Есть вопросы, которыхъ разрѣшить нельзя,—которымъ можно дать лишь частичное и временное разрѣшеніе, хотя именно о нихъ, и только о нихъ, постоянно думаютъ люди въ самые напряженные моменты своей жизни. Это вѣчные вопросы о смыслѣ жизни, о цѣли жизни, о Богѣ, о личности, о смерти, о любви. То, что велико, и то что дѣйствительно цѣнно, всегда ускользаетъ отъ насъ. Мы забрасываемъ наши сѣти въ глубокое море, и мы полны въ этотъ мигъ молодою надеждой. Мы влечемъ наши сѣти къ землѣ, и съ гордостью чувствуемъ, какъ велика наша добыча: сколько мы сейчасъ увидимъ рѣдкостныхъ рыбъ, и небесныхъ жемчуговъ, и иныхъ морскихъ сокровищъ. Мы вытянули наши сѣти изъ глубины на плоскую сушу, и нищіе, скучные, стоимъ на безплодныхъ пескахъ, съ убогой добычей. Когда мы съ жадностью протягиваемъ наши пустыя и сильныя руки, намъ грезится сказочный кладъ,—когда мы достигаемъ до конца стремленія, мы видимъ, что въ нашихъ рукахъ насмѣшка надъ нашей мечтой.
И мы снова и снова будемъ ставить все тѣ же волнующіе насъ вопросы, и безъ конца будемъ давать имъ частичное разрѣшеніе, чтобы завтра опрокинуть наши собственныя сооруженья и приняться за новыя построенія.
Изъ такихъ вѣчныхъ вопросовъ одинъ изъ двухъ или трехъ самыхъ жгучихъ—вопросъ о любви.
Мы понимаемъ, что такое любовь, только тогда, когда мы любимъ. Мы утрачиваемъ пониманіе этого чувства, когда сами перестаемъ любить. Отсюда наши вѣчные разговоры о любви и наше вѣчное ея непониманіе. Но такъ какъ жажда любви живетъ въ насъ всегда, и такъ какъ смутное воспоминаніе о томъ, какъ мы любили, неразрывно съ нами связано, ни одинъ изъ типовъ міровой поэзіи не пріобрѣлъ такой славы и не имѣлъ столькихъ творческихъ истолкователей, какъ типъ человѣка, который всю свою жизнь построилъ на чувствѣ любви, и трагически оттѣнилъ это вѣчное чувство жестокой насмѣшкой и собственной гибелью.
Въ самомъ дѣлѣ, существуютъ великіе міровые типы, неизмѣнно приковывающіе наше вниманіе. Похититель небеснаго огня, Прометей, обратившій свою неземную душу къ земножителямъ; волшебникъ и чернокнижникъ, Фаустъ, вступившій въ договоръ съ Дьяволомъ; несчастный отецъ неблагодарныхъ дѣтей, король Лиръ; смѣшной и трагичный рыцарь мечты, Донъ Кихотъ; геній сомнѣнія, Гамлетъ; царственный себялюбецъ, и убійца, Макбетъ; демоническій Ричардъ Третій, полный разрушительнаго сарказма; злой духъ обмана, Яго, этотъ дьяволъ въ образѣ человѣка; красивый соблазнитель женщинъ, Донъ Жуанъ—эти призраки, болѣе живучіе, чѣмъ милліоны такъ называемыхъ живыхъ людей, нераздѣльно слиты съ нашею душой, они составляютъ ея часть, и вліяютъ на наши чувства и на наши поступки.
Но мы знаемъ лишь единичную разработку Лира, Донъ Кихота, и Гамлета. Мы только въ Мефистофелѣ видимъ родного брата и двойника Яго. Мы любимъ Ричарда Третьяго главнымъ образомъ за тотъ демонизмъ, который, частично, повторяется въ Яго и въ Севильскомъ Обольстителѣ. И лишь одинъ Донъ Жуанъ нашелъ цѣлую толпу высоко-талантливыхъ художниковъ, которой онъ овладѣлъ, какъ смѣющійся и страшный атаманъ владѣетъ шайкой разбойниковъ. Ну, конечно, это не совсѣмъ такъ. Мы знаемъ, что Прометей и Фаустъ тоже не разъ приковывали къ себѣ вниманіе талантливыхъ и геніальныхъ поэтовъ. Кромѣ искаженной волею случая трилогіи Эсхила, есть христіанская разработка типа Прометея, принадлежащая Кальдерону. Есть сильный и заносчивый Прометей Гете. Есть Прометей Байрона, и великолѣпный, отмѣченный печатью сверхчеловѣческой красоты, Прометей Шелли. Фаустъ нашелъ еще больше почитателей. Современникъ Шекспира, Кристоферъ Марло изобразилъ его въ своей Трагической исторіи Доктора Фауста. Мы видимъ испанскаго Фауста въ драмѣ Кальдерона El mágico prodigioso (Волшебный магъ). Весь міръ знаетъ Фауста Гете. Есть малоизвѣстный, но превосходный Фаустъ Ленау. Есть и другія, менѣе значительныя, варіаціи типовъ Прометея и Фауста. Но Донъ Жуанъ превосходитъ всѣхъ, онъ владычествуетъ надъ болѣе обширной толпой, онъ входитъ въ блестящій залъ, гдѣ общее вниманіе уже сосредоточилось на двухъ-трехъ лицахъ, и внезапно всѣ взоры обращаются къ нему. И не потому ли главнымъ образомъ такъ нравится намъ и Фаустъ, что въ немъ, кромѣ алхимика идей, скрывается еще и волшебникъ любовныхъ чувствъ? Мы неизмѣримо меньше любили бы этого чернокнижника, если бы онъ не былъ братомъ Донъ Жуана, если бы онъ не измѣнилъ книгамъ ради Грэтхенъ, и не измѣнилъ Грэтхенъ ради новой свободы и новыхъ любвей.
Среди многочисленныхъ поэтическихъ разработокъ Донъ Жуана наиболѣе интересными и оригинальными являются слѣдующія: первая по времени драматическая его разработка, принадлежащая одному изъ самыхъ замѣчательныхъ испанскихъ и міровыхъ поэтовъ, Тирсо де Молина, El Burlador de Sevilla y Convidado de piedra (Севильскій обольститель и Каменный гость); повѣсть знаменитаго автора Карменъ, Проспера Меримэ, Les âmes du Purgatoire (Души Чистилища); превосходная поэма самаго мелодичнаго изъ испанскихъ поэтовъ, Хосэ Эспронседы, El estudiante de Salamanca (Саламанкскій студентъ); и наконецъ двѣ современныя варіаціи даннаго образа, романъ Д’Аннунціо Il piacere (Наслажденіе), и романъ Пшибышевскаго Homo Sapiens.
Познакомимся въ общихъ чертахъ съ каждымъ изъ перечисленныхъ мною произведеній, и перейдемъ потомъ къ общимъ соображеніямъ о типѣ Донъ-Жуана и о сущности любви.
Мастеръ сценическихъ эффектовъ, Тирсо де Молина начинаетъ свою драму съ того, что въ первой же сценѣ показываетъ намъ Донъ Жуана беззастѣнчивымъ соблазнителемъ, не останавливающимся для достиженія желаемой цѣли ни передъ обманомъ, ни передъ собственной смертью, ни передъ возможностью убійства. Красивый и привыкшій къ тому, чтобы ему не противорѣчили, только что отправленный своимъ отцомъ изъ Кастильи въ Неаполь, такъ какъ онъ неосторожно соблазнилъ у себя на родинѣ какую-то слишкомъ знатную испанку,—Донъ Жуанъ влюбленъ въ герцогиню Исабелу. Герцогиня находится во дворцѣ Короля Неаполитанскаго, и у нея есть женихъ, герцогъ Октавіо. Но что такое герцогъ Октавіо? Безъимянность, которая вчера была, а сегодня ея нѣтъ. Будетъ ли Донъ Жуанъ стѣсняться этимъ! Дворцовыя стѣны? Тѣмъ лучше. Во дворецъ Короля не каждый день можно проникнуть. Закутанный въ плащъ, ночью, онъ проникаетъ подъ видомъ герцога Октавіо въ темную комнату, въ которой находится Исабела. Обманывать въ тѣ времена было легче, нежели теперь: влюбленные иногда по-долгу встрѣчались лишь въ темныхъ комнатахъ замкнутыхъ домовъ, и при свиданіяхъ не говорили почти ни слова, изъ страха разбудить ревниваго отца, мужа, или брата, находившагося всего въ нѣсколькихъ шагахъ. Такимъ образомъ этотъ грубый обманъ былъ фактически возможенъ. Что касается моральной стороны, у большинства испанскихъ героевъ того времени былъ особый взглядъ на дѣло, хорошо выраженный однимъ изъ героевъ Кальдерона, Hombre pobre todo es trazas, (Кто бѣденъ, тотъ весь—ухищренья, III; 20).
Кто благороденъ, тотъ не станетъ |
Однако обманъ Донъ-Жуана обнаруживается, появляется Король, стража; приближенный Короля, Донъ Педро Теноріо, остается наединѣ съ Донъ Жуаномъ для выясненія этого случая, и узнаетъ, что виновный—его же племянникъ, Донъ Жуанъ Теноріо. Онъ даетъ ему возможность бѣжать, и приказываетъ скрыться въ Сициліи или въ Миланѣ. Но Донъ Жуанъ, повинуясь прихоти своего сердца, отправляется искать новыхъ приключеній въ Испанію. Близь таррагонскаго побережья онъ тонетъ, его прислужникъ Каталинонъ спасаетъ ему жизнь, и едва только онъ на сушѣ приходитъ въ себя, какъ немедленно влюбляется въ красавицу-рыбачку Тисбею, въ сердцѣ которой, при одномъ взглядѣ на Донъ Жуана, вспыхнула слѣпая любовь. Въ тотъ же вечеръ онъ соблазняетъ красивую рыбачку, давъ ей обѣщаніе жениться на ней, и черезъ нѣсколько мгновеній послѣ своей быстрой побѣды, въ то время какъ обезумѣвшая Тисбея кричитъ—
Горю горю! Воды скорѣе, |
Донъ Жуанъ уже далеко отъ нея, онъ уносится на конѣ къ новымъ впечатлѣніямъ. Онъ снова въ Севильѣ, которая дала ему кличку Обольститель. Ему нравится эта кличка, созданная городомъ красавицъ.
Меня назвали Обольститель, |
Здѣсь онъ тоже посягаетъ на чужую невѣсту, Донью Ану Ульоа, дочь калатравскаго командора, Дона Гонсало. Отецъ вступается за дочь, происходитъ поединокъ, и тотъ, умирая, проклинаетъ Обольстителя.
