Классификация, подчинение групп одна другой — Естественная система — Правила и трудности классификации, объяснённые по теории потомственного видоизменения — Классификация разновидностей — Потомственность постоянно влияет на классификацию — Аналогические или приспособительные признаки — Сродство общее, сложное и разностороннее — Вымирание разделяет и очерчивает группы — Морфология; соотношения между членами одной группы и между частями одной особи — Эмбриология; её законы, объяснённые тем, что видоизменения обнаруживаются не в ранний возраст и наследуются в возраст соответствующий — Зачаточные органы; объяснение их происхождения — Заключение.
От самой зари жизни мы видим, что органические существа сходствуют между собою в нисходящих ступенях, так что нам приходится располагать их группами, подчинёнными другим группам. Эта классификация, очевидно, не произвольна, как сочетание звёзд в созвездии. Существование групп имело бы простое значение, если бы одна группа была исключительно приспособлена к жизни на суше, а другая к жизни в воде, одна к тому, чтобы питаться мясом, другая к тому, чтобы питаться растительными веществами, и так далее; но совсем иное зрелище представляет нам природа, ибо всем известно, как часто даже члены одной подгруппы имеют образ жизни различный. Во второй и четвёртой главе, об изменчивости и об естественном подборе, я постарался показать, что всего изменчивее формы широко разбросанные, сильно распространённые и обыкновенные, то есть преобладающие виды, принадлежащие к обширным родам. Разновидности или зачинающиеся виды, возникающие таким образом, наконец, как я полагаю, превращаются в новые и отдельные виды; они же, по началу наследственности, стремятся производить другие, новые и преобладающие виды. Следовательно, группы, ныне обширные и по большей части заключающие много преобладающих видов, стремятся к неограниченному расширению. Я далее постарался показать, что так как уклоняющиеся потомки каждого вида силятся занять как можно более разнообразных мест в природном строе, то в их признаках есть постоянная склонность к расхождению. Это заключение было подтверждено взглядом на разительное разнообразие жизненных форм, приходящих в состязание в каждой мелкой области, и взглядом на некоторые случаи натурализации.
Я постарался также показать, что формы, увеличивающие свою численность и расходящиеся в признаках, постоянно стремятся вытеснять и истреблять формы менее расходящиеся, менее усовершенствованные, формы более древние. Прошу читателя обратиться к чертежу, поясняющему, как изложено выше, действие всех этих начал, и он увидит, что из них необходимо следует распадение видоизменённого потомства, происшедшего от общего родича, на группы, подчинённые одна другой. В нашем чертеже каждая буква на верхней линии может представлять род, заключающий несколько видов, и все роды, расположенные на этой линии, вместе составляют один класс, ибо все произошли от общего, нам неизвестного родича, следовательно унаследовали от него что-либо общее. Но три рода налево, по тому же началу, имеют очень много общего и составляют подсемейство, отдельное от заключающего два рода направо, отшедшие от общего родича в пятой потомственной стадии. Эти пять родов также имеют много, хотя и несколько менее общего, и они составляют семейство отдельное от того, которое заключает три рода, помещённые ещё далее направо и отделившиеся в более ранний период. И все эти роды, происшедшие от (A), составляют порядок, отдельный от родов, происшедших от (I). Так что мы тут имеем много видов, происшедших от общего родича и распределённых на роды; роды же подчинены подсемействам и порядкам, соединённым в один класс. Так великий естественно-исторический факт подчинения групп другим группам, по своей обиходности не всегда достаточно поражающий нас, по крайнему моему разумению, вполне объясняется.
Натуралисты стараются располагать виды, роды и семейства каждого класса по так называемой естественной системе. Но что разумеют они под этою системою? Некоторые писатели смотрят на неё лишь как на рамку для сгруппирования тех живых существ, которые всего более сходны, и для разделения тех, которые всего более несходны, или как на искусственный приём для изложения, по возможности кратко, общих положений — то есть для того, чтобы соединить, например, в одном определении признаки, общие всем млекопитающим, в другом — признаки, общие всем хищникам, в третьем — признаки рода Canis, и чтобы, присовокупив ещё одно определение, дать полное описание каждого вида собаки. Остроумие и удобство такой системы неоспоримы. Но многие натуралисты думают, что естественная система имеет значение высшее; они верят, что в ней обнаруживается перед нами план творца; но пока мы не определим, разумеем ли мы под планом творца порядок во времени и в пространстве или что-либо другое, мне кажется, что это воззрение не прибавляет ничего к нашим знаниям. Такие выражения, как знаменитое изречение Линнея, часто встречающееся в форме более или менее скрытой — что «не признаки определяют род, но род определяет признаки», по-видимому, дают чувствовать, что наша классификация выражает более чем одно сходство. Я полагаю, что она действительно выражает более, и что потомственное родство — единственная известная нам причина сходства между организмами — есть связь, скрытая разными степенями видоизменения, которую отчасти обнаруживают перед нами наши классификации.
Обратим теперь внимание на правила, которыми руководствуется классификация, и на затруднения, в которые впадаем мы при воззрении, что классификация обнаруживает перед нами какой-то неведомый план творения, или что она просто есть приём для изложения общих положений и сближения форм, наиболее схожих между собою. Можно было бы подумать (и так действительно думали прежде), что те черты строения, которые определяют образ жизни и вообще место каждого организма в природном строе, окажутся весьма важными для классификации. Но ничто не может быть ошибочнее такого предположения. Никто не придаёт важности внешнему сходству мыши с землеройкою, дугонга с китом, кита с рыбою. Эти сходства, несмотря на их тесную связь со всею жизнию организма, причисляют к «признакам приспособительным или аналогическим»; но нам ещё придётся вернуться к этим сходствам. Можно даже постановить как общее правило, что чем менее какая-либо черта строения имеет связи с особенностями образа жизни, тем важнее становится она для классификации. Например, Оуен говорит по поводу дугонга: «Так как воспроизводительные органы всего менее связаны с нравами и пищею животного, я всегда считал их особенно важными для определения его истинного сродства. Мы в видоизменениях этих органов не так легко можем принять признак лишь приспособительный за признак существенный». Точно так же и относительно растений, как замечательно, что органы вегетативные, от которых зависит вся их жизнь, не имеют важности, за исключением первых главных разделений, между тем как органы воспроизведения с их продуктом, семенем, имеют важность первостепенную!
Поэтому мы при классификации не должны полагаться на сходство в чертах строения, как бы они ни были важны для блага организма в его отношениях к внешнему миру. Быть может, поэтому и случилось, что почти все натуралисты придают особый вес сходству между органами высокой жизненной или физиологической важности. Без сомнения, этот взгляд на значение для классификации органов важных, вообще, хотя и не постоянно, справедлив. Но их значение для классификации зависит, полагаю я, от большего их постоянства в пределах обширных групп видов, и это постоянство зависит от того, что такие органы вообще менее подвергались изменениям при приспособлении видов к их жизненным условиям. Что одна физиологическая важность органа не определяет его значения для классификации, уже явствует из того факта, что в сродных группах, в которых, как имеем мы полный повод полагать, один и тот же орган имеет одинаковую физиологическую важность, его значение для классификации весьма различно. Ни один натуралист, работавший над какою-либо группою, не мог не быть поражён этим фактом, и он вполне был признан почти всеми писателями. Достаточно привести один полновесный авторитет Роберта Броуна, который, говоря о некоторых органах в семействе Proteaceae, сказал, что их родовое значение, «как и значение всех их частей, в этом, да, подозреваю я, во всяком естественном семействе, очень неравно и в некоторых случаях как бы совершенно утрачивается». В другом сочинении он говорит, что роды из семейства Connaraceae «разнятся между собою в числе своих завязей, в присутствии или отсутствии белка, в способе цветосложения. Всякий из этих признаков часто имеет значение более чем родовое, хотя тут даже все они, взятые вместе, оказываются недостаточными для того, чтобы отделить род Cnestis от рода Cormarus». А вот пример из насекомых: в одном из больших отделов перепончатокрылых, усики, как заметил Вествуд, имеют строение очень постоянное; в другом отделе они значительно разнятся, и различия эти имеют в классификации значение очень подчинённое; но никто, конечно, не скажет, чтобы усики в этих двух отделах одного класса имели неравное физиологическое значение. Можно было бы привести бесконечный ряд примеров изменчивой важности для классификации одного и того же физиологически важного органа в пределах одной и той же группы.
Далее, никто не скажет, чтобы органы зачаточные или недоросшие имели великую физиологическую или жизненную важность; однако нет сомнения, что такие органы часто имеют большое значение для классификации. Никто не станет оспаривать, что зачаточные зубы в верхней челюсти молодых жвачных и известные недоросшие кости в их ногах очень полезны для определения близкого сродства между жвачными и толстокожими. Роберт Броун сильно настаивал на том, что зачаточные цветочки весьма важны для классификации злаков.
Можно было бы привести многочисленные примеры тому, что признаки, взятые с частей физиологически весьма маловажных, по общему признанию, весьма пригодны для разграничения целых групп. Например, отсутствие или присутствие открытого сообщения между ноздрями и ртом, единственный признак, по Оуену, безусловно отделяющий рыб от пресмыкающихся; угол челюсти у двуутробок; способ, которым складываются крылья у насекомых; окраска известных водорослей; пушок на известных частях цветка у злаков; свойство накожных придатков, каковы волос и перо у позвоночных. Если б орниторинх вместо волос был покрыт перьями, этот наружный, маловажный признак был бы, полагаю я, сочтён натуралистами за столь же важную подмогу для определения степени сродства этого странного существа с пресмыкающимися и птицами, как аналогия в строении любого внутреннего, важного органа.
