Вслед за этим важным объяснением граф, которому Бландина открыла некоторые из поступков Ландрильона, не касавшихся в прямом смысле её жертвы, выгнал вон слугу. Граф предпочитал скорее пренебречь худшими последствиями этого отказа, чем продолжать дышать одним воздухом с этим плутом, и Бландина, вполне солидарная с её хозяином, не боялась скандала, которым грозился постоянно негодяй.
Ландрильон был поражён этою неожиданностью.
Он думал, что достиг цели, держал в своей власти обоих, графа и Бландину. Как же осмеливались они прогнать его?
Право, он не мог никак постичь этого. Но хотя он был сбит с толку, в первую минуту, когда Кельмарк, позвав его, с горячностью, отказал от места, он почувствовал себя оскорблённым.
— Да, граф, — издевался он, — вы думаете, что так и окончатся наши с вами отношения! Как бы ни так! Так скоро вы не расквитаетесь со мной. Мне известно всё, так как у меня были глаза и уши.
— — Каналья! проговорил граф, заставляя своим неустрашимым и честным взглядом опустить глаза плута, надеявшегося смутить его. — Идите! Я смеюсь над вашими заговорами. Однако, помните, что за малейшую клевету на нас, меня или тех людей, которые мне дороги, вы ответите мне и я притяну вас к суду…
И так как слуга намеревался ему сказать что-то непристойное, Кельмарк одним движением вытолкал его вон, с опущенной головой, заставляя зажать в горле своё ругательство.
Уложив свои вещи, Ландрильон, бледный от злобы, опьянённый местью, пришёл к Бландине, желая накинуться на неё и напугать её вдвое.
— Это серьёзно? Вы объявляете мне войну?
Берегитесь! сказал он ей.
— Делайте, что хотите! — отвечала Бландина, отныне столь же спокойная и тихая, как Кельмарк. — Мы можем ждать от вас всего!
— Мы! Вы, значит, сошлись… с негодяем! Но будем вежливы! Снова понравилась крошка. Вы будете делить его, — с мальчишкой. Сохраним вежливость! Жизнь втроём! Поздравляю вас!
Эти инсинуации не вызвали у неё даже неприятной дрожи. Она только с презрением взглянула на него.
Это равнодушие ещё усилило удивление слуги.
Плутовка исчезала из его рук. Разве он не имел над ней никакой власти? Чтобы убедиться в этом, он снова проговорил.
— Дело совсем не в этом. Довольно шутить!
— У нас с тобой было условие. Меня выгоняют, ты отправишься за мной!
— Никогда!
— Что ты говоришь? Ты мне принадлежишь…
Рассказывала ли ты твоему милостивому сеньору, что ты жила со мной? Или ты хочешь, чтобы я рассказал ему об этом?
— Он знает всё! — сказала она.
Она солгала с намерением, чтобы отклонить всякое нападение Ландрильона. Если б он рассказал, граф не поверил бы ему. Благородная женщина хотела, чтобы Кельмарк никогда не узнал, до какой степени доходила её жертва в видах его спокойствия; она не хотела унижать его, или скорее причинять ему большое огорчение, доказывая, до какой степени она любила его.
— Несмотря на это, он снова увлекает тебя! — проговорил Ландрильон. — Пфуй! Действительно, вы стоите один другого… Ты, значит, любишь ещё этого негодяя?
— Ты говоришь это. Возможно даже сильнее, чем когда-либо.
— Ты моя. Я хочу тебя и сейчас же… Хотя бы в последний раз?
— Никогда; я свободна и отныне я смеюсь над твоими выдумками!
Ландрильон был так поражён этой переменой и так обессилен необыкновенно решительным видом владельцев Эскаль-Вигора, что сейчас не осмелился приняться за разглашение всего того, что он видел или, по крайней мере, рассказать о том, о чём он подозревал.
В селении он солгал, что сам, по собственному желанию, покинул Эскаль-Вигор, из желания устроиться, и так как никто из замка не оспаривал этой версии, это событие не вызвало никаких пересудов.
Не осмеливаясь открыто прерывать с своим прежним хозяином, он захотел поколебать его популярность.
Он стал упорно ухаживать за Клодиной, здоровый и весёлый вид которой всегда привлекал его, и он льстил тщеславию фермера «Паломников». Отвергнутый Бландиной, он остановил своё внимание на богатой наследнице фермы, но эта новая прихоть вызывалась страшною ненавистью, которую отныне он питал к возлюбленной графа, одним из тех ненавистных чувств, которые являются заблуждением любви. Он снова безумно жаждал женщину, которой он лишился и которая посмеялась над ним. Она обольстила его, завлекла, похитила его сердце.