Я мертвъ, и мнѣ ужь нѣтъ спасенья, |
Отецъ Донъ Жуана еще раньше грозилъ своему нечестивому сыну, и увѣщалъ его:—
Для нечестивыхъ есть возмездье, |
Но Донъ Жуанъ легкомысленно отвѣчаетъ ему:—
Какъ, въ смерти? Срокъ даешь мнѣ долгій! |
„Тебѣ покажется онъ краткимъ“, напрасно предупреждаетъ его отецъ. А путь дѣйствительно быстро сократился. Донъ Жуанъ, слѣдуя своему пристрастію, соблазнилъ еще крестьянскую невѣсту, Аминту, все тѣмъ же обѣщаніемъ жениться, и вскорѣ послѣ этого заходитъ въ одну изъ севильскихъ церквей, гдѣ въ часовнѣ онъ неожиданно замѣчаетъ памятникъ убитому имъ Командору, подъ статуей котораго надпись:—
Здѣсь ожидаетъ рабъ Господень, |
Насмѣшливый Обольститель хватаетъ каменнаго врага за бороду, и слѣдуетъ всѣмъ извѣстное приглашеніе на ужинъ. Когда Командоръ дѣйствительно является на ужинъ къ своему убійцѣ, слуги разбѣгаются съ ужасомъ, но Донъ-Жуанъ, хотя и смущенный, сохраняетъ присутствіе духа, приличествующее истому кабальеро и столь знаменитому насмѣшнику. Донъ Гонсало, уходя, беретъ съ него слово, что тотъ придетъ и къ нему поужинать, завтра вечеромъ.
Дай руку мнѣ свою, не бойся,— |
говоритъ Каменный гость, и Донъ Жуанъ смѣло восклицаетъ:—
Я страхъ? Ты это говоришь мнѣ? |
Шагъ за шагомъ, Командоръ медленно уходитъ, не спуская глазъ съ Донъ Жуана, и Донъ Жуанъ упорно глядитъ на Командора, пока тотъ не исчезаетъ. Тогда Донъ Жуаномъ овладѣваетъ ужасъ. Но, чтобы сдержать слово, и чтобы изумить Севилью своимъ мужествомъ, онъ отправляется на другой день къ мертвому ужинать. И вотъ Донъ Жуанъ сидитъ внутри церкви, съ каменнымъ Командоромъ. Одна изъ церковныхъ плитъ приподнята, и передъ ними предстаетъ черный столъ; черныя тѣни имъ прислуживаютъ. Странныя яства и питанія у этого страннаго хозяина. Онъ угощаетъ Донъ Жуана скорпіонами, ехиднами, желчью, и уксусомъ. Но, не принимая предостереженій, Донъ Жуанъ съ упрямствомъ говоритъ:—
Когда бы аспидовъ ты далъ мнѣ, |
За сценой раздается пѣніе:—
Пускай замѣтятъ тѣ, кто судитъ |
И пусть никто живущій въ мірѣ |
Пиршество кончено. „Дай руку мнѣ свою, не бойся“, опять говоритъ Донъ Гонсало. И снова Донъ Жуанъ даетъ ему свою руку съ гордымъ восклицаніемъ: „Я страхъ? Ты это говоришь мнѣ?“ Но на этотъ разъ рука Командора жжетъ его. Напрасно онъ старается освободиться, напрасно поражаетъ кинжаломъ воздухъ, напрасно онъ проситъ Командора позволить ему исповѣдаться и причаститься. „Нѣтъ времени, ты вспомнилъ поздно“, восклицаетъ призракъ убитаго, и Донъ Жуанъ падаетъ съ воплемъ:—
Я весь въ огнѣ! Горю, сгораю! |
Вотъ основная канва драмы Тирсо де Молины, послужившей образцомъ и первоисточникомъ для многочисленныхъ испанскихъ, итальянскихъ, англійскихъ, нѣмецкихъ, французскихъ, скандинавскихъ, и русскихъ писателей, создавшихъ различныя варіаціи типа Донъ Жуана. Тирсо де Молина воспользовался той легендой, которая разрѣшаетъ вопросъ катастрофой. Есть другая легенда, не о Донъ Жуанѣ Теноріо, а о Донъ Жуанѣ де Маранья. Въ ней жизнь героя отличается тѣмъ же характеромъ, но конецъ совершенно иной. Этой второй легендой искусно воспользовался Просперъ Меримэ въ своей повѣсти Души Чистилища.
Донъ Жуанъ—единственный сынъ графа Донъ Карлоса де Маранья, богатаго, знатнаго, и знаменитаго своими бранными подвигами въ борьбѣ противъ мавровъ. Насколько отецъ Донъ Жуана воплощеніе воинской храбрости и неукротимости горнаго коршуна, настолько мать его воплощеніе набожности, католической мечтательности, молитвъ, страховъ, и чистилищныхъ грезъ. Ребенокъ проводилъ свои дни въ томъ, что дѣлалъ изъ дощечекъ маленькіе кресты, или рубилъ деревянной саблей тыквы въ огородѣ, такъ какъ они ему напоминали мавританскія головы, покрытыя тюрбанами. Восемнадцатилѣтнимъ юношей, вооруженный малымъ запасомъ латыни, большимъ количествомъ денегъ, прекраснымъ фамильнымъ оружіемъ, и родительскими совѣтами, какъ воинскими, такъ и религіозными, Донъ Жуанъ отправляется въ Саламанку, и попадаетъ въ плавильникъ бѣшеной студенческой жизни, окутанной вихремъ ночныхъ попоекъ, ночныхъ прогулокъ, серенадъ, мгновенныхъ влюбленностей, ссоръ, дуэлей, и любовныхъ приключеній съ дочерьми и женами мирныхъ обывателей. Здѣсь онъ сразу подпадаетъ подъ гипнозъ нѣкоего Дона Гарсіа Наварро, о которомъ слухи гласили, что онъ жилъ на землѣ не безъ дьявольской подмоги. Этотъ испанскій Яго быстро посвящаетъ юношу въ несложное искусство соблазненія красивыхъ женщинъ и дѣвушекъ. Плѣнившись кѣмъ-нибудь, онъ упорнымъ вниманіемъ обращаетъ на себя вниманіе красавицы, и затѣмъ передаетъ ей письмо съ признаніями. „У меня всегда есть съ собой нѣсколько такихъ писемъ“, поучаетъ юный циникъ: „и разъ въ нихъ нѣтъ имени, они могутъ быть пригодны для всѣхъ. Остерегайтесь только пользоваться компрометирующими эпитетами касательно цвѣта глазъ или волосъ. Что же касается вздоховъ, слезъ, и треволненій, темноволосыя и свѣтловолосыя, дѣвушки и женщины одинаково примутъ ихъ наилучшимъ образомъ“. Въ одной изъ церквей,—обычное мѣсто завязки и развязки многихъ испанскихъ любвей,—Донъ Гарсіа и Донъ Жуанъ влюбляются въ двухъ сестеръ, Донью Фаусту и Донью Терезу, которыя отвѣчаютъ имъ взаимностью. Однажды ночью, когда влюбленные по обыкновенію стоятъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, подъ рѣшетчатымъ окномъ, за которымъ свѣтятся нѣжныя лица, у нихъ возникаетъ ссора съ другимъ притязателемъ на нѣжность, и Донъ Жуанъ убиваетъ его. Такъ совершается первое тяжкое преступленіе, незримый договоръ съ Дьяволомъ заключенъ, и долгій путь, на которомъ будетъ растоптано множество людей, опредѣлилъ свою исходную точку—кровавое пятно. Это убійство, сдѣлавшееся извѣстнымъ всему Университету, сдѣлало Донъ Жуана героемъ студентовъ. Ложь товарищескихъ рукопожатій, ложь алкоголя, ложь быстрой побѣды надъ беззащитной дѣвушкой, ложь иныхъ ночныхъ похожденій, низкихъ и развратныхъ, постепенно затягиваетъ Донъ Жуана въ свою мертвую петлю. Духъ безпокойный, онъ первый и послѣдній во время прогулокъ. Эдгаровскій человѣкъ толпы, онъ долженъ отъ балкона спѣшить къ тавернѣ, и отъ таверны къ ночному притону, иначе въ немъ проснется совѣсть. Его природная любознательность погасла, она вся обращается въ одну опредѣленную сторону. Его природное благородство и нѣжность воспріятія притуплены.—Эти нѣжныя сестры уже надоѣли юнымъ соблазнителямъ. И Донъ Гарсіа дѣлаетъ Донъ Жуану позорное предложеніе обмѣняться ими. Донъ Жуанъ проникаетъ къ Доньѣ Фаустѣ. У него въ рукахъ чудовищный документъ: письмо Дона Гарсіа, которымъ тотъ „уступаетъ“ ему свою возлюбленную. Происходитъ уродливая сцена. Донья Фауста хватаетъ кинжалъ, шумъ борьбы и крики дѣвушки будятъ весь домъ, на порогѣ появляется отецъ, который случайно застрѣливаетъ не преступника, а свою дочь, сверкаютъ шпаги, Донъ Жуанъ убиваетъ старика,—и черезъ нѣсколько мгновеній онъ на свободѣ, съ своимъ злымъ духомъ, Дономъ Гарсіа. Оставаться въ Саламанкѣ болѣе нельзя. Но вѣдь кромѣ Минервы есть Марсъ. Во Фландріи война. Талисманъ найденъ. Во Фландрію! Во Фландрію! Рабъ самого себя убѣгаетъ отъ самого себя, и думаетъ, что новое географическое мѣсто есть дѣйствительно новый міръ. Lehrjahre Донъ Жуана кончились. Начинаются его Wanderjahre. Вмѣстѣ съ своимъ зловѣщимъ alter ego, онъ предается всѣмъ случайностямъ походной жизни. Днемъ карты и вино, а ночью серенады красавицамъ тѣхъ городовъ, гдѣ зимуетъ гарнизонъ. Дуэли, стычки, перемѣнчивости войны. Въ одномъ изъ походовъ какой-то таинственный солдатъ, поступившій въ тотъ полкъ, гдѣ служили два друга, предательски застрѣливаетъ Дона Гарсіа. Вскорѣ затѣмъ умираютъ и родители Донъ Жуана, онъ возвращается въ Испанію. Красивый, молодой, богатый, онъ дѣлается въ Севильѣ царемъ всѣхъ безпутныхъ. Онъ не чувствуетъ предостереженій ни въ чемъ и, когда его застигаетъ какая-то болѣзнь, выздоравливая, онъ не можетъ придумать ничего болѣе похожаго на него самого, какъ, лежа въ постели, составлять списокъ обольщенныхъ имъ женщинъ и обманутыхъ имъ мужей. Списокъ этихъ послѣднихъ начинается съ Папы, любовницу котораго онъ соблазнилъ, находясь въ Италіи. Затѣмъ слѣдуетъ владѣтельный принцъ, герцоги, маркизы, и такъ далѣе, вплоть до ремесленниковъ. „Списокъ супруговъ неполонъ“, говоритъ ему другъ.—„Кто-же отсутствуетъ?“ спрашиваетъ Донъ Жуанъ.—„Богъ“ отвѣчаетъ Донъ Торибіо.