Значение для классификации признаков маловажных главным образом зависит от их сопряжения с разными другими, более или менее важными признаками. Действительно, естественноисторическая важность целой группы признаков очевидна. Поэтому, как часто было замечено, вид может отличаться от своих сродичей во многих признаках, и очень важных физиологически, и очень распространённых, и однако оставлять нас в сомнении насчёт своего истинного места. Поэтому также оказалось, что классификация, основанная на одном каком-либо признаке, как бы ни был он важен, всегда бывает неудачна, ибо ни одна черта организации не постоянна во всех естественных группах. Важность целой группы признаков, даже когда ни один из них в отдельности не важен, одна, полагаю я, оправдывает изречение Линнея, что не признаки определяют род, а род признаки; ибо это изречение, по-видимому, основано на оценке множества незначительных сходств, слишком тонких, чтобы их можно было определить в отдельности. Некоторые растения, принадлежащие к семейству мальпигиевых, производят цветки полные и недоразвитые; в последних, по замечанию Жюссьё, «бо́льшая часть признаков, свойственных виду, роду, семейству, даже классу, исчезают, издеваясь над нашею классификациею». Но когда Aspicarpa в продолжение многих лет производила во Франции лишь недоразвитые цветки, отступающие в столь многих важнейших чертах строения от собственного типа порядка, Ришар, как замечает Жюссьё, однако же догадался, что этот род всё-таки должен быть оставлен в семействе мальпигиевых. Этот случай, как мне кажется, прекрасно указывает на тот дух, в котором по необходимости должны иногда слагаться наши классификации.
На практике натуралисты не утруждают себя определением физиологической важности тех признаков, которыми они пользуются для разграничения групп, для размещения видов. Если они находят, что какой-либо признак приблизительно однообразен и общ значительному числу форм, но не встречается в других, они придают ему большую важность; если он общ меньшему числу форм, они придают ему важность второстепенную. Это начало было громко признано некоторыми натуралистами за истинное, и никем столь ясно, как превосходным ботаником Авг. Сент-Илером. Если известные признаки постоянно сопряжены с другими, хотя бы мы и не могли отыскать между ними никакой связи, им придают особый вес. Так как во многих группах животных важные органы, каковы органы, приводящие в движение кровь, приводящие её в соприкосновение с воздухом и органы воспроизведения, оказались приблизительно однообразными, их считают очень полезными для классификации; но в некоторых группах животных все эти органы, наиважнейшие для жизни, представляют нам признаки самого второстепенного порядка.
Нам понятно, почему признаки, взятые с зародыша, должны иметь одинаковую важность с признаками, взятыми с взрослого организма, ибо наша классификация, разумеется, обнимает все возрасты каждого вида. Но при обиходных воззрениях далеко не столь же ясно, почему строение зародыша было бы важнее для классификации, чем строение взрослого организма, который один может играть полную роль в природном строе. А между тем великие натуралисты, каковы Агассиц и Мильн-Эдвардс, настаивают на том, что признаки зародыша всего важнее для классификации животных, и основательность этого учения признана почти всеми. То же можно сказать и о цветковых растениях, которых главные два отдела основаны на признаках зародыша, на количестве и расположении зародышных листьев или семянодолей, и на способе развития корешка и молодой оси. Когда мы обратимся к эмбриологии, мы увидим, почему такие признаки столь важны, если допустим, что классификация заключает в себе понятие о потомственности.
На наши классификации часто очевидно влияет сцепление сходств. Ничто не может быть легче, как определить ряд признаков, общих всем птицам; но относительно раков такое определение до сих пор оказывалось невозможным. Есть раки, занимающие концы длинного ряда, едва ли имеющие хоть один общий признак, однако виды у обоих концов, будучи очевидно сродны другим видам, эти другие третьим и так далее, могут быть, несомненно, признаны за члены этого, а не иного класса членистых животных.
Часто пользовались, хотя, быть может, и не совершенно логично, географическим распределением для классификации, в особенности в очень обширных группах сродных форм. Темминк настаивает на пользе и даже необходимости этого приёма относительно известных групп птиц, и им пользовались многие энтомологи и ботаники.
Наконец, что касается до сравнительного значения разных групп видов, каковы порядки, подпорядки, семейства, подсемейства и роды, то они, по-видимому, до сих пор по крайней мере, совершенно произвольны. Многие из лучших ботаников, каковы Бентам и другие, сильно настаивали на их произвольном характере. Можно было бы привести из ботаники и энтомологии примеры тому, что группа форм, сперва признанная опытными натуралистами за отдельный род, была затем возведена на степень подсемейства или семейства; и это делалось не потому, чтобы дальнейшее исследование обнаружило значительные различия в строении, сперва не замеченные, но потому, что были открыты впоследствии многочисленные сродные виды, представляющие различия не совсем ровных степеней.
Все упомянутые правила, пособия и трудности классификации, если я сильно не ошибаюсь, объясняются предположением, что естественная система основана на потомственности, сопряжённой с видоизменением; что признаки, по мнению натуралистов, обнаруживающие истинное сродство между двумя или более видами, унаследованы ими от общего родича, и что, следовательно, всякая истинная классификация имеет характер родословной; что общее происхождение есть скрытая связь, которой тщетно ищут натуралисты, — а не какой-то таинственный план творения, не приём для изложения общих положений или для сближения и разделения предметов более или менее схожих.
Но я должен объяснить моё мнение более подробно. Я полагаю, что распределение групп в каждом классе, для того чтобы быть естественным, должно быть строго родословно, но что степень различия между отдельными ветвями и группами, хотя и в равной степени сродными по крови с общим родичем, может быть значительно не равна, в силу неравных степеней видоизменения, которым они подвергались; а это выражается зачислением форм в разные роды, семейства, отделы или порядки. Читатель всего лучше поймёт мою мысль, если он потрудится обратиться к чертежу, приложенному к четвёртой главе. Предположим, что буквы A—L обозначают сродные роды, жившие во время силурийской эпохи и происшедшие от вида, существовавшего в неизвестный предшествовавший период. Виды трёх из этих родов (A, F и I) оставили до настоящего дня видоизменённых потомков в виде пятнадцати родов (a14—z14), обозначенных на верхней горизонтальной линии. Все эти видоизменённые потомки одного вида представлены сродными между собою по крови в одинаковой степени; всех их метафорически можно назвать братьями одинакового миллионного колена; но они разнятся между собою значительно и в разных степенях. Формы, происшедшие от A, ныне распавшиеся на два или на три семейства, составляют порядок отдельный от форм, происшедших от I и также распавшихся на два семейства. И ныне существующие виды, происшедшие от A, не могут быть зачислены в один род с родичем A, и потомки от I в один род с I. Но можно предположить, что ныне существующий род F14 видоизменён лишь слегка; поэтому его можно причислить к роду-предку F, точно так же, как немногие ныне живущие организмы принадлежат к силурийским родам. Так что степень или мера различий между организмами, сродными между собою в одинаковом колене, оказалась крайне неравною. Тем не менее их родословное расположение остаётся строго естественным, не только в настоящее время, но и во всякой отдельной потомственной стадии. Все видоизменённые потомки от A должны были унаследовать что-либо общее от общего родича, и точно также все потомки от I; то же можно сказать о каждой второстепенной потомственной ветви в каждый из последовательных периодов. Если, однако же, мы предположим, что какой-либо из потомков A или I видоизменился до того, что утратил более или менее окончательно все следы своего происхождения, в таком случае его место в естественной классификации будет более или менее утрачено, что, по-видимому, и случилось с некоторыми ныне живущими организмами. Все потомки рода F вдоль всей потомственной линии, по нашему предположению, видоизменились лишь незначительно, и они до сих пор составляют лишь один род. Но этот род, хотя очень объединённый, всё-таки будет занимать до сих пор свойственное ему среднее место; ибо F первоначально по своим признакам занимал средину между A и I, и все роды, происшедшие от этих двух родов, должны были до некоторой степени унаследовать их признаки. Это естественное расположение выражено, насколько это возможно на бумаге, нашим чертежом, но способом слишком простым. Если бы мы не имели перед глазами чертежа разветвлений, и лишь имена групп были бы написаны прямым рядом, было бы ещё труднее произвести естественную группировку: всем известно, что невозможно изобразить простым рядом, на плоскости, сродство, открываемое нами в действительности между организмами одной группы. Итак, по моему воззрению, естественная система в общем своём расположении имеет характер родословной; но степень видоизменения, которому подверглись отдельные группы, приходится выражать, причисляя их к разным так называемым родам, подсемействам, семействам, отделам, порядкам и классам.
Стоило бы труда пояснить это воззрение на классификацию, приложив его к языкам. Если бы мы имели полную родословную рода человеческого, родословное расположение человеческих пород представило бы нам лучшую классификацию разных языков, на которых ныне говорят на всём земном шаре; и если бы все вымершие языки и все средние между ними изменчивые наречия были бы включены в эту классификацию, такое расположение было бы, полагаю я, единственное возможное. Однако, могло бы случиться, что какой-либо очень древний язык изменился лишь мало и произвёл лишь немного новых языков, между тем как другие (вследствие расселения, а затем объединения и разных степеней образования отдельных пород, происшедших от одной общей породы) изменились значительно и произвели много новых языков и наречий. Неравные степени различия между языками одного происхождения пришлось бы выразить подчинением одних групп другим, но точное или даже единственно возможное расположение всё-таки было бы расположение родословное, и оно было бы строго естественно, ибо связывало бы все языки, вымершие и современные, по мере их сродства, и выражало бы филиацию и происхождение каждого языка.
