Перейти к содержанию

Новые Paralipomena (Шопенгауэр)/Глава XIV

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
[472]
Глава XIV.
О религии.

§ 377.

Бога, особенно в период схоластики и позже, мало-помалу облекли во всякого рода свойства; но просветительная эпоха принудила снова разоблачить его и снять с него одно одеяние за другим, и его охотно раздели бы совсем, если бы не опасение, как бы тогда не оказалось, что были одни одеяния, а в них не было ничего. Но существуют два неснимаемые одеяния, т.е. неразлучимые свойства Бога: личность и причинность; они должны всегда находиться в понятии Бога, они — самые необходимые признаки, и если их удалить, то можно еще говорить о Боге, но нельзя его более мыслить.

А я говорю: в этом временном, чувственном, на рассудке воздвигнутом мире есть несомненно личность и причинность, более того, — они даже необходимы. Но высшее сознание возносит меня в мир, где уже нет больше ни личности, ни причинности, — нет ни субъекта, ни объекта. Моя надежда и моя вера заключается в уповании, что это высшее (сверхчувственное, вневременное) сознание станет моим единственным; поэтому я надеюсь, что Бога нет. — А если хотят употреблять выражение бог символически, для обозначения именно этого высшего сознания или чего-либо такого, чего не умеют обособить и назвать, то пусть это делают, но только, по-моему, не среди философов.

§ 378.

Бог в новой философии — то же, что последние франкские короли при мажордомах: пустое имя, которое удерживают, чтобы тем удобнее и невозбраннее делать свое дело. [473]

§ 379.

Исповедь была счастливой мыслью; ибо действительно каждый из нас — компетентный и совершенный нравственный судья, точно знающий добро и зло, святой, любящий добро и презирающий зло: все это представляет собою каждый, поскольку исследуются не его собственные, а чужие поступки, и его дело только одобрить или осудить их, — а тяжесть выполнения несут чужие плечи. Поэтому каждый может в качестве исповедующего быть вполне представителем Бога.

§ 380.

Если мы допустим (что́ в достаточной мере является достоверным, коль скоро на евангелия смотреть как на совершенно истинные в главных чертах), — если мы допустим, что Иисус Христос был человеком совершенно свободным от всего злого и от всяких грешных склонностей[1], то (так как с телом, собственно, необходимо даны и греховные склонности, и более того, — тело не что иное как воплощенная, ставшая видимой греховная склонность) — тело Христа должно быть во всяком случае названо только призрачным телом[2]. Мыслить себе такого человека, совершенно свободного от всяких греховных склонностей, такого носителя призрачного тела, рожденным девой, это — превосходная мысль. Даже физически можно показать возможность этого явления, хотя и отдаленную. А именно, у некоторых животных (насколько я помню, у некоторых насекомых) есть та особенность, что оплодотворение матки продолжает действовать на приплод и даже на приплод приплода, так что последний кладет яички, хотя он сам и не оплодотворен. Что это один единственный [474]раз произошло у человека, нельзя считать таким невероятным, как то, что когда-либо был действительно свободный от грехов человек, и коль скоро мы допускаем последнее, то, при непостижимой ни для какого разума гармонии между телесным воплощением и умопостигаемым характером всякого живущего существа и при наследственности многих наклонностей и черт характера, можно вполне допустить и первое явление.

§ 381.

Отличие теистов от атеистов, спинозистов, фаталистов заключается в том, что первые утверждают некий произвольный принцип мира, вторые — естественный: первые выводят его возникновение из какой-то воли, вторые — из какой-то причины. Причина действует необходимо, воля — свободно. Но воля без мотива немыслима так же, как действие без причины. Если мир возник, то или, по мысли атеистов, какая-нибудь его причина должна была быть первой, т. е. у нее не было ничего до нее, действием чего она была бы и что́ ее самое вынудило бы действовать и из чего ее можно было бы объяснить; она действует, следовательно, с абсолютной необходимостью, она действует в силу абсолютного (т. е. ни от какого иного основания не зависящего) необходимого долженствования, а это и есть фатализм в собственном смысле. Когда же теисты мыслят некую волю действующей без мотива, то результат получается такой же бессмысленный, как и фатализм, а именно: хотение без основания, как там — неизбежное долженствование без основания.

Что большинство людей охотнее удовлетворяется хотением без основания, чем долженствованием без основания, это — довольно странно. Быть может, это происходит от того, что каждая причина сама по себе поддается исследованию, но не каждый мотив: ведь лицо действующее может свой мотив скрыть: так они подсовывают тайком скрытый мотив.

Взгляды обеих партий можно согласовать только тем, чтобы показать, что воля и причинность, свобода и природа — одно и то же. Путь к этому покажет мое новое учение, а именно, что тело, это — ставшая объектом воля; и тем не менее воля как таковая подчинена закону мотивации, а в качестве тела — закону причинности. Таким образом, поскольку существует воля, существует и тело; следовательно, поскольку дана мотивация, одновременно существует и причинность.

§ 382.

