, неруководимаго здравымъ разсудкомъ, міра. Въ числѣ этихъ видѣній былъ и вашъ прекрасный жеребецъ. Очень намъ благодаренъ за него. Куда прислать деньги? Пожалуйста оставьте мне и техъ трехъ жеребцовъ, если позволите взять ихъ въ концѣ іюля или началѣ августа. Напишите пожалуйста, какой масти тѣ два жеребца отъ Гранита, о которыхъ вы говорили, и какая ихъ крайняя цѣна? Они меня очень соблазняютъ. Я перваго іюня собираюсь ѣхать въ Хрѣновую на нѣсколько дней, а жена въ Москву. Пожалуйста напишите Петѣ Борисову, чтобы онъ пріѣхалъ къ намъ. У меня событіе, занимающее очень меня теперь, это экзамены Сережи, которые начнутся 27-го. Что за ужасное лѣто! У насъ страшно и жалко смотрѣть на лѣсъ, особенно на молодыя поросли. Все погублено. Купцы уже стали ѣздить торговать пшеницу. Видно будетъ плохой годъ. Передайте нашъ поклонъ Марье Петровнѣ.
„На ваше длинное и задушевное письмо я давно не отвѣчалъ оттого, что все былъ нездоровъ и не въ духѣ и теперь также, но пишу хотя нѣсколько строкъ. У насъ полонъ домъ народа: племянница Нагорная съ 2-мя дѣтьми, Кузминскіе съ 4-мя дѣтьми, и Соня все хвораетъ, и я въ уныніи и тупости. Одна надежда на хорошую погоду, а ея то и нѣтъ. Такъ какъ мы съ вами похожи, то вы должны знать это состояние: то чувствуешь себя богомъ, что нѣтъ для тебя ничего сокрытаго, а то глупѣе лошади, и теперь я такой. Такъ не взыщите. До другаго письма.
„Я очень виновать передъ вами, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, за то, что такъ давно не писалъ. Собираюсь каждый день писать, и все некогда, потому что ничего не дѣлаю. Первый и самый интересный для меня предметъ бесѣды съ вами, это Петя Борисовъ. Въ письмѣ, разумѣется, не скажешь всего (я надѣюсь, что мы скоро увидимся), — но онъ мнѣ очень понравился, въ особенности тѣмъ, что соединяетъ два рѣдкія качества: умъ и простоту. За послѣднее я особенно боялся; но онъ очень перемѣнился къ лучшему въ этомъ отношеніи.
„Теперь какъ бы намъ сдѣлать, чтобы увидаться? Если вы не измѣнили своего плана ѣхать въ августѣ на Грайворонку, мнѣ бы очень хотѣлось съѣздить туда вмѣстѣ съ вами. Для этого нужно мнѣ знать: 1) хотите ли вы, чтобы я ѣхалъ съ вами? 2) когда именно вы ѣдете? 3) сколько времени продлится вся поѣздка? Какъ ваше здоровье? Послѣднія известія отъ васъ были хорошія. У меня недѣлю тому назадъ былъ Страховъ, съ которымъ, безпрестанно поминая васъ, я нафилософствовался до усталости. Если, Богъ дастъ, поѣдемъ въ Грайворонку, то приставимъ къ себѣ полицеймейстеромъ Петю, чтобы онъ не позволялъ говорить всю дорогу ни о философіи, ни о поэзіи, чтобы не было и помину ни о Л. Толстомъ, ни о Фетѣ. Л. Н. пріятель съ Фетомъ зимою, a лѣтомъ пусть будутъ едва ли не больше пріятели помѣщики: Толстой съ Шеншинымъ.
„Передайте нашъ поклонъ съ женою Марьѣ Петровнѣ. Жму руку Петру Аѳан. Желалъ бы послушать его разсказы о Герцеговинѣ, въ существованіе которой я не вѣрю.
„Я въ сентябрѣ собираюсь ѣхать въ Самару. Если Петръ Аѳан. не имѣетъ никакихъ плановъ на сентябрь, не поѣдетъ ли онъ со мною посмотрѣть киргизовъ и ихъ лошадей. Какъ бы весело было! Со мною еще ѣдетъ мой племянникъ.
Дождаться Льва Николаевича для совмѣстной поѣздки на Грайворонку мнѣ не удалось; а между тѣмъ Иванъ Александровичъ зазывалъ меня къ себѣ, чтобы посовѣтоваться на мѣстѣ о необходимыхъ экономическихъ постройкахъ. Такъ какъ, за отсутствіемъ почтоваго тракта на Грайворонку, переѣздъ туда на собственныхъ лошадяхъ былъ затруднителенъ, то мы обыкновенно прибѣгали къ слѣдующей уловкѣ: мы за два дня высылали свой экипажъ въ Ливны на постоялый дворъ, чтобы проѣхать въ немъ 75 верстъ до Грайворонки, а до Ливенъ доѣзжали въ одинъ день по Орловско-Грязской дорогѣ и идущей со станціи Верховья узкоколейной, раздражающей нервы своимъ черепашьимъ ходомъ по 15-ти верстъ въ часъ.
Сбираясь въ обратный путь, я выразилъ Ивану Александр. свое сомнѣніе насчетъ своевременнаго прибытія въ Ливны къ вечернему поѣзду, отходящему въ 7 часовъ. Найдутся ли на половинѣ дороги лошади, которыя у случайныхъ бѣдняковъ часто бываютъ далеко въ полѣ?
— Зачѣмъ же вамъ брать лошадей? отвѣчалъ Иванъ Александровичъ: мой Аѳанасій на моей привычной тройкѣ доставитъ васъ по теперешней хорошей дорогѣ въ шесть часовъ, и если вы отсюда выѣдете въ полдень, то какъ разъ будете въ Ливнахъ за часъ до поѣзда. Онъ только напоитъ лошадей на половинѣ дороги.
Припоздавъ немножко съ выѣздомъ, мы съ Аѳанасіемъ тронулись въ путь около 12-ти съ половиною часовъ дня. Можно было залюбоваться гнѣдою коренною маткою и двумя разношерстными пристяжными. Какъ онѣ спокойно, безъ малѣйшаго задора, пустились машистою рысью въ долгій путь. Правда, пыльная дорога съ боковымъ вѣтеркомъ была гладка, какъ шоссе, и равномѣрное движеніе тройки имѣло какой-то автоматическій характеръ. На половинѣ дороги Аѳанасій, подъѣхавъ къ деревенскому колодцу съ журавлемъ, вдоволь, къ немалому ужасу моему, напоилъ потныхъ лошадей, и автоматическое движеніе тройки началось снова.