Для поверки нашего воззрения обратимся к разновидностям, о которых мы полагаем или знаем, что они произошли от одного вида. Они подчинены видам, а им подчинены подразновидности; для классификации же наших домашних организмов нужно ещё более степеней, как мы видели относительно голубей. Происхождение групп, подчинённых группам, то же в случае разновидностей, как и в случае видов, то есть общая родословная при разных степенях видоизменения. При классификации разновидностей следуют почти тем же правилам, как и при классификации видов. Многие писатели настаивали на необходимости располагать разновидности по естественной, а не по искусственной системе; нас, например, предостерегают против сопоставления двух разновидностей ананаса на основании одного сходства между их плодами, хотя они суть наиважнейшие части; никто не ставит рядом шведского и обыкновенного турнепса, хотя их съедобные утолщённые стволы чрезвычайно схожи. Какая бы часть ни оказалась наиболее постоянною, ею пользуются для классификации разновидностей; так великий земледелец Маршал говорит, что рога очень полезны для классификации крупного скота, потому что менее изменчивы, чем масть, форма тела и так далее, между тем как для классификации овец рога менее полезны, потому что менее постоянны. Я полагаю, что и относительно разновидностей, если бы мы обладали полною их родословною, основанная на ней классификация была бы предпочтена всем прочим, и некоторые авторы пытались производить такие классификации. Ибо мы можем быть уверены, что, при всех степенях видоизменения, начало наследственности соединяло бы те формы, которые сродны в наибольшем количестве пунктов. Турманы, хотя некоторые подразновидности их и отличаются важным признаком, удлинённым клювом, однако почитаются за одну группу, потому что имеют общую повадку кувыркаться; но коротколобая порода почти или вовсе утратила эту привычку; тем не менее без всякого рассуждения этих турманов причисляют к той же группе по кровному родству и сходству в некоторых других признаках. Если бы можно было доказать, что готтентот произошёл от негра, я полагаю, что его причислили бы к группе негров, как бы ни разнился он от них в окраске и в других важных признаках.
Относительно видов естественных, всякий натуралист на практике в своей классификации принимает в расчёт потомственность; ибо он включает в низшую свою ступень, в вид, оба пола; а всякому натуралисту известно, как разительно часто разнятся они в самых важных признаках: едва ли можно отыскать что-либо общее между самцами и гермафродитами некоторых взрослых усоногих раков, а между тем никому и в голову не приходит разделять их. Натуралист включает в один вид все личиночные стадии одной и той же особи, как бы ни разнились они между собою и от взрослого животного; точно также соединяет он так называемые чередующиеся поколения Стеенструпа, которые лишь в условном смысле можно считать за одну особь. Он включает в вид уродов; он включает разновидности, не только потому, что они похожи на форму-родича, но и потому, что они её потомки. Тот, кто полагает, что Primula elatior происходит от Pr. veris, или наоборот, соединяет их в один вид и даёт им общее определение. Как только три формы орхидей (Monachathus, Myamithus и Catasetum), прежде почитавшиеся за три отдельные рода, были найдены соединёнными в одном колосе, их тотчас включили в один вид. Но, можно спросить, что бы мы сделали, если бы было доказано, что вид кенгуру произошёл через длинный ряд видоизменений от медведя? Следовало бы ли нам причислить этот один вид к медведям, и что стали мы бы делать с остальными видами? Такое предположение, разумеется, нелепо, и я бы ответил аргументом ad hominem и спросил бы, что следовало бы нам сделать, если б перед нашими глазами настоящее кенгуру родилось бы от медведицы? По всем аналогиям, его причислили бы к медведям, но затем, конечно, все прочие виды семейства кенгуру были бы причислены к роду медведей. Всё это предположение — нелепость, ибо при близком кровном родстве всегда оказывается и близкое сходство.
Так как потомственностью постоянно пользовались для сближения особей одного вида, хотя самцы, самки и личинки иногда очень различны, и так как ею пользовались для классификации разновидностей, подвергшихся некоторой, а часто и очень значительной мере видоизменения, то не мог ли тот же самый элемент бессознательно входить в подчинение видов родам и родов группам высшего порядка, хотя в этом случае видоизменение было значительно и совершение его потребовало более долгого времени? Я полагаю, что этим элементом пользовались бессознательно; лишь это предположение может объяснить мне все приёмы и правила, которым следовали наши лучшие систематики. У нас нет писанных родословных; нам приходится заключать об общем происхождении из сходств всякого рода. Поэтому мы избираем те признаки, которые, насколько можем мы судить, всех менее могли измениться от жизненных условий, недавно влиявших на вид. С этой точки зрения, зачаточные органы нам столь же полезны, часто даже полезнее, чем другие черты строения. Нам нет дела до маловажности признака — будь то лишь угол челюсти, крылосложение насекомого, покрышка кожи пером или волосом — если он постоянен во многих несходных видах, в особенности в таких, которые имеют очень различный образ жизни; он тем самым приобретает высокое значение; ибо мы можем объяснить его присутствие в столь многих формах столь различного образа жизни лишь тем, что он унаследован от общего родича. Мы можем ошибаться на этот счёт относительно отдельных черт строения, но когда многие признаки, хотя бы и весьма ничтожные, встречаются вместе в целой обширной группе существ разнородного образа жизни, мы можем быть почти уверены, по теории потомственности, что эти признаки унаследованы от общего родича. И мы знаем, что такие сопряжённые или сгруппированные признаки имеют большое значение для классификации.
Мы можем объяснить себе, почему вид или группа видов может удаляться в некоторых из самых важных признаков от своих родичей и однако справедливо причисляться к ним. Такое причисление законно, да и часто производится, пока достаточное количество признаков, хотя бы самых ничтожных, обнаруживает скрытую связь общего происхождения. Пусть две формы не имеют ни одного общего признака, но если эти крайние формы связаны между собою цепью посредствующих групп, мы прямо можем заключить, что происхождение их общее, и мы соединяем их в один класс. Так как мы находим, что органы высокой физиологической важности — те органы, которые служат к сохранению жизни при самых различных условиях существования — вообще наиболее постоянны — то мы придаём им особенный вес; но если те же органы, в другой группе или отделе группы оказываются очень изменчивыми, мы тотчас в наших классификациях ценим их ниже. Географическое распределение иногда с пользою может быть принято в расчёт при классификации обширных и широко распространённых родов, ибо все виды одного рода, живущие в отдельной и объединённой полосе, вероятно, происходят от одного родича.
С этой точки зрения, мы можем понять весьма важное различие между истинным сродством и аналогиями или приспособительными сходствами. Ламарк первый обратил внимание на это различие, и его мысль была дельно развита Макли и другими. Сходство в форме тела и передних конечностей, принявших вид плавников, между дугонгом, который есть животное толстокожее, и китом, и между обоими этими млекопитающими и рыбами, есть аналогия. Насекомые представляют бесчисленное множество таких аналогий; так, даже Линней, обманутый наружным видом, причислил одно равнокрылое насекомое к бабочкам. Мы видим нечто подобное даже между нашими домашними разновидностями в утолщённых стволах обыкновенного и шведского турнепса. Сходство между борзою собакою и скаковою лошадью едва ли фантастичнее аналогий, проведённых многими писателями между самыми несходными животными. По моему воззрению, придающему признакам важность для классификации лишь в той мере, как они указывают на родословную, мы ясно можем понять, почему аналогические или приспособительные признаки, хотя и в высшей степени важные для блага организма, не имеют почти никакой цены для систематика. Ибо животные, принадлежащие к двум отдельным потомственным линиям, легко могут приспособиться к сходным жизненным условиям и таким образом приобрести близкое наружное сходство; но такое сходство не обнаружит — оно скорее скроет кровное их родство с истинною своею линиею. Мы можем понять также, по-видимому, парадоксальное положение, что одни и те же признаки аналогичны, когда один класс или порядок сравнивается с другим, но обнаруживают истинное сродство, когда сравниваются между собою члены одного класса или порядка: так, форма тела и конечностей лишь аналогична при сравнении китов с рыбами, ибо она в обоих классах лишь приспособление к плаванию. Но форма тела и конечностей служит признаком, обнаруживающим истинное сродство между всеми членами семейства китов; ибо китообразные сходятся в столь многих признаках, крупных и мелких, что мы не можем сомневаться в том, что они унаследовали форму тела и строение конечностей от общего родича. То же можно сказать о рыбах.
Так как члены отдельных классов часто приспособлялись последоватальными лёгкими видоизменениями к тому, чтобы жить при условиях приблизительно одинаковых, — например к тому, чтобы жить в трёх стихиях — земле, воздухе и воде, — то мы можем объяснить себе, почему подчас замечается параллелизм в числе подразделений отдалённых классов. Натуралист, поражённый параллелизмом такого рода в каком-либо классе, мог, произвольно возвышая или понижая степень групп в других классах (и опыт доказывает нам, что всякая оценка такого рода до сих пор была произвольною) — распространить этот параллелизм и на многие другие классы, и таким образом, вероятно, возникли классификации семерная, пятерная, четверная и тройственная.
Так как видоизменённые потомки преобладающих видов из обширных родов склонны к унаследованию преимуществ, доставивших группам, к которым они принадлежат, обширность, а их родичам преобладание, то они почти непременно распространятся широко и будут захватывать всё более и более мест в природном строе. Группы наиболее обширные и преобладающие таким образом стремятся к ещё большему разрастанию, и они, следовательно, вытесняют много групп более мелких и слабых. Таким образом, мы можем объяснить тот факт, что все организмы, ныне живущие и вымершие, заключаются в немногих великих порядках, в ещё меньшем числе классов, и все вместе в одной великой естественной системе. Как доказательство малочисленности групп высшего разряда и их всеобщего распространения по всей земле, можно привести тот разительный факт, что открытие Австралии не прибавило к миру насекомых ни одного нового порядка, и что к растительному царству, как сообщает мне доктор Гукер, оно прибавило лишь два или три порядка малых размеров.
