На другой день я все утро напрасно искалъ случая увидѣться съ Бернардо; много разъ проходилъ я и по площади Колонна, не для того, чтобы любоваться на колонну Антонія, но чтобы увидать хоть край платья Аннунціаты: она, вѣдь, жила на этой площади! Бродилъ я, конечно, все возлѣ ея дома. У нея были гости; счастливцы! До меня доносились звуки фортепіано и пѣніе; я прислушался, но это пѣла не она. Низкій басъ пропѣлъ нѣсколько гаммъ; вѣроятно, это былъ капельмейстеръ, или одинъ изъ пѣвцовъ ея труппы. Какой завидный жребій! Вотъ бы быть на мѣстѣ того, кто пѣлъ Энея! Видѣть ее такъ близко, лицомъ къ лицу, упиваться ея ласковыми взглядами, переѣзжать съ нею изъ города въ городъ, пожиная лавры!.. Я совсѣмъ ушелъ въ эти мечты, а вокругъ меня плясали увѣшанные бубенчиками арлекины, пульчинелли и чародѣи. Я совсѣмъ и забылъ, что сегодня опять карнавалъ, что веселье уже началось, и вся эта пестрая толпа, весь этотъ шумъ и гамъ производили на меня самое непріятное впечатлѣніе. Мимо катились экипажи; почти всѣ кучера были переодѣты дамами, но эти черные усы и бороды, виднѣвшіеся изъ-подъ дамскихъ капюшоновъ, эти рѣзкія угловатыя движенія просто рѣзали мнѣ глаза! Я не былъ, какъ вчера, расположенъ веселиться и, бросивъ послѣдній взглядъ на домъ, гдѣ жила Аннунціата, хотѣлъ уже уйти домой, какъ вдругъ изъ воротъ выскочилъ Бернардо и бросился прямо ко мнѣ, весело крича: «Иди же сюда! Не стой тамъ! Я представлю тебя Аннунціатѣ! Она уже ждетъ тебя! Видишь, какой я хорошій другъ!»
— Она!—пробормоталъ я, и кровь бросилась мнѣ въ лицо.—Не шути со мною! Куда ты ведешь меня?
— Къ ней, къ той, которую ты воспѣлъ!—отвѣтилъ онъ.—Къ ней, къ волшебницѣ, вскружившей всѣмъ намъ головы, къ божественной Аннунціатѣ!—И онъ повлекъ меня за собою.
— Но объясни же мнѣ, какъ ты самъ попалъ туда? Какъ ты можешь вводить къ ней меня?
— Послѣ, послѣ все узнаешь!—отвѣтилъ онъ.—Смотри же теперь повеселѣе!
— Но костюмъ мой!..—пробормоталъ я, торопливо охорашиваясь. — О, ты безподобенъ, другъ мой! Лучше и быть нельзя! Ну, вотъ мы и у дверей!
Двери отворились, и я очутился передъ Аннунціатою. Она была въ черномъ шелковомъ платьѣ; на плечи былъ накинутъ газовый, голубой съ краснымъ, шарфъ, черные волосы зачесаны назадъ и оставляли открытымъ высокій благородный лобъ, на который спускалось какое-то черное украшеніе, кажется камея. Поодаль отъ нея, возлѣ окна, сидѣла старушка въ темномъ простенькомъ платьѣ; глаза и весь обликъ ея обнаруживали еврейку. Я вспомнилъ утвержденіе Бернардо, будто Аннунціата и красавица-еврейка изъ Гэто одно и то же лицо; но нѣтъ, сердце мое протестовало противъ этого! Въ комнатѣ находился еще одинъ, незнакомый мнѣ господинъ. При нашемъ входѣ онъ всталъ; сама Аннунціата съ улыбкой направилась намъ на встрѣчу, и Бернардо шутливо представилъ меня ей:
— Милостивая синьора, имѣю честь представить вамъ поэта, моего друга, аббата Антоніо, любимца семейства Боргезе!
— Синьоръ извинитъ,—начала она:—но, право, это не моя вина! Я не желала напрашиваться на ваше знакомство, какъ оно ни лестно для меня!.. Вы почтили меня стихотвореніемъ,—тутъ она покраснѣла:—вашъ другъ назвалъ мнѣ автора и обѣщалъ представить его мнѣ… Но вдругъ увидалъ васъ въ окно, крикнулъ: «сейчасъ вы увидите его!» и устремился за вами, прежде чѣмъ я успѣла остановить его, предупредить… Вѣдь, такимъ образомъ… Но вы лучше меня знаете своего друга!
Бернардо принялся смѣяться, а я пробормоталъ что-то похожее на извиненіе и выразилъ, какъ умѣлъ, свое счастье и радость.