Въ Ливнахъ съ моста пришлось подыматься по долгому и крутому каменному взъѣзду въ городъ, и потомъ проѣхать весь его до жѣлезнодорожной станціи. Когда мы остановились передъ нею, было ровно 6 часовъ. Такимъ образомъ тройка безъ особеннаго утомленія, безъ малѣйшаго удара возжей, пробѣжала почти 80 верстъ въ 5½ часовъ.
Оказалось, что поѣздъ отходитъ не въ 7 часовъ, а въ половинѣ восьмаго, и такимъ образомъ мнѣ приходилось провести 1½ часа, которые я не зналъ куда дѣвать. Въ томленіи я пошелъ по площади и, замѣтивъ растворенную калитку въ церковную ограду, надъ которою трепетали вершины разнородныхъ деревьевъ, вошелъ туда и очутился передъ прекрасною церковью, окруженною большимъ и тѣнистымъ кладбищемъ. Здѣсь, рядомъ съ весьма старинными надгробными камнями, возвышались если и не красивые, но зато весьма богатые памятники, на которые Ливенское купечество, видимо, не пожалѣло ни чугуна, ни гранита, ни мрамора. Чтобы продлить по возможности время, я не позволялъ себѣ миновать ни одного камня, не прочитавши на немъ всѣхъ надписей. Черезъ часъ, возвращаясь уже къ выходу, я наткнулся на обелискъ изъ простаго сѣраго песчаника. На одной изъ четырехъ его сторонъ были глубоко врѣзаны слова: здѣсъ погребено тѣло крестьянской дѣвицы Маріи; съ другой стороны стояло: здѣсь же погребенъ младенецъ женскою пола. На противоположной отъ имени усопшей сторонѣ было вырѣзано: вотъ тибе друхъ мой послѣдній отъ мине нарятъ. А внизу: отставной унтеръ-офицеръ такой-то.
Никогда ни одна могильная надпись не производила на меня такого задушевно-нѣжнаго впечатлѣнія.
Недаромъ покойный зять нашъ Александръ Никитичъ всю жизнь жаловался на упрямство жены своей. Всѣ мы, не исключая и брата Петруши, чувствовали всю справедливость этого обвиненія, но никогда никто изъ насъ не предполагалъ, чтобы самобытныя выходки сестры способны были принимать игривый или шуточный характеръ. Между тѣмъ только подобнымъ предположеніемъ со стороны брата, часто навѣщавшаго сестру и принимавшаго живое участіе въ ея дѣлахъ, можно объяснить слѣдующую сцену. Какъ я уже выше замѣтилъ, окна въ кабинетѣ брата выходили къ подъѣзду, и изъ нихъ видны были всѣ прибывающіе въ усадьбу. Такъ, между прочимъ, я замѣтилъ проѣхавшаго парой въ тарантасикѣ письмоводителя становаго пристава. Какъ въ это утро засѣданія не было, я сидѣлъ у брата за большимъ письменнымъ столомъ, куря и о чемъ-то благодушно бесѣдуя. Около насъ усѣлся и любопытный до крайности Петя Борисовъ.
Въ комнату вошелъ мой письмоводитель и со словами: „отъ становаго пристава“ — положилъ передо мною подписной листъ отъ предводителя дворянства въ пользу сербовъ. Такъ какъ я считалъ Сербію какимъ-то горячечнымъ бредомъ географіи, то, конечно, не подписалъ бы ничего; но какъ листъ былъ отъ предводителя, то совѣстно было написать: читалъ такой-то; и я, подписавъ рубль серебромъ, благодушно повернулъ листъ къ брату со словами: „не подпишешься-ли?“
— Это что же! воскликнулъ братъ, гнѣвно сверкнувъ глазами: эти рубли — знать, насмѣшка? это все Любинькины штуки! Но я положу этому конецъ. Гдѣ этотъ нарочный?
Съ этими словами братъ всталъ, растворилъ шкафъ и, взявши съ полки револьверъ, сталъ изъ коробочки вдвигать въ него патроны. Напрасно старался я доказывать, что трудно Любинькѣ поддѣлать оффиціальную бумагу, — раздраженіе брата зашло уже слишкомъ далеко, и настоятельно противодѣйствовать ему — значило подливать масло въ огонь. Не понимая этого, Петя, трусъ по природѣ, началъ приставать къ брату съ плаксивыми восклицаніями: „дядя! да помилуй! оставь!“
Выведенный изъ себя братъ, обращая револьверъ со взведеннымъ куркомъ на мальчика, воскликнулъ: „Петруша!“
Успѣвши уже раза съ два крикнуть племяннику: „отстань!“ — и видя безполезность моихъ увѣщаній, я громко крикнулъ брату: „валяй, валяй его, наповалъ! Это будетъ ему хорошимъ урокомъ, не вмѣшиваться, гдѣ его не спрашиваютъ!“
Все это произошло въ одинъ моментъ; братъ какъ будто опомнился, а Петруша въ одинъ мигъ превратился въ мѣловое изваяніе.
— Гдѣ онъ? крикнулъ братъ, направляясь къ дверямъ. — Я имъ покажу, что это за шутки! И онъ быстрыми шагами направился вдоль корридора къ дверямъ камеры, держа наготовѣ взведенный револьверъ.
Слѣдуя за братомъ по пятамъ, съ намѣреніемъ въ роковое мгновеніе ударить его по рукѣ, я издали закричалъ письмоводителю:
— А что сотскій, что привезъ бумагу, — уѣхалъ?
Къ счастію, письмоводитель догадался закричать намъ навстрѣчу: „уѣхалъ, давно уѣхалъ“. При этихъ словахъ братъ съ поднятымъ револьверомъ вошелъ въ камеру, въ которой спиною къ двери на передней скамьѣ сидѣлъ письмоводитель становаго пристава.
— Ну хорошо, что онъ уѣхалъ, сказалъ братъ, опуская револьверъ, и мы возвратились въ его кабинетъ. Не прошло двухъ минутъ, какъ я увидалъ рукавъ шинели письмоводителя, наброшенной въ накидку, развѣвающійся вслѣдъ за тарантасомъ, проносящимся мимо оконъ во весь духъ. Оказалось, что онъ и портфель свой съ бумагами оставилъ на скамьѣ въ камерѣ, со словами: „Богъ съ вами, тутъ лишь бы живу-то остаться!“
Хотя сестра Любовь Аѳанасьевна въ скорости по смерти мужа и спрашивала меня — куда ей дѣвать деньги? — и такъ испугалась моего опекунства, — то, что я предвидѣлъ, осуществилось въ полной мерѣ. Обильный урожай ржи оставался въ полѣ въ проростающихъ копнахъ, а неисправленная молотилка представляла въ пору молотьбы одну трату времени и платы рабочимъ.
Между тѣмъ половина августа настоятельно требовала зерна на посѣвъ.
