a. Одинъ солдатъ прослужилъ двадцать пять лѣтъ, а отставки ему нѣтъ—какъ нѣтъ! Сталъ онъ думать да гадать: „что такое значитъ? прослужилъ я Богу и великому государю двадцать пять лѣтъ, въ штрафахъ не бывалъ, а въ отставку не пущаютъ; дай пойду, куды глаза глядятъ!“ Думалъ-думалъ и убѣжалъ. Вотъ ходилъ онъ день, и другой, и третій, и повстрѣчался съ Господомъ. Господь его спрашиваетъ: „куда идешь, служба?“—Господи! прослужилъ я двадцать пять лѣтъ вѣрою и правдою, вижу: отставки не даютъ—вотъ я и убѣжалъ; иду теперь, куды глаза глядятъ! „Ну, коли ты прослужилъ двадцать пять лѣтъ вѣрою и правдою, такъ ступай въ рай—въ царство небесное.“ Приходитъ солдатъ въ рай, видитъ благодать неизреченную, и думаетъ себѣ: вотъ когда поживу-то! Ну только ходилъ онъ, ходилъ по райскимъ мѣстамъ, подошелъ къ святымъ отцамъ и спрашиваетъ: „не продастъ ли кто табаку?“—Какой, служба, табакъ! тутъ рай, царство небесное! Солдатъ замолчалъ. Опять ходилъ онъ, ходилъ по райскимъ мѣстамъ, подошелъ въ другой разъ къ святымъ отцамъ и спрашиваетъ: „не продаютъ ли гдѣ близко вина?“—Ахъ ты, служба-служба! какое тутъ вино! здѣсь рай, царство небесное!… „Какой тутъ рай: ни табаку, ни вина!“ сказалъ солдатъ и ушелъ вонъ изъ раю.
Идетъ себѣ да идетъ, и попался опять на встрѣчу Господу. „Въ какой, говоритъ, рай послалъ ты меня, Господи? ни табаку, ни вина нѣтъ!“—Ну, ступай по лѣвую руку, отвѣчаетъ Господь; тамъ все есть! Солдатъ повернулся налѣво и пустился въ дорогу. Бѣжитъ нечистая сила: „что угодно, господинъ служба?“—Погоди спрашивать; дай прежде мѣсто, тогда и разговаривай. Вотъ привели солдата въ пекло[1]. „А что табакъ есть?” спрашиваетъ онъ у нечистой силы.—Есть, служивой! „А вино есть?”—И вино есть! „Подавай всего!“ Подали ему нечистые трубку съ табакомъ и полуштофъ перцовки. Солдатъ пьетъ-гуляетъ, трубку покуриваетъ, и радехонекъ сталъ: „вотъ взаправду рай—такъ рай!“ Да недолго нагулялъ солдатъ; стали его черти со всѣхъ сторонъ прижимать, тошно ему пришлося! Что дѣлать? пустился на выдумки, сдѣлалъ сажень, настрогалъ колышковъ и давай мѣрить: отмѣритъ сажень и вобьетъ колышокъ[2]. Подскочилъ къ нему чортъ: „что ты, служба, дѣлаешь?“—Развѣ ты ослѣпъ! Не видишь что-ли? хочу монастырь построить[3]. Какъ бросится чортъ къ своему дѣдушкѣ: „погляди-тка, дѣдушка, солдатъ хочетъ у насъ монастырь строить!“ Дѣдъ вскочилъ и самъ побѣжалъ къ солдату: „что, говоритъ, ты дѣлаешь?“—Развѣ не видишь? хочу монастырь строить. Дѣдъ испугался и побѣжалъ прямо къ Богу: „Господи! какого солдата прислалъ ты въ пекло: хочетъ монастырь у насъ построить!“—А мнѣ что за дѣло! зачѣмъ такихъ къ себѣ при(ни)маете? „Господи! возьми его оттѐдова“.—А какъ его взять-то! самъ пожелалъ. „Ахти! завопилъ дѣдъ, что-же намъ бѣднымъ съ нимъ дѣлать?“—Ступай, сдери съ чертенка кожу и натяни барабанъ, да послѣ выйди изъ пекла и бей тревогу: онъ самъ уйдетъ! Воротился дѣдъ, поймалъ чертенка, содралъ съ него кожу и натянулъ барабанъ. „Смотрите же, наказываетъ чертямъ, какъ выскочитъ солдатъ изъ пекла, сейчасъ запирайте ворота крѣпко-на́крѣпко, а то какъ-бы опять сюда ни ворвался!“ Вышелъ дѣдъ за ворота и забилъ тревогу; солдатъ какъ услыхалъ барабанный бой—пустился бѣжать изъ аду сломя голову, словно бѣшеной; всѣхъ чертей распугалъ, и выскочилъ за ворота. Только выскочилъ—ворота хлопъ и заперлися крѣпко-накрѣпко. Солдатъ осмотрѣлся кругомъ: никого не видать и тревоги не слыхать; пошелъ назадъ и давай стучаться въ пекло: „отворяйте скорѣе! кричитъ во все горло, не то ворота сломаю!“—Нѣтъ, братъ, не сломаешь! говорятъ черти. Ступай себѣ, куда хочешь, а мы тебя не пустимъ; мы и такъ насилу тебя выжили!