Как древние боги подчинены року, так христианские философы полагают над своим Богом aeternas veritates, т. е. [475]метафизические, математические и логические истины[3], которые в качестве таких имеют силу не через посредство воли Божьей и не зависят от него, а, наоборот, распространяют свою силу и на него.

§ 383.

Самое солидное благодеяние, которое доставляет религия, служащая предметом искренней веры, заключается в том, что она превосходно заполняет пустоту и пошлость жизни, даруя целый второй невидимый мир наряду с миром действительным и доставляя возможность постоянного интересного и возвышающего дух общения с существами того второго мира. Так, набожного индуса, грека, католика прежних времен постоянно занимали его боги и святые, которым надо было приносить жертвы, возносить молитвы, воздвигать и украшать храмы, давать обеты — и их выполнять, справлять церковные службы, таинства, воздавать поклонение, украшать иконы, совершать паломничества и т. д. Всякое событие в жизни рассматривалось как воздействие этих существ; и так общение с ними занимало почти половину жизни и было гораздо интереснее, чем общение с людьми, и так украшало эту жизнь поэтической иллюзией, которая придавала ей постоянную привлекательность и всегда поддерживала надежду. А в конце концов иллюзия — всякое счастье. — Все это, конечно, может дать только такая религия, которая служит предметом серьезной веры и которая богата рожденными мечтой богами и святыми и требует много церемоний, — а не плоский, абстрактный, строго монотеистический и на разум опирающийся протестантизм; поэтому Гете совершенно прав в том, что́ он говорит в своей биографии о таинствах католиков и протестантов. Наше время, когда религия почти совершенно вымерла, лишено этих волшебных чар. Но освобождение от ошибок, хотя бы они и давали счастье, всегда желанно. Кроме того, у этого служения богам и святым есть всегда тот недостаток, что в случае несчастий люди тратят силы и время на молитвы и жертвоприношения, вместо того чтобы оказать им деятельное противодействие.

§ 384.

Католическая религия представляет собою указание, как добыть небо попрошайничеством, ибо заслужить его было бы слишком неудобно. — Попы являются посредниками в этом попрошайничестве.

§ 385.

Кто ищет награды за свои деяния, в этом ли, в том ли мире, тот — эгоист. И потеряет ли он ее здесь в силу случайности, [476]которая царит над этим миром, или там в силу пустоты того мечтания, которое этот будущий мир для него воздвигло: это — одно и то же, а именно, — это в обоих случаях — только повод, который мог бы исцелить его от хотения, от стремления к целям.

Но уж если у кого-нибудь имеются цели его эгоизма, то я должен больше уважать его в том случае, когда он стремится к ним по способу Макиавелли и старается достигнуть их умом и знанием тех мотивов и причин, из которых вытекают действия, — чем тогда, когда он раздает много подаяний в надежде получить когда-нибудь все обратно десятерицей и воскреснуть в том мире в виде богача. (Между обоими способами нет иной разницы, кроме той, которая основывается на уме). И если я радуюсь той помощи, которую оказал этот человек какому-нибудь несчастному, то моя радость однако была бы совершенно такой же, если бы этому несчастному оказал помощь тот или другой случай, найденный клад.

Тем не менее нельзя забывать, что иной дает из чистой любви (а она — сострадание) и доброй воли; но когда он хочет отдать в этом деянии отчет своему разуму, то по недостатку знания и истинной философии, он унимает свой разум всякого рода догмами. Это совершенно безразлично и не лишает его поступка его истинного значения и его ценности.

§ 386.

Миф о переселении душ до такой степени богат содержанием, так важен, так непосредственно-близко стоит к философской истине из всех мифов, которые когда-либо создавались, что я считаю его non plus ultra мифического изображения. Потому-то его так и чтили и применяли также Пифагор и Платон; а тот народ, у которого он пользуется общим господством как предмет народной веры и оказывает решающее влияние на жизнь, должен именно потому считаться самым зрелым из народов, как он является и самым древним.

§ 387.

В Desatir, книге, написанной на совершенно неизвестном языке, но снабженной персидским переводом (Сэр В. Джонс, вероятно — ошибочно, считает ее древнее всех известных книг), переселение душ идет вниз до растений и даже металлов и минералов. Bombay transact. Vol. 2. р. 355[4]. [477]

§ 388.

Укротить грубые характеры и удержать от несправедливости и жестокости, — для этого истина не годится, ибо такие люди не могут ее понять; для этого нужны, следовательно, заблуждение, сказка, парабола. Отсюда — необходимость положительных религиозных учений.

§ 389.

Естественная религия или, как ее называет теперешняя мода, философия религии обозначает философскую систему, которая в своих результатах совпадает с какой-нибудь положительной религией, так что, в глазах последователей той или другой, именно это обстоятельство подтверждает обе.

§ 390.

„Философия религии“, это — модное слово для обозначения „естественной религии“. На самом же деле „естественной религии“ нет, а все они — искусственные продукты.

§ 391.