В главе о геологической последовательности органических форм я постарался показать, основываясь на значительном расхождении признаков в каждой группе в течение долгого процесса видоизменения, почему формы древнейшие часто по признакам в некоторой мере занимают середину между формами ныне существующими. Немногие древние и средние по признакам формы оставили потомков доныне мало изменённых, которые и составляют наши так называемые связующие или уклонные группы. Чем уклоннее форма, тем значительнее, по моей теории, должно было быть число связующих форм, ныне истреблённых и совершенно утраченных. И мы имеем некоторое указание на то, что уклонные формы сильно пострадали от вымирания, ибо они по большей части представлены очень немногими видами; и выжившие виды очень отличны один от другого, что также предполагает вымирание. Роды Ornithorynclms и Lepidosiren, например, были бы не менее уклонны, если бы каждый из них был представлен дюжиною видов вместо одного; но такое обилие видов, как нашёл я при некотором исследовании, редко достаётся на долю уклонных родов. Мы можем, полагаю я, объяснить себе этот факт, рассматривая уклонные формы как слабеющие группы, вытесняемые более успешными соперниками и из которых сохранились лишь немногие остатки, по особенному стечению счастливых обстоятельств.
Мистер Уотерхауз заметил, что когда член какой-либо группы животных обнаруживает сродство с совершенно иною группою, это сродство большею частью общее, а не частное. Так, по мистеру Уотерхаузу, из грызунов бискача всех ближе сродна с двуутробками; но во всех отношениях, в которых она приближается к этому порядку, близость эта общая и не относится к одному виду двуутробок более, чем к другому. Так как сродство бискачи с двуутробками считается действительным, а не лишь приспособительным, то оно, по моей теории, есть общее наследие. Поэтому мы должны предположить, либо что все грызуны, со включением бискачи, произошли от какой-либо очень древней двуутробки, имевшей признаки, в некоторой мере средние между признаками всех ныне живущих двуутробок, или что и грызуны и двуутробки произошли от общего родича, и что обе группы с тех пор подверглись значительным видоизменениям в расходящихся направлениях. В каждом из этих случаев мы можем предположить, что бискача унаследовала более признаков от общего родича, чем прочие грызуны; а поэтому она и не будет представлять сродства с какою-либо из ныне живущих двуутробок в особенности, но косвенное сродство со всеми или почти всеми двуутробками, ибо она отчасти сохранила признаки их общего предка или раннего представителя этой группы. С другой стороны, из всех двуутробок, как заметил мистер Уотерхауз, Phascolomys всего ближе сходна, не с каким либо видом, но со всем порядком грызунов. В этом случае, однако ж, позволительно сильное подозрение в том, что сходство это есть аналогия, сложившаяся потому, что Phascolomys приспособилась к образу жизни, свойственному грызунам. Старший Декандоль сделал подобные наблюдения и над общими свойствами сродства между отдельными порядками растений.
На основании размножения и постепенного расхождения в признаках видов, происшедших от общего родича, при наследственном сохранении ими некоторых признаков, мы можем понять чрезвычайно сложное и всестороннее сродство, связывающее между собою всех членов одного семейства или группы высшего разряда. Ибо общий родич целого семейства видов, ныне распавшегося через вымирание на отдельные группы и подгруппы, должен был всем им передать некоторые из своих признаков, видоизменённые в разной степени и разным способом; и отдельные виды, следовательно, должны быть сродны между собою по извилистым линиям разной длины (как можно видеть на чертеже), поднимающимся через множество предшественников. Так как трудно объяснить степень кровного родства между многочисленными представителями древнего и знатного семейства, даже с помощью родословного дерева, и почти невозможно без этой помощи, то мы легко поймём необыкновенные трудности, с которыми приходилось бороться натуралистам при описании без помощи чертежа разнообразных степеней сродства, замеченных ими между множеством вымерших и ныне живущих членов всякого великого естественного класса.
Вымирание, как мы видели в четвёртой главе, сильно содействовало тому, чтобы очертить и расширить промежутки между отдельными группами каждого класса. Мы таким образом можем объяснить даже резкое отделение целых классов один от другого, например птиц от прочих позвоночных, предположив, что совершенно утратились многие древние жизненные формы, посредством которых давние родичи птиц связывались с давними родичами прочих позвоночных. Менее окончательно вымерли формы, некогда связывавшие рыб с батрахиями. Ещё менее значительно было вымирание в некоторых других классах, каков класс раков, ибо тут самое дивное разнообразие форм связано длинною, но прерывающеюся цепью сродства. Вымирание только разграничило группы; оно отнюдь не создало их; ибо если бы все формы, когда-либо жившие на земле, вдруг воскресли перед нами, то хотя было бы невозможно составить определения, отделяющие одну группу от других, — так как все были бы связаны постепенностями столь же тонкими, как наши тончайшие разновидности, — однако же естественная классификация или по крайней мере естественная группировка форм была бы возможна. Мы убедимся в этом, если обратимся к чертежу. Буквы A—L пусть представляют одиннадцать силурийских родов, из которых некоторые произвели обширные группы видоизменённых потомков. Предположим, что все посредствующие звенья между этими одиннадцатью родами и их первоначальным родичем и все посредствующие звенья во всякой ветви и веточке их потомства живы до сих пор, и что эти звенья столь же тонки, как те, которые соединяют тончайшие наши разновидности. В этом случае было бы совершенно невозможно составить определения, по которым члены всех этих групп могли бы быть отличены от непосредственных своих родителей или эти родители от древнейших предков. Но группировка, изображённая на чертеже, всё-таки осталась бы естественною, и по началу наследственности все формы, происшедшие от A или от I, имели бы нечто общее. Мы в дереве можем определить ту или другую ветку, хотя они и сливаются в вилках. Мы не могли бы, как я уже сказал, разграничить отдельные группы; но мы могли бы выбрать типы или формы, соединяющие большинство признаков каждой группы, крупной или мелкой, и таким образом дающие общее понятие о степени различия между группами. Вот к чему были бы мы принуждены, если бы нам когда-либо удалось собрать все формы одного класса, когда-либо и где-либо жившие. Мы, конечно, никогда не успеем составить такого полного собрания, и Мильн-Эдвардс недавно в весьма дельной записке настаивал на необходимости изучения форм типических, возможно ли или нет разделение и разграничение групп, к которым относятся эти типы.
Наконец, мы видели, что естественный подбор, следующий из борьбы за существование и неизбежно влекущий за собою вымирание и расхождение признаков в многочисленном потомстве одного преобладающего вида-родича, объясняет великую и общую черту сродства всех организмов, а именно их распределение на группы, подчинённые другим группам. Мы пользуемся элементом потомственности для сближения в один вид особей обоих полов и всех возрастов, хотя бы они имели мало общих признаков; мы пользуемся потомственностью для классификации признанных разновидностей, сколько бы они не разнились от своего родича; и я полагаю, что этот элемент потомственности есть скрытая связь, которой ищут натуралисты в своих естественных системах. Полагая, таким образом, что естественная система, насколько она доведена до совершенства, есть родословная, в которой степени различия между потомками общего родича выражаются терминами: род, семейство, порядок и так далее, мы можем понять правила, которым мы принуждены следовать при наших классификациях. Мы можем понять, почему мы некоторым сходствам придаём гораздо более веса, чем другим; почему мы вправе пользоваться зачаточными и бесполезными органами, а также такими, которых физиологическое значение ничтожно; почему, сравнивая одну группу с другою отдельною группою, мы без разбора отбрасываем все признаки аналогические и приспособительные и однако же пользуемся теми же признаками в пределах каждой группы. Мы ясно видим, почему все ныне живущие и угасшие формы могут быть сгруппированы в одну великую систему, и почему отдельные члены каждого класса связаны между собою самым сложным и всесторонним сродством. Нам никогда, быть может, не удастся окончательно распутать сложную сеть сродства между членами какого-либо класса; но, имея в виду определённый предмет, а не предполагаемый план творения, мы можем надеяться на верный, хотя и медленный успех.
Морфология. — Мы видели, что члены одного класса, независимо от их образа жизни, сходны между собою в общем плане их организации. Это сходство часто обозначают термином «единство типа», или говорят, что отдельные части и органы в разных видах «гомологичны». Весь предмет обозначается общим названием «морфологии». Это самый интересный отдел естественной истории, и его можно назвать её душою. Что может быть любопытнее того обстоятельства, что рука человека, назначенная для хватания, лапа крота, назначенная для рытья, нога лошади, ласт моржа и крыло летучей мыши — все построены по одному образцу и содержат одни и те же кости в одинаковых положениях? Жоффруа Сент-Илер сильно настаивал на важности относительного положения гомологических органов: части могут измениться в любой мере по форме и величине, и однако они постоянно остаются связанными в том же порядке. Мы никогда, например, не находим, чтобы кости плеча и предплечья, бёдра и голени были переставлены. Поэтому одинаковые имена могут быть приданы гомологическим костям в животных самых различных. Тот же великий закон обнаруживается в строении рта у насекомых: что может быть различнее безмерно длинного спирального хобота сфинкса, любопытно сложенного хобота пчелы или клопа, и крупных челюстей жука? — однако все эти органы, служащие столь различным целям, образовались через бесконечно многочисленные видоизменения верхней и нижней губы, челюстей и двух пар жвал. Подобные законы управляют строением рта и конечностей у раков. То же самое в цветках растений.
Ничто не может быть безнадёжнее попытки объяснить это единство состава в членах одного класса пользою или учением о конечных причинах. Это прямо высказано Оуеном в его интересном сочинении о свойствах конечностей. По обиходной теории отдельных творений, мы можем только сказать, что таков факт; что творцу было угодно построить каждое растение или животное так, а не иначе.