Повѣсилъ солдатъ голову и побрелъ, куда глаза глядятъ. Шелъ-шелъ и повстрѣчалъ Господа. „Куда идешь, служба?”—И самъ не знаю! „Ну, куда, я тебя дѣну? послалъ въ рай—не хорошо! послалъ въ адъ—и тамъ не ужился!”—Господи, поставь меня у своихъ дверей на часахъ. „Ну, становись”. Сталъ солдатъ на часы. Вотъ пришла Смерть. „Куда идешь?” спрашиваетъ часовой[4]. Смерть отвѣчаетъ: „иду къ Господу за повелѣніемъ, кого морить мнѣ прикажетъ”.—Погоди, я пойду спрошу. Пошелъ и спрашиваетъ: „Господи! Смерть пришла; кого морить укажешь?“—Скажи ей, чтобъ три года морила самой старой людъ. Солдатъ думаетъ себѣ: „эдакъ, пожалуй, она отца моего и мать уморитъ; вѣдь они старики“. Вышелъ и говоритъ Смерти: „ступай по лѣсамъ и три года точи самые старые дубы“[5]. Заплакала Смерть: „за что Господь на меня прогнѣвался? посылаетъ дубы точить!“ И побрела по лѣсамъ, три года точила самые старые дубы; а какъ изошло время—воротилась опять къ Богу за повелѣніемъ. „Зачѣмъ притащилась?“ спрашиваетъ солдатъ.—За повелѣніемъ, кого морить Господь прикажетъ. „Погоди, я пойду спрошу“. Опять пошелъ и спрашиваетъ: „Господи! Смерть пришла; кого морить укажешь?“—Скажи ей, чтобъ три года морила молодой народъ[6]. Солдатъ думаетъ себѣ: „эдакъ, пожалуй, она братьевъ моихъ уморитъ!“ Вышелъ и говоритъ Смерти: „ступай опять по тѣмъ-же лѣсамъ и цѣлыхъ три года точи молодые дубы[7]; такъ Господь приказалъ!“—За что это Господь на меня прогнѣвался! Заплакала Смерть и пошла по лѣсамъ, три года точила все молодые дубы, а какъ изошло время—идетъ къ Богу, едва ноги тащитъ. „Куда?“ спрашиваетъ солдатъ.—Къ Господу за повелѣніемъ, кого морить прикажетъ. „Погоди, я пойду спрошу“. Опять пошелъ и спрашиваетъ: „Господи! Смерть пришла; кого морить укажешь?“—Скажи ей, чтобъ три года младенцевъ морила. Солдатъ думаетъ себѣ: „у моихъ братьевъ есть ребятки: эдакъ, пожалуй, она ихъ уморитъ!“ Вышелъ и говоритъ Смерти: „ступай опять по тѣмъ-же лѣсамъ и цѣлыхъ три года гложи самые малые дубки“.—За что Господь меня мучаетъ! заплакала Смерть и пошла по лѣсамъ, три года глодала самые что ни есть малые дубки; а какъ изошло время—идетъ опять къ Богу, едва ноги передвигаетъ[8]. „Ну теперь хоть подерусь съ солдатомъ, а сама дойду до Господа! за что такъ девять лѣтъ онъ меня наказуетъ?“ Солдатъ увидалъ Смерть и окликаетъ: „Куда идешь?“ Смерть молчитъ, лѣзетъ на крыльцо. Солдатъ ухватилъ ее за шиворотъ, не пускаетъ. И подняли они такой шумъ, что Господь услыхалъ и вышелъ: „что такое?“ Смерть упала въ ноги: „Господи! за что на меня прогнѣвался? мучилась я цѣлыхъ девять лѣтъ: все по лѣсамъ таскалась, три года точила старые дубы, три года точила молодые дубы, а три года глодала самые малые дубки… еле ноги таскаю!“—Это все ты! сказалъ Господь солдату. „Виноватъ, Господи!“—Ну, ступай-же за это, носи девять лѣтъ Смерть на закортышкахъ! (на плечахъ.—см. Слов. Росс. Акад.).