Собственно, всякая положительная религия является узурпатором того престола, который принадлежит философии. Они будут поэтому всегда относиться к философам враждебно, хотя бы последние и смотрели на них, как на неизбежное зло, как на костыль для болезненной слабости духа у большинства людей.

§ 392.

Если этот мир сотворил какой-нибудь бог, то я не хотел бы быть богом: злополучие этого мира растерзало бы мне сердце.

§ 393.

„Деисты“, это — необрезанные евреи.

§ 394.

Как догмат о Боге-Творце несовместим с догматом свободы человека, которая должна лежать в esse, так он находится в противоречии и с учением о бессмертии; поэтому изобретатели Бога-Творца, евреи, не признают жизни после смерти; наоборот, учение о бессмертии пришло, как чуждый элемент, в варварскую грубую еврейскую веру, когда она была реформирована, — из Индии, Египта или из греческих мистерий; к ней оно совершенно не подходит, и [478]реформация, произведенная в ней Иисусом Христом, находится, может быть, в связи с этим обстоятельством.

Итак, если наши богословы и „философы религии“ всегда произносят „Бог и бессмертие“ вместе, как две связанные между собою мысли и две вещи, которые будто бы превосходно уживаются одна с другою, то это следует приписать только старой привычке и недостатку размышления. Ибо с упомянутым выше грубым, неуклюжим, отвратительным еврейским догматом несовместимы ни бессмертие, ни свобода воли.

§ 395.

Слово „бог“ противно мне в такой степени потому, что оно всякий раз перемещает наружу то, что лежит внутри. С этой точки зрения можно, пожалуй, сказать, что различие между теизмом и атеизмом — пространственного характера. Но дело обстоит, собственно, так: бог в сущности — объект, а не субъект; потому как только полагается бог, я — ничто.

Утверждая тождество субъективного и объективного, можно утверждать тождество теизма и атеизма. Конечно, все противоположности относительны и от каждой из них можно подняться на такую общую точку зрения, где противоположность исчезает. Но таким путем мы ничего не выигрываем.

§ 396.

То самое, что утверждает себя в нас как воля к жизни, является и тем, что отрицает эту волю и этим освобождает себя от бытия и связанных с ним страданий. И вот, если бы мы стали рассматривать его в этом его последнем свойстве, т. е. как различное и отдельное от нас, представляющих собою утверждающую себя волю к жизни, и захотели назвать его с этой точки зрения, как нечто противоположное миру (который есть утверждение воли к жизни), „богом“, то это можно было бы допустить в угоду тем, кто не хотел бы бросать этого выражения; но оно обозначало бы тогда только какое-то неизвестное х, относительно которого нам известно только отрицание: именно, что оно отрицает волю к жизни, как мы ее утверждаем, и постольку, следовательно, отличается от нас и мира, но с другой стороны, тождественно и с нами, и с ним — благодаря тому, что утверждающее может быть и отрицающим, когда оно хочет.

Но употреблять старые выражения для обозначения новых понятий, это всегда — источник путаницы; к тому же здесь это было бы ложно, ибо „бог“ был бы в данном случае тем, что не хочет мира, [479]между тем как в понятии „бог“ лежит мысль, что он хочет бытия мира.

Разве дело в слове, в слове „бог“? — А коль скоро вам важно нечто метафизическое, что лежит за физическим и остается недостижимым для его законов, то ведь это вы и имеете в воле к жизни. Слово бог означает во всех языках человека, который создал мир, как бы там этого ни прикрашивали и ни запрятывали.

Оттого, чтобы избежать недоразумений, не следует пользоваться этим словом. Понимание в философии и без того уже достаточно трудно, — нельзя еще эту трудность усугублять двусмысленностями.

О таком боге у нас не было никакого иного богословия, кроме того, какое дает в своей Theologia mystica Дионисий Ареопагит: оно состоит только из рассуждений, что относительно Бога можно отрицать все предикаты, но нельзя ни одного утверждать, потому что он находится за пределами всякого бытия и всякого познания, что́ Дионисий и называет ἐπεκεινα, „по ту сторону“, и характеризует как нечто нашему познанию совершенно недоступное. Это богословие — единственно истинное. Но только оно лишено содержания. Оно не говорит и не учит, по правде сказать, ничему, а состоит просто из заявления, что оно все это хорошо знает и что это не может быть иначе.

§ 397.

Фолук, в своем прекрасном переводе магометанских мистиков и в своих христианских, теистических, отрицательных и полемизирующих с пантеизмом примечаниях к этому переводу, уподобляется скопцу, который как страж гарема выводит и представляет всех его красавиц самым выгодным для них образом, но сам не находит в них решительно ничего хорошего; наоборот, ему эта страсть кажется весьма нелепой, хотя пока что он и не прочь сделать из нее свое ремесло. Или он похож на голландцев, которые печатали все остроумные и свободомыслящие сочинения французов ради собственной пользы, сами не впадая при этом (по выражению Жан Поля) в легкомысленные и смешные острословие и игривость.

§ 398.

В „Антологии восточной мистики“ Фолука очень красивы следующие вещи:

Восхваление Бога во образе виночерпия, р. 218.