Ландрильон стал показываться также в церкви, во время проповедей пастора Балтуса. Он вошёл в милость к жене пастора и двум старым девушкам, сёстрам владельца фермы «Паломников».
Прежний слуга не осмеливался ещё действовать открыто, но он готов был разразить ужасную грозу над Кельмарком, его возлюбленной и их общим любимцем. Он не обращал внимания на их гордость и смелость. «Право, как они нахальны, и дерзки! Проявлять такие нравы, с таким достоинством! Им не достаёт только ещё прославить свою низость!»
Молодец не считал себя хорошим отгадчиком. Он воображал себя в праве презирать глубоко своего прежнего хозяина. Тысячи низостей, которыми этот солдат, продажный телом и душою, необыкновенно развратный, отдался во время своего пребывания в казармах, казались только пустяками по сравнению с последними. Во всякое время порок проклинал инстинктную любовь, и такие люди, как Кельмарк, были реабилитацией таких, как Ландрильон. Толпа предпочитает всегда Варавву Христу. Для начала Ландрильон принялся унижать владельца Эскаль-Вигора в глазах Мишеля Говартца, охлаждать сильный восторг отца и дочери, возбуждать ненависть здоровой девки к Бландине, затем смутно намекать на преступные отношения Гидона и Кельмарка.
— На вашем месте, — осмелился сказать он однажды Мишелю и Клодине, — я не пускал бы молодого Гидона в замок. Ложное сожительство графа и этой негодяйки — дурной пример для молодого человека!
Видя их удивлённую улыбку, он понял, что шёл по ложному пути и не настаивал больше.
Ландрильон не мог доказать скандальных историй, которые он сгорал нетерпением распустить против владельца Эскаль-Вигора. Подумать, что когда-то плут надеялся, что возбудит против графа Бландину!
Предупреждённый, осведомлённый, граф находился на стороже, не желал отдаваться, компрометировать себя, попадать в западню. Он оберегал прекрасно внешний вид своих поступков.
Присутствие Гидона в замке оправдывалось во всех отношениях. Далеко от того, чтобы разлучиться с ним, граф сильнее привязывался к нему и сделал его секретарём.
Одно время Тибо подумывал подкупить свидетелей, обольстить рабочих Кларвача, пять силачей, которых граф считал своими телохранителями и которые позировали ему в мастерской. Но эти простые и грубые молодцы были до безумия преданы патрону и немилосердно побили врага после первого слова, которое он произнёс относительно своего плана. Надо было хитрить, молча подлезть к ним, постепенно, незаметно.
Он ограничился пока дружбою с теми из Кларвача, которые не работали в замке, красивыми рыбаками, статистами во время атлетических игр и декоративных представлений, действующими лицами чего-то вроде «масок и живых картин, устраиваемых графом».
Ландрильон умело настроил их против пяти избранцев и, в особенности, против маленького любимца, и славных исполнителей этих маскарадов, как называл слуга, к тому же бешено изгнанного из-за его тривиальности, из этих эстетических представлений. Актёры в в конце концов согласились с Ландрильоном, что любовь графа к Гидону Говартцу, этому сопляку, ещё безбородому, была слишком заметна. Настроенные против пажа, они не замедлили, как говорил этот Макиавелли навоза, дурно смотреть на владельца замка.
С другой стороны, прежний слуга, который устроил нечто вроде постоялого двора между парком Эскаль-Вигора и селением Зоудбертингом, привлекал неприятное внимание знатных жителей на тот чрезмерный интерес, который питал Анри к босякам Кларвача и подонкам с острова Смарагдиса.
Ландрильон часто теперь виделся с Балтусом Бомбергом. Он ограничивался только рассказом о фальшивом сожительстве Бландины с графом, но не решаясь заговорить ещё о моральной, ужасной, поразительной ненормальности графа.
Пастор, ломавший себе голову, как уронить и погубить графа, не останавливался никогда, даже в своём воображении, перед злотворным орудием, которым хотел воспользоваться Ландрильон. Ах, ужасный бунт! Если б эта мина когда нибудь взорвалась, самые дурные люди должны были бы покинуть недостойного любимца! Ни один человек на острове не протянул бы руки отверженному.