Засѣла Смерть на солдата верхомъ. Солдатъ—дѣлать нечего—повезъ ее на себѣ, везъ-везъ и уморился; вытащилъ рогъ съ табакомъ и сталъ нюхать. Смерть увидала, что солдатъ нюхаетъ, и говоритъ ему: „служивой, дай и мнѣ понюхать табачку“.—Вотъ-те на! полѣзай въ рожокъ да и нюхай, сколько душѣ угодно. „Ну, открой-ка свой рожокъ!“ Солдатъ открылъ, и только Смерть туда влѣзла—онъ въ ту-жъ минуту закрылъ рожокъ и заткнулъ его за голенище[9]. Пришелъ опять на старое мѣсто и сталъ на часы. Увидалъ его Господь и спрашиваетъ: „а Смерть гдѣ?“—Со мною. „Гдѣ съ тобою?“—Вотъ здѣсь за голенищемъ. „А ну, покажи!“—Нѣтъ, Господи, не покажу, пока девять лѣтъ не выйдетъ; шутка ли ее носить на закортышкахъ! вѣдь она не легка! „Покажъ, я тебя прощаю!“ Солдатъ вытащилъ рожокъ и только открылъ его—Смерть тотчасъ и сѣла ему на плеча. „Слѣзай, коли не съумѣла ѣздить!“ сказалъ Господь. Смерть слѣзла. „Умори-же теперь солдата!“ приказалъ ей Господь и пошелъ—куда зналъ.
„Ну, солдатъ! говоритъ Смерть, слышалъ—тебя Господь велѣлъ уморить!“—Чтожъ? надо когда-нибудь умирать! дай только мнѣ исправиться. „Ну, исправься!“ Солдатъ надѣлъ чистое бѣлье и притащилъ гробъ. „Готовъ?“ спрашиваетъ Смерть.—Совсѣмъ готовъ! „Ну, ложись въ гробъ!“ Солдатъ легъ спиной къ верху. „Не такъ!“ говоритъ Смерть.—А какъ-же? спрашиваетъ солдатъ—и улегся на бокъ. „Да все не такъ!“—На тебя и умереть-то не угодишь!—и улегся на другой бокъ. „Ахъ, какой ты, право! развѣ не видалъ, какъ умираютъ?“—То-то и есть, что не видалъ! „Пусти, я тебѣ покажу“. Солдатъ выскочилъ изъ гроба, а Смерть легла на его мѣсто. Тутъ солдатъ ухватилъ крышку, накрылъ поскорѣе гробъ и наколотилъ на него желѣзные обручи; какъ наколотилъ обручи—сейчасъ-же поднялъ гробъ на плеча и стащилъ въ рѣку. Стащилъ въ рѣку, воротился на прежнее мѣсто и сталъ на часы. Господь увидалъ его и спрашиваетъ: „гдѣ-же Смерть?“—Я пустилъ ее въ рѣку. Господь глянулъ—а она далеко плыветъ по водѣ. Выпустилъ ее Господь на волю. „Чтожъ ты солдата не уморила?“— Вишь, онъ какой хитрой! съ нимъ ничего не сдѣлаешь. „Да ты съ нимъ долго не разговаривай; пойди и умори его!“ Смерть пошла и уморила солдата.
b. Жилъ да былъ одинъ солдатъ, и зажился онъ долго на свѣтѣ, по-просту сказать—чужой вѣкъ сталъ заѣдать. Сверстники его по-немногу отправляются на тотъ свѣтъ, а солдатъ себѣ и ухомъ не ведетъ, знай себѣ таскается изъ города въ городъ, изъ мѣста въ мѣсто. А по правдѣ сказать-не солгать: Смерть давно на него зубы точила. Вотъ приходитъ Смерть къ Богу и проситъ у него позволенія взять солдата: долго де зажился на свѣтѣ, пора де ему и честь знать, пора и умирать! Позволилъ Богъ Смерти взять солдата.