Аттар воспевает Абсолютное, р. 260.

Достоинство человека, р. 266.

Достоинство вселенной, р. 273. [480]

Юноша, р. 274.

Мистическое значение христианства, р. 221.

§ 399.

Квиетисты и мистики, это не какая-нибудь секта, которая держалась бы за теоретически облюбованную и однажды навсегда принятую догму, развивая и защищая ее, и все члены которой находились бы поэтому в единении между собою.

Но внутренний опыт, на основании которого или, по крайней мере, о котором они все говорят, таков, что мы, другие, не можем воспроизвести его и таким образом исследовать. Нет, он выпадает на долю лишь немногих избранных; потому этот внутренний опыт и получил имя благодати. Это и делает его подозрительным для нас.

Впрочем, если бы в очень различные времена, в различных частях света появились люди, весьма различные по своему общественному положению, возрасту и полу, и стали рассказывать о стране, в которой они были, которая нам неизвестна, но и несуществования которой мы не могли бы доказать, и если бы эти люди, несмотря на отмеченные выше большие различия и при явном незнакомстве одного с другим и с его сведениями, все-таки рассказывали об этой стране, решительно ни в чем между собою не расходясь, — то едва ли мы стали бы питать еще какие-нибудь сомнения в существовании и главных особенностях той страны. Ибо там, куда непосредственный опыт не досягает, нужно довольствоваться свидетельством других людей и только проверять, не внушает ли оно подозрений.

§ 400.

Сила, которая воззвала нас к бытию, непременно — слепая. Ибо зрячая, хотя бы это была и сила внешняя, должна была бы быть злым демоном, а внутренняя сила, т. е. мы сами, никогда не ввергли бы себя в такое ужасное положение, если бы мы были зрячие. Нет, — чистая, свободная от познания воля к жизни, слепое стремление, которое объективирует себя таким образом: вот ядро жизни.

§ 401.

Если меня спросят, где же можно достигнуть интимнейшего познания этой внутренней сущности мира, этой вещи в себе, которую я назвал волей к жизни или где эта сущность всего отчетливее вступает в сознание; или где она достигает чистейшего раскрытия самой себя, — то я должен буду указать на сладострастие в акте совокупления. Вот где! Вот истинная сущность и ядро всех вещей, [481]цель и назначение всего существования. Вот почему оно и служит, subjective, для живых существ целью всей их деятельности, их высшей отрадой, а objective оно представляет собою фактор, на котором зиждется мир, ибо неорганический мир примыкает к органическому в силу познания. Отсюда благоговение перед Lingam и перед Phallus.

А что оно представляет собою для нас?

На это дает ответ Шекспир в 129-ом сонете.

§ 402.

У дураков, которые в наши дни пишут философские сочинения, есть глубочайшее и твердое убеждение, в котором они и не думают сомневаться, — убеждение, что последний пункт и цель всякого умозрения, это — познание Бога, между тем как на самом деле эта цель не что иное, как познание собственного „я“, что́ они и могли бы прочесть уже на дельфийском храме или по крайней мере узнать у Канта; но последний оказывает на них такое же влияние, как если бы он жил на сто лет позднее их.

§ 403.

Я хотел бы все-таки, чтобы они, прежде чем воспеть хвалу Всеблагому, осмотрелись немножко вокруг себя и убедились, как идут дела в этом прекрасном мире. И затем я спросил бы их, на что этот мир более походит, — на создание премудрости, всеблагости и всемогущества, или на создание слепой воли к жизни.

§ 404.

Лишь когда мир сделается настолько честным, чтобы не преподавать детям до 15-тилетнего возраста Закона Божья, тогда можно будет возложить на него известные надежды.

§ 405.

Хотя интеллекту форма его познания врождена, тем не менее она не представляет вещества, или материи последнего; а это и есть то, что́ собственно гласило учение о врожденных идеях, существование которых утверждали Картезий и Лейбниц, а Локк отрицал. Следовательно, интеллект по отношению к ним, этим идеям, действительно является какой-то tabula rasa, листом белой бумаги. На него природа намерена сперва наводить образы, затем писать на нем понятия, и притом эти последние — все более резкими и сильными штрихами: они должны быть путеводной звездой его, интеллекта, деятельности. [482]

Но вот (нечестным и позорным образом) являются к шестилетнему ребенку и записывают толстыми нестирающимися чертами на эту tabula rasa понятия положительной религии и этим навсегда портят природе ее прекрасный белый лист: молодой интеллект приучают, наперекор его природе и организации, мыслить чудовищное понятие какой-то индивидуальной и личной мировой причины, дальше — понятие абсолютного начала мира и т. п. Этим навсегда застраивают данные ему перспективы на бесконечность миров и существ, закрывают поле свободного исследования и калечат его натуру, чтобы она стала пригодной к усвоению ложного.

§ 406.