Объяснение представляется само собою по теории естественного подбора последовательных, лёгких видоизменений — причём каждое видоизменение сколько-нибудь полезно видоизменённой форме, но часто поражает, в силу взаимодействий развития, и другие части организации. При изменениях этого свойства будет мало или вовсе не будет стремления к видоизменению первоначального типа и к перемещению частей. Кости конечности могут быть сокращены или увеличены в любой мере и постепенно облечься в толстую перепонку, так чтобы служить плавником; или перепончатая лапа может в любой мере удлинить все свои кости, или некоторые из них, так что она станет служить крылом; однако при всех этих значительных видоизменениях не обнаружится ни малейшей склонности к изменениям в складе костяка или в взаимной связи отдельных частей. Если мы предположим, что древний прародитель, архетип, как можно назвать его, всех млекопитающих имел конечности построенные по этому образцу (какой бы цели они ни служили), то мы тотчас поймём значение гомологического строения конечностей в целом классе. Точно также относительно рта насекомых: стоит нам только предположить, что их общий родич имел верхнюю губу, жвала и две пары челюстей, быть может, самой простой формы, и затем естественный подбор объяснит нам бесконечное разнообразие в строении и отправлении рта у насекомых. Тем не менее мыслимо, чтобы общий тип органа затмился до того, что наконец бы утратился совершенно через атрофию и окончательное недоразвитие известных частей, через удвоение или умножение третьих — изменения, как мы знаем, лежащие в пределах возможного. В ластах ископаемых исполинских водных ящеров и во рту некоторых сосущих раков общий тип, по-видимому, до некоторой степени затемнён таким образом.
Тот же предмет представляет ещё другую любопытную сторону, а именно сравнение не одинаковых частей в разных членах одного класса, но разных частей или органов одной особи. Многие физиологи полагают, что кости черепа гомологичны с элементами известного числа позвонков, т. е. соответствуют им по числу и по взаимной связи. Передние и задние конечности у всех животных позвоночных и членистых очевидно гомологичны. Такая же гомология обнаруживается при сравнении удивительно сложных челюстей и ног у раков. Почти всякому известно, что в цветке относительное положение долей чашечки, лепестков, тычинок и пестиков, как и внутреннее их строение, становятся понятными при предположении, что все эти органы суть видоизменённые листья, расположенные спиралью. В уродливых растениях мы часто имеем прямые доказательства тому, что один орган может превратиться в другой, и мы можем прямо убедиться над зародышами раков и других животных и над цветками, что органы, при полном развитии становящиеся весьма различными, в раннем возрасте совершенно схожи.
Как необъяснимы эти факты по обиходным понятиям о творении! Почему бы мозгу быть заключённым в ящике из столь многочисленных костей столь странной формы? Как заметил Оуен, польза, проистекающая из уступчивости черепных костей при рождении млекопитающих, отнюдь не объясняет подобного устройства птичьего черепа. Почему бы при сотворении лапы и крыла летучей мыши, назначенных для столь различных целей, влагать в них одни и те же кости? Почему бы одному раку, имеющему очень сложный рот, составленный из многих частей, постоянно иметь менее ног, и наоборот ракам с многими ногами иметь более простые рты? Почему бы долям чашечки, лепесткам, тычинкам и пестикам, приспособленным к столь различным целям, быть всем построенным по одному образцу?
По теории естественного подбора, мы можем отвечать удовлетворительно на эти вопросы. У позвоночных мы видим ряд внутренних позвонков, снабжённых известными отростками и придатками, у членистых мы видим тело, разделённое на ряд члеников, снабжённых наружными придатками, и у цветовых растений мы видим ряд спиральных листовых мутовок. Неопределённое повторение тождественных частей или органов, как заметил Оуен, свойственно всем формам низшим или мало видоизменившимся; поэтому мы легко можем допустить, что неизвестный предок позвоночных имел множество позвонков, неизвестный предок членистых множество члеников, и неизвестный предок цветовых растений множество спиральных листовых мутовок в цветке. Мы видели выше, что части, повторяющиеся много раз, особенно подвержены изменениям в числе и в строении. Следовательно, вполне вероятно, чтобы естественный подбор, действуя во время долгого ряда видоизменений, выхватил известное число из элементов, первоначально повторявшихся множество раз, и приспособил их к самым различным целям. И так как это видоизменение совершалось последовательно и постепенно, то нам нечего удивляться тому, что в этих частях или органах обнаруживается некоторая степень сходства, сохранённая могучим началом наследственности.
В великом классе мягкотелых, хотя мы и можем указать на гомологии между органами одного вида и органами другого, мы лишь редко можем отыскать гомологию между органами одной и той же особи. И мы легко можем объяснить себе этот факт, ибо у мягкотелых, даже у низших членов этого класса, мы не находим такого неопределённого повторения одних и тех же частей, какое встречаем мы в других великих классах животного и растительного царства.
Натуралисты часто говорят о том, что череп составлен из превращённых позвонков; что челюсти суть превращённые конечности; тычинки и пестики цветов -- превращённые листья; но в этих случаях, как заметил профессор Гоксли, быть может, правильнее считать череп и позвонки, челюсти и конечности и так далее превратившимися не одни в другие, но из какого-либо общего элемента. Натуралисты, впрочем, употребляют эти выражения лишь в метафорическом смысле: они далеки от предположения, чтобы в течение долгого ряда поколений первичные органы, в одном случае позвонки, в другом — конечности, действительно превратились в череп и в челюсти. Но вид органов так сильно возбуждает представление о таком превращении, что натуралисты поневоле употребляют эти выражения. По моему воззрению, эти выражения могут быть употреблены в буквальном их смысле, и объясняется тот дивный факт, что челюсти, например рака, представляют множество из тех признаков, которые они сохранили бы в силу наследственности, если бы действительно были продуктами метаморфоза настоящих конечностей.
Эмбриология. — Я уже упоминал при случае о том, что известные органы каждой особи, при зрелости её становящиеся весьма различными и служащие разным целям, в зародыше совершенно однородны. Точно также зародыши разных животных одного класса часто разительно схожи между собою: лучшим подтверждением тому служат следующие положения фон Бера: «Зародыши млекопитающих, птиц, ящериц, змей, вероятно и черепах, в самом раннем возрасте чрезвычайно схожи между собою, и в целом, и в способе развития своих частей; схожи до того, что мы часто можем отличать их друг от друга лишь по размерам. У меня хранятся в спирту два маленькие зародыша, к которым я забыл приставить надписи, и я теперь решительно не могу сказать, к какому классу они относятся. Они могут быть маленькие ящерицы, или птицы, или млекопитающие — до того полно сходство в развитии головы и туловища. Впрочем, у этих зародышей ещё нет конечностей. Но даже если бы они и существовали в самой ранней стадии своего развития, мы бы не узнали ничего; ибо ноги ящериц и млекопитающих, крылья и ноги птиц, точно так же, как руки и ноги человека, все возникают из одной и той же основной формы». Червовидные личинки бабочек, мух, жуков и так далее гораздо ближе схожи между собою, чем полные насекомые, хотя личинки, как зародыши деятельные, приспособлены к разным образам жизни. Следы того же сходства между зародышами иногда сохраняются довольно долго: так птицы одного рода и близких между собою родов часто схожи между собою по первому и второму перу; примером может служить крапчатое перо в группе дроздов. В отряде кошек шерсть многих видов представляют полосы или ряды крапинок, и львёнок представляет явственные полоски. Мы иногда, хотя редко, видим нечто подобное и у растений: так зародышные листья дикого терновика (Ulex europaeus) и первые листья акаций, имеющих простую листву, или филлодии, перисты и разделены, как обыкновенные листья бобовых растений.
Черты строения, в которых сходствуют зародыши значительно разнящихся животных, часто не имеют прямой связи с условиями их жизни. Мы не можем, например, предположить, чтобы в зародышах позвоночных особый петлевидный изгиб артерий около жаберных скважин был связан с одинаковыми условиями — и у молодого млекопитающего, развивающегося во чреве матери, и в яйце птицы, высиживаемом в гнезде, и в икре лягушки, развивающейся под водою. Мы столь же мало имеем поводов верить в такую связь, как в то, что одни и те же кости в руке человека, в крыле летучей мыши и в ласте моржа связаны с одинаковыми жизненными условиями. Никто не станет предполагать, что полосы на шерсти львёнка или крапинки на пере молодого дрозда приносят этим животным какую-либо пользу или связаны с жизненными условиями, влияющими на них.
Иное дело, впрочем, если животное, в какой-либо стадии своего зародышного возраста, ведёт жизнь деятельную и само заботится о себе. Период деятельности может настать раньше или позже; но когда бы он ни настал, приспособление личинки к её жизненным условиям столь же совершенно, столь же изящно, как и во взрослом животном. В силу таких особых приспособлений, сходство между личинками или деятельными зародышами сродных животных часто значительно затемняется, и можно было бы привести случаи, в которых личинки двух видов или двух групп видов разнятся на столько же и даже более, чем их взрослые родители. В большей части случаев, однако же, личинки, хотя и деятельные, более или менее явно подпадают закону сходства зародышей. Усоногие представляют тому поучительный пример: даже знаменитый Кювье не догадался, что уточка (Anatifa) есть рак; но стоит только взглянуть на её личинку, чтобы совершенно убедиться в этом. Точно также два главные отдела усоногих раков — сидячие и стеблевые, чрезвычайно разнящиеся по наружному виду, имеют личинки едва отличимые во все их возрасты.