Смерть слетѣла съ небесъ съ такою радостію, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ описать. Остановилась у избушки солдата и стучится. „Кто тутъ?“—Я. „Кто ты?“—Смерть. „А! зачѣмъ пожаловала? я умирать-то не хочу“. Смерть разсказала солдату все, какъ слѣдуетъ. „А! если ужь Богъ велѣлъ, такъ другое дѣло! противъ воли Божіей нельзя идти. Тащи гробъ! Солдатъ на казенный счетъ всегда умираетъ. Ну, поворачивайся, беззубая!“ Смерть притащила гробъ и поставила посреди избы. „Ну, служивый, ложись; когда-нибудь надо-же умирать.“—Не растабарывай! знаю я вашего брата, не надуешь. Ложись-ка прежде сама. „Какъ сама?“—Да такъ. Я безъ артикула ничего не привыкъ дѣлать; что начальство покажетъ: фрунтъ—что ли тамъ, аль другое что,—то и дѣлаешь. Ужь такъ привыкъ, сударка моя! не переучиваться же мнѣ: старенекъ сталъ! Смерть поморщилась и полѣзла въ гробъ. Только что расположилась она въ гробу, какъ слѣдуетъ,—солдатъ возьми да и нахлопни гробъ-то крышкой, завязалъ веревкой и бросилъ въ море. И долго, долго носилась Смерть по волнамъ, пока ни разбило бурей гроба, въ которомъ она лежала.
Первымъ дѣломъ Смерти, какъ только она получила свободу, опять была просьба къ Богу, чтобъ позволилъ ей взять солдата. Богъ далъ позволеніе. Снова пришла Смерть къ солдатской избушкѣ и стучится въ двери. Солдатъ узналъ свою прежнюю гостью, и спрашиваетъ: „что нужно?“—Да я за тобой, дружище! теперь не вывернешься. „А врешь, старая, чертовка! не вѣрю я тебѣ. Пойдемъ вмѣстѣ къ Богу.“—Пойдемъ. „Подожди мундиръ натяну.“ Отправились въ путь. Дошли до Бога; Смерть хотѣла было идти впередъ, да солдатъ не пустилъ: „ну куда ты лѣзешь? какъ смѣешь ты безъ мундира… идти? Я пойду впередъ, а ты жди!“ Вотъ воротился солдатъ отъ Бога. „Что, служивый, правду я сказала?“ спрашиваетъ Смерть.—Врешь, солгала немного. Богъ велѣлъ тебѣ прежде еще лѣса подстригать да горы ровнять; а потомъ и за меня приниматься. И солдатъ отправился на зимнія квартиры вольнымъ шагомъ, а Смерть осталась въ страшномъ горѣ. Шутка ли! развѣ мала работа—лѣса подстригать да горы ровнять? И много, много лѣтъ трудилась Смерть за этой работой, а солдатъ жилъ себѣ да жилъ.
Наконецъ и въ третій разъ пришла за солдатомъ Смерть, и нечѣмъ ему было отговориться: пошелъ солдатъ въ адъ. Пришелъ и видитъ, что народу многое множество. Онъ то толчкомъ, то бочкомъ, а гдѣ и ружье на перевѣсъ, и добрался до самаго сатаны. Посмотрѣлъ на сатану и побрелъ искать въ аду уголка, гдѣ-бы ему расположиться. Вотъ и нашелъ; тотчасъ наколотилъ въ стѣну гвоздей, развѣсилъ аммуницію и закурилъ трубку. Не стало въ аду прохода отъ солдатика; не пускаетъ никого мимо своего добра: „не ходить! вишь, казенныя вещи лежатъ; а ты, можетъ, на руку нечистъ. Здѣсь всякаго народу много!“ Велятъ ему черти воду носить, а солдатъ говоритъ: „я двадцать пять лѣтъ Богу и великому государю служилъ, да воды не носилъ; а вы съ чего это вздумали… Убирайтесь-ка къ своему дѣдушкѣ!“ Не стало чертямъ житья отъ солдата; хоть бы выжить его изъ ада, такъ не йдетъ: „мнѣ, говоритъ, и здѣсь хорошо!“ Вотъ черти и придумали штуку: натянули свинячую кожу, и только улегся солдатъ спать—какъ забили тревогу. Солдатъ вскочилъ да бѣжать; а черти сейчасъ за нимъ двери и притворили, да такъ себѣ обрадовались, что надули солдата!… И съ той поры таскался солдатъ изъ города въ городъ, и долго еще жилъ на бѣломъ свѣтѣ,—да вотъ какъ-то на прошлой недѣлѣ только померъ. (Записана въ Нижнемъ-Новгородѣ.)