—„Богъ! Да, это вѣрно, въ спискѣ соблазненныхъ нѣтъ ни одной монахини. Благодарю за указаніе. До истеченія мѣсяца я приглашу тебя поужинать съ инокиней. Въ какомъ Севильскомъ монастырѣ есть красивыя монахини?“ Въ томъ монастырѣ, куда грабитель сердецъ направился за послѣдней своей добычей, онъ находитъ первую обольщенную имъ дѣвушку, Донью Терезу, все еще любящую его. Конецъ и начало слились. Кругъ завершился. Путь Донъ Жуана пройденъ, но онъ еще не подозрѣваетъ этого. Конечно и въ монастырѣ нѣтъ для него слишкомъ плотныхъ стѣнъ, какъ нѣтъ для него преградъ въ сердцѣ монахини. Все подготовлено къ бѣгству. Въ ночи, предшествующей похищенію инокини, Донъ Жуанъ имѣлъ вѣщія видѣнія, показавшія ему ужасы Чистилища, но этимъ его закоснѣлый духъ не вразумился. Остается шестьдесятъ быстрыхъ минутъ до условленнаго часа. Донъ-Жуанъ идетъ по ночной улицѣ и слышитъ торжественное пѣніе. Передъ нимъ проходитъ похоронная процессія. „Кого хоронятъ?“ спрашиваетъ онъ, и могильный монахъ отвѣчаетъ ему могильнымъ голосомъ: „Графа Донъ Жуана де Маранья“. Холодный ужасъ овладѣваетъ Донъ Жуаномъ, но онъ принуждаетъ себя войти въ церковь. Черныя фигуры поютъ De profundis. „Кто покойникъ, котораго хоронятъ?“ спрашиваетъ Донъ Жуанъ у другого кающагося, и черная фигура отвѣчаетъ глухимъ голосомъ: „Графъ Донъ Жуанъ де Маранья“. Похоронная служба продолжается, и въ раскатахъ органа гремятъ осуждающіе вопли Dies irae. Донъ Жуанъ хватаетъ священника за руку, и чувствуетъ, что она холодна какъ мраморъ. „Во имя Неба“, восклицаетъ Донъ-Жуанъ, „за кого вы молитесь здѣсь и кто вы?“—„Мы молимся за графа Донъ Жуана де Маранья“, отвѣчаетъ священникъ, пристально глядя ему въ глаза, „мы молимся за его душу, объятую смертнымъ грѣхомъ. Мы души, исторгнутыя изъ пламени Чистилища мессами и молитвами его матери. Мы платимъ сыну долгъ, слѣдуемый матери, но эта месса послѣдняя, которую намъ позволено отслужить за душу графа Донъ Жуана де Маранья“. Въ этотъ мигъ на церковныхъ часахъ раздается одинъ ударъ—часъ назначенный для похищенія Терезы. Адскіе призраки устремляются къ гробу, гигантскій змѣй возникаетъ надъ нимъ, Донъ Жуанъ восклицаетъ „Христосъ!“—и лишается чувствъ.
Забытыя религіозныя чувства дѣтскихъ дней воскресли. Вѣщее видѣніе пересоздаетъ Донъ Жуана, онъ раскаивается, исповѣдуется въ своихъ грѣхахъ, раздаетъ свое имущество, надѣваетъ власяницу и монашескую рясу, и съ тѣмъ же бѣшенствомъ, съ которымъ онъ предавался безпутствамъ, теперь онъ отдается умерщвленіямъ плоти. Онъ такъ жестокъ къ себѣ, что настоятель монастыря долженъ удерживать его отъ чрезмѣрностей самобичующагося аскетизма. Онъ уже не Донъ Жуанъ, а братъ Амвросій. Онъ спитъ въ узкомъ ящикѣ, ѣстъ скудную пищу, молится и бодрствуетъ по ночамъ, во время повальнаго мора ухаживаетъ за больными въ той больницѣ, которую основалъ онъ самъ, и въ черный годъ чумы собственноручно роетъ могилы для разлагающихся и дышущихъ отравой покойниковъ. Такъ проходятъ годы. Однажды, когда онъ работалъ въ саду, а вся братія спала, утомленная зноемъ, передъ нимъ предстаетъ нѣкій человѣкъ, котораго онъ не узнаетъ. Это былъ таинственный солдатъ, убившій нѣкогда Дона Гарсіа. Это былъ Донъ Педро де Охеда, сынъ убитаго Донъ Жуаномъ старика, братъ соблазненной Фаусты, братъ соблазненной Терезы. Запоздалая месть. Онъ принесъ съ собой двѣ шпаги и хочетъ биться съ Донъ Жуаномъ. Тщетно тотъ убѣждаетъ его назначить другое искупленіе, тщетно напоминаетъ, что онъ уже не Донъ Жуанъ, а братъ Амвросій. Донъ Педро поноситъ его, бьетъ, даетъ ему пощечину. Въ Донъ Жуанѣ вспыхиваетъ вся гордость прежнихъ дней, онъ хватаетъ шпагу, и Донъ Педро убитъ. Только тогда Донъ Жуанъ понимаетъ всю глубину новаго паденія. Настоятель монастыря, въ содѣйствіи съ коррехидоромъ, скрываетъ преступленіе. Монахамъ было сказано, что въ обитель принесли смертельно раненаго. Что касается Донъ Жуана, на него были наложены тяжелыя эпитиміи, на многія лѣта. Между прочимъ, до конца своихъ дней, онъ долженъ созерцать повѣшенную надъ его постелью шпагу, которой онъ пронзилъ Дона Педро. А для умерщвленія послѣдняго остатка мірской гордости, каждое утро онъ долженъ былъ являться къ монастырскому повару, и тотъ давалъ ему ежедневную пощечину.
Черезъ десять лѣтъ братъ Амвросій умеръ какъ святой, и отъ Донъ Жуана не осталось ничего, кромѣ горделивой наизнанку фразы, которую онъ просилъ выгравировать надъ своей могилой: „Здѣсь лежитъ худшій человѣкъ, какой былъ въ мірѣ“.
Но Тереза? Какъ она приняла извѣстіе объ обращеніи Донъ Жуана къ святости? Послѣ вѣщаго видѣнія онъ написалъ ей письмо, гдѣ разсказывалъ исторію своего обмана и раскаянія. Лобъ ея покрывался холоднымъ потомъ, когда она читала письмо. На всѣ увѣщанія доминиканца, принесшаго ей это посланіе, она воскликнула: „Онъ меня никогда не любилъ“. И черезъ нѣсколько дней, отвергнувъ помощь врача, отвергнувъ помощь духовника, она умерла въ горячкѣ, повторяя: „Онъ меня никогда не любилъ“. Женское любящее сердце не приняло той развязки, которой не можетъ принять и наша современная впечатлительность. Какъ? Донъ Жуанъ спасся, онъ умеръ „въ благоуханіи святости“, а его жертвы погибли въ состояніи душевнаго мятежа? Но гдѣ же здѣсь справедливость, и не является ли мирная развязка такой бурной жизни чѣмъ-то оскорбительнымъ, чѣмъ-то пошлымъ? Донъ Жуанъ построилъ всю свою жизнь на трагическомъ столкновеніи съ людьми, и жизнь его неизбѣжно должна разрѣшиться трагически.
Такое разрѣшеніе драматической проблемы мы видимъ въ трехъ разработкахъ типа Донъ Жуана, заслуживающихъ наибольшаго вниманія послѣ драмы Тирсо де Молины и повѣсти Меримэ. Я говорю о поэмѣ Эспронседы, и о современныхъ варіаціяхъ основного типа, принадлежащихъ интереснѣйшему изъ итальянскихъ писателей нашихъ дней, Д’Аннунціо, и интереснѣйшему изъ польскихъ писателей нашихъ дней, Пшибышевскому.
Саламанкскій студентъ Эспронседы, носящій звучное имя Донъ Феликсъ де Монтемаръ, представляетъ собою ничто иное, какъ второго Донъ Жуана, segundo Don Juan Tenorio.
Какъ гласитъ эпиграфъ изъ Донъ Кихота:—
Смѣлость—сводъ его законовъ, |
Все для него. Во всемъ доходить до конца. Достигать чего хочешь. Не бояться ничего.
Съ душою дерзкою и гордой, |
Грядущее ему не страшно, |
Въ то время какъ соблазненная красивымъ обольстителемъ Донья Эльвира умираетъ въ душевныхъ мукахъ, онъ, безпечный, предается въ одномъ изъ притоновъ столь излюбленному въ Испаніи занятію—карточной игрѣ. Когда передъ нимъ неожиданно появляется братъ умершей Эльвиры, Донъ Феликсъ невозмутимо издѣвается надъ нимъ.
— Я Донъ Діэго де Пастрана. |
Разъ умерла,—конецъ и баста, |
Ночь и сумракъ. Донъ Феликсъ идетъ по узкой и длинной улицѣ, носящей роковое названіе la calle del Ataud, улица гроба. Донъ Діэго убитъ. Донъ Феликсъ нимало объ этомъ не безпокоится. Но вдругъ онъ слышитъ чей-то неясный вздохъ, чье-то дыханіе касается его лица, невольный трепетъ овладѣваетъ имъ. „Кто идетъ?“ Онъ ощупываетъ вокругъ себя воздухъ и произноситъ проклятіе. Къ нему приближается такъ-то вѣщая фигура, въ бѣломъ одѣяніи. Вся она закутана, и лица ея не видно. Улица темна, но въ ней есть образъ Христа, и передъ образомъ Спасителя слабо теплится лампада. Бѣлая фигура то возникаетъ туманнымъ пятномъ въ глубинѣ ночного сумрака, то явственно мерцаетъ своей серебряной бѣлизной. Монтемаръ глядитъ на нее не столько со страхомъ, сколько съ изумленіемъ. Что это? Бродячая звѣзда? Или обманъ зрѣнія? Или безумная греза, созданная чарой алкоголя? Но хотя бы это былъ самъ дьяволъ! Донъ Феликсъ направляется къ фигурѣ, опустившейся на колѣни передъ образомъ, но по мѣрѣ того, какъ онъ идетъ, свѣтъ, образъ, и молящаяся женщина удаляются отъ него. Остановится онъ,—останавливаются и они. Улица какъ будто движется и идетъ. Земля невѣрна подъ его ногами. Но онъ не отрываетъ своихъ глазъ отъ мертвыхъ глазъ Христа, и, наконецъ, достигаетъ образа. Кощунственной рукой онъ хватаетъ лампаду, онъ хочетъ разсмотрѣть лицо женщины. Внезапный порывъ вѣтра гаситъ свѣтъ, женская фигура быстро встаетъ. Онъ успѣваетъ бросить на ея лицо лишь бѣглый взглядъ. Это какое-то смутное напоминаніе, какъ бы лицо ангела, нѣкогда видѣнное имъ во снѣ. Она безшумно ступаетъ, желая удалиться, эта таинственная женщина. Но Монтемаръ уже во всеоружіи своей мгновенной влюбленности, насмѣшекъ, и приставаній.