Нет ничего более подходящего, для того чтобы уяснить чудовищное и абсурдное в теизме, нежели составленное из скрытых противоречий изложение его по Корану в „Exposition de la loi Musulmane“ Гарсэн де Тасси; и тем не менее, оно вполне отвечает христианству и не говорит ничего иного, кроме того, что́ христианин должен признавать относительно Бога-Отца, ибо это понятие обще всем еврейским сектам, — а вне их его нигде нельзя найти. Но христиане охотно избегают этого ясного изложения и прячутся за мистицизм, в темноте которого абсурдное должно исчезнуть и пять должно стать четным.

§ 407.

Парсы, евреи и магометане молятся Создателю мира, — индусы, буддисты и яины, в противоположность первым, молятся Преодолителю мира и, в известном смысле, уничтожающему его. Очевидно, христианство, в собственном смысле, или христианство Нового Завета принадлежит к этому второму классу [религий], но на историческом пути его насильно и абсурдно соединили с одной из религий первого класса.

§ 408.

Что за хитрый подлог и коварная инсинуация лежит в слове атеизм! — как будто теизм нечто такое, что разумеется само собою.

§ 409.

Каждому теисту следует предложить дилемматический вопрос: „Индивидуум твой бог или нет?“ — Если он ответит на этот вопрос отрицательно, то это не бог; если же утвердительно, из его ответа вытекают странные вещи. [483]

§ 410.

Постоянным внушением, начиная с юности, можно привить человеку всякое суеверие, как навязчивую идею. Но что еще важнее: такая привитая навязчивая идея делается, в конце концов, как дрессировка охотничьих собак, наследственной, если прививка эта повторялась долгое время от поколения к поколению: и тогда уже она действительно становится врожденной идеей. Таким образом и можно объяснить, что одна половина мира объявляет известное понятие врожденным и необходимым, между тем как другая отвергает его. Впрочем, надо еще различать, что при этом действительно — представление и что — только воля.

Под словом бог громадное большинство европейцев мыслит действительно некий индивидуум, как бы человека. Те, кто в силу известного образования не соглашается с этим, будут, сообразно степени этого образования, мыслить под данным словом все меньше и меньше; а самые образованные будут мыслить в конце концов или простую natura naturans, для которой, правда, это имя мало подходит, или, еще чаще, — не будут мыслить ничего определенного, но будут очень крепко держаться за это слово, представляющее собою для них, в глубине их души, простой боевой клич, при котором все их пороки и грехи могут найти себе надежную защиту и с помощью которого они надеются обеспечить себе в будущем вечное блаженство. Итак, тут дело в воле, хватающейся за масть, которую она считает козырной.

§ 411.

Форменное нападение на еврейский миф должно было бы иметь своей большой посылкой: „что произошло из ничего, то должно в ничто и обратиться; а что действительно и истинно, то не могло возникнуть, то не может и погибнуть“.

§ 412.

Если бы мы захотели из привязанности к старому выражению (чего я однако не одобряю) назвать то, что мы знаем только как волю к жизни, но что, в противоположном этому состоянии (Нирвана), где оно отрицает волю в жизни и обращается, нам совершенно неизвестно (так как наше познание сопровождает его только до этого обращения) — если бы мы захотели назвать, говорю я, это совершенно нам неизвестное нечто вместо х или y богом и, значит, короче говоря, сказать: бог, это — то, что́ мы представляем собою, когда мы не мир, — то этим мы спасли бы самое слово, но не его [484]первоначальный смысл, и у нас был бы бог, совершенно отличный от мира, поскольку он был бы последнему абсолютной противоположностью, его прямым отрицанием.

§ 413.

Что касается теизма, то в Германии среди ученых сущность его представляет до известной степени дело поконченное, но со словом они не хотят расстаться, — подобно тому как королей можно было принудить силой отказаться от своих королевств, но не от титулов; поэтому австрийский император все еще называет себя королем Иерусалимским, английский король все еще титулует себя королем французским и т. д.

§ 414

Если религия служит маской для самых низменных умыслов, то это — до того повседневное явление, что оно не может никого удивлять; но чтобы это могло случиться с философией, чистой дочерью неба, которая никогда и нигде не искала ничего иного, кроме истины, — эта участь выпала на долю нашего времени.

§ 415.

Бога, свободу и бессмертие считают по большей части главными целями метафизики, но первая сделала бы невозможными две последних цели. Можно было бы также сказать: первое было бы — в онтологическом доказательстве — essentia без existentia, второе — existentia без essentia.

§ 416.

Лжеучение, которое, широко распростираясь, загораживает дорогу истине, представляет собою такое отвратительное существо, что, пускай оно санкционировано тысячью поколений и приносит неизмеримую пользу, даже делу морального исправления человеческого рода, — я не вижу основания щадить его или смирять свою ненависть и презрение к нему. Нет лжи, достойной уважения. Знайте это! — Мы хотим добиться истины и прибегнем без remorse даже к вивисекции лжи.

§ 417.

Теизм должен принять одно из следующих допущений:

1. Бог создал мир из ничего; это противоречит вполне достоверной истине, что из ничего ничего не делается.