c. Служилъ солдатъ Богу и великому государю цѣлыхъ двадцать пять лѣтъ, выслужилъ три сухаря и пошелъ домой на родину. Шелъ-шелъ и крѣпко задумался: „Господи Боже ты мой! служилъ я царю двадцать пять лѣтъ, былъ сытъ и одѣтъ; а теперь до чего дожилъ? и голоденъ, и холоденъ; только и есть что три сухаря“. А на встрѣчу ему убогой нищій и проситъ милостинку. Солдатъ отдалъ нищему одинъ сухарь, а себѣ оставилъ два. Пошелъ дальше; немного погодя попадается ему другой нищій, кланяется и проситъ милостинку. Солдатъ подалъ и этому сухарь, и остался у него одинъ. Опять пошелъ дальше своей дорогою и повстрѣчалъ третьяго нищаго: кланяется ему старецъ и проситъ милостинку. Вынулъ солдатъ послѣдній сухарь и думаетъ: „цѣлой дать—самому не останется; половину дать—пожалуй сойдется этотъ старецъ съ прежними нищими, увидитъ у нихъ по цѣлому сухарю и обидится; лучше отдамъ ему весь, а самъ обойдусь кое-какъ!“ Отдалъ послѣдній сухарь и остался ни при чемъ. Вотъ старецъ и спрашиваетъ его: „скажи, доброй человѣкъ, чего желаешь, въ чемъ нуждаешься? я те помогу“.—Богъ съ тобой! отвѣчаетъ солдатъ; съ тебя, старичекъ, взять нечего: ты самъ человѣкъ убогой. „Да ты не смотри на мое убожество; только скажи, чего желаешь,—а я ужь награжу тебя за твою добродѣтель.“—Мнѣ ничего не надо; а коли есть у тебя карты, такъ подари на память. Старецъ вынулъ изъ-за пазухи карты и даетъ солдату: „возьми, говоритъ; съ кѣмъ ни станешь играть въ эти карты—всякаго обыграешь; да вотъ на тебѣ и торбу: что ни встрѣтишь на дорогѣ, звѣря ли, птицу ли, и захочешь поймать,—только распахни торбу и скажи: полѣзай сюда, звѣрь али птица! и все сдѣлается по твоему“[10].—Спасибо, сказалъ солдатъ, взялъ карты и торбу и поплелся въ путь-дорогу.
Шелъ близко ли, далеко ли, долго ли, коротко ли, и пришелъ къ озеру, а на томъ озерѣ плаваютъ три дикихъ гуся. Вотъ солдатъ и вздумалъ: „дай-ка я торбу свою попробую!“ Вынулъ ее, распахнулъ и говоритъ: „эй вы, дикіе гуси! полетайте въ мою торбу.“ И только выговорилъ эти слова—какъ снялись гуси съ озера и прилетѣли прямо въ торбу. Солдатъ завязалъ торбу, поднялъ на плеча и пустился въ дорогу. Шелъ-шелъ, и пришелъ въ городъ. Забрался въ трактиръ и говоритъ хозяину: „возьми этого гуся и зажарь мнѣ къ ужину, а другого гуся отдаю тебѣ за хлопоты, а третьяго промѣняй мнѣ на водку“. Вотъ солдатъ сидитъ себѣ въ трактирѣ да угощается: выпьетъ винца да гусемъ и закуситъ. И вздумалось ему посмотрѣть въ окошко: стоитъ на другой сторонѣ большой дворецъ, только во всемъ дворцѣ нѣтъ ни одного стекла цѣлаго. „Послушай, спрашиваетъ онъ хозяина, что это за дворецъ и отчего пустой стоитъ?“—Да вишь, говоритъ хозяинъ, царь нашъ выстроилъ себѣ этотъ дворецъ, только жить-то въ немъ нельзя; вотъ ужь семь лѣтъ пустѣетъ! всѣхъ нечистая сила выгоняетъ! Каждую ночь собирается тамъ чертовское сонмище, шумитъ, пляшетъ, въ карты играетъ и всякія скверны творитъ. Вотъ солдатъ пошелъ къ царю. „Ваше царское величество! позволь, говоритъ, мнѣ въ твоемъ порожнемъ дворцѣ одну ночь переночевать.“—Что ты, служба! говоритъ ему царь; Богъ съ тобою! ужь были такіе смѣльчаки, брались переночевать въ энтомъ дворцѣ, да ни одинъ живой не ворочался! „Небось, русской солдатъ ни въ водѣ не тонетъ, ни въ огнѣ не горитъ. Служилъ я Богу и великому государю двадцать пять лѣтъ, да не умеръ; а то за одну ночь у тебя помру!“—Я-жъ тебѣ говорю: пойдетъ туда съ вечера живой человѣкъ, а утромъ однѣ косточки найдутъ. Солдатъ стоитъ на своемъ: пусти да пусти его во дворецъ. „Ну, говоритъ царь, ступай съ Богомъ, ночуй, коли хочешь; я съ тебя воли не снимаю.“