— Как сделать, мой дорогой Ландрильон, — спросил в ожидании священник у своего нового союзника, — чтобы запугать, отвлечь этих фанатиков, отвратить их от этого колдуна, этого развратника.
— Да, да, развратник не очень-то вооружён, — прервал его Ландрильон с каким-то внутренним смехом, который мог бы внушить многое кому-угодно, только не этому суровому, но ограниченному пастору.
— Заметьте, — протестовал он, — что я вовсе не сержусь на этого дурного аристократа, но я исключительно действую во имя религии, добрых нравов и добра!…
— Чтобы поступить хорошо, мой почтенный, пастор, — отвечал Ландрильон со своей невзрачной физиономией, — нам необходимо было бы открыть у графа де Кельмарка какое-нибудь преступление, которое могло бы потрясти ужасный предрассудок, что-нибудь беспочвенное в нашей социальной и христианской жизни, вы понимаете, что я хочу сказать, какой-нибудь ужас, который вскричал не только о мщении к небесам, но и мог подействовать на наименее богобоязливых грешников…
— Да, но кто докажет нам подобное преступление! — вздохнул Бомберг.
— Терпение, мой почтенный пастор, терпение! — лукаво гнусавил дурной слуга.
Бомберг доносил своим духовным начальникам о благоприятном обороте, который принимали его дела.
Постоянно возбуждённая Ландрильоном, Клодина начинала терять терпение от медлительности и откладывания графа де Кельмарка. Ещё сильнее её бесило то, что в стране так называемые бедняки на стеснялись подсмеиваться над ней и даже слагали песенки в кабаках. Ландрильон внушал ей мысль, что Бландина ещё держит графа в своей власти. Крестьянка всё больше и больше сердилась на управительницу замка. Ландрильон, столь же скрытный с ней, как и с Бомбергом, не старался направить страстную крестьянку на верный путь. — Ах, что мы увидим, когда Клодина узнает всю правду! Вот будет ловко! — подумывал хитрец, потирая руки и лукаво посмеиваясь.
Он заранее радовался, смаковал, наслаждался своей местью, словно подтачивая решительное орудие, растравляя его на камне, желая поразить верным решительным ударом.
Клодина, однако, не отказывалась от своего плана. Она победит Кельмарка, отымет его у бледной соперницы.
Ландрильон, видя её всё же влюблённой в графа, и чувствуя, что её ненависть заменяет ей божественную добродетель, начинал понемногу открывать ей финансовое стеснение графа, затвм он предсказал полное разорение владельца замка и даже его скорый отъезд.
Против ожидания слуги, Клодина, чрезвычайно удивлённая этим, однако выказала себя ещё более увлечённой разорившимся аристократом. Она почти обрадовалась этому разгрому, так как надеялась получить графа, если не с помощью любви, то благодаря деньгам. С этого момента она даже придумала небольшой проект, должный непременно, по её мнению, иметь успех, но о нём она никому ничего не сказала.
Если Кельмарк разорялся или был уже разорён, Клодина была достаточно богата для двоих. Затем, всё же оставался титул графини, престиж, связанный с замком Эскаль-Вигора! Говартцы могли снова позолотить герб Кельмарков.
В ожидании этого, Клодина присоединилась к оскорбительному движению, поддерживаемому Ландрильоном против графа, и, казалось, даже одобряла преследования негодяя. В приходе многие не стеснялась говорить, что она, не имея сил добиться графской короны, принуждена была удовлетвориться ливреею слуги.
В личную тактику Клодины входило намерение совсем отделить графа, вооружить против него весь остров; когда же он был бы поставлен в тупик, она могла явиться для него Провидением. Она готова была даже поссорить Кельмарка с бургомистром и отнять у него юного Гидона.
Кельмарк уже отказался отозвания дейкграфа, он отклонил от себя также председательство увеселительных обществ; он перестал интересоваться общественной жизнью. Не было больше широких приёмов и празднеств. Он лишился на две трети своей популярности.
Клодина примирилась с двумя сёстрами отца; без его ведома. Поддерживаемые, подстрекаемые племянницей, они приставали к брату: — Ты должен прервать сношения с владельцем Эскаль-Вигора, или мы лишим наследства твою дорогую Клодину!
Говартц, может быть, и отказался бы, но он не имел права влиять на будущее своих детей. Клодина заявила что она больше не хочет делаться графиней. Кроме того, она влияла на тщеславие отца. С тех пор, как граф вернулся сюда, Мишель Говартц не считался больше ни за что. Он являлся бургомистром только по названию.