2. Он создал его из самого себя; тогда или он сам остался [485]в нем — пантеизм, или та часть его, из которой сделался мир, отделилась от него, — эманация.

3. Он обработал в определенную форму найденную материю, — тогда эта последняя так же вечна, как и он сам; он в таком случае просто δημιουργος.

§ 418.

Масса будет всегда способна только верить, но не понимать. А для веры все одинаково легко или трудно. Поэтому дайте ей, в качестве объекта веры, что-нибудь дельное и истинное, а не учения, которые внушают ложное и недостойное понятие о природе, унижая последнюю до степени внешней поделки, проповедуя, будто человеческий род и мир существуют для того, чтобы быть счастливыми, и т. д., и т. д.

§ 419.

Мораль должна иметь для себя опору в какой-либо догме; оттого, пока не знают догмата истинного, берут какой-нибудь мифический, аллегорический, и не достоверный, а только предполагаемый. — Хорошо, но действительно ли мораль нуждается в догмате? — Нельзя ли предоставить ее самой себе, так как ведь она прирождена, а в отношении принудительных обязанностей нельзя ли довериться юстиции и полиции, наряду с которыми действует еще и честь, т. е. внимание ко мнению других?

А если нужен мифический догмат, то как высоко над всеми другими стоит догмат метемпсихозы!

§ 420.

Лжефилософами называю я тех, кто под предлогом искания истины старательно работает над укреплением старых западных ошибок.

§ 421.

Придет время, когда на допущение некоего бога-создателя будут смотреть в метафизике так, как теперь смотрят на эпициклы в астрономии.

§ 422.

Для того чтобы верить, не надо быть философом.

§ 423.

Едва только правительства дали попам снова подняться на ноги, как они тотчас же вцепились друг другу в волоса.

Это меня сердечно радует. [486]

§ 424.

Человечество стремится вперед, к истине, помочи рвутся, а чинить их, — это помогает ненадолго. Или прогресс человечества должен по высочайшему повелению вернуться вспять? — Покорнейше благодарю!

§ 425.

Некоторые хотели бы теперь увести немцев назад, к тому месту, где их нашли Фридрих Великий и Иосиф II.

§ 426.

Безличный бог, это — contradictio in adjecto, а личный, это — индивидуум.

§ 427.

Теизм в собственном смысле вполне походит на утверждение, что при правильной геометрической конструкции центр шара упадет вне его.

§ 428.

Все предикаты с privativum, как атеизм и т. д., представляют собою то, что в логике называют бесконечными суждениями, и именно потому они лишены положительного содержания, т. е. не говорят ничего.

§ 429.

Что мир создало какое-то личное существо, в это можно, конечно, верить, но этого нельзя мыслить. Первому же научил нас опыт[5].

§ 430.

Если бы мы мыслили какого-нибудь созидающего демона, то мы были бы вправе, указывая на его творение, крикнуть ему: „Как смел ты нарушить священный покой Ничего, чтобы вызвать к жизни такую массу боли и горя!“

§ 431.

Кто любит истину, тот ненавидит богов, как в единственном, так и во множественном числе. [487]

§ 432.

Когда истина за меня, то во мне не возбуждает зависти, что на стороне моих противников оказывается церковь вместе с Ветхим и Новым Заветом.

§ 433.

С тех пор, как ultima ratio theologorum, костер, не пускается больше в дело, только трус станет еще церемониться с ложью и обманом.

§ 434.

Не распознать в его изначальности истинного внутреннего, непреходящего существа всего того, что есть и может быть, чтобы унизить его до степени продукта из ничего (созданного совершенно отличным от него существом), — это, именно, и есть богохульство.

§ 435.

Если вы скажете: внутренняя сущность мира — бог, то вы сделаете вещью в себе нечто объективное (что бы это ни было), а это необходимо-ложно; ибо только субъективное представляет нечто непосредственное, т. е. непосредственно познаваемое, и может поэтому служить основанием для объяснения всего опосредствованного: такова воля.

§ 436.

Религия оттесняется прогрессирующим умственным образованием, становится абстрактнее, а так как ее сущность — образность, то она и должна будет пасть совершенно, как только известная степень умственного образования сделается всеобщей.

§ 437.

Если высоту интеллектуальной ценности можно верно определить по той степени, в какой данный человек усваивает себе проблему бытия и о ней печется, то как высоко стоять в сравнении с европейцами индусы и древние египтяне!

§ 438.

Насколько я помню, в индусских писаниях речь идет большею частью только о святых мужчинах, кающихся и саниасси; христианские же святые души чаще — женщины: Гюйон, Беата Штурмин, Клеттенберг, Буриньон и т. д. Основание этого заключается, вероятно, в [488]том, что в Индии женский пол находится в большом пренебрежении и занимает подчиненное место, т. е. с ним не считаются[6].

§ 439.