Пришелъ солдатъ во дворецъ и расположился въ самой большой комнатѣ; снялъ съ себя ранецъ и саблю, ранецъ поставилъ въ уголокъ, а саблю на гвоздикъ повѣсилъ; сѣлъ за столъ, вынулъ кисетъ съ табакомъ, набилъ трубку—и покуриваетъ себѣ. Вотъ ровно въ двѣнадцать часовъ—откуда что взялось—набѣжало во дворецъ чертей видимо-невидимо, поднялся гамъ, крикъ, плясъ, музыка. „А и ты, служивой, здѣсь! закричали черти. Зачѣмъ пожаловалъ? Не хочешь ли поиграть съ нами въ карты?“—Отъ чего не хотѣть! только чуръ играть моими картами. Сейчасъ вынулъ свои карты и ну сдавать. Стали играть; разъ сыграли—солдатъ выигралъ, въ другой—опять солдатъ выигралъ; сколько ни ухитрялись черти, а всѣ деньги спустили солдату: онъ знай себѣ загребаетъ! „Постой, служивой, говорятъ черти; есть у насъ еще шестьдесятъ четвериковъ серебра да сорокъ золота, давай-ка играть съ тобой на это серебро и золото!“—и посылаютъ они малаго чертенка таскать серебро. Стали снова играть, солдатъ все обыгрываетъ: ужь чертенокъ таскалъ-таскалъ, все серебро перетаскалъ, и говоритъ старому дьяволу: „дѣдушка, больше нѣту!“—Таскай, пострѣлъ, золото! Вотъ онъ таскалъ-таскалъ золото, цѣлой уголъ завалилъ, а толку все нѣту, все солдатъ обыгрываетъ. Жалко стало чертямъ своихъ денегъ; вотъ они и давай приступать къ солдату, да какъ заревутъ: „разорвемъ его, братцы! съѣдимъ его!“—Еще посмотримъ, кто кого съѣстъ! говоритъ солдатъ, схватилъ торбу, распахнулъ и спрашиваетъ: „а это что?“—Торба, говорятъ черти. „А ну, по Божьему слову, полѣзайте въ торбу!“ Только сказалъ—и полѣзли черти въ торбу; да и много-жъ набралось ихъ, чуть ни давятъ другъ дружку! Солдатъ завязалъ торбу покрѣпче и повѣсилъ на стѣнку на гвоздь; а самъ улегся спать.
Поутру посылаетъ царь своихъ людей: „ступайте, провѣдайте—что съ солдатомъ дѣется? Коли пропалъ отъ нечистой силы, такъ приберите его косточки!“ Вотъ и пошли; приходятъ во дворецъ—а солдатъ весело по горницамъ похаживаетъ да трубочку покуриваетъ. „Здорово, служивой! не чаяли увидать тебя живого! Ну, какъ ночевалъ, какъ съ чертями поладилъ?“—Что черти! вы посмотрите-ка, сколько я серебра да золота у нихъ выигралъ, вишь какія кучи! Посмотрѣли царскіе люди и вздивовались, а солдатъ имъ наказываетъ: „приведите, братцы, да поживѣе двухъ кузнецовъ, да чтобъ захватили съ собой желѣзную плиту и молоты“. Тѣ бѣгомъ бросились въ кузницу, и живо справили дѣло. Пришли кузнецы съ желѣзной плитою, съ тяжелыми молотами. „Ну-ка, говоритъ солдатъ, снимите эту торбу да пріударьте ее по кузнешному.“ Стали кузнецы снимать торбу и говорятъ промежъ собой: „ишь какая тяжелая! черти—что-ли въ ней напханы!“ А черти откликаются: „мы батюшки! мы родимые!“ Сейчасъ положили кузнецы торбу на желѣзную плиту и давай молотами постукивать, словно желѣзо куютъ. Жутко пришлось чертямъ, не въ моготу стало терпѣть: „смилуйся! заорали; выпусти, служивой, на вольной свѣтъ, по вѣкъ тебя не забудемъ; а ужь въ этотъ дворецъ ни одинъ чортъ ни ногой… всѣмъ закажемъ, за сто верстъ отъ него будемъ бѣгать!“ Солдатъ остановилъ кузнецовъ, и только развязалъ торбу—черти такъ и прыснули, и пустились безъ оглядки въ тартарары—въ преисподнюю. А солдатъ не промахъ, ухватилъ одного стараго черта, разрѣзалъ ему лапу до крови: „подавай, говоритъ, росписку, что будешь мнѣ вѣрно служить!“ Нечистой написалъ ему въ томъ росписку своею кровію, отдалъ и навострилъ лыжи. Прибѣжали черти въ пекло, переполошили всю нечистую силу—и старыхъ, и малыхъ; сейчасъ разставили кругомъ пекла часовыхъ и крѣпко-накрѣпко приказали караулить, чтобъ какъ-нибудь ни пробрался туда солдатъ съ торбою.