— Любинька проситъ у тебя отпустить сто четвертей ржи, сказалъ братъ, вернувшись изъ Ивановскаго.
— Ты знаешь, отвѣчалъ я, что я равно избѣгаю брать и давать взаймы.
— Да ты отпусти не ей, а мнѣ, сказалъ братъ.
— Тебѣ, — другое дѣло, — такъ какъ для меня безразлично — платить ли тебѣ рожью или деньгами.
Л. Толстой писалъ:
„Не повѣрите, какъ ваше письмецо меня обрадовало, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ; лошади будутъ на Козловкѣ въ середу 20 октября. „Вотъ тибе друхъ мой послѣдній отъ мине нарятъ“ — прелестно! Я это разсказывалъ раза два, — и всякій разъ голосъ у меня срывался отъ слезъ. Слова же, которыя вы мнѣ выписываете изъ Revue des deux mondes, я въ тотъ же день цитировалъ женѣ, какъ замѣчательно вѣрныя. Удивительно, какъ мы близко родня по уму и по сердцу.
„Что отъ васъ давно нѣтъ вѣсточки, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ? Здоровы-ли вы? Это главное. Ѣздилъ я въ Москву узнавать про войну. Все это волнуетъ меня очень. Хорошо тѣмъ, которымъ все это ясно; но мнѣ страшно становится, когда я начинаю вдумываться во всю сложность тѣхъ условій, при которыхъ совершается исторія; какъ дама какая нибудь А—ва, съ своимъ тщеславіемъ и фальшивымъ сочувствіемъ къ чему-то неопредѣленному, — оказывается нужнымъ винтикомъ во всей машинѣ.
„Пожалѣйте меня въ двухъ вещахъ: 1) негодяй кучеръ повелъ жеребцовъ въ Самару; подъ хуторомъ, уже въ 15-ти верстахъ, утопилъ Гуниба въ болотѣ, желая сократить дорогу. 2) Сплю и не могу писать; презираю себя за праздность и не позволяю себѣ взяться за другое дѣло.
„Передайте наши поклоны Марьѣ Петровнѣ и Оленькѣ.
„Письмо ваше съ стихотвореніемъ пришло ко мнѣ съ тою же почтой, съ которой привезли мнѣ и ваше собраніе сочиненій, которое я выписывалъ изъ Москвы. Стихотвореніе это не только достойно васъ, но оно особенно и особенно хорошо, съ тѣмъ самымъ философски поэтическимъ характеромъ, котораго я ждалъ отъ васъ. Прекрасно, что это говорятъ звѣзды. И особенно хороша послѣдняя строфа. Хорошо тоже, — что замѣтила жена, — что на томъ же листкѣ, на которомъ написано это стихотвореніе, излиты чувства скорби о томъ, что керасинъ сталъ стоить 12 коп. Это побочный, но вѣрный признакъ поэта. Съ вашими стихотвореніями выписалъ я Тютчева, Баратынскаго и Толстаго. Сообществомъ съ Тютчевымъ я знаю, что вы довольны. Баратынскій тоже не осрамитъ васъ своей компаніей; Баратынскій настоящій, хотя мало красоты, изящества, но есть прекрасныя вещи.
„Я понемножку началъ писать и очень доволенъ своею судьбой.
Будучи назначенъ завѣдующимъ военно-коннымъ пунктомъ при Городищенской волости, я приказалъ привести лошадей въ Степановку, какъ къ болѣе центральному мѣсту.
Когда началась пріемка, ко мнѣ подошелъ витія и политикъ Матвѣй Васильевичъ, бывшій лѣтъ пять единственнымъ нашимъ слугою и года четыре уже превратившійся изъ прикащика въ арендатора сосѣдняго нашего хутора на рѣкѣ Неручи.
— Прикажите, прошепталъ онъ, записать отъ меня добровольной поставкою воронаго мерина.
— Матвѣй, сказалъ я, ты знаешь, что я этого воронаго купилъ 5-ти-лѣткомъ у Александра Никит. за 60 рублей; а когда онъ проработалъ у меня 4 года, я уступилъ его тебѣ за 40 рублей; вѣдь онъ у тебя, должно быть, три или четыре года работаетъ, а ты хочешь его сдать въ казну за 90 руб. Извини, я на это несогласенъ.
12 сентября во Мценскѣ, по окончаніи засѣданія съѣзда, я совершенно равнодушно смотрѣлъ изъ окна, окропляемаго мелкимъ и холоднымъ дождемъ, на пріемку офицеромъ выбранныхъ мною для сдачи лошадей. Такъ какъ любопытнаго при этомъ было мало, то, не дождавшись конца, я уѣхалъ въ гостинницу. Вечеромъ приходитъ Матвѣй.
— A вѣдь я воронаго-то сдалъ въ казну, говоритъ онъ.
— Какъ такъ? спрашиваю я.
— На все надо умѣнье! отвѣчалъ онъ не безъ надменности. — Я сунулъ военному писарю синенькую, — вороной-то и поступилъ на службу.
Настала зима, выпалъ глубокій снѣгъ, и я не безъ удовольствія видѣлъ, что братъ усердно занялся выѣздкою молодыхъ лошадей. Совѣстно вспомнить, что я вторично простодушно попался на ту же самую штуку. Взявши наканунѣ 1000 рублей, братъ объявилъ, что ѣдетъ по дѣлу въ Орелъ; а черезъ недѣлю я получилъ изъ Кіева письмо, въ которомъ братъ указывалъ мнѣ адресъ своего кіевскаго пріятеля, который постоянно будетъ знать о мѣстѣ его нахожденія и служить передаточнымъ пунктомъ простой и денежной корреспонденціи. Въ то же время братъ сообщалъ, что отправляется въ Сербію добровольцемъ. Черезъ нѣсколько времени пріятель его сообщилъ мнѣ, что братъ купилъ себѣ верховую лошадь и испросилъ, если не ошибаюсь, на смотру въ Бѣлой Церкви, какъ милости, у Его Имп. Высочества Главнокомандующего дозволенія поступить волонтеромъ въ казаки. Такимъ образомъ онъ и поступилъ въ казачій полкъ рядовымъ. Это было послѣднимъ, полученнымъ мною о братѣ, извѣстіемъ.
Въ этотъ зимній пріѣздъ въ Москву, мы снова остановились въ гостинницѣ Парижъ, и насмѣшливый Борисовъ презабавно представлялъ содержательницу француженку, ловившую его въ корридорѣ съ вопросомъ: „etes vous riche, monsieur?“
Такъ какъ Оленькѣ минуло 18 лѣтъ, то мы стали съ нею понемногу выѣзжать. Пришлось мнѣ раза два побывать и въ гостинницѣ Лондонъ, въ Охотномъ ряду, гдѣ на время остановилась Любовь Аѳанасьевна, и гдѣ у подъѣзда я каждый разъ находилъ ѣздившаго съ ея сыномъ, Катковскимъ лицеистомъ, лихача извощика съ пунцовымъ покрываломъ на рукѣ. Конечно, я не говорилъ ни слова, такъ какъ моего мнѣнія не спрашивали. Но и безъ этого мнѣнія дѣло не обошлось.