Молчишь? Отвѣта не даешь мнѣ? |
Ты, можетъ, добрая старушка, |
Женщина предостерегаетъ его.—За ней идти опасно.—Опасно? Экое, подумаешь, затрудненіе!—Быть можетъ, придется раскаяться.—Можетъ быть,—увидѣвъ ее. Онъ оскорбляетъ Небо!—Ничего, онъ прибѣгнетъ къ Дьяволу.—Богъ разгнѣвается.—И поступитъ дурно. Объятій, Объятій! Пусть онъ ее обниметъ, а затѣмъ—Богъ можетъ его убить.—Быть можетъ, послѣдній часъ близится.—Что̀ вѣчныя муки! Basta de sermon. Довольно проповѣдей. Онъ ихъ услышитъ во время поста. Лучше говорить о любви!
Жить значитъ жить: жизнь кончится, и съ нею |
Тогда вѣщая фигура восклицаетъ: „Пусть, Господи, твоя свершится воля“,—и начинается странное какъ бы безконечное шествіе, преслѣдованіе женщины мужчиной, заманиваніе мужчины женщиной. Она идетъ въ неизвѣстность, онъ идетъ за ней.
Идутъ по таинственнымъ улицамъ, |
Идутъ площадями пустынными, |
Недостижимая цѣль, неукротимое стремленье. Улица за улицей, переходъ за переходомъ, туда, сюда, нѣтъ предѣловъ для странствія. И они идутъ, и они не останавливаются, переходятъ, проходятъ, уклоняются, возвращаются. Уже сотня улицъ осталась за ними, а они все идутъ впередъ, и Монтемаръ начинаетъ смущаться. Онъ не узнаетъ дороги, по которой идетъ, онъ не узнаетъ, гдѣ онъ.—А, Монтемаръ! А, Донъ Феликсъ! Тебя зовутъ счастливецъ, въ твоемъ имени соединились горы и море, въ тебѣ соединилось все, что есть гордаго въ мужскомъ сердцѣ. Ты не зналъ, куда ты идешь, идя безконечно за женщиной!—Новыя улицы, новыя площади, уже новый городъ передъ ними. Фантастическія башни срываются съ своихъ тяжкихъ основаній. Неровными гигантскими черными массами они идутъ съ идущими. Отъ ихъ монотонныхъ колыханій сотрясенныя колокольни издаютъ таинственный звонъ. Въ монотонномъ тактѣ съ идущими башнями пляшутъ похоронную пляску привидѣнія. Флюгера на башняхъ преклоняются передъ Монтемаромъ, могильные фантомы его привѣтствуютъ, сотни металлическихъ языковъ гласятъ, и въ гулѣ колоколовъ онъ слышитъ стократно повтореннымъ свое имя. Внезапно настаетъ молчаніе. Городъ исчезъ. Тишина. Храмы и дворцы превратились въ пустынныя равнины. Печальные ровные пески, безъ свѣта, безъ воздуха, безъ неба, уходящіе въ безконечность. И ему кажется иногда, что онъ уже никакъ не можетъ остановиться, но въ странномъ порывѣ долженъ бѣшено идти впередъ, не идти, а съ бѣшенствомъ нестись за таинственной, которая молчитъ, за ней, что не идетъ, а уже летитъ на крыльяхъ урагана, въ густомъ мракѣ, среди свѣтовыхъ змѣй, рожденныхъ вѣтрами, съ печатью фосфорическаго сіянья на челѣ. Но вотъ, когда онъ думаетъ, не спитъ-ли онъ, или не потерялъ-ли онъ разсудокъ,—онъ снова видитъ себя въ Саламанкѣ, узнаетъ знакомыя зданія, и видитъ женщину, и чувствуетъ себя идущимъ въ неизвѣстность за женщиной. Проклятіе, проклятіе! Кто же эта женщина? Раздается шорохъ многочисленныхъ шаговъ, зыблется вдали сто свѣчей, возникаютъ траурные призраки, они несутъ гробъ. Въ гробѣ два трупа. Одинъ убитый имъ Діэго, другой—Diós santo!—онъ самъ.
Мгновеніе холоднаго ужаса, и снова кощунственная насмѣшка. Пастрана убитъ. Весьма похвально, что его хоронятъ. Но хоронить Донъ Феликса де Монтемаръ? Онъ живъ. Это конечно продѣлки фанфарона Донъ Діэго: онъ, мертвый, спустился въ адъ, и разсказалъ тамъ, что убилъ Монтемара.
„Къ смерти идешь“, говоритъ ему женщина. Непреклонный упоренъ. Вокругъ него плотно сомкнутая тьма. Онъ видитъ только какіе-то ужасающіе глаза, съ жадностью устремленные на него. Въ немъ нѣтъ колебаній. Со шпагой въ рукѣ онъ устремляется на тѣнь. Онъ не встрѣчаетъ ничего. Передъ нимъ пустота. Только съ нестерпимой непрерывностью на него глядятъ глаза ужаса. „Хорошо“, говоритъ Монтемаръ, скрежеща зубами, „я всетаки пойду, я усталъ идти, пусть окончится этотъ фарсъ, пусть Богъ, дьяволъ, и я—узнаемъ другъ друга. Лишь одна грань у жизни: точная грань. Лишь одинъ предѣлъ у души: итакъ впередъ“. Пустыннымъ лабиринтомъ, при свѣтѣ фантастическихъ свѣчей, женщина ведетъ его черезъ высокій входъ—внизъ, въ глубину. На часахъ той жизни, куда ведетъ его она, лишь мертвые часы монотоннымъ боемъ отвѣчаютъ мертвымъ часамъ. Тамъ только руины, похоронныя урны, разбитыя колонны, заросшіе дворы. Тамъ тѣни съ пустыми глазами, гроба, милліоны гробовъ, вѣчныя спирали, вѣчное паденіе, крики, стоны, вопли, и хохотъ. Всѣ, кто тамъ, смѣшаны однимъ вращеніемъ. Они смотрятъ съ веселыми жестами и съ глупымъ удивленіемъ. Они смотрятъ и вѣчно вращаются. Кто жь твоя бѣлая женщина? Ты счастливъ Монтемаръ? Убійца своей молодости, духовный самоубійца, Донъ Феликсъ, промѣнявшій высочайшія блаженства и тончайшія ощущенія на бѣшеную погоню за ночнымъ призракомъ, неразрывно слитъ съ отвратительнымъ скелетомъ, онъ чувствуетъ на своемъ лицѣ мерзостныя ласки смерти. Онъ безсиленъ уйти отъ ея всеоскверняющаго дыханія. Добыча ничтожества, онъ—среди призраковъ съ пустыми глазами, они показываютъ на него пальцами и обмѣниваются межь собою мертвымъ взоромъ. Такъ погибаетъ Донъ Феликсъ де Монтемаръ, съ душою сраженной, но не побѣжденной, въ самой смерти упорствуя, въ самой гибели не отдавая себѣ отчета въ глубинѣ своего паденія, и въ неизмѣримости потери, которую онъ причинилъ себѣ самъ.
Символическая поэма Эспронседы, прекрасная въ своихъ частностяхъ, и такая интересная по общей схемѣ, подводитъ насъ къ тому разрѣшенію вопроса о Донъ Жуанѣ въ реальности, какое мнѣ кажется единственно-возможнымъ, если брать этотъ типъ со всѣми главными чертами, указанными легендой. Эспронседа рисуетъ постепенное нисхожденіе Донъ Жуана; сперва безконечность стремленья, потомъ безмѣрность паденія. Паденье и ужасъ. Есть хорошее слово у Моцарта. Когда, передъ тѣмъ какъ провалиться въ бездну, Донъ Жуанъ искажается въ огненныхъ мукахъ, его прислужникъ восклицаетъ: „Какое отчаяніе въ лицѣ! Какія движенія осужденнаго“! То, что въ музыкѣ существуетъ одно мгновеніе, въ реальной жизни растягивается на мѣсяцы и годы. Какія движенія осужденнаго! На эту тему написаны и романъ Д’Аннунціо и романъ Пшибышевскаго.
Католическая фантазія хорошо знаетъ, какъ властно распоряжается нашей душой наслажденіе, и какъ оно умѣетъ заставлять насъ быть расточителями того, что намъ дано Природой. Наслажденіе измѣняетъ время и пространство, оно мѣняетъ наши мысли и весь нашъ внутренній міръ, и оставляетъ насъ въ ту самую минуту, когда мы выпили послѣднюю каплю восторга, и когда оно болѣе всего необходимо намъ. Наслажденіе вдругъ передвигаетъ наше время къ роковому „Поздно“. Оно съ дьявольской усмѣшкой скрывается отъ насъ, когда всѣ возможности безвозвратно потеряны, и когда полубогъ видитъ себя уродомъ и нищимъ. „Tan largo me lo fiais!“ Обычный припѣвъ Донъ Жуана. „Такой даешь мнѣ долгій срокъ!“ А въ дѣйствительности заимодавецъ дней стоитъ за дверью, и пока наслажденье, ослѣпляя наши глаза своимъ маревомъ, незримымъ вампиромъ выпиваетъ изъ насъ живую творческую кровь, мгновенья, съ обманчивою роскошью отпущенныя намъ, быстро упадаютъ, они падаютъ какъ песчинки изъ золотыхъ песочныхъ часовъ нашей жизни, и вотъ уже мало золотыхъ песчинокъ, и вотъ уже ихъ нѣсколько, и вотъ ихъ больше нѣтъ. Поздно!