Зародыш, развиваясь, вообще говоря, становится выше по организации: я употребляю это выражение, хотя вполне сознаю, как трудно определить ясно, что следует разуметь под организациею высшею или низшею. Но никто, вероятно, не станет отвергать, что бабочка стоит выше гусеницы. В некоторых случаях, однако, взрослое животное считается менее высоким, чем личинки, например у некоторых чужеядных раков. Обратимся ещё раз к усоногим: их личинки в первой стадии своего развития имеют три пары ног, один очень простой глаз и рот в виде хобота, посредством которого они обильно питаются, ибо растут быстро. Во второй, соответствующей кукольной стадии бабочек, они имеют шесть пар плавательных ног самого изящного устройства, два великолепных сложных глаза и чрезвычайно сложные усики; но они имеют рот закрытый и несовершенный и не могут питаться: их отправление в этой стадии состоит в том, чтобы отыскать посредством высокоразвитых своих органов чувства удобного места для дальнейших своих превращений и чтобы доплыть до этого места при помощи своего высокоразвитого плавательного аппарата. По совершении окончательного метаморфоза, они прикреплены на всю жизнь. Их ноги превращены в хватательные органы; они снова приобрели хорошо устроенный рот; но они не имеют усиков и их два глаза снова превратились в одно мелкое, весьма простое глазное пятнышко. В этом последнем, оконченном состоянии, усоногих можно считать либо ниже, либо выше устроенными, чем в состоянии личинки. Но в некоторых родах личинки развиваются либо в гермафродитов, имеющих обыкновенное строение, либо в то, что я назвал «дополнительными самцами», и в этих последних развитие, очевидно, было нисходящее; ибо эти самцы суть простые мешки, живущие очень недолго и лишённые рта, желудка и всякого другого важного органа, кроме органов воспроизведения.
Мы до того привыкли к тому, чтобы видеть различие между строением зародыша и взрослого животного, и близкое сходство между зародышами очень различных животных одного класса, что мы склонны считать эти факты как-нибудь необходимо связанными с самым развитием. Но нет видимой причины, по которой, например, крыло летучей мыши или плавник моржа не были бы очерчены со всеми их особенностями при первом возникновении их в зародыше. И есть целые группы животных и известные члены других групп, у которых зародыш ни в какой период своего развития не разнится существенно от взрослого организма; так Оуен замечает относительно каракатицы: «Тут нет метаморфоза; признаки головоногого обозначаются гораздо раньше, чем сложатся все части зародыша»; и относительно пауков: «Тут нет ничего, что бы заслуживало названия метаморфоза». Личинки насекомых, приспособлены ли они к самым разнородным и деятельным образам жизни, или совершенно бездеятельны, однако почти все проходят одинаковую червовидную стадию развития, но в некоторых немногих случаях, например в случае тли, мы, просматривая великолепные рисунки профессора Гоксли, изображающие развитие этого насекомого, не находим следов червовидного стадия.
Как же в таком случае объяснить нам все эти эмбриологические факты, а именно: очень частое, но не постоянное несходство зародыша с взрослым организмом; сходство, в ранний возраст, частей одного и того же зародыша, впоследствии становящихся весьма разнородными и служащих разным целям; обыкновенное, но не постоянное сходство между зародышами разных видов одного класса; отсутствие тесной связи между строением зародыша и условиями его жизни, за исключением тех случаев, когда зародыш становится деятельным и сам печётся о себе; наконец то обстоятельство, что зародыш подчас кажется нам выше организованным, чем зрелое животное, развивающееся из него? Я полагаю, что все эти факты могут быть объяснены, по теории потомственных видоизменений, следующим образом:
Обыкновенно полагают, вероятно основываясь на том, что уродливости часто обнаруживаются в зародыше в очень ранний возраст, — что и лёгкие уклонения по необходимости должны возникать в возрасте столь же раннем. Но мы имеем мало указаний на такое обстоятельство; скорее имеем указания на противное; ибо всем известно, что заводчики лишь несколько времени после рождения животного могут сказать, какую форму и какие достоинства оно окончательно будет иметь. Мы беспрестанно убеждаемся в этом относительно наших собственных детей; мы не всегда можем сказать про ребёнка, будет ли он высокого или низкого роста, и как окончательно сложатся черты его лица. Вопрос не в том, в какой период жизни было причинено какое-либо отклонение, но в какой период оно вполне обнаруживается. Причина могла подействовать, и, полагаю я, большею частью действовала ещё прежде, чем возник зародыш; и уклонение может быть обусловлено поражением мужского или женского полового элемента условиями, которым подвергался один из родителей или из их предков. Тем не менее результат, причинённый таким образом в период очень ранний, даже до возникновения зародыша, может обнаружиться в поздний период жизни. Так наследственная болезнь, свойственная старости, сообщается потомству воспроизводительным элементом одного из родителей. Так у скота рога помесей обнаруживают сходство с рогами обоих родителей. Для блага очень юного животного, пока оно остаётся во чреве матери или яйце, или пока его питают и защищают родители, совершенно несущественно, несколько ли раньше или позже сложится вполне большинство его признаков. Несущественно, например, для птицы, добывающей свою пищу посредством длинного клюва, разовьётся ли или нет её клюв до полной своей длины, пока её кормят родители. Из этого я заключаю, что весьма возможно, чтобы каждое из последовательных лёгких видоизменений, посредством которых каждый вид приобрёл теперешнее своё строение, возникло не в очень ранний период жизни, и некоторые факты, относящиеся к нашим домашним животным, подтверждают это воззрение. Но в других случаях очень возможно, чтобы каждое последовательное видоизменение или многие из них возникли в очень ранний период.
В первой главе этой книги я упомянул об обстоятельствах, указывающих на то, что в каком бы возрасте ни возникло впервые уклонение в родиче, оно стремится воспроизвестись в соответствующем возрасте у потомка. Известные видоизменения могут воспроизводиться лишь в соответствующих возрастах — например, особенности в личиночном, кукольном или мотыльковом состоянии шелковичного червя, или в рогах почти взрослого скота. Более того, видоизменения, которые, насколько можем мы судить, одинаково легко могли бы обнаружиться в возрасте раннем или позднейшем, склонны обнаруживаться у родичей и потомков в соответствующие возрасты. Я далеко не утверждаю, чтобы так было всегда, и я мог бы привести множество примеров уклонений (в обширном смысле этого слова), которые обнаружились у детёныша в возраст более ранний, чем у родителя.
Эти два начала, если мы допустим их действительность, объяснят нам все вышеисчисленные основные факты эмбриологии. Но сперва обратим внимание на некоторые аналогические факты, представляемые нам домашними разновидностями. Некоторые авторы, писавшие о собаках, утверждают, что борзая собака и мордашка, хотя на вид столь несхожие, в сущности суть разновидности очень близкие и, вероятно, произошли от одного дикого племени; поэтому я любопытствовал узнать, насколько их щенята разнятся между собою; заводчики сообщили мне, что они разнятся на столько же, как и их родители, и так оно и кажется на глаз; но при действительном измерении старых собак и их шестидневных щенят я нашёл, что щенята далеко не имели столь различных пропорций, как взрослые собаки. Точно также мне говорили, что жеребята скаковых и возовых лошадей разнятся на столько же, как и взрослые животные, и это очень удивило меня, ибо я полагаю, что всё различие между этими породами обусловлено искусственным подбором. Но по тщательном измерении кобылы и трёхдневного жеребёнка из породы скаковых и из породы возовых лошадей оказалось, что жеребята несравненно менее разнятся между собою по пропорциям тела.
Так как я считаю доказанным, что все породы домашних голубей произошли от одного дикого вида, то я сравнивал молодых голубей разных пород в продолжение первых двенадцати часов по выходе их из яйца; я тщательно определил размеры (подробностей здесь не привожу) клюва, пасти, ноздрей и век, лапы и ноги у дикого голубя, дутыша, трубастого голубя, гончего, чистого голубя, турмана и так далее. Некоторые из этих птиц в зрелом возрасте разнятся столь значительно по длине и форме клюва, что их бы, без сомнения, причислили к разным родам, если бы они были произведения природы. Но когда я ставил в ряд птенцов всех этих птиц, хотя многие из них могли быть отличены друг от друга, но однако их относительные различия в упомянутых отношениях были несравненно меньше, чем в птицах взрослых. Некоторые характеристические различия — например в размерах пасти — едва могли быть замечены в молодых птицах. Но в общем правиле оказалось одно замечательное исключение, ибо птенцы коротколобого турмана разнились от птенцов дикого голубя и всех прочих пород во всех своих размерах почти столько же, как и взрослые птицы.
Два вышеизложенные начала, как мне кажется, объясняют эти факты, относящиеся к позднейшим зародышным стадиям наших домашних разновидностей. Охотники отбирают своих собак, лошадей и голубей на племя, когда они почти вполне взрослы: им дела нет до того, были ли желаемые особенности и черты строения приобретены в ранний или позднейший период, только бы ими обладало взрослое животное. А случаи, только что упомянутые, в особенности случай голубей, по-видимому, указывают на то, что характеристические различия, придающие цену каждой породе и накопленные искусственным подбором, большею частию возникали впервые не в ранний возраст и, унаследованные потомством, воспроизводятся в соответствующий, не ранний период. Но случай коротколобого турмана, который двенадцать часов по выходе из яйца уже представлял все надлежащие размеры, доказывает нам, что это не общее правило; ибо тут характеристические различия должны были либо возникнуть раньше обыкновенного, или должны были передаться не в соответствующий возраст, но в возраст гораздо более ранний.
Приложим теперь эти факты и вышеизложенные два начала, если не без сомнения истинные, то весьма вероятные, к видам в состоянии естественном. Возьмём род птиц, происшедший, по моей теории, от какого-либо одного родоначального вида, и в котором новые виды видоизменились путём естественного подбора сообразно особенностям их нравов. В этом роде вследствие того, что последовательные лёгкие уклонения возникали в возраст не слишком ранний и унаследовались в возраст соответствующий, птенцы новых видов, очевидно, будут склонны к гораздо большему сходству между собою, чем особи взрослые, точно так же, как мы видели относительно голубей. Мы можем распространить этот взгляд на целые семейства и даже классы. Передние конечности, например, служившие ногами родоначальному виду, могут через долгий ряд видоизменений приспособиться у одного из потомков к отправлениям рук, у другого — плавников, у третьего — крыльев; но именно по началу возникновения всех последовательных лёгких уклонений в возраст довольно поздний и по началу воспроизведения их в возраст соответствующий — передние конечности у зародышей всех потомков вида-родича всё-таки останутся очень схожими между собою, ибо их не коснулся процесс видоизменения. Но в каждом отдельном новом виде передние конечности зародыша значительно будут разниться от передних конечностей взрослого животного; ибо конечности последнего подверглись в неранний период жизни значительному видоизменению и превратились в руки, плавники или крылья. Какое бы видоизменяющее влияние долгое употребление и изощрение, с одной стороны, а неупотребление, с другой, ни имели на орган, это влияние главным образом отразится на взрослом животном, достигшем полного развития своей деятельности и снискивающим себе пропитание; и результаты, произведённые таким образом, унаследуются в соответственном зрелом возрасте. Между тем детёныш останется не видоизменённым или видоизменится в меньшей степени действием употребления и неупотребления органов.
В некоторых случаях последовательные уклонения могут возникать по причинам нам совершенно неизвестным в очень ранний возраст, или каждое уклонение может передаваться возрасту более раннему, чем тот, в который оно возникло. В обоих случаях (как у коротколобого турмана) детёныш или зародыш будет близко схож с зрелою формою своего родителя. Мы видели, что таков закон развития в целых группах животных, каковы головоногие и пауки, и в некоторых членах великого класса насекомых, какова тля. Относительно конечной причины, по которой детёныши в этих случаях не подвергаются метаморфозу, но с самого раннего возраста близко схожи с своими родителями, мы можем представить себе, что это происходит при следующих двух обстоятельствах: во-первых, если детёныши в течение ряда видоизменений, тянувшихся долгий ряд поколений, должны были сами удовлетворять своим потребностям с весьма раннего возраста; и во-вторых, если они ведут жизнь точь-в-точь такую, как и их родители; ибо в этом случае необходимо для сохранения вида, чтобы детёныш был видоизменён точно так же, как его родители, сообразно их одинаковому образу жизни. Быть может, однако же, требуется некоторое дальнейшее объяснение тому, почему зародыш не подвергается никакому метаморфозу. Если бы, с другой стороны, детёнышам было полезно вести образ жизни несколько иной, чем их родители, и, следовательно, несколько отличаться от них в строении, то, по началу наследственности, в соответствующие возрасты деятельный детёныш легко мог бы путём естественного подбора сделаться в любой мере отличным от своих родителей. Такие различия также могли бы связаться с известными стадиями развития, так что личинки в первой стадии могли бы значительно разниться от личинок во второй, чему мы видели действительный пример в усоногих. Взрослое животное могло бы приспособиться к месту или образу жизни, при котором органы движения или чувства и так далее были бы бесполезны, и тогда окончательный метаморфоз считался бы регрессивным.
Так как задача систематики состоит в том, чтобы обнять одною классификациею все организмы, вымершие и ныне живущие, и так как все они были связаны тончайшими постепенностями, то лучшее, или, собственно, если бы наши собрания были полны, единственное возможное распределение их было бы распределение родословное, так как потомственность, по моим воззрениям, есть скрытая связь, которой натуралисты ищут под именем естественной системы. С этой точки зрения мы можем понять, почему в глазах большинства натуралистов строение зародыша даже важнее для классификации, чем строение взрослого организма. Ибо зародыш есть животное в состоянии менее видоизменённом и поэтому указывает нам на строение своих прародителей. Если в двух группах животных, сколько бы они теперь не разнились между собою по строению и образу жизни, зародышные стадии тождественны или схожи, мы можем быть уверены, что они обе произошли от одних или от близко схожих родичей, и, следовательно, близко сродны между собою. Таким образом тождественность в строении зародыша обнаруживает тождественность происхождения. Она обнаруживает тождественность происхождения, сколько бы строение взрослого организма не видоизменилось и не затмилось; мы видели, например, что по личинкам усоногих тотчас можно узнать, что они принадлежат к великому классу раков. Так как зародышное состояние каждого вида и группы видов указывает нам на строение их древних, менее видоизменённых родичей, мы ясно видим, почему древние, вымершие жизненные формы походят на зародышей их потомков — наших живых видов. Агассиц считает это сходство общим законом природы; но я должен признаться, что имею только надежды на оправдание этого закона в будущем. Можно доказать его истину лишь в тех случаях, в которых прежнее состояние, по нашему предположению обнаруживающееся во многих зародышах, не было затемнено либо возникновением целого ряда видоизменений в возраст очень ранний, либо передачею этих видоизменений возрасту более раннему, чем тот, в который они впервые возникли. Следует также помнить, что предполагаемый закон сходства между древними жизненными формами и зародышными стадиями форм нынешних может быть истинным, и однако, вследствие того, что геологическая летопись не уходит в прошлое достаточно далеко, может оставаться ещё надолго, если не навсегда, не подлежащим доказательству.
Таким образом, как мне кажется, основные факты эмбриологии, имеющие первостепенную важность в естественной истории, объясняются тем, что лёгкие видоизменения возникают в многочисленных потомках одного общего родича не в очень ранний возраст каждого из них, хотя, быть может, и причинены в самый ранний, и передаются соответствующему, не раннему возрасту. Интерес эмбриологии значительно возвышается, если мы станем смотреть таким образом на зародыш, как на снимок, более или менее затемнённый, с общего родича каждого великого класса животных.
Заглохшие, недоросшие и выродившиеся органы. — Органы или части, находящиеся в таком странном состоянии, несущие на себе отпечаток бесполезности, чрезвычайно обыкновенны в природе. Например, зачаточные сосцы очень обыкновенны у самцов млекопитающих; я предполагаю, что так называемое крылышко (alula, ala spuriа) у птиц можно смело считать за зачаточный палец: у многих змей одно лёгкое недоразвито, у других змей есть зачатки таза и задних конечностей. Некоторые из этих случаев чрезвычайно любопытны; например, присутствие зубов у зародыша китов, которые в зрелом возрасте вовсе их не имеют, и присутствие зубов, никогда не прорезывающихся сквозь дёсны, в верхней челюсти зародышных телят. Полновесные авторитеты свидетельствуют о том, что можно открывать зубы в клювах некоторых птичьих зародышей. Ничто не может быть яснее того, что крылья назначены для летания, но у скольких насекомых видим мы крылья до того уменьшенные в размерах, что они совершенно негодны для летания, и нередко лежащие под накрылышками, плотно спаянными между собою!
Значение зачаточных органов часто очевидно; например, в одних и тех же родах, даже видах, встречаются жуки во всём вполне схожие, из которых один имеет вполне развитые крылья, другой же на их месте лишь зачатки перепонки; и тут нет возможности сомневаться в том, что эти зачатки соответствуют крыльям. Зачаточные органы иногда сохраняют способность к развитию, хотя и неразвиты; таковы, по-видимому, сосцы млекопитающих самцов, ибо известно много случаев, в которых они вполне развивались у взрослых самцов и отделяли молоко. Точно также в вымени рода Bos нормально есть четыре развитых и два неразвитых сосца; но у наших домашних коров и два последние иногда развиваются и дают молоко. У отдельных растений одного и того же вида лепестки иногда имеют вид незначительных зачатков, а иногда вполне развиты. У растений раздельнополых мужские цветки часто содержат зачаток пестика, и Кёльрейтер нашёл, что при скрещении таких мужских растений с видом двуполым зачаток пестика в ублюдке значительно увеличивался в объёме; а это доказывает, что зачаток и совершенный пестик в сущности однородны.
Орган, служащий двум целям, может выродиться или совершенно недоразвиться относительно одной из них, и остаться совершенно действительным для другой. Так, у растений отправление пестика состоит в том, чтобы давать пыльцевым трубочкам доступ к яичку, заключённому в его основании, завязи; но у некоторых сложноцветных мужские цветочки, которые, разумеется, не могут быть оплодотворены, имеют пестик зачаточный, ибо он не увенчан рыльцем; но столбик остаётся вполне развитым и одет, как и у прочих сложноцветных, волосками, служащими к тому, чтобы собирать пыльцу с окружающих пыльников. Далее, орган может быть недоразвит для собственного своего отправления и служить иной цели; у некоторых рыб плавательный пузырь, по-видимому, утратил всякую способность помогать при плавании, но превратился в зачаточный дыхательный орган или лёгкое. Можно было бы привести другие подобные примеры.
Органы, как бы мало они ни были развиты, если они полезны, собственно, не следовало бы называть заглохшими; их нельзя считать выродившимися; скорее можно назвать их зарождающимися, и они могут впоследствии развиться в любой мере путём естественного подбора. Заглохшие органы, с другой стороны, по сущности своей бесполезны, как зубы, никогда не прорезывающиеся сквозь дёсны; при ещё меньшем развитии, они были бы ещё бесполезнее. Они не могли поэтому, в теперешнем своём состоянии, сложиться путём естественного подбора, действующего только через сохранение полезных видоизменений. Они сохранились, как мы увидим, в силу наследственности и связаны с прежним состоянием их обладателей. Трудно распознать органы зачинающиеся; заглядывая в будущее, мы, конечно, не можем сказать, как разовьётся какая-либо часть, и действительно ли то часть зарождающаяся. Обращаясь к прошлому, мы имеем поводы думать, что существа с зарождающимися органами по большей части вытеснялись и истреблялись их потомками, имевшими тот же орган в состоянии развитом, усовершенствованном. Крыло пингвина очень полезно и действует как плавник; оно поэтому могло бы представлять нам зарождающееся состояние крыльев птиц. Я не думаю, чтобы так было в действительности; гораздо вероятнее, что то уменьшившийся орган, приспособившийся к новому отправлению; крыло же аптерикса бесполезный и поистине заглохший орган. Сосцы орниторинха мы, быть может, вправе рассматривать сравнительно с выменем коровы как органы зарождающиеся. Яйцевые уздечки некоторых усоногих, развитые лишь незначительно и переставшие удерживать яйца, суть зарождающиеся жабры.