Буддистским писаниям, например когда они повествуют о постепенном ухудшении рода человеческого, свойственно изображать как действие моральных недостатков физическое ухудшение, или катастрофы во внешней природе; поэтому в Китае и теперь еще на чуму, неурожай и т. п. смотрят как на следствие моральных прегрешений императора. В основе всего этого лежит мысль, что природа представляет собою объективацию воли к жизни и оказывается такой, как это соответствует моральному характеру воли. „Какова воля, таков и ее мир“, сказал я в „Мире как воле и представлении“.

§ 440.

Почти все древние народы никогда не убивали скота иначе, как посвящая его богам, но ели его они сами. Это подобно тому, как в мое время в Риме на улицах, площадках и лестницах домов нельзя было зажигать ни одной лампады иначе, как в честь Мадонны или какого-нибудь святого, образ которых висел тут же.

§ 441.

Если древний мир облечен в наших глазах такой невинностью, то это объясняется только тем, что он не знал христианства.

§ 441а.

Противоположность между древним и новым временем, быть может, нигде не сказывается сильнее, чем в том, что у нас многие, хотя бы они никогда особенно не пеклись о Боге, при приближении смерти вспоминают о нем, а в смертный час каждый направляет свои мысли, если возможно, исключительно на Бога. У древних, наоборот, мертвому, а также человеку, который готовился к смерти, не было никакого дела до богов: он как бы выбывал из их области. См. Софокла „Аякс“ ст. 584 и Вергилия „Энеиду“ XI, 51.

§ 442.

Замечательно, что в Пятикнижии, где нет учения о бессмертии и где зато угроза и обетование, кара и награда человеку весьма часто переходят и на его потомков, тоже везде очень точно и тщательно [489]перечисляются родовые списки и генеалогии. Таким образом, индивидуум отождествляется с родом, человек с его потомками — в гораздо бо́льшей степени, чем у других народов.

§ 443.

Надо пожалеть, что у откровенных писателей Нового Завета откровение не распространилось и на язык их и стиль.

§ 444.

У христианского аскетизма нет собственного ясного, отчетливого и непосредственного мотива: у него нет иного мотива, кроме подражания Христу; но Христос вовсе не был аскетом в собственном смысле (он советует однако же добровольную бедность, Матф. 10, 9); а затем, простое подражание другому, кто бы он ни был, не есть непосредственный, сам по себе достаточный мотив, который объяснял бы смысл и цель дела.

§ 445.

В протестантских церквах наиболее бросающимся в глава предметом является кафедра, в католических — алтарь. Это символизирует тот факт, что протестантизм обращается прежде всего к пониманию, католицизм же — к вере.

§ 446.

Гуманизм носит в себе оптимизм, и постольку он ложен, односторонен и поверхностен. — Поэтому-то лет 40 назад против его господства в немецкой изящной литературе, которое преобладало и в произведениях Гёте и Шиллера, и поднялся так называемый романтизм, ссылаясь на христианство, которое по духу своему пессимистично.

В настоящее время против гуманизма, влияние которого угрожает в конце концов привести к материализму, по тем же основаниям подымается ортодоксальная и набожная партия, крепко держится пессимистической стороны и настаивает поэтому на наследственном грехе и Спасителе мира; но именно поэтому она вынуждена принять уже и всю христианскую мифологию и защищать ее как истинную sensu proprio, — что в настоящее время не может иметь успеха. Наоборот, она должна была бы знать, что познание естественной греховности и испорченности человеческого рода, злополучности мира, вместе с надеждой на спасение от него и освобождение от греха и смерти, вовсе не специфичны для христианства и поэтому вовсе не неотделимы от его своеобразной мифологии, а распространяются на гораздо более широкие сферы, — [490]именно, лучше и явственнее представлены в гораздо более древних и большинством человеческого рода исповедуемых религиях Азии, где они принимают совершенно иные формы и существовали задолго до того, как пришел Назореянин.

§ 447.
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
§ 448.

Столь запутанная, причудливая, даже узловатая мифология христианства с замещающей искупительной смертью Христа, предопределением благодати, оправданием верой, и т. д. — дитя двух весьма разнородных родителей: она возникла, именно, из конфликта почувствованной истины с данным еврейским монотеизмом, который в существенных чертах противоречит ей. Этим и объясняется и контраст между моральными местами в Новом Завете, которые превосходны, но занимают в нем приблизительно лишь 10—15 страниц, и всем остальным, которое состоит из неслыханно причудливой, назло всякому человеческому рассудку форсированной метафизики и, наряду с нею, всяческих сказок.

Эту всегда переживаемую чувством истину выяснила и выразила моя философия; отсюда — и восторг очень многих.

§ 449.

Мейстер Экгард[7] обладал удивительно глубоким и верным пониманием вещей. Но сообщение последнего другим испорчено у него тем, что, в силу его воспитания, христианская мифология стала у него совершенно навязчивой идеей, и вот для того, чтобы ее примирить со своим собственным убеждением или, чтобы по крайней мере, говорить на ее языке, он все время борется с Богом[8], тремя лицами Троицы [491]и Св. Девой, которых он однако же аллегорически принимает, вследствие чего и получается с трудом поддающееся пониманию, а иногда и внутренне-противоречивое изложение. В связи с этим находится и то, что он написал очень много: он не мог удовлетворить самого себя, не мог добиться ясных и кратких выражений; потому он всегда начинает сызнова и беспрестанно повторяется.