Какъ и романтическій герой легенды о Донъ Жуанѣ, герой донъ-жуановской повѣсти нашихъ дней надѣленъ особыми качествами. Это высшій типъ въ вульгарномъ общественномъ водоворотѣ. Это избранникъ Судьбы и Природы. Графъ Андреа Сперелли Фіэски д’Уджента—единственный наслѣдникъ и послѣдній потомокъ знатнаго рода, въ теченіи вѣковъ развивавшаго въ своихъ представителяхъ такія качества, какъ свѣтскость, аттическій умъ, любовь къ утонченностямъ, пристрастіе къ необычнымъ занятіямъ, поклоненіе искусству. Въ числѣ предковъ Сперелли были поэты и художники; онъ самъ не только поэтъ, но и художникъ, и не только поэтъ и художникъ, но и гармонически-одаренная натура: его тѣло и его лицо красивы, его душа полна вѣчнаго ощущенія красоты. Къ двадцатилѣтнему возрасту онъ уже прошелъ сквозь загадочные лабиринты необыкновеннаго художественнаго воспитанія и многочисленныхъ путешествій, и хорошо запомнилъ преподанный ему его фантастическимъ байронствующимъ отцомъ правила: „Нужно создать свою собственную жизнь, какъ создаютъ произведеніе искусства. Нужно, чтобы жизнь интеллектуальнаго человѣка была его созданіемъ. Въ этомъ все истинное превосходство. Во что бы то ни стало сохранять свою внутреннюю свободу, до опьяненія. Правило интеллектуальнаго человѣка—обладать, не быть обладаемымъ“. Все, что любитъ, все, что дѣлаетъ Андреа, отмѣчено печатью изысканности. Если онъ пишетъ стихи, конечно онъ пишетъ сонеты, изящные строго-законченные аристократическіе сонеты. Въ его стихахъ чувствуется нѣжность, сила, и музыкальность, свойственныя лучшимъ старо-итальянскимъ поэтамъ. Формѣ стиховъ соотвѣтствуетъ и содержаніе: въ его Притчѣ объ Андрогинѣ, напечатанной въ количествѣ двадцати пяти экземпляровъ, передъ нами—Центавры, Сирены, и Сфинксы, изысканныя чудовища съ двойственной природой. Его учителя въ живописи—Альбрехтъ Дюреръ, Рембрандтъ, Боттичелли, Гирландайо. Палаццо, въ которомъ онъ живетъ, замкнутый міръ избранника: мебель и убранство стѣнъ, и самое мѣстоположеніе дворца, все тонко приспособлено къ тому, чтобы каждое впечатлѣніе было драгоцѣннымъ камнемъ въ изысканной оправѣ. Его альковъ—сказочный чертогъ. Шелковое покрывало, нѣкогда принадлежавшее Бьянкѣ Маріи Сфорца, которая стала женой императора Максимиліана, изображаетъ двѣнадцать знаковъ Зодіака, и, когда его любовь, ненасытимая пожирательница Душъ, съ сибиллическимъ ртомъ—когда красавица Елена Мути полузакрыта этимъ покрываломъ, ему чудится божество, окутанное голубою полосою небосвода. Его любовь символизована въ его офортѣ: Елена, спящая подъ небесными знаками. Но за всѣми этими утонченностями кроется нѣкая гарпія, которая оскверняетъ своимъ прикосновеніемъ все. Эта гарпія—ложь. Любя красивыя слова, Андреа окутываетъ нѣжной ихъ дымкой все, что онъ испытываетъ въ дѣйствительности, и для него самого уже неясно, когда онъ говоритъ правду, когда декламируетъ. Краснорѣчіе убиваетъ въ немъ красоту слова, какъ слова. Постоянная забота о красивомъ чувствованіи дѣлаетъ изъ него манернаго эстета, играющаго роль даже тогда, когда онъ дѣйствительно любитъ. Нѣжная тонкая душа, полная жажды идеальнаго, и способная видѣть въ Природѣ и въ области человѣческихъ созданій тѣ оттѣнки и тѣ сочетанія, которыя ускользаютъ отъ тысячъ людей, постепенно запутывается въ своихъ собственныхъ сѣтяхъ, и, желая спиритуализировать тѣлесную радость соединенія съ любимой, на самомъ дѣлѣ, благодаря природной склонности къ софизму и къ себялюбію, онъ превращаетъ любовь въ нарядную феерію, и за этой фееріей должна слѣдовать но́вая и новая смѣна зрѣлищъ и лицедѣйствъ. Когда Елена, бывшая его возлюбленной, и не ставшая его женой, покидаетъ его, онъ мѣняетъ свои увлеченія съ той же легкостью, какъ хамелеонъ свою окраску. Мѣняетъ—примѣшивая къ каждому увлеченію ложь. Его подвижная измѣнчивая душа принимаетъ всѣ формы. Привычка обманывать даетъ ему иллюзорную власть надъ собой и людьми. Иллюзорную, потому что параллельно идетъ ослабленіе воли и погашеніе совѣсти, которая у такихъ людей, какъ Андреа, никогда не играетъ роли предостерегающаго друга, но всегда встаетъ въ послѣднюю минуту какъ мститель, чтобы добить уже убитаго, умертвить заживо-умершаго.
Благодаря безпрерывному отсутствію самооцѣнки, благодаря замѣнѣ дѣйствія созерцаніемъ и естественной жалости гордымъ цинизмомъ, Сперелли мало-по-малу дѣлается непроницаемой тайной для самого себя. Онъ внѣ своей тайны. Онъ не знаетъ самъ, что̀ онъ сдѣлаетъ черезъ минуту. Въ немъ живъ только одинъ безпощадный инстинктъ: прикоснуться на мгновенье—и тотчасъ оторваться отъ того, къ чему прикоснулся. Онъ уже не можетъ не мчаться, какъ листъ въ вѣтрѣ. Онъ не можетъ остановиться. По мѣткому замѣчанію Д’Аннунціо, воля для него безполезна, какъ шпага, которой опоясанъ пьяный или увѣчный. За Еленой Мути, энигматической герцогиней, похожей на Данаю Корреджіо, слѣдуетъ длинный рядъ женскихъ обликовъ. Барбарелла, похожая на Рембрандтовскаго юношу; графиня Лю́коли, съ глазами невѣрными, какъ осеннее море, гдѣ сѣрый, голубой, и зеленый цвѣта мѣняются неуловимо; Лиліэнъ Сидъ, юная лэди въ стилѣ Гэнсборо и Рейнольдса; маркиза Дю-Деффанъ, съ лебединой шеей и руками вакханки; Донна Изотта Челлези, волоокая, и царственно украшенная большими драгоцѣнными камнями; княгиня Калливода, красавица съ жадными глазами скиѳской львицы;—каждую онъ не столько любилъ, сколько соблазнилъ, съ каждой онъ игралъ въ страсть, развращая и развращаясь. Голубая полоса небосвода безъ конца окутываетъ тѣлесныя воплощенія знаменитой легендарной галлереи mille e tre. Языческое служеніе тѣлу продолжается безпрерывно. Но изъ него не возникаетъ въ современной душѣ власти создавать чары античнаго искусства, потому что тамъ, гдѣ языческая душа говорила правду, христіанская душа лжетъ. Чѣмъ больше въ жизни Сперелли женскихъ призраковъ, тѣмъ больше и все больше онъ удаляется отъ искусства. Альковъ убилъ мастерскую. Эротическія поэмы, созданныя изъ живыхъ тѣлъ, остались не написанными, и самому художнику, давшему имъ ихъ мгновенное существованіе, они не даютъ ничего, кромѣ ощущенія изысканныхъ плодовъ, испорченныхъ отвкусомъ простого ножа. Одно изъ приключеній приводитъ Андреа къ дуэли, и онъ получаетъ смертельную рану, но выздоравливаетъ не только тѣлесно, а и душевно,—чтобы послѣ краткаго періода просвѣтленія снова кинуться въ омутъ лжи. Какъ тонко отмѣчено у Д’Аннунціо отпаденіе соблазненнаго своей собственной мечтой человѣка отъ красоты, ежеминутно живущей въ мірѣ! Въ то время какъ два эти врага стоятъ другъ передъ другомъ въ преступномъ поединкѣ,—пошломъ, несмотря на его смертельность,—въ молчаніи слышится свѣжее журчанье водоема, и безчисленныя бѣлыя и желтыя розы, трепеща, шелестятъ подъ вѣтромъ, и бѣлыя млечныя облака спокойно проходятъ, подобныя небеснымъ стадамъ. Вѣчно-новая сказка мірозданія закрыта для слѣпыхъ и ослѣпленныхъ. Когда, выздоравливая, Андреа живетъ около моря, у него на краткій періодъ просыпается его внутреннее я, то вѣчное мистическое я, что въ каждомъ хочетъ бѣлизны и красоты. Море, къ которому никто не подходилъ напрасно, говоритъ ему о величіи мірозданія. Въ душѣ его встаетъ множество голосовъ. Они зовутъ, они кричатъ, они умоляютъ, онъ слышитъ, что это родные голоса, но раньше онъ различалъ каждый голосъ въ отдѣльности, а теперь онъ не можетъ раздѣлять и распознавать ихъ, они слиты, какъ голоса погибающихъ въ морѣ. Юность убита. Растоптаны цвѣты, измяты. Всѣ глубокія раны, которыя онъ нанесъ достоинству своего внутренняго существа, раскрылись, и на душѣ его кровь. Всѣ свѣжія, нѣкогда свѣжія, силы души проснулись съ изумленіемъ и съ ужасомъ, какъ молодыя дѣвушки, которыхъ тотъ самый, кто далъ имъ жизнь, безвозвратно и низко измѣнилъ, когда они безмятежно спали. Онъ слишкомъ много лгалъ, слишкомъ много обманывалъ, слишкомъ низко упалъ. Старые стихи припоминаются ему:—
Ты хочешь биться въ схваткѣ? Убивать? |