Однажды, когда въ гостиной сестры сидѣла ея золовка, съ которою мы познакомились въ началѣ нашихъ воспоминаній, Любовь Аѳанасьевна подошла ко мнѣ и сказала: „ты знаешь, nous avons decidé взять Володю отъ Каткова“.
По всему, что я видѣлъ, я этого ожидалъ, не взирая на то, что мальчикъ учился очень удовлетворительно и прекрасно владѣлъ двумя древними и французскимъ и нѣмецкимъ языками, а потому я сказалъ только: „а!“
Госпожа С..., которой это было, очевидно, такъ же непріятно, какъ и мнѣ, не выдержала.
— Любинька, сказала она: ты говоришь: nous; могутъ подумать, что и я въ числѣ рѣшающихъ; говори лучше: moi.
Оказалось, что я понадобился для того, чтобы выручать вещи и книги юноши, тайно бѣжавшаго изъ школы.
По возвращеніи въ Степановку, мы нашли всѣ шкафы и комоды брата опустошенными и узнали, что сестра Любовь Аѳан., заботясь о братѣ, послала ему въ Молдавію всѣ прекрасныя его шубы и все бѣлье, тщательно нами приготовленное. Возможно ли было сомнѣваться въ томъ, что въ сумбурѣ внезапнаго похода всякая подобная частная посылка окажется приношеніемъ невѣдомому Ваалу? Не только подобные узлы, но даже застрахованные 1500 рублей, посланные мною на имя полковаго командира, были мнѣ по окончаніи войны пересланы обратно.
Между тѣмъ воззваніе въ пользу сербовъ облетало наши убогія веси, осуществляя пословицу: „съ міру по ниткѣ“. Бабы отличались усердіемъ въ приношеніи холста. Вначалѣ февраля я долженъ былъ ѣхать на сдачу выбранныхъ мною лошадей военному пріемщику, полковнику N... По глубокимъ снѣгамъ пришлось верстъ за 10 до Городищенской волости ѣхать гуськомъ. Когда часамъ къ четыремъ пріемка была окончена, я, въ виду цѣлаго голоднаго дня, проведеннаго нами на морозѣ, предложилъ полковнику заѣхать къ намъ пообѣдать, на что онъ съ удовольствіемъ согласился. Ѣхали мы сравнительно довольно рѣзво; но когда за версту до дому слѣдовало проѣзжать черезъ деревню Плоты, то, по причинѣ страшныхъ ухабовъ и разваловъ по заметенной снѣгомъ улицѣ, пришлось ѣхать шагомъ. Помню, какъ на тихій лязгъ колокольчика, на порогѣ избы показалась любопытная дѣвченка отъ 14—15 лѣтъ, босая и въ одной рубахѣ, грязной и засаленной до невозможности. Быть можетъ эта загрязненность рубахи была причиной того, что послѣдняя, вѣроятно, ломаясь какъ картонъ, порвалась прямо сверху внизъ, такъ что незнакомый съ костюмомъ могъ бы принять, что дѣвочка обвѣшана неширокими фартуками.
— Знаете ли, обратился вдругъ ко мнѣ полковникъ: я только что изъ Сербіи, для которой мы сбираемъ вспомоществованіе; но я тамъ нигдѣ подобной нищеты не видалъ.
Въ подтвержденіе словъ полковника, я сообщилъ ему, что по скудости урожая, за неимѣніемъ топлива, по три семьи собрались на зимовку въ одну избу.
Л. Толстой писалъ:
„Дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, повинную голову не сѣкутъ, не рубятъ! А я ужь такъ чувствую свою голову повинною передъ вами, какъ только можно. Но право я въ Москвѣ нахожусь въ условіяхъ невмѣняемости; нервы разстроены, часы превращаются въ минуты, и какъ нарочно являются тѣ самые люди, которыхъ мнѣ не нужно, чтобы помѣшать видѣть того, кого нужно. На праздникахъ былъ у насъ Страховъ, и вамъ вѣрно икалось: мы часто поминали васъ, и ваши слова, и мысли, и ваши стихи. Послѣднее „Въ звѣздахъ“ — я прочелъ ему изъ вашего письма, и онъ пришелъ въ такое же восхищеніе, какъ и я. Въ Русск. Вѣстникѣ перечли мы его съ женою еще. Это одно изъ лучшихъ стихотвореній, которыя я знаю. Со Страховымъ же я всегда говорю часто про васъ, потому что мы родня всѣ трое по душѣ. Что ваша служба? есть ли надежда на награду? Что Петръ Аѳан.? Нѣтъ ли извѣстій? Передайте нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ и Оленькѣ, не забывайте меня, не сердитесь и любите такъ же, какъ мы васъ любимъ.
„Дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, давно отъ васъ нѣтъ извѣстій, и мнѣ ужь чего-то недостаетъ и грустно. Напишите пожалуйста; какъ здоровье ваше и духъ? Посылаю нѣсколько стихотвореній[1] 18-ти лѣтняго юноши. Что вы скажете? Пожалуйста внимательно прочтите и скажите. У насъ все слава Богу.
„Вы не повѣрите, какъ мнѣ радостно ваше одобреніе моего писанья, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, и вообще ваши письма. Вы пишете, что въ Русск. Вѣстникѣ напечатали чужое стихотвореніе, а ваше Искушеніе лежитъ у нихъ. Такой тупой и мертвой редакціи нѣтъ другой. Они мнѣ ужасно опротивѣли не за меня, а за другихъ.
„Какъ въ казаки? Какимъ же чиномъ? И зачѣмъ въ Бѣлой Церкви? — Меня Петръ Аѳан. ужасно интересуетъ.
„Голова моя лучше теперь, но насколько она лучше, настолько я больше работаю. Мартъ и начало апрѣля самые мои рабочіе мѣсяцы, и я все продолжаю быть въ заблужденіи, что то, что я пишу, очень важно, хотя и знаю, что черезъ мѣсяцъ мнѣ будетъ совѣстно это вспоминать. Замѣтили ли вы, что теперь вдругъ вышла линія, что всѣ пишуть стихи, очень плохіе, но пишутъ всѣ. Мнѣ штукъ пять новыхъ поэтовъ представилось.
„Извините за безтолковость и краткость письма. Хотѣлось только вамъ написать, чтобы вы помнили, что васъ любятъ и ждутъ въ Ясной Полянѣ. Наши поклоны вашимъ.