Пришелъ солдатъ къ царю. Такъ и такъ, говоритъ, очистилъ дворецъ отъ дьявольскаго навожденія. „Спасибо, говоритъ ему царь; оставайся жить у меня, стану тебя замѣсто брата почитать.“ Остался солдатъ при царѣ жить[11]; всего у него вдоволь, денегъ куры не клюютъ, и задумалъ онъ жениться. Оженился, а черезъ годъ послѣ того далъ ему Богъ сына. Вотъ и приключилась этому мальчику хворь, да такая—не можетъ никто вылѣчить; ужь сколько лекарей перебывало, а толку нѣтъ ни на грошъ. И вздумалъ солдатъ про того стараго черта, что далъ ему росписку, а въ роспискѣ написалъ: вѣчно де буду тебѣ вѣрнымъ слугою; вздумалъ и говоритъ: „куда-то мой старой чортъ дѣвался?“ Вдругъ явился передъ нимъ тотъ самой чортъ и спрашиваетъ: „что твоей милости угодно?“—А вотъ что: захворалъ у меня сынишка, не знаешь ли—какъ-бы его вылечить? Чортъ вытащилъ изъ кармана стаканъ, налилъ его холодной водою, поставилъ хворому въ головахъ и говоритъ солдату: „поди-ка, посмотри на воду“. Солдатъ смотритъ на воду, а чортъ его спрашиваетъ: „ну, что видишь?“—Я вижу: въ ногахъ у моего сына стоитъ Смерть. „Ну, коли въ ногахъ стоитъ, то будетъ здоровъ; а если бы Смерть въ головахъ стояла—то непремѣнно бы померъ!“ Потомъ беретъ чортъ стаканъ съ водою и брызнулъ на солдатскаго сына, и въ ту-же минуту онъ здоровъ сдѣлался. „Подари мнѣ этотъ стаканъ, говоритъ солдатъ, и больше ничего отъ тебя не надо!“ Чортъ подарилъ ему стаканъ, а солдатъ воротилъ назадъ росписку. Сдѣлался солдатъ знахаремъ, сталъ лѣчить бояръ и генераловъ; только посмотритъ въ стаканъ—и сейчасъ скажетъ: кому помереть, кому выздоровѣть.
Случилось самому царю захворать; призвали солдата. Вотъ онъ налилъ въ стаканъ холодной воды, поставилъ царю въ головахъ, поглядѣлъ—и видитъ, что Смерть тутъ-же въ головахъ стоитъ. И говоритъ солдатъ: „ваше царское величество! никто тебя не сможетъ вылечить, Смерть въ головахъ ужъ стоитъ; всего на всего только три часа и осталось тебѣ жить!“ Царь услыхалъ эти рѣчи и сильно на солдата озлобился: „какъ такъ? закричалъ на него, ты многихъ бояръ и генераловъ вылечивалъ, а меня не хочешь? сейчасъ прикажу казнить тебя смертію!“ Вотъ солдатъ думалъ-думалъ: что ему дѣлать? и началъ просить Смерть: „отдай, говоритъ, царю мой вѣкъ, а меня умори; все равно придется мнѣ помереть—такъ ужь лучше помереть своею смертію, чѣмъ лютую казнь претерпѣть!“ Посмотрѣлъ въ стаканъ, и видитъ, что Смерть стоитъ у царя въ ногахъ. Тутъ солдатъ взялъ воду и сбрызнулъ царя: сталъ онъ совершенно здоровъ. „Ну, Смерть! говоритъ солдатъ, дай мнѣ сроку хоть на три часа, только домой сходить да съ женой и сыномъ проститься“.—Ступай! отвѣчаетъ Смерть. Пришелъ солдатъ домой, легъ на кровать и крѣпко разболѣлся. А Смерть ужь около него стоитъ: „ну, служивой! прощайся скорѣе, всего три минуты осталось тебѣ жить на свѣтѣ“. Солдатъ потянулся, досталъ изъ-подъ головъ свою торбу, распахнулъ и спрашиваетъ: „что это?“ Смерть отвѣчаетъ: „торба“.—Ну, коли торба, такъ полѣзай въ нее! Смерть прямо въ торбу и шурхнула. Солдатъ—куда и хворь дѣвалась—вскочилъ съ постели, завязалъ торбу крѣпко-накрѣпко, взвалилъ ее на плеча и пошелъ въ лѣса Брянскіе, дремучіе. Пришелъ и повѣсилъ этую торбу на горькой осинѣ, на самой вершинѣ, а самъ воротился домой.