Будда, Экгард и я учим в существенных чертах одному и тому же, но Экгард делает это в оковах своей христианской мифологии. В буддизме заложены те же самые мысли, не искаженные полной мифологией; поэтому они просты и ясны, насколько религия может быть ясной. У меня же — полная ясность.

§ 449а.

Если посмотреть в корень вещей, то станет очевидным, что Мейстер Экгард и Сакья Муни учат одному и тому же; разница только в том, что первый не смеет и не может высказывать своих мыслей прямо, как другой, а вынужден переводить их на язык и мифологию христианства; отсюда возникают для него большие затруднения и неудобства, а для его читателей — непонятность; ибо он говорит то, чего не думает, и думает то, чего не говорит. Этим и объясняется место из одного кодекса, поставленное во главу пфейферовского издания: „Один человек жаловался Мейстеру Экгарду, что никто не может понять его проповеди“.

§ 450.

Если вы не хотите ничего больше, кроме слова, которое возбуждало бы в вас энтузиазм и приводило в восторг, то для этой цели слово бог может служить так же, как и всякое другое.

§ 451.

Может ли быть для профессора философии, т. е. для человека, который живет от философии, что-нибудь, употребляя мягкое выражение, более недостойное, чем исходящее от него обвинение в атеизме? А против меня это обвинение выставлено уже тремя профессорами философии. Эти господа сделали бы хорошо, если бы умерили несколько свой пыл в этом крике об атеизме, подумав о том, на чем собственно основывается теизм, а именно: 1) на откровении, 2) на откровении и 3) на откровении, и больше ни на чем в мире, — для того чтобы в пылу спора мы как-нибудь не соблазнились через них позабыть вежливость, которая везде подобает откровению. [492]

§ 452.

Религия в течение 1900 лет держала разум в наморднике. — Задача профессоров философии заключается в том, чтобы европейскую мифологию контрабандно перевезти как философию.

§ 453.

Существуют наемные убийцы истины и просвещения; как бы они ни прятались и маскировались, их узнают.

§ 454.

Нигде нет такой необходимости различать ядро и скорлупу, как в христианстве. Именно потому, что я люблю ядро, я иногда разбиваю скорлупу.


Примечания

[править]
  1. Paulus ad Romanos 8, 3 „Deus filium suum misit in similitudinem carnis peccati“ („Господь послал сына своего во образе грешной плоти“) — Св. Августин поясняет это liber 83 quaestionum quaestio 66: Nou enim caro peccati erat, quae non de carnali delectatione nata orat: sed tamen inerat ei similitudo carnis peccati, quia mortalis caro erat. (Ибо плоть не была греховна, потому что она была рождена не плотским вожделением, но все же в ней было подобие греховной плоти, потому что плоть смертна).
  2. Alii Valentinum secuti historiam generationis Christi totam converterunt in allegoriam; cui se opposuit ex orthodoxis Irenaeus. Post hunc Appelles aliique Christum verum hominem esse negarunt, Phantasma sine corpore esse affirmantes. Contra quos disputavit Tertullianus, eo praecipue argumento, quod incorporum nihil est. — Arii haeresis negavit Christum esse Deum. Гоббс „Leviathan“ c. 46 („Некоторые, валентинианцы, обратили всю историю рождения Христа в аллегорию, чему из ортодоксов воспротивился Ириней. После него Апеллес и другие стали отрицать, что Христос был действительно человек, утверждая, что это была видимость без тела. Им возражал Тертулиан, опираясь в особенности на аргумент, что нет ничего нетелесного. — Ересь Ария отрицала, что Христос — Бог“).
  3. Некоторые из них полагают еще и силу морального закона.
  4. [Позднее]: она появилась на английском яз. в Бомбее 1818.
  5. Вариант: Какое-то личное существо создало мир, — в это, как показал опыт, можно, конечно, верить, но помыслить этого нельзя.
  6. [Позднее:] Отрицание воли к жизни выступает у женщины в Suttee.
  7. В „Protestantische Monatsschrift“, Апрель 1858, появилась хорошая статья Стеффенсена о М. Экгарде. М. Экгард процветает в 1307 г. в Эрфурте; он старше Таулера, который цитирует его, ссылаясь на него. Около 1/3 опубликованного Пфейфером имеется в наиболее старых изданиях Таулера; приложенное в конце, оно было опущено в более поздних изданиях. Как на лучшие проповеди, Стеффенсен указывает на обозначенные № 56 и 87. В качестве образца взглядов Экгарда он приводит очень красивое место, около 5 стр., большая часть которых взята из одной проповеди.
  8. В этой борьбе его Бог каждое мгновение становится под его руками его собственным я. Он заходит в этом столь далеко, что это граничит со смешным. Например, на стр. 465 кающаяся грешница идет к своему исповеднику, чтобы сказать ему: „Отец, возрадуйтесь со мной: я стала Богом“.