„Послѣднее письмо ваше, писанное въ три пріема, слава Богу, не пропало. Я дорожу всякимъ письмомъ вашимъ и особенно такимъ, какъ это. Вы не повѣрите, какъ меня радуетъ то, что вы приписываете въ предпослѣднемъ, какъ вы говорите, „о сущности божества“. Я со всѣмъ согласенъ и многое хотѣлъ бы сказать, но въ письмѣ нельзя и некогда. Вы въ первый разъ говорите мнѣ о божествѣ — Богѣ. А я давно уже не переставая думаю объ этой главной задачѣ. И не говорите, что нельзя думать; — не только можно, но должно. Во всѣ вѣка лучшіе т. е. настоящіе люди думали объ этомъ. И если мы не можемъ такь-же какъ они, думать объ этомъ, то мы обязаны найти — какъ. Читали ли вы: Pensées de Pascal? т. е. недавно на большую голову. Когда, Богъ дастъ, вы пріѣдете ко мнѣ, мы поговоримъ о многомъ, и я вамъ дамъ эту книгу. Если бы я былъ свободенъ отъ своего романа, котораго конецъ уже набранъ, и я поправляю корректуры, я бы сейчасъ по полученіи вашего письма пріѣхалъ къ вамъ. Такъ, я не знаю почему, ваше послѣднее письмо забрало меня за живое, т. е. дружбу къ вамъ. Ужасно хочется васъ видѣть.
„Поэтъ мой К.... которому я велѣлъ наизусть выучить то, что вы пишете мнѣ о немъ, написалъ тутъ же вамъ посланіе, очень плохое, но просилъ послать. Боюсь, что онъ болѣе стихотворецъ, чѣмъ поэтъ. Но какое милое стихотвореніе Полонскаго, оно напечатано въ Нивѣ.
„Прощайте до свиданія, пожалуйста пишите о себѣ, о своемъ здоровьи, хоть два слова. Жена кланяется вамъ и Марьѣ Петровнѣ.
Въ серединѣ лѣта совершенно неожиданно пріѣхалъ гр. Л. Н. Толстой вмѣстѣ съ гостившимъ въ это время у него H. H. Страховымъ, съ которымъ я за годъ передъ тѣмъ познакомился въ Ясной Полянѣ. Излишне говорить, до какой степени мы были рады дорогимъ гостямъ, столь богатымъ внутреннимъ содержаніемъ.
Чуткій эстетикъ по природѣ, графъ такъ и набросился на фортопіанную игру нашей M-lle Оберлендеръ. Онъ садился играть съ нею въ четыре руки, и такимъ образомъ они вмѣстѣ переиграли чуть ли не всего Бетховена.
— Знаете ли, говорилъ мнѣ графъ, что во время нашей юности подобныя пьянистки разъѣжали по Европѣ и давали концерты. Она всякія ноты читаетъ такъ же, какъ вы стихи, находя для каждаго звука соотвѣтственное выраженіе.
Въ августѣ я сталъ побаиваться повторенія органическаго разстройства, отъ котораго нѣкогда спасенъ былъ благодѣтельною рукою профессора Новацкаго. Къ этому присоединилась зубная боль Оленьки, такъ что я рѣшился немедля ѣхать съ нею вдвоемъ въ Москву, гдѣ остановился на Покровкѣ въ пустомъ домѣ Боткиныхъ, проводившихъ лѣто на дачѣ въ Кунцевѣ. Такъ какъ Оленька по лѣтамъ своимъ могла только быть подъ попечительствомъ, а не подъ опекой, то я нисколько не препятствовалъ ея частымъ посѣщеніямъ пансіона Г-жи Эвеніусъ, во главѣ котораго уже года съ два тому назадъ стояла меньшая сестра, заступая мѣсто умершей его основательницы.
Наканунѣ обратнаго отъѣзда въ Степановку, Оленька попросила у меня разрѣшенія остаться на нѣсколько дней у Г-жи Эвеніусъ, сказавши, что присылать за нею никого не нужно, такъ какъ Г-жа Эвеніусъ даетъ ей въ провожатыя классную даму. Когда я сталъ укладывать свой небольшой чемоданъ. Оленька, увидавши довольно большой хлѣбный ножъ, сказала: „дядя, этотъ ножъ тебѣ возить въ чемоданѣ неудобно; позволь, я уложу его на дно моего деревяннаго сундука, гдѣ онъ ничего повредить не можетъ, а между тѣмъ никакой бѣды отъ того не будетъ, что я привезу его недѣлею позже въ Степановку.“
Такъ, къ общему удивленію домашнихъ, я вернулся въ деревню одинъ. Черезъ недѣлю прибыло письмо Оли съ просьбою о продленіи пребыванія въ Москвѣ, — исполненное любезныхъ ласкъ и извиненій. Затѣмъ письма стали приходить все болѣе короткія и формальныя, изъ которыхъ я убѣдился, что усердныя руки содержательницы пансіона уже не выпустятъ неопытную дѣвочку. Роковое письмо не заставило себя ждать: оно увѣдомило, что Оленька остается въ Москвѣ. Конечно, я въ тотъ же день отвѣчалъ, что ни опекуномъ, ни попечителемъ племянницы быть не желаю и прошу указать личности, которымъ я могу сдать все ея состояніе.
Такъ неожиданно разыгралось событіе, еще разъ указавшее мнѣ наглядно, что жизнь причудливо уводитъ насъ совершенно не по тѣмъ путямъ, которые мы такъ усердно прокладывали и расчищали. Ошибался ли я, или во мнѣ говорило инстинктивное чувство самосохраненія, но я вдругъ почувствовалъ себя окруженнымъ атмосферою недоброжелательства, рѣзко враждебнаго моимъ наилучшимъ инстинктамъ. Мирная, отстроенная, обросшая зеленью Степановка сдѣлалась мнѣ ненавистна. Я въ ней задыхался. На третій день мы съ женою и неразлучнымъ Иваномъ Александровичемъ сидѣли на желѣзной дорогѣ въ Ливны, гдѣ ожидала высланная впередъ коляска, чтобы везти насъ на Грайворонку. На широкой степи близь красивыхъ табуновъ я вздохнулъ свободнѣе, но при этомъ я старался не думать о предстоящемъ возвращеніи въ Степановку.
Въ день отъѣзда, послѣ завтрака жена моя ушла къ себѣ готовиться къ дорогѣ, а мы съ Иваномъ Александровичемъ все еще сидѣли въ столовой за круглымъ столомъ подъ лампою. Говорить не хотѣлось. Наступила минута, про которую говорятъ: „тихій ангелъ пролетѣлъ“. Торопливый маятникъ стѣнныхъ часовъ усердно отчеканивалъ свой педантическій счетъ.
— Знаете ли Иванъ Алекс., воскликнулъ я, до какой степени мнѣ противно возвращаться въ Степановку!