Съ той поры не сталъ народъ помирать: рожаться—рожается, а не помираетъ! Вотъ прошло много лѣтъ, солдатъ все торбы не снимаетъ. И случилось ему идти по городу. Идетъ, а на встрѣчу ему эдакая древняя старушка: въ которую сторону подуетъ вѣтеръ, въ ту сторону и валится. „Вишь какая старуха! сказалъ солдатъ; чай, давно ужь помирать пора!“—Да, батюшка! отвѣчаетъ старушка, мнѣ давно помереть пора,—еще въ тое время, какъ посадилъ ты Смерть въ торбу, оставалось всего житья моего на бѣломъ свѣтѣ одинъ только часъ. Я бы и рада на покой, да безъ Смерти земля не примаетъ, и тебѣ, служивой, за это отъ Бога непрощеный грѣхъ! вѣдь ни одна душа на свѣтѣ такъ же, какъ я, мучится!—Вотъ солдатъ и сталъ думать: „видно, надобно выпустить Смерть-та; ужь пускай уморитъ меня… И безъ того на мнѣ грѣховъ много; такъ лучше теперь, пока еще силенъ, отмучаюсь на томъ свѣтѣ; а какъ сдѣлаюсь крѣпко-старъ, тогда хуже будетъ мучиться“. Собрался и пошелъ въ Брянскіе лѣса. Подходитъ къ осинѣ и видитъ: виситъ торба высоко-высоко и качаетъ ее вѣтромъ въ разны стороны. „А что, Смерть, жива?“ спрашиваетъ солдатъ. Она изъ торбы едва голосъ подаетъ: „жива, батюшка!“ Снялъ солдатъ торбу, развязалъ и выпустилъ Смерть, и самъ легъ на кровать, прощается съ женою и сыномъ, и проситъ Смерть, чтобъ уморила его. А она бѣгомъ за двери, давай Богъ ноги: „пущай, кричитъ, тебя черти уморятъ, а я тебя морить не стану!“
Остался солдатъ живъ и здоровъ, и вздумалъ: „пойду-ка я прямо въ пекло; пущай меня черти бросятъ въ кипучую смолу и варятъ до тѣхъ поръ, покудова на мнѣ грѣховъ не будетъ“. Простился со всѣми, и пошелъ съ торбою въ рукахъ прямо въ пекло. Шелъ онъ близко ли—далеко, низко ли—высоко, мелко ли—глубоко, и пришелъ таки въ преисподнюю. Смотритъ, а кругомъ пекла стоятъ часовые. Только онъ къ воротамъ, а чортъ спрашиваетъ: „кто идетъ?“—Грѣшная душа къ вамъ на мученіе. „А это что у тебя?“—Торба. Заоралъ чортъ во все горло, ударили тревогу, сбѣжалась вся нечистая сила, давай запирать всѣ двери и окна крѣпкими запорами. Ходитъ солдатъ вокругъ пекла и кричитъ князю пекельному: „пусти, пожалуста, меня въ пекло; я пришелъ къ вамъ за свои грѣхи мучиться“.—Нѣтъ не пущу! ступай, куда знаешь; здѣсь тебѣ мѣста нѣту. „Ну, коли не пущаешь меня мучиться, то дай мнѣ двѣсти грѣшныхъ душъ; я поведу ихъ къ Богу, можетъ—Господь и проститъ меня за это!“ Князь пекельный отвѣчаетъ: „я тебѣ еще отъ себя прибавлю душъ пятьдесятъ, только уходи отсюдова!“ Сейчасъ велѣлъ отсчитать двѣсти пятьдесятъ душъ и вывесть въ задніе ворота, такъ чтобы солдатъ не увидѣлъ. Сказано, сдѣлано. Забралъ солдатъ грѣшныя души и повелъ къ самому раю. Апостолы увидали и доложили Господу: „такой-то солдатъ двѣсти пятьдесятъ душъ изъ пекла привелъ“.—Примите ихъ въ рай, а солдата не пущайте. Только солдатъ отдалъ одной грѣшной душѣ свою торбу и приказалъ: „смотри, какъ войдешь въ райскіе двери—сейчасъ скажи: полѣзай, солдатъ, въ торбу!“ Вотъ райскіе двери отворились, стали входить туда души, вошла и грѣшная душа съ торбою, да о солдатѣ отъ радости и забыла. Такъ солдатъ и остался, ни въ одно мѣсто не угодилъ. И долго послѣ того онъ жилъ-жилъ на бѣломъ свѣтѣ, да вотъ только на дняхъ померъ.—(Всѣ заимствованы изъ собранія В. И. Даля).