Щеки мои горѣли; она протянула мнѣ руку, и я, въ порывѣ восторга, прижалъ ее къ губамъ. Она познакомила меня съ упомянутымъ выше господиномъ, капельмейстеромъ ихъ труппы, старушку же назвала своею воспитательницей. Послѣдняя окинула насъ съ Бернардо серьезнымъ, почти строгимъ взглядомъ, но я скоро забылъ объ этомъ подъ впечатлѣніемъ остроумія и дружески-ласковаго обращенія Аннунціаты.
Капельмейстеръ сказалъ мнѣ нѣсколько обязательныхъ комплиментовъ насчетъ моего стихотворенія, протянулъ мнѣ руку и посовѣтовалъ мнѣ взяться за составленіе оперныхъ либретто. Для начала я могъ бы написать одно для него.
— Не слушайте его!—прервала Аннунціата.—Вы не знаете, въ какія бѣдствія онъ хочетъ ввергнуть васъ! Композиторы и не думаютъ о жертвахъ, какія приходится приносить автору либретто, а публика и того меньше. Сегодня вечеромъ вы увидите въ театрѣ «La pruova d'un opera seria»—правдивую картину мученій бѣднаго автора, и все же они обрисованы тамъ еще недостаточно ярко. Композиторъ хотѣлъ было возразить, но Аннунціата подошла ко мнѣ поближе и, смѣясь, продолжала:
— Вы создаете вещь, вкладываете въ прекраснѣйшіе стихи всю вашу душу; идея, характеры—все у васъ строго обдумано, но вотъ является композиторъ. У него своя идея, и ее надо провести, а вашу по боку. Онъ желаетъ ввести барабаны и дудки, и вы должны плясать подъ нихъ. Примадонна говоритъ, что не станетъ пѣть, если у нея не будетъ блестящей выходной аріи; ей нужна арія въ темпѣ furioso maestoso, а кстати это или не кстати, это ужъ не ея дѣло. Первый теноръ предъявляетъ такія же требованія. Вы должны метаться отъ прима къ терціа-доннѣ, отъ басовъ къ тенорамъ, кланяться, улыбаться, переносить всѣ наши капризы, а ихъ не мало!
Капельмейстеръ хотѣлъ что-то возразить, но Аннунціата не дала ему сказать ни слова и продолжала:
— Затѣмъ является самъ директоръ, взвѣшиваетъ, соображаетъ и бракуетъ. Вы же должны разыгрывать роль его покорнѣйшаго слуги во всемъ, даже въ глупостяхъ и нелѣпостяхъ. Завѣдующій монтировочною частью увѣряетъ, что средства театра не позволяютъ такой-то обстановки, такихъ-то декорацій, и вотъ, вы должны измѣнить въ вашей пьесѣ то-то и то-то, или, какъ говорятъ на театральномъ языкѣ: «прилаживаться къ обстоятельствамъ». Декораторъ съ своей стороны не позволяетъ приладить къ его новой декораціи такого-то аксессуара, и вы должны выкинуть всѣ реплики, въ которыхъ упоминается этотъ аксессуаръ. Затѣмъ, оказывается, что синьора не можетъ брать трель на томъ слогѣ, которымъ кончается какой-нибудь стихъ; ей нуженъ слогъ на а, откуда же вы возьмете его—ей нѣтъ никакого дѣла. Вы должны прилаживаться, прилаживаться, и когда, наконецъ, ваше либретто, въ неузнаваемомъ для васъ самихъ видѣ, появится на сценѣ, вамъ предстоитъ удовольствіе присутствовать при провалѣ оперы и услышать вопль композитора: «Все погубило невозможное либретто! Даже мои мелодіи не могли окрылить такого истукана; онъ и провалился!»
Въ окна къ намъ врывались звуки веселой музыки; ряженые шумѣли на площади и на улицахъ. Громкіе крики восторга и апплодисменты привлекли насъ всѣхъ къ открытому окну. Теперь, стоя рядомъ съ Аннунціатой, достигнувъ исполненія моего завѣтнаго желанія, я опять былъ счастливъ, карнавалъ опять веселилъ меня, какъ вчера, когда я самъ принималъ въ немъ участіе.