— Надобно, отвѣчалъ Остъ, отъ этого избавиться.
— Какими же образомъ?
— Ужь вы только поручите мнѣ: я Степановку продамъ, а вамъ сейчасъ же куплю, что вамъ будетъ по вкусу.
— Сердечно буду вамъ признателенъ, если вы такой волшебникъ; но тутъ есть сторона, которую не надо упускать изъ виду. Вспомните, что въ Степановкѣ нѣтъ дерева, нѣтъ куста, который бы не былъ насаженъ мною, при помощи Марьи Петровны. И если она не захочетъ принести добровольную жертву, отказавшись отъ жизни въ долговременно взлелѣянномъ ею саду, то прекрасныя наши мечтанія осуждены оставаться мечтами. А чтобы не томиться этимъ вопросомъ, пойду и тотчасъ же спрошу, согласна ли Марья Петровна на такую перемѣну.
Къ радости моей, я вернулся съ самымъ благопріятнымъ отвѣтомъ, и съ этой минуты начались наши общія вслухъ мечтанія. Не пріискавъ новаго пристанища, невозможно было продавать Степановки, и поэтому слѣдовало прежде найти подходящее имѣніе, въ которомъ должны были сосредоточиться качества, противоположныя Степановскимъ. Имѣніе должно было быть въ черноземной полосѣ, съ лѣсомъ, рѣкою, каменною усадьбой и въ возможной близости отъ желѣзной дороги.
На другой день по пріѣздѣ домой, Иванъ Алекс. отправился по желѣзной дорогѣ на югъ искать счастья.
Черезъ два дня мы получили слѣдующую телеграмму: „подходящее имѣніе близь Московско-Курской чугунки — 850 десятинъ за 100 тысячъ нашелъ. Отвѣчайте Курскъ.“
Мы отвѣчали:
„Кончайте, задаточныя деньги получите банковымъ переводомъ изъ Москвы“.
Дня черезъ четыре вернувшійся Иванъ Алекс. разсказалъ слѣдующее:
„Конечно, я прежде всего бросился къ нотаріусамъ. И вотъ сижу я въ Курскѣ у нотариуса и разсказываю ему о своей задачѣ. Въ конторѣ случился какой-то мужичекъ: „да вотъ, говоритъ, у насъ по сосѣдству сколько лѣтъ ужь продается имѣніе, какое вамъ надо, — сельцо Воробьевка наслѣдниковъ Ширковыхъ. А продаютъ его опекуны: графъ Сиверсъ да еще баринъ Гришинъ — что-ли, въ Харьковѣ ихъ хорошо знаютъ, да вотъ покупателей то все нѣтъ. Земля у крестьянъ въ арендѣ, лѣсу до 300 десят. ; усадьба старинная, каменная; мельница на рѣкѣ“.
„Сбѣгалъ я посмотрѣть имѣніе въ 25-ти верстахъ отъ Курска по нашей желѣзной дорогѣ. Имѣніе мнѣ понравилось. Я захватилъ деньги изъ банка и бросился въ Харьковъ, гдѣ отыскалъ графа Сиверса, съ которымъ мы тотчасъ кончили дѣло въ два слова за 100 тысячъ рублей и купчую пополамъ. Вотъ и домашняя расписка въ полученіи пяти тысячъ задатку. Купчая должна быть совершена 1 ноября“.
На этомъ дѣло пока и остановилось, если не считать, что я, по просьбѣ Ивана Александр., всетаки проѣхалъ хоть мелькомъ взглянуть на окончательно приторгованную уже Воробьевку.
Побывавши въ паркѣ, въ лѣсу и осмотрѣвши усадьбу, я остался весьма доволенъ покупкою, но никакъ не настоящимъ состоянія имѣнія, къ которому приходилось усердно прикладывать руки.
Я уже имѣлъ случай въ перепискѣ съ Тургеневымъ высказыватъ свое нерасположеніе появляться въ печати. Это же чувство заставило меня, не помню въ какомъ именно журналѣ, подъ разборомъ Анны Карениной, подписать фамилію моего письмоводителя Болговъ.
Л. Н. Толстой писалъ:
„Нынче утромъ самъ повезъ вамъ отвѣтъ на письмо со статьею на Козловку и получилъ ваше письмо. Статью Болгова проглотилъ и только сокрушался, что онъ не отдѣльное новое лицо, — былъ бы новый другъ. Послалъ статью Страхову.
„Очень грустно мнѣ за васъ, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, за чувство, которое въ васъ долженъ былъ вызвать послѣдній домашній эпизодъ; но я всегда за себя и за близкихъ утѣшаюсь, что все къ лучшему. Можетъ быть вамъ пришлось бы испытать болѣе тяжелыя чувства. Теперь вы спокойны, только обидно, что ваши труды у васъ не на лицо.
„Какъ мало на свѣтѣ настоящихъ умныхъ людей, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ! появился было Г-нъ Болговъ, и какъ я обрадовался ему, но и тотъ тотчасъ же обратился въ васъ. Можно не узнать произведеніе ума, къ которому равнодушенъ, но произведеніе ума любимаго, выдающее себя за чужое, такъ же смѣшно и странно видѣть, какъ если бы я пріѣхалъ къ вамъ судиться и, глядя на васъ во всѣ глаза, увѣрялъ бы, что я адвокатъ Петровъ. Не могу хвалить вашей статьи, потому что она хвалитъ меня; но я вполнѣ согласенъ съ нею; и мнѣ очень радостно было читать анализъ своихъ мыслей, при которомъ всѣ мои мысли, взгляды, сочувствія, затаенныя стремленія поняты вѣрно и поставлены всѣ на настоящее мѣсто. Мнѣ бы очень хотѣлось, чтобы она была напечатана; хотя я обращалъ къ вамъ то, что вы говорили мнѣ, знаю, что почти никто не пойметъ ея.
„Я все это время охочусь и хлопочу объ устройствѣ нашего педагогическаго персонала на зиму. Ѣздилъ въ Москву въ поискахъ за учителемъ и гувернеромъ. Нынче же чувствую себя совсѣмъ больнымъ. Вы не пишите о себѣ, стало быть хорошо. Нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ.
Не помню, по какому случаю мы съ Иваномъ Александр. поѣхали въ Орелъ. На вокзалѣ Остъ объявилъ, что прежде чѣмъ пріѣхать ко мнѣ въ гостинницу, онъ думаетъ побывать у жестокаго кулака купца, сосѣда, приторговывавшаго смежную съ его землею Степановку, при самыхъ стѣснительныхъ для насъ условіяхъ.
— И охота вамъ, Иванъ Александровичъ, сказалъ я, понапрасну набиваться этому кулаку. Воробьевка намъ понадобилась, такъ мы сами нашли покупателя. Впрочемъ, дѣлайте, какъ хотите. Я велю подать самоваръ и буду поджидать васъ.