Заглохшие органы в особях одного вида часто значительно разнятся в степени развития и в других отношениях. Сверх того, в близко-сродных между собою видах степень, в который заглох один и тот же орган, иногда очень различна. Хороший пример этого последнего случая представляет состояние крыльев у самок в некоторых группах бабочек. Заглохшие органы могут уменьшиться в размерах до исчезновения; в таком случае мы не найдём в животном или растении ни малейшего следа органа, который по аналогии следовало бы нам найти, и который иногда и находится в уродливых особях вида. Так у Antirrhinum мы обыкновенно не находим зачатка пятой тычинки; но иногда он и существует. При исследовании гомологий одной и той же части в разных членах одного класса ничто не может быть обыкновеннее или необходимее, как открытие зачатков и пользование ими. Это прекрасно обнаруживается в рисунках костей ноги у лошади, быка и носорога, сделанных Оуеном.
Очень важен факт, что заглохшие органы, каковы зубы в верхних челюстях китов и жвачных, часто могут находиться у зародыша и вполне исчезнуть впоследствии. Можно также считать общим правилом, что всякая заглохшая часть или орган имеет относительно частей близлежащих больший объём у зародыша, чем у взрослого организма; так что орган в этот ранний возраст менее заглушён или даже не заглушён вовсе. Поэтому также часто говорится про заглохший орган взрослого организма, что он остался в зародышном своём состоянии.
Я теперь сообщил руководящие факты, относящиеся к заглохшим органам. Размышляя о них, каждый должен быть поражён изумлением, ибо тот же разум, ясно говорящий нам, что бо́льшая часть органов давно приспособлена к известным целям, говорит нам столь же ясно, что эти заглохшие и недоразвитые органы несовершенны и бесполезны. В естественно-исторических сочинениях обыкновенно говорится, что эти органы созданы «для симметрии» или «для пополнения природного плана»; но это, мне кажется, не объяснение, а лишь иное выражение того же факта. Удовольствовались ли бы мы положением, что так как планеты описывают эллипсы вокруг солнца, их спутники описывают вокруг них такую же кривую ради симметрии и для пополнения плана природы? Превосходный физиолог объясняет присутствие заглохших органов предположением, что их развитие служит отвлечением излишних или вредных для организма веществ; но кто может предположить, что крошечный сосочек, часто представляющий пестик в мужских цветках и состоящий из немногих клеточек, может действовать таким образом? Можем ли мы предположить, чтобы образование зачаточных зубов, впоследствии всасывающихся, могло принести какую-либо пользу быстро растущему зародышному телёнку через выделение драгоценной фосфорнокислой извести? Когда у человека отрезают палец, на обрубке иногда появляется зачаточный ноготь. Пришлось бы допустить, что эти ногти появляются не по неизвестным нам законам развития, а для того, чтобы выделять роговое вещество, если бы мы допустили, например, что зачаточные ногти на плавниках манати образуются с этою целию.
По моему воззрению на потомственные видоизменения, происхождение заглохших органов объясняется легко. Наши домашние организмы представляют множество примеров заглохших органов; таков обрубок хвоста у куцых пород, следы ушей у пород безухих, появление мелких, шатающихся рогов у камолых пород скота, в особенности, по свидетельству Йоуитта, у животных молодых, и состояние всего цветка в цветной капусте. Мы часто видим зачатки разных частей у уродов. Но я сомневаюсь, чтобы какой-либо из этих случаев проливал свет на происхождение заглохших органов в природном состоянии, разве тем, что они доказывают возможность их возникновения; ибо я сомневаюсь, чтобы виды в состоянии природном когда-либо подверглись внезапным изменениям. Я полагаю, что главным деятелем было неупотребление, что оно в последовательных поколениях повело к постепенному уменьшению в объёме разных органов, пока они не заглохли — как глаза животных, живущих в тёмных пещерах, или крылья живущих на океанических островах птиц, которые редко понуждались к полёту и наконец утратили способность к летанию. Далее орган, полезный при известных условиях, может стать вредным при других, как крылья жуков, живущих на мелких, открытых островах; и в этом случае естественный подбор продолжал бы медленно уменьшать объём органа, пока он не заглох бы до безвредности.
Всякое изменение в отправлениях, достижимое нечувствительно мелкими шагами, может быть произведено естественным подбором, так что орган, сделавшийся при изменении в образе жизни бесполезным или вредным для первоначального своего назначения, может, видоизменяясь, приспособиться к другому. Или орган может сохраниться лишь для одного из прежних своих отправлений. Орган, сделавшийся бесполезным, легко может стать изменчивым, ибо его уклонения не могут быть пресечены естественным подбором. В какой бы период жизни неупотребление или подбор ни уменьшил объёма органа — и это по большей части будет происходить в период зрелости и полной деятельности организма — начало наследственности в соответствующие возрасты воспроизведёт уменьшение этого органа в том же возрасте, и, следовательно, редко изменит или уменьшит его в зародыше. Этим мы можем объяснить себе больший относительный объём заглохших органов в зародыше и меньший их объём в зрелом организме. Но если бы каждый шаг процесса уменьшения был унаследован не в соответствующий возраст, но в возраст очень ранний (и мы имеем повод думать, что это возможно), то заглохшая часть подвигалась бы к совершенному уничтожению, и наконец произошёл бы полный оборот. Начало бережливости, о котором говорится в одной из прежних глав, по которому материал на построение части или органа, бесполезного организму, по возможности сберегается, также должно прийти в действие; и это также будет содействовать окончательному уничтожению заглохших органов.
Так как присутствие заглохших органов поэтому зависит от стремления каждой долго существовавшей черты строения к наследственному воспроизведению, мы можем понять при родословном воззрении на классификацию, почему систематики нашли заглохшие органы столь же полезными для классификации, как и органы высокой физиологической важности, иногда и более полезными. Заглохшие органы можно сравнить с буквами, ещё сохранившимися в правописании слова, но уже не произносящимися, которые служат нам указанием на его происхождение. По отношению к теории потомственных видоизменений мы можем сказать в заключение, что органы зачаточные, заглохшие, бесполезные или вовсе исчезающие нисколько не представляют нам странного затруднения, как при обиходной теории творения, но, напротив того, составляют необходимое последствие, в силу законов наследственности.
Заключение. — В этой главе я постарался показать, что подчинение групп организмов другим группам во все времена, что свойства сродства, связывающего все организмы, вымершие и ныне живущие, самым сложным способом, как бы по извилистым, расходящимся линиям, в одну великую систему, что правила, которым следуют, и трудности, с которыми борются натуралисты при своих классификациях, что вес, придаваемый признакам постоянным и общим целым группам, будь они высокой физиологической важности или незначительной, или вовсе без важности, как в органах заглохших, что великое различие в важности признаков аналогических или приспособительных и признаков истинного сродства и другие подобные правила — что всё это естественно вытекает из общего происхождения тех форм, которые натуралисты считают сродными, и из видоизменения естественным подбором, влекущего за собою вымирание и расхождение признаков. Обсуждая это воззрение на классификацию, не следует забывать, что потомственностью постоянно пользуются для сближения разных полов, возрастов и признанных разновидностей одного вида, сколько бы они ни разнились по строению. Если мы расширим приложение этого элемента потомственности — единственной достоверно известной нам причины сходства между организмами — мы поймём, что разумеется под естественною системою: она в своих попытках групппировки имеет характер родословный, причём степени приобретённого различия обозначаются терминами: разновидность, вид, род, семейство, порядок и класс.
По той же теории потомственного видоизменения, великие морфологические факты становятся понятными, обратимся ли мы к общему образцу, по которому устроены гомологические органы в разных видах одного класса, каково бы ни было их назначение, или к гомологическим частям, устроенным по одинаковому образцу в каждой растительной или животной особи.
По началу последовательных, лёгких видоизменений, не возникающих по необходимости в очень ранний период жизни и наследуемых в период соответствующий, мы можем понять великие руководящие факты эмбриологии, а именно сходство в каждом отдельном зародыше гомологических частей, в зрелом возрасте становящихся весьма различными по строению и отправлениям, и сходство в разных видах одного класса гомологических частей или органов, хотя бы приспособленных у взрослых особей к самым различным назначениям. Личинки суть деятельные зародыши, видоизменившиеся особым способом, сообразно с своим образом жизни, по началу наследственности видоизменений в соответствующие возрасты. На том же основании — и если мы вспомним, что когда органы уменьшаются в объёме в силу неупотребления или подбора, это всего чаще будет случаться в тот возраст, когда организм самодеятельно удовлетворяет своим потребностям, и если вспомним, как сильно начало наследственности — существование заглохших органов и их окончательный оборот не могут затруднить нас; напротив того, их существование могло быть предугадано. Важность эмбриологических признаков и недоросших органов для классификации понятна при убеждении, что классификация естественна лишь на столько, на сколько она приближается к родословной.
Наконец, все классы фактов, разобранные в этой главе, как мне кажется, так ясно свидетельствуют о том, что бесчисленные виды, роды и семейства организмов, населяющие мир, все произошли, каждый в пределах своего класса или группы, от общих родичей и видоизменились в течение поколений, что я, не колеблясь, принял бы это воззрение, даже если бы оно не было подкреплено иными фактами и доводами.