Послѣдній, самый цѣнный, даръ—любить божественно—обмѣненъ на призрачные дары. Бездонная глубина неба замѣнена раскрашеннымъ потолкомъ безпутнаго притона. Въ замѣнъ живыхъ цвѣтовъ—ихъ изображенья, безъ аромата и съ мертвымъ шуршаньемъ. Онъ еще встрѣтитъ воплощенье красоты. Дороги жизни богаты. Прерафаэлитская красавица Донна Марія Ферресъ, нѣжная какъ Сафо, и благоговѣйно-религіозная какъ инокиня, пополнитъ его списокъ. Вотъ онъ подходитъ къ ея прозрачной душѣ. Магнетическое теченіе соединило ихъ души. Они окружены чарами моря, неба, лѣса, и цвѣтовъ. Они овѣяны роскошными звуками Баха, Бетховена, Моцарта, и Шумана. Они слили свои грезы съ созданьями живописи, съ волшебствами итальянскихъ примитивовъ. Послѣ языческой Елены—христіанская Марія, въ глазахъ которой отсвѣтъ очей католическихъ мадоннъ и святыхъ. Они читаютъ вмѣстѣ нѣжнѣйшаго поэта, Шелли, этого божественнаго Аріэля, напоеннаго свѣтомъ, и говорящаго на языкѣ духовъ. Но, когда Андреа возвращается въ свой римскій Buen Retiro, гдѣ онъ пережилъ столько любовныхъ приключеній, его мгновенно захватываетъ мутная волна плоскаго донъ-жуанства, опошленнаго повторностью, и доведеннаго до вульгарнаго цинизма. Та самая комната, которая уже знала столь многіе и столь разнообразные восторги, принимаетъ религіозный характеръ, дѣлается какъ бы часовней. Онъ знаетъ навѣрно, что рано или поздно набожная Марія придетъ къ нему любящей и покорной. И онъ украсилъ эту комнату религіозными картинами и различными антикварными предметами христіанскаго ритуала, чтобы усилить наслажденіе острымъ привкусомъ профанаціи и кощунства. Онъ снова видится съ Еленой, и въ душѣ его два эти образа совершенно перемѣшиваются. Цѣлуя одну, онъ думаетъ о другой. Говоря слова любви, онъ лжетъ обѣимъ. Думая о нихъ, онъ улыбается сопоставленію. Онъ смѣется, и этотъ смѣхъ страшенъ, потому что это уже не человѣкъ, а современный оборотень: днемъ человѣкъ, ночью волкъ. Но онъ и днемъ уже не человѣкъ. Все живое, все творческое, все правдивое и красивое, исчезло изъ его души. И теперь, когда воля совершенно погасла, въ немъ съ поразительной ясностью выростаетъ сознаніе собственной низости, при полной невозможности остановиться. Мучительная внимательность полутрупа къ собственному неуклонному разложенію. Самая власть надъ женщинами измѣняетъ ему. Онъ переживаетъ то, что переживаетъ каждая тонкая организація, прибѣгающая къ алкоголю, какъ къ средству постояннаго возбужденія: сперва наркозъ—источникъ силы и веселья, и въ то же время человѣкъ воленъ—опьянять себя или не опьянять; потомъ, вмѣсто веселаго смѣха и зачаровывающихъ грезъ, что-то смутное, тяжелое; неизбѣжное стремленіе опьяняться, и невозможность опьянить себя; раздраженіе, униженіе, бѣшенство. Когда онъ видитъ Елену съ новымъ мужемъ, лордомъ Хэзфильдомъ, онъ доходитъ до фантазій палачества. Въ мозгѣ, который могъ создавать изысканныя сочетанія элементовъ красоты, возникаетъ гнусная мысль убить этого соперника, взять эту женщину насильно, погасить такимъ образомъ чудовищную тѣлесную жажду, и затѣмъ убить себя. Когда онъ видитъ Марію, приникая къ ней всѣмъ своимъ несчастнымъ изломаннымъ существомъ, онъ противъ воли произноситъ вслухъ имя другой женщины, онъ какъ подъ диктовку злого духа восклицаетъ „Елена“, и наноситъ смертельный ударъ своей любви и душѣ Маріи. Личность распалась, она разрушена. Драгоцѣнная ткань разорвана, ея обрывки летятъ по вѣтру и падаютъ въ грязь. Въ романѣ Пшибышевскаго постепенное паденіе высокоодареннаго человѣка подъ вліяніемъ систематическихъ завладѣваній женщинами изображено еще безпощаднѣе, чѣмъ у Д’Аннунціо. У Пшибышевскаго нѣтъ итальянской утонченности, въ той мѣрѣ какъ мы ее видимъ у Д’Аннунціо, душа котораго насыщена многовѣковой художественной культурой и всей роскошью романскаго Юга, но зато въ немъ есть грубая славянская сила, съ ея дикой стихійностью и истерической страстностью въ стилѣ Достоевскаго. Герой Пшибышевскаго, Эрикъ Фалькъ, производитъ болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ Сперелли, еще и потому, что власть его надъ чужими душами не ограничивается покореніемъ женщинъ: онъ завладѣваетъ и мужскими душами, и заставляетъ ихъ рабски поклоняться себѣ. Какъ и герой Д’Аннунціо, Эрикъ Фалькъ—высшій типъ. Онъ утонченный поэтъ, онъ новаторъ-психологъ, онъ въ то же время политическій агитаторъ-революціонеръ. Его тѣло и его лицо красиво. Когда онъ смотритъ, его большіе глаза чаруютъ и завладѣваютъ. Когда онъ ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ, у него гибкія движенія пантеры. Фалькъ играетъ людьми какъ маріонетками. Когда онъ говоритъ застольную политическую рѣчь, онъ гипнотизируетъ даже своихъ враговъ. „Эрикъ, вы дивный великій человѣкъ“, говоритъ ему влюбленная въ него Маритъ. „Вы просто дьяволъ“, дополняетъ ея отецъ. Да, у него прекрасное, великое, дивное сердце. У него гордое сердце, полное возмущенія и мужества: передъ всѣмъ міромъ онъ открыто и смѣло исповѣдуетъ то, что думаетъ. И какъ онъ прекрасенъ, въ этой атмосферѣ толстыхъ глупыхъ людей! Какъ красиво его вдохновенное лицо и благородныя мягкія движенія, которыми онъ сопровождаетъ свои мѣткія вѣрныя слова! Онъ умѣетъ красиво говорить и красиво чувствовать. Нѣсколькихъ словъ его достаточно, чтобы видѣть, что онъ изъ особенной расы. „Я только разъ видѣлъ великаго человѣка, передъ которымъ преклонился“, говоритъ онъ. „У меня нѣтъ маніи величія, но я не встрѣчалъ человѣка, который могъ бы сравниться со мной. А это былъ великій человѣкъ. На видъ онъ былъ небольшого роста; у него были тихія неловкія манеры, и большіе странные глаза. Въ нихъ не было того испытующаго выслѣживающаго выраженія, какъ въ глазахъ обыкновенныхъ великихъ людей. Въ нихъ явственно виднѣлись надломленныя крылья какой-то большой птицы“. Да, Фалькъ избранная натура. Но онъ страдаетъ отъ того, что его разумъ, желая свободы, стремится раскрыть свои глубины, и хочетъ, во что бы то ни стало, уловить свою связь съ Природой, и хочетъ полной свободы въ любви. Но любовь стѣсняетъ. Всякое чувство, стѣсняющее его свободу, онъ ненавидитъ. И потому онъ любитъ свою любовь и ненавидитъ ее. Онъ чувствуетъ безконечную потребность любви, и испытываетъ ее сильнѣе всего тогда, когда онъ мучаетъ людей и видитъ, какъ въ ихъ пыткахъ трепещетъ и бьется горячая любовь. Вся исторія Фалька развивается съ потрясающей неуклонностью. Художникъ Микита, другъ его дѣтства, знакомитъ Фалька съ свой невѣстой, которой заранѣе наговорилъ о немъ столько, что уже заочно она его знаетъ и загипнотизирована молодымъ поэтомъ. Первая встрѣча—начало взаимной влюбленности. Въ Донъ Жуанѣ всегда живетъ стихъ Марло, повторенный Шекспиромъ: „Кто полюбивъ—не сразу полюбилъ?“ Можетъ ли, должна ли Иза любить своего Микиту? Положимъ, онъ хорошій художникъ, этотъ неуклюжій его другъ съ заикающейся рѣчью. И онъ любитъ ее, онъ погибнетъ безъ нея. Но все это вздоръ. И зачѣмъ онъ потащилъ его къ ней? Нельзя таскать пріятелей къ своимъ невѣстамъ. Это первый параграфъ въ кодексѣ любви. Подумайте. Я вхожу въ комнату. Странная красная волна свѣта. И этотъ красный свѣтъ охватываетъ жаркимъ кольцомъ женщину,—женщину, которая мнѣ такъ знакома, больше, чѣмъ кому-либо, хотя я никогда раньше не видалъ ее. Это странный свѣтъ виноватъ. Онъ называется влюбленностью. Фалькъ на глыбѣ льда, которая несется въ открытомъ морѣ съ головокружительной быстротой. Что онъ можетъ сдѣлать? Можетъ ли онъ защищаться? Широкая льдина уноситъ его, и онъ долженъ летѣть неудержимо. Фалькъ говоритъ, что Гойя единственный психологъ на свѣтѣ. Геніальный испанскій фантастъ видѣлъ въ человѣкѣ только звѣря, и дѣйствительно, говоритъ онъ, всѣ люди звѣри: собаки и ослы. Замѣчаніе Фалька въ сильной степени справедливо, но онъ могъ бы прибавить, что и онъ, утонченный, тоже звѣрь: вначалѣ своей исторіи—красивый, какъ леопардъ или пантера, въ концѣ—ея, жалкій и мерзостный, какъ гіена, питающаяся трупами. Фалькъ соблазнилъ Изу, но онъ и самъ соблазнился ей. Онъ глубоко правъ, хотя Микита застрѣлился въ отчаяньи. Иза была создана для Фалька, и онъ былъ созданъ для нея. Но онъ не можетъ быть Природой, онъ не можетъ всецѣло вобрать въ себя то, что составляетъ половину его существа, женщину, и онъ страдаетъ, и его мозгъ, эта хитрая изолгавшаяся тварь, вовлекаетъ его въ свои удушающія сѣти, заставляя лихорадочно перебрасываться отъ одной чувственной видимости къ другой. Оставивъ Изу, на которой онъ женился, въ Парижѣ, онъ пріѣхалъ на время въ родныя мѣста. Тамъ Маритъ, которая давно его любитъ. Фалькъ тоже ее любитъ. И Маритъ и жену. Его самого интересуетъ эта двойная любовь. Онъ любитъ обѣихъ несомнѣнно: онъ писалъ женѣ безумныя любовныя письма, и не лгалъ ей, а два часа спустя увѣрялъ въ любви Маритъ, и, свидѣтель Богъ, тоже не лгалъ. Почему бы ему не обольстить Маритъ? Вѣдь она его любитъ. Мораль? Что такое мораль? Есть только мораль собственнаго чувства. Такъ какъ Маритъ не имѣетъ, по своему воспитанію, достаточно широкихъ взглядовъ, ей можно солгать насчетъ Изы, сказать, что онъ неженатъ, скрыть другую жизнь. Жалѣть ее? Это чувство иногда его терзаетъ, оно живетъ въ его сознаніи противъ его воли, но на волю—на поступки не вліяетъ. Красивыми вспышками, красивыми словами, демоническими сарказмами, обычной игрой—смѣняющейся холодности и страстности, онъ увлекъ, зачаровалъ, заколдовалъ невинную Маритъ. Онъ чувствуетъ, что онъ грубъ, но вѣдь и сама Природа груба. Онъ циниченъ, но и Природа цинично смѣется надъ нами. Онъ орудіе Природы, которая губитъ отдѣльныя свои созданія, и вѣчно мѣняетъ круговоротъ жизни. Удобреніе трупами гораздо лучше суперфосфата. Въ этомъ великая насмѣхающаяся серьезность Природы. „Все во мнѣ стонетъ по тебѣ“, пишетъ онъ своей женѣ. „Свѣтъ, жизнь, воздухъ. Люби меня! Люби больше, чѣмъ можешь. Люби меня!“—„Маритъ, ты мое единственное счастье!“ говоритъ онъ дѣвушкѣ. „Я всегда буду съ тобой. Всегда. Вѣчно. Ты моя жена, невѣста, все, все“. Дѣвушка повѣрила. Онъ идетъ домой. Гроза. Гроза необходима. Разрушеніе необходимо. Маритъ разрушена. Онъ—Природа. Онъ безсовѣстный, прекрасный, жестокій, и добрый. У Природы нѣтъ жалости, и у него нѣтъ, у Природы нѣтъ совѣсти, и у него нѣтъ. Вѣдь молнія нужна, и молнія убьетъ маленькую птичку, которая встрѣтится на ея дорогѣ! Но человѣкъ въ немъ силенъ. Имъ овладѣваетъ мученіе, лихорадка, бредъ. Онъ идетъ къ Маритъ въ мучительномъ бреду. Дикая ликующая жестокость ростетъ въ немъ. Безумное и радостное желаніе мученій. Онъ долженъ это видѣть! да: какъ лягушка трепещетъ подъ его скальпелемъ, какъ она подпрыгиваетъ на четырехъ булавкахъ до самыхъ головокъ. Потомъ вырѣзать сердце. „Маритъ, я совсѣмъ не твой мужъ, я женатъ… Нѣтъ, послушай, что за черные дыры у тебя въ головѣ? У тебя лицо какъ у мертвой головы. Не смотри такъ на меня. Оставь—оставь—я ухожу—я ухожу“. Чудовищный кошмаръ! Это ли значитъ быть великимъ, какъ Природа? Бросить Маритъ въ омутъ, бросить въ свой мозгъ дикое безуміе. Убивши Маритъ, Фалькъ безвозвратно убилъ свою душу. Онъ уже не тотъ. Янина, одна изъ его безсловесныхъ рабынь, дивится, какъ онъ измѣнился. Онъ все точно ждетъ какого-то несчастья. На цѣлые часы погружается въ апатію. Забываетъ обо всемъ, что дѣлается вокругъ. И эта усмѣшка, ужасная усмѣшка, которой раньше у него не было.—Большое заблужденіе думать, будто всѣ люди умираютъ въ свой смертный часъ. Многіе умираютъ задолго до своей смерти, и потомъ ходятъ среди живыхъ, годы, иногда десятки лѣтъ, и никакъ не могутъ умереть совсѣмъ, хотя уже давно умерли.—Какія жалкія слова говоритъ Фалькъ Янинѣ, которую онъ тоже обманываетъ, какъ обманываетъ всѣхъ. „Послушай, я не смѣю любить. Я непремѣнно ненавижу того, кого люблю. Какъ ты полагаешь, я могу любить?“ Этотъ безпомощный вопросъ, въ устахъ когда-то сильнаго человѣка, обращенный къ беззащитной, обманываемой имъ, женщинѣ, ужасенъ, какъ распадъ на части еще живого, но уже гніющаго. Мучительство, изъ котораго нѣтъ выхода. Душная темная комната, запертая на ключъ, и ключъ потерянъ. Безвольный, несчастный, разорванный, растерзанный, Фалькъ дѣлаетъ цѣлый рядъ безчестныхъ поступковъ, боясь, что одинъ изъ его товарищей по дѣлу разрушитъ предательствомъ его семейное счастье. Онъ перемѣшиваетъ свои любовныя похожденія съ своимъ политическимъ поведеніемъ. Онъ играетъ унизительную двумысленную роль передъ тѣми самыми людьми, которые были ниже его и преклонялись передъ нимъ, а теперь заслуженно презираютъ его. Онъ путается, лжетъ, онъ доводитъ своихъ товарищей до тюрьмы и гибели. Безжалостный игрокъ, играющій чужими жизнями, онъ чувствуетъ, что самъ онъ жалко безпомощенъ, что онъ погибнетъ, если Иза узнаетъ о его преступленіяхъ и броситъ его. Его самого мучаетъ ложь, онъ самъ все разсказалъ бы Изѣ, чтобы избавиться отъ этихъ нестерпимыхъ страданій совѣсти, которую онъ напрасно отрицаетъ. Но онъ не смѣетъ. Какъ Сперелли, онъ слишкомъ много лгалъ, слишкомъ много обманывалъ, онъ запутался въ своихъ собственныхъ измышленіяхъ, и сдѣлался непроницаемой тайной для самого себя. Онъ прячется за ничтожнымъ софизмомъ, за уловкой, которая говоритъ: правда становится глупою ложью, когда губитъ людей. И изъ мнимаго страха этой мнимой лжи онъ продолжаетъ дѣйствительную ложь, все еще какъ будто не понимая, хотя всѣмъ своимъ разслабленнымъ существомъ чувствуя, что ложь убійственна, что она все измѣняетъ, все удушаетъ, на все кладетъ клеймо страшной заразной болѣзни, дѣлаетъ душу прокаженной, и у души отваливаются пальцы, отваливаются руки, и мерзостная картина разрушенія заживо совершается съ безпощадной неуклонностью. Фалькъ хотѣлъ быть Природой, но чѣмъ выше типъ человѣка, тѣмъ онъ дальше отъ Природы, и Фалькъ забылъ эту простую истину. Онъ знаетъ отрывокъ изъ блаженнаго Августина, который онъ цитируетъ, но котораго не понимаетъ. „И люди пошли туда, и дивились высокимъ горамъ, и далекимъ морскимъ волнамъ, и могуче-шумѣвшей бурѣ, и океану, и теченію небесныхъ свѣтилъ, но себя они при этомъ забыли“. Фалькъ забылъ себя. Онъ забылъ также, что Природа не состоитъ изъ однихъ молній, тигровъ, и змѣй, что въ ней есть кроткія стройныя травы, безгласныя озера, и нѣжные лучи. И вотъ мы снова видимъ, что тотъ благородный мозгъ, который могъ быть творческимъ міромъ, населеннымъ элизійскими тѣнями и плѣнительными созвучіями, дѣлается добычей унизительныхъ галлюцинацій, животнаго страха, дьявольскихъ кошмаровъ. „Ему почудилось, будто его бьютъ плетью, кровавые рубцы показались у него на спинѣ. Онъ пронзительно закричалъ и пустился бѣжать. Онъ долженъ освободиться отъ этого, долженъ… Но почва размякла послѣ долгихъ ливней. Онъ не могъ выбраться изъ этого мѣста. Онъ погрузился въ какую-то глубокую яму. Тяжело дыша, выкарабкался наверхъ, но въ то же мгновеніе почувствовалъ, что кто-то ударилъ его сзади кулакомъ, и онъ снова завязъ въ грязи. Онъ окунулся съ головой, его тянуло внизъ, онъ задыхался, грязь лилась ему въ ротъ. Вырвался, снова пустился бѣжать, слыша за собою близкій визгъ и рыданье. Вдругъ онъ остановился какъ вкопанный. Какой-то старикъ стоялъ посреди базарной площади и въ упоръ смотрѣлъ на него. Этотъ взглядъ былъ нестерпимъ. Онъ отвернулся, но куда ни оборачивался, передъ нимъ были сотни жестокихъ жадныхъ глазъ, они грызли его, сжимали, окружали огненнымъ кольцомъ. Онъ сгибался до земли, онъ хотѣлъ бы сдѣлаться невидимымъ, укрыться, но всюду были жадные жестокіе глаза“. Какъ Саламанкскій студентъ, Фалькъ видитъ жадные глаза ужаса. Какъ Донъ Жуанъ де Маранья, онъ думаетъ бѣжать отъ себя географическимъ путемъ, уѣхавъ въ Исландію. Поздно. Дѣйствительность съ усмѣшкой говоритъ ему, что у него нѣтъ внутреннихъ силъ пересоздать себя, какъ нѣтъ денегъ, чтобы уѣхать въ Исландію.
Въ чемъ же основныя черты типа Донъ-Жуана? При какихъ условіяхъ онъ возникъ? Нѣсколько ликовъ у Донъ Жуана или одинъ? Живъ Донъ Жуанъ или умеръ?