Когда черезъ полчаса я усѣлся въ номерѣ за самоваромъ, — вошелъ и Иванъ Александровичъ.
— Ну что? съ неудовольствіемъ спросилъ я.
— Продалъ Степановку, — былъ отвѣтъ.
— Что вы! воскликнулъ я.
— Вотъ и домашняя запродажная расписка, а вотъ и тысяча рублей задатку, сказалъ онъ, кладя передъ мною то и другое.
— Вотъ ужь, сказалъ я, вы въ полномъ смыслѣ заслуживаете прозванія: магъ и волшебникъ.
Степановка была продана за 30 тысячъ, изъ коихъ десять должны были быть уплачены при совершеніи купчей, а двадцать — въ іюнѣ 1878 года. Лошади и рогатый скотъ должны оставаться до отправленія въ Воробьевку на подножный кормъ, т. е. до конца мая. Весь урожай настоящаго года долженъ поступить въ нашу пользу.
Купчая въ скоромъ времени была совершена и девять тысячъ въ уплату получены, a затѣмъ, такъ какъ срокъ совершенія купчей на Воробьевку приближался, Иванъ Александр. уѣхалъ въ Курскъ. Не обошлось и тутъ безъ передрягъ, и Воробьевка въ свою очередь подтвердила пословицу: „ сговореная невѣста всему свѣту мила“. Когда Остъ явился къ опекуну графу Сиверсу, послѣдній подалъ ему телеграмму отъ петербургскаго сонаслѣдника по имѣнію, гласившую: „возвращаю Шеншиной задатокъ въ двойномъ количествѣ и надбавляю пять тысячъ“.
Послѣ небольшихъ переговоровъ, Остъ надбавилъ пять тысячъ, и графъ отвѣчалъ телеграммой: „Воробьевка безповоротно продана Шеншиной“.
При вторичномъ общемъ нашемъ и болѣе подробномъ осмотрѣ усадьбы, оказалось, сколько хлопотъ и труда требовало ея мало-мальское благоустройство. Насъ съ женою встрѣтила старушка генеральша въ желтой турецкой шали и, указывая на валяющіеся по полу огрызки моркови, яблоки, картофельныя корки и пустую яичную скорлупу, — проговорила: „ужь извините, — вотъ крѣпостныхъ то нѣтъ и чистоты нѣтъ“.
На высокихъ и сырыхъ стѣнахъ парадныхъ комнатъ когда то прекрасные обои висѣли каскадами; о домашнихъ комнатахъ и говорить было нечего. Въ домѣ съ двойными рамами не было окна, въ которомъ разбитыя бѣлыя стекла не были залѣплены осколками зеленаго. Взобравшись съ Остомъ на мезонинъ, мы полюбопытствовали осмотрѣть и чердакъ, чтобы убѣдиться въ благонадежности желѣзной крыши. Когда въ полумракѣ мы бережно пробирались по мусору, я вдругъ невольно вскрикнулъ: „ай!“
— Что съ вами? испуганно спросилъ Иванъ Александр.
— Да помилуйте, тутъ цѣлая половина антресолей занята чердакомъ, который, какъ видите, снабженъ сходными ступенями, вѣроятно, съ цѣлью развѣшиванія бѣлья. Если высота этого чердака дозволитъ, то тутъ выйдетъ три большихъ жилыхъ комнаты, которыхъ въ домѣ такъ мало.
Оказалось, что, строившій усадьбу за сто лѣтъ тому назадъ, помѣщикъ Ртищевъ не любилъ, чтобы у него ходили надъ головой, и потому занялъ верхъ надъ парадными комнатами чердакомъ. Конечно, первой заботою нашею было смѣрить высоту чердака отъ пола до верхнихъ балокъ. — Увы! она оказалась всего въ три аршина, чего очевидно было слишкомъ мало; — и вотъ съ этой минуты мысль о поднятіи потолка надъ чердакомъ, не трогая желѣзной крыши, сдѣлалась моею маніей.
Такъ какъ дѣло покупки было уже безповоротно рѣшено, то я бросился въ Москву, съ тѣмъ чтобы взять у Боткиныхъ принадлежавшіе мнѣ билеты учетнаго банка на сумму 80-ти тысячъ; а такъ какъ денегъ на покупку Воробьевки всетаки не хватало, то я попросилъ контору Боткиныхъ ссудить меня 20-ю тысячами до полученія въ іюнѣ этой суммы съ покупателя Степановки. Когда наконецъ мы всѣ съѣхались въ Курской гостинницѣ, и женѣ моей оставалось только получить купчую, я отправился къ графу Сиверсу съ деньгами и пакетомъ билетовъ, съ приложеніемъ разсчета процентовъ по номерами, тщательно исполненнаго бухгалтеромъ Боткинской конторы. Такъ какъ сумма и срокъ билетовъ былъ неодновременный, то для точнаго вычисленія процентовъ по текущій день требовалось много вниманія и навыка. И вотъ двое опекуновъ и мы съ Остомъ пустились въ ариѳметическія выкладки, результаты которыхъ въ каждомъ билетѣ хотя незначительно, но расходились, а въ общей суммѣ представляли извѣстную разницу. Съ своей стороны я предавался такимъ вычисленіямъ только изъ желанія убѣдить графа въ вѣрности сдаваемыхъ ему денегъ; но встрѣтившись нѣсколько разъ съ нежданной убылью и прибылью суммы противъ обозначенной у бухгалтера, самъ графъ наконецъ воскликнулъ: „знаете что, господа! — это считалъ спеціалистъ. Ужь не остановиться ли намъ на его цифрѣ?“
— Графъ, я вполнѣ раздѣляю ваше мнѣніе, сказалъ я, передавая бумаги и получая купчую.
Въ тотъ же день графъ, явившись къ обѣду въ нашъ номеръ, принесъ женѣ моей великолѣпную бонбоньерку; и мы разъѣхались. Чтобы сдѣлать Воробьевскій домъ къ ранней веснѣ жилымъ, нельзя было тратить ни минуты времени. И вотъ въ то время, какъ жена моя была озабочена пересылкою на наемныхъ подводахъ всей мебели, посуды, книгъ и прочаго имущества, даже кактусовъ и привезеннаго изъ Тургеневскаго Спасскаго каштана — въ Воробьевку, мы съ Иваномъ Александр. забрались въ кабинетъ пустыннаго Воробьевскаго дома, куда заблаговременно выписали съ Грайворонки стариннаго искуснаго мастера Антона печника. Пріѣхалъ днемъ раньше Антона его широкоплечій помощникъ и пошелъ шагать съ нами по холодному корридору дома, слушая приказанія Ивана Александровича о томъ, что печи слѣдуетъ перекладывать, не трогая зеркалъ, выходящихъ въ парадныя комнаты. Когда мы проходили мимо одной печки, печникъ, ударяя по ней широкой ладонью, съ прохладцемъ проговорилъ: „вотъ, Богъ дастъ, придетъ весна, и мы ихъ всѣ переложимъ“.