Говартц, в конце концов, сблизился с пастором.
Каково было событие, когда отец и дочь показались в церкви.
Пастор с большею ядовитостью, чем когда-либо, проповедовал против аристократа и его сожительницы. Во время службы Клодина с жадным любопытством рассматривала фрески, представлявшие мученичество св. Ольфгара.
Когда бургомистр примирился с пастором, он окончательно прервал всякие сношения с Кельмарком. Говартц, во всём слушавший дочь, подчеркнул этот разрыв, призывая к себе сына. Но последний сделался уже совершеннолетним, и встретил отца так же, как когда-то встретил пастора.
Это непослушание мальчика поразило Клодину, но не заставило задуматься.
Что касается жителей Эскаль-Вигора, они жили только для себя самих. Со времени ухода Ландрильона Кельмарк перестал бывать на ферме «Паломников». Это и послужило для Клодины объявлением войны.
Кельмарк, снова переменившийся, почувствовал в душе мужество и вернулся к своей чудесной философии.
Во время тяжёлых объяснений с Бландиной, он впал в дурное настроение духа; теперь он снова оправился, он отверг последние христианские связи; он чувствовал себя лучше, чем мятежник, апостол; он мог считать себя оскорблённым и судить своих судей.
Во ожидании того момента, когда он должен будет выступить, он вооружался чтением, собирал документы, сличал в истории и литературе знаменитые и оправдательные примеры.
Разумеется, доктор, с которым советовалась когда-то г-жа де Кельмарк, не предполагал даже, какого рода апостольству отдастся тот, талант и необыкновенную судьбу которого он предвидел…
Когда именно Ландрильон решил тайно поделиться с Бомбергом, и пока только с ним, важными подозрениями относительно образа жизни графа? Вернее всего в тот день, когда Клодина дала ему понять, что она была ещё глубоко захвачена Кельмарком.
При первом слове, которое пастор услышал о чувственном уклонении врага, он испытал что-то вроде оскорблённой муки и профессионального соболезнования. В глубине души он ликовал! Но как воспользоваться этим благодатным позором против графа? Не было доказательств. И не надо ли было скрывать от публичного разглашения бесчинства молодого Говартца! Оба союзника согласились подождать пока благоприятного случая. Кто знает, может быть, удастся отклонить когда-нибудь маленького любимца против проклятого преступника.
В ожидании, пока популярность дейкграфа продолжала падать, Ландрильон снова принялся за работу, с какою-то надеждою на успех, желая подействовать на этих бродягах Кларвача, которыми граф окружал себя так долго и из которых самые гордые оставались ещё у него в рабстве.
— Как я не угадал раньше всего этого! — подумал Бомберг после ухода доносчика, ударяя себя в лоб. — Какой я глупец! Всё могло бы предупредить меня, дать указание на эти ужасы! Разве родители этого грешника не любили друг друга до такой степени, что их любовь вопила к небесам! Они жили только для себя самих, для двоих; ограничивая всю вселенную только и телесною и моральною двойствейнностью, они в их чудовищном эгоизме не желали даже иметь детей, так они боялись меньше любить друг от друга!
Пастор был осведомлён об этой любви через своего предшественника. Анри и родился даже случайно, после нескольких лет этого неестественного брака.
К тому же, в уже далёкую пору, когда Анри де Кельмарк мучился от своих уклонений, он узнал от своей бабушки, до чего родители его обожали друг друга, и он приписал эту аномалию нечестивому сожалению родителей, когда он появился на свет.
Разумеется, они были недовольны, что создали существо, которое врывалось третьим в их любовный союз. Молодой граф долгое время воображал себе, что вырастал под властью материнской ненависти. Это чувство отвращения недолго оставалось у этой любящей женщины. Анри имел доказательства. Тем не менее, он был убеждён, вплоть до самого дня морального освобождения, что ребёнок, созданный под влиянием антипатии, должен был быть роковым образом потрясён в своих способностях и воздать всякой женщине чувство отвращения, которое одно время питала к нему мать.
Таково было и убеждение Бомберга. Но теперь Анри вернулся к чувству собственного достоинства, к своей природе и совести.
С помощью Гидона и Бландины, он чувствовал в себе силы создать религию абсолютной любви, столько же мужественной, сколько и самозарождающейся.
Он приходил в экстаз, как какой-нибудь исповедник накануне отправления в роковую неизбежную миссию.