Слишкомъ часто забывается, что Донъ Жуанъ не только міровой типъ, но и испанскій, прежде всего испанскій. Цвѣтокъ, выросшій на особой почвѣ, въ особой странѣ, исполненъ причудливой красоты и экзотической чрезмѣрности. Донъ Жуанъ родился красивымъ, въ странѣ, которая красива, въ атмосферѣ, насыщенной романтическими мечтаніями, отсвѣтами католическаго искусства, и перезвонами монастырскихъ колоколовъ, въ плѣнительномъ городѣ красавицъ, въ роскошномъ саду, за стѣнами котораго—темный фонъ средневѣкового Чистилища и Ада. Послѣдній представитель старой расы, съ дѣтства соприкасаясь съ элементами власти и красоты, онъ естественно долженъ, до необузданности, жаждать счастья и господства, любви и завладѣванья, очарованій мгновенья, безъ мысли о послѣдствіяхъ, ибо онъ чувствуетъ себя избранникомъ, и потому что въ его жилахъ течетъ горячая кровь, не только горячая, но и умная, слишкомъ умная кровь его предковъ, знавшая много разныхъ сказокъ, и давно понявшая ихъ смыслы. Понявшая своекорыстно, съ военной рѣшительностью, и съ военной грубостью. Донъ Жуанъ живетъ въ той странѣ, гдѣ мужчины молятся женщинѣ—и презираютъ ее, гдѣ они жертвуютъ для нея жизнью—и запираютъ ее на ключъ. Въ странѣ, гдѣ умѣютъ красиво хотѣть и ярко достигать, но гдѣ двое влюбленныхъ послѣ высшихъ ласкъ должны чувствовать холодъ пропасти, потому что имъ не о чемъ говорить другъ съ другомъ. Есть чудовищное выраженіе, сдѣлавшееся теперь непристойнымъ въ Испаніи, какъ оно непристойно по существу, но въ старое время запросто и часто повторявшееся въ испанскихъ драмахъ: gozar la mujer, наслаждаться женщиной. Обладая, наслаждаться. Очень точное опредѣленіе. Отсюда только одинъ шагъ до взгляда на женщину какъ на безсловесную рабыню, неодушевленный источникъ удовольствій и напряженныхъ настроеній завоевателя, господина. Позорный взглядъ, слишкомъ укоренившійся именно въ тѣхъ странахъ, которыя болѣе всего притязаютъ на утонченность, во Франціи, Италіи, и въ Испаніи, и по ироніи судьбы до-нельзя умаляющій именно то, что онъ хотѣлъ бы расширить—наслажденіе любви, превращающій любовь въ плоскую, скучную, безсодержательную игру. Донъ Жуанъ окруженъ атмосферой издѣвательства, лжи, и сознательнаго обмана. Онъ прежде всего не влюбленный, а соблазнитель, издѣвающійся обольститель, обманщикъ. Женщина для него естественный врагъ. „Я всегда ненавижу того, кого люблю“, говоритъ Фалькъ,—а врага, разумѣется, можно одурачить, обмануть, бросить его въ ровъ, продѣлать съ нимъ все, лишь бы побѣдить. Однако и въ войнѣ существуютъ правила, и безгранична разница между закованнымъ въ латы рыцаремъ, который сажаетъ съ собой рядомъ за пиршественный столъ побѣжденнаго имъ врага, и свирѣпымъ дикаремъ, который добиваетъ томагавкомъ сраженнаго. Мы уже болѣе этого не можемъ. Мы не можемъ быть невинно-грубыми и наивно-циничными. Мы и не въ состояніи болѣе восхищаться тѣмъ, что казалось удивительнымъ при старой впечатлительности. Какъ ни проклинаютъ романтическаго Донъ Жуана обманутые отцы и мужья, они, какъ бы сами того не сознавая, глубоко преклоняются передъ нимъ. Ихъ ослѣпляетъ то, что онъ покорилъ столькихъ женщинъ, гипнотизируетъ то, что онъ, какъ говорится въ Don Juan Tenorio Сорильи,—
Въ дворцы роскошные входилъ, |
Мы же, видя человѣка, который всю жизнь свою построилъ на этомъ, не можемъ ничего испытывать, кромѣ отвращенія и презрительной усмѣшки.
Старый романтическій Донъ Жуанъ безвозвратно умеръ, какъ умерли временныя условія, создавшія его жизненный и литературный типъ. Въ современной обстановкѣ типъ Донъ Жуана не имѣетъ даже того мѣстнаго случайно-историческаго очарованія, какимъ онъ былъ окутанъ въ романтическую эпоху, его создавшую. Какъ ни украшаютъ его современные художники исключительными качествами, дѣлающими его избранникомъ среди несносныхъ плебеевъ, онъ уже не можетъ завладѣть нашими симпатіями, какъ Донъ Жуанъ старыхъ дней.
Не то отталкиваетъ насъ въ Донъ Жуанѣ, что онъ любилъ многихъ женщинъ, а то, что онъ смѣшалъ любовь съ обманомъ.
Однако, все ли въ этомъ, и дѣйствительно ли умеръ Донъ Жуанъ? Почему наша мысль такъ упорно возвращается къ къ этому образу? Почему ни пошлыя литературныя его варіаціи, въ стилѣ Мольера, ни отвратительныя жизненныя карикатуры на него въ будничной реальности, не могутъ убить въ нашей душѣ невольнаго влеченія къ соблазнителю?
На этотъ вопросъ легко отвѣтить.
Есть явный романтическій общепонятный Донъ Жуанъ, который умеръ, и есть тайный символическій ликъ Донъ Жуана, есть Донъ Жуанъ, который никогда не умретъ. Въ сложномъ явленіи много сторонъ, и въ сложной душѣ Донъ Жуана много скрытыхъ ликовъ. Не забудемъ, что Донъ Жуанъ легенды неукротимъ въ своей смѣлости, что онъ во всемъ доходитъ до послѣдней грани, что онъ не боится смерти, и что къ нему приходятъ съ мистическими предостереженіями обитатели запредѣльнаго, этимъ самымъ показывая, что у него безсмертная душа, о которой заботится Вѣчный Духъ, правящій бурями Хаоса. Прекрасно говоритъ о Донъ Жуанѣ нѣмецкій фантастъ Гофманъ: „Природа надѣлила Донъ Жуана, какъ любимое свое чадо, всѣмъ, что приближаетъ человѣка къ божественному, возвышая его надъ обычной толпой, надъ этими дюжинными произведеніями фабричной работы, которыя, подобно нулямъ, имѣютъ цѣну лишь тогда, когда передъ ними стоитъ какая-нибудь цифра. Онъ былъ предназначенъ къ тому, чтобы побѣждать и господствовать. У него прекрасное сильное тѣло, въ душѣ его вспыхиваетъ искра, зажигающая предчувствія высшаго міра, онъ глубоко чувствуетъ, у него быстро-воспринимающій умъ.—Онъ ищетъ счастья въ женской любви, и постоянно обманывается. Безпрерывно переходя отъ прекрасной женщины къ другой, болѣе прекрасной, до опьяненія, до пресыщенья, но вѣчно думая, что онъ ошибся въ выборѣ, и надѣясь достичь удовлетворяющаго идеальнаго, Донъ Жуанъ долженъ былъ наконецъ почувствовать, что вся земная жизнь блѣдна и мелка. Отсюда презрѣніе къ людямъ, у которыхъ даже лучшее недостаточно хорошо. Наслажденіе женщиной сдѣлалось для Донъ Жуана уже не утоленіемъ его души, а дерзкимъ издѣвательствомъ надъ Природой и надъ Богомъ“ (Phantasiestücke in Callot’s Manier, Фантазіи въ манерѣ Калло). Донъ Жуанъ—мститель и искатель. „У меня дѣвическая душа“, говоритъ Фалькъ, „и потому я никому не позволю къ себѣ приблизиться“. Но извѣстно, что никто такъ не любопытенъ, какъ дѣвическія души. Донъ Жуанъ полонъ психологическаго любопытства, и это дѣйствительно сближаетъ его съ женщинами и дѣлаетъ его похожимъ на нихъ. Въ драмѣ Аляркона La verdad sospechosa (Подозрительная правда) есть любопытныя строки:—
У дьяволовъ, какъ и у женщинъ, |
Донъ Жуанъ полонъ горячей завоевательной жадности, и ему вѣчно чудятся роскошные, непознанные и, быть можетъ, единственно-совершенные міры въ тѣхъ душахъ, которыя скользятъ передъ его глазами, и могутъ безвозвратно ускользнуть. Донъ Жуанъ Ленау хотѣлъ-бы замкнуть въ безмѣрный заколдованный кругъ всѣхъ женщинъ, которыя красивы, всѣхъ женщинъ, которыя были когда-то красивы, и ко всѣмъ прикоснуться, отъ каждой узнать ея высшую тайну, и, поцѣловавъ послѣднюю, умереть. Донъ Жуанъ Барбэ д’Оревильи въ книгѣ Les diaboliques (Le plus bel amour de Don-Juan) такъ же какъ герой Д’Аннунціо, считаетъ напротивъ самой прекрасной своей любовью ту единственную въ длинномъ спискѣ любовь, гдѣ у него не было никакого тѣлеснаго соприкосновенія съ женской душой, озаренной влюбленностью. Донъ Жуанъ разнообразенъ, онъ неисчерпаемъ, какъ наша душа, и, какъ наша душа, онъ проходитъ весь свой міръ, отъ полюса до полюса, и, дойдя до предѣльной черты этихъ полюсовъ, тоскуетъ и смотритъ дальше. Наше влеченіе къ Донъ Жуану коренится въ самой психологіи любви. Любовь есть драгоцѣннѣйшій нашъ талисманъ, который далъ намъ лучшія наслажденія и самыя страшныя страданія, бросалъ насъ тысячу разъ въ бездонныя пропасти и дикіе лѣса, и открылъ намъ тысячу разъ ослѣпительную бездонность неба. Мы вѣчно глядимъ на этотъ талисманъ, но мы никогда не можемъ его разгадать. Я сегодня говорю тебѣ люблю, и ты видѣла, какъ я блѣднѣлъ. Но я завтра скажу ей, что она моя первая любовь, потому что мой взглядъ утонетъ въ ея глазахъ, и потому что каждая любовь есть первая и послѣдняя любовь.
Если бъ я дерзко и неразумно захотѣлъ опредѣлить то, что навсегда неопредѣлимо, я сказалъ бы, что любовь есть желанье красоты, таинственно совпадающей съ нашей душой. Когда мы достигаемъ желаннаго, красота, которой мы такъ хотѣли, или исчезаетъ, какъ цвѣточные лепестки и цвѣточный ароматъ, подчиняясь неумолимому закону міроздательной Природы, или скрывается отъ нашихъ глазъ покровомъ ежедневности. По странному психологически-оптическому закону мы перестаемъ видѣть то, на что мы слишкомъ долго смотрѣли. Красота, если она и не погасла отъ нашего прикосновенія, дѣлается для насъ не тѣмъ, чѣмъ она была. Мы хотимъ небеснаго въ любви, хотя бы наши желанія были, повидимому, совсѣмъ земными. Мы хотимъ небеснаго, и достигаемъ всегда только земного,—небесное скрывается передъ земнымъ прикосновеніемъ. И потому мы всегда хотимъ новой красоты и новой любви. Въ каждомъ изъ насъ, въ большей или меньшей степени, есть то тревожное неудовлетворенное безпокойство, которое сдѣлало изъ Донъ Жуана Вѣчнаго Жида любви. Мы отрицаемъ это, но это такъ. Мы ненавидимъ и лелѣемъ скрывающагося въ нашей душѣ Донъ Жуана. Лелѣемъ, потому что душа наша, прикасаясь къ любви, не насыщается ею, и вѣчно хочетъ любви. И ненавидимъ, потому что смутно чувствуемъ, что въ этомъ влеченіи, разрушающемъ предѣлы земного, кроется трагическая сила, и что, если мы предадимся ему всецѣло, мы неизбѣжно должны погибнуть.