— Ну, ты, братъ, поѣзжай назадъ на Грайворонку, сказалъ Остъ: — и тамъ ужь дожидайся весны; a здѣсь надо сейчасъ же ломать и перекладывать.
— Да какъ же теперь, стыть пойдетъ? такъ какъ же тутъ работать-то?
— А ты не знаешь какъ на горячей водѣ работаютъ? Такъ и ступай на Грайворонку!
— Что-жь! мы и на горячей водѣ можемъ съ нашимъ удовольствіемъ!
Еще при послѣдней поѣздкѣ въ Москву, я старался заговаривать съ инженерами по вопросу о поднятіи потолка, не трогая стропилъ и крыши; но не получилъ ни отъ кого удовлетворительнаго отвѣта.
Однажды ночью во время безсонницы я нашелъ искомое разрѣшеніе, и только слыша глубокій сонъ Оста, не рѣшился его будить; но не успѣлъ онъ утромъ раскрыть глазъ, какъ я ему крикнулъ: „а вѣдь я додумался, какъ поднять потолокъ! надо на существующія балки внутри подъ крышу взрубить два вѣнца, что прибавитъ ½ аршина высоты, и сверхъ этихъ то вѣнцовъ скрѣпить стропила повыше новыми балками, и когда это будетъ исполнено, нижнія балки обрѣзать за подъ-лицо съ возведенными вѣнцами. Это будетъ и дешево, и сердито“.
Конечно, при передѣлкѣ и поправкѣ запущенныхъ построекъ, надо было по возможности пользоваться стариннымъ матеріаломъ, какого въ нашъ прогрессивный вѣкъ уже не существуетъ. Такъ превосходные полы парадныхъ комнатъ слѣдовало перестлать во вновь устраиваемомъ верхнемъ помѣщеніи, а въ парадныя комнаты слѣдовало положить паркетъ. Домъ по очисткѣ отъ пыли, грязи и плѣсени предстояло переклеить новыми обоями; изъ заброшенныхъ кухни и флигеля вывезти цѣлыя горы грязи, кирпичу и битой посуды, a затѣмъ передѣлать разрушенныя печи и прогнившіе полы. Прибывшая изъ Степановки мебель размѣстилась въ прекрасныхъ и пустыхъ каменныхъ амбарахъ, такъ какъ Воробьевскія поля состояли уже 30 лѣтъ въ арендѣ у крестьянъ.
Понятно, что въ опустѣвшемъ Степановскомъ домѣ жить было невозможно, и мнѣ приходилось ѣхать сначала во Мценскъ для заявленія съѣзду, что по перемѣнѣ мѣста жительства продолжать быть участковымъ мировымъ судьею не могу, a затѣмъ и въ Москву за паркетомъ, обоями, замками, зеркалами, взамѣнъ оказавшихся въ домѣ разбитыми и т. п. Въ это время наша Моск.-Курская желѣзная дорога имѣла видъ передвижнаго лагеря. Войска, раненые, а впослѣдствіи и военно-плѣнные на всѣхъ запасныхъ путяхъ станцій. Помню небольшой эпизодъ, разсказанный мнѣ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ, тогдашнимъ мценскимъ предводителемъ дворянства.
— Получаю, говорилъ онъ, увѣдомленіе о передачѣ намъ во Мценскѣ 35-ти раненыхъ. Конечно, я бросился по знакомымъ купеческимъ и обывательскимъ домамъ и къ назначенному дню приготовилъ какъ надлежащее количество лошадей для перевозки раненыхъ, такъ и соотвѣтственное число коекъ, врачей и фельдшеровъ. Въ ночи мы съ городскимъ головою, полицеймейстеромъ и главнымъ докторомъ отправились на станцію желѣзной дороги, и въ 12 часовъ въ темную ночь пришелъ поѣздъ съ багажными вагонами, гдѣ на скудной соломенной подстилкѣ при 25-ти градусахъ мороза лежали раненые. На платформу вышелъ полковникъ и, узнавши во мнѣ предводителя, спросилъ: „сколько мнѣ вамъ ихъ выкинуть?“
— Помилуйте, полковникъ, отвѣчалъ я, — выкидываютъ только замороженныя туши, a мнѣ указано принять 35 раненыхъ.
„При помощи желѣзнодорожной и нашей прислуги, раненыхъ стали наскоро выносить и складывать на платформѣ, a затѣмъ поѣздъ свистнулъ и скрылся во мракѣ, сверкая своимъ заднимъ фонаремъ. Когда мы стали подбирать раненыхъ для отправки въ лазаретъ, оказалось, что полковникъ дѣйствительно выкинулъ пять человѣкъ лишнихъ. Надо было ночью поднимать суетню, связанную съ помѣщеніемъ нежданныхъ пяти человѣкъ. Когда раненымъ, уложеннымъ на койкахъ, предложили согрѣться приготовленнымъ для нихъ чаемъ съ калачами, они единогласно объявили, что не хотятъ ничего.
„Дайте, говорятъ, намъ полежать въ теплой комнатѣ, лучше этого ничего не можетъ быть“. Оказалось, что у несчастныхъ раны изъ Болгаріи не перевязаны. При благопріяттыхъ условіяхъ раненые скоро стали поправляться“.
Наконецъ паркетъ и прочія строительныя принадлежности были высланы изъ Москвы въ Воробьевку, и, не взирая на энергическую дѣятельность Ивана Александр., мнѣ пришлось самому пріѣхать въ Воробьевку, гдѣ единственно свободнымъ помѣщеніемъ оказалась комната при кухнѣ. Тамъ поставлены были наши двѣ складныхъ кровати и письменный столъ, служившій въ то же самое время и обѣденнымъ, и мы съ Остомъ ревностно занялись планами неотложныхъ перемѣнъ, связанныхъ съ переходомъ владѣльческой земли отъ крестьянской къ экономической запашкѣ. Оказалось, что съ открытія весны слѣдуетъ строить хотя леймпачный конный дворъ съ помѣщеніями для имѣющаго прибыть изъ Степановки коннаго завода, перекрыть болѣе полдюжины крышъ желѣзомъ на мѣсто сгнившихъ тесовыхъ и соломенныхъ и выстроить въ теченіи лѣта на противоположной сторонѣ рѣки отдѣльный хозяйственный хуторъ, вырывъ для него первоначально колодезь.
- ↑ He привожу стихотворений, не представляющихъ интереса.