Подъ окномъ собралось больше полсотни пульчинеллей. Они выбрали себѣ короля и усадили его въ маленькую тележку, разукрашенную пестрыми флагами и гирляндами изъ лавровыхъ вѣтвей и лимонныхъ корокъ, развѣвавшихся словно ленты и шнурки. На голову королю надѣли корону изъ вызолоченныхъ и раскрашенныхъ яицъ, въ руку дали скипетръ—огромную погремушку, обвитую макаронами, затѣмъ всѣ принялись плясать вокругъ него, а онъ милостиво раскланивался на всѣ стороны. Наконецъ, пульчинелли впряглись въ тележку, чтобы везти его по улицамъ; тутъ онъ случайно увидѣлъ Аннунціату, узналъ ее, дружески кивнулъ ей и крикнулъ: «Вчера ѣхала ты, а сегодня ѣду я на тѣхъ же кровныхъ римлянахъ!» Я видѣлъ, какъ Аннунціата вся вспыхнула и отшатнулась, но вдругъ, овладѣвъ собой, мгновенно бросилась впередъ, перегнулась чрезъ перила балкончика и крикнула ему: «Да, но ни ты, ни я не достойны этого счастья!»
Ее увидали, услышали ея слова, громкое «виватъ» огласило воздухъ, и на балконъ полетѣли букеты. Одинъ задѣлъ ея плечо и упалъ мнѣ на грудь. Я крѣпко прижалъ къ сердцу это сокровище, съ которымъ рѣшилъ не разставаться.
Бернардо былъ возмущенъ этою, какъ онъ выразился, дерзостью пульчинелля, хотѣлъ было сейчасъ же бѣжать на улицу и наказать парня, но капельмейстеръ и другіе удержали его, обративъ все въ шутку.
Слуга доложилъ о приходѣ перваго тенора, который привелъ съ собою какого-то аббата и иностраннаго художника, желавшихъ представиться Аннунціатѣ. Минуту спустя, вошли новые гости: еще нѣсколько иностранныхъ художниковъ, явившихся засвидѣтельствовать пѣвицѣ свое почтеніе. Эти отрекомендовались ей сами. Такимъ образомъ, составилось цѣлое общество. Разговоръ шелъ о веселомъ празднествѣ, состоявшемся прошедшую ночь въ театрѣ Аргентина, гдѣ собрались маски, въ костюмахъ, скопированныхъ съ знаменитыхъ статуй: Аполлона, гладіаторовъ и метателей диска. Въ общій разговоръ не вмѣшивалась только пожилая дама, которую я принялъ за еврейку; она совсѣмъ ушла въ свое вязанье и только кивала головой всякій разъ, какъ Аннунціата обращалась къ ней въ разговорѣ.
Какъ не похожа была сегодняшняя Аннунціата на то существо, которое я рисовалъ себѣ заранѣе! Дома она казалась жизнерадостнымъ, почти рѣзвымъ ребенкомъ, но и это шло къ ней удивительно и нравилось мнѣ несказанно. Она восхищала и меня, и всѣхъ остальныхъ своими бѣглыми, шутливыми замѣчаніями и своимъ остроуміемъ. Вдругъ она взглянула на часы, быстро поднялась и извинилась предъ нами, что должна оставить насъ,—пора было одѣваться; она, вѣдь, пѣла въ этотъ вечеръ главную партію въ «La pruova d’un opera seria». Дружески кивнувъ намъ головкой, она скрылась въ сосѣднюю комнату.
— Какъ ты осчастливилъ меня сегодня, Бернардо!—сказалъ я, очутившись съ нимъ на улицѣ.—Какая она милая! Такая же милая, какъ и на сценѣ!.. Но какимъ образомъ ты самъ очутился у нея, какъ могъ ты такъ скоро познакомиться? Я ничего не понимаю! Все это кажется мнѣ сномъ, даже то, что я былъ сейчасъ у нея!
— Какъ я попалъ къ ней? Очень просто!—отвѣчалъ Бернардо.—Я, какъ одинъ изъ представителей знатной римской молодежи, какъ офицеръ папской гвардіи и, наконецъ, какъ поклонникъ красоты, счелъ своимъ долгомъ явиться къ ней съ визитомъ! Да любви не нужно и половины всѣхъ этихъ предлоговъ. Вотъ я и явился къ ней, а ужъ само собою разумѣется, что представиться-то ей я сумѣлъ не хуже тѣхъ художниковъ, что явились при тебѣ, также безъ всякихъ глашатаевъ или дядекъ!.. Разъ я влюбленъ, я всегда бываю интереснымъ, и можешь быть увѣреннымъ, что я сумѣлъ занять ее разговоромъ. Черезъ полчаса мы были съ нею уже настолько знакомы, что я могъ ввести къ ней и тебя!
— Ты любишь ее?—спросилъ я.—Любишь ее истинною любовью?
— Да, больше чѣмъ когда-либо!—сказалъ онъ.—Въ томъ же, что она и есть та самая красавица, которая угощала меня виномъ въ домѣ еврея, я и не сомнѣваюсь. И она узнала меня, какъ только я вошелъ къ ней; я сразу замѣтилъ это. А старая еврейка, что сидитъ словно истуканъ, только покачивая головой да спуская петли, является своего рода Соломоновою печатью, подтверждающею мое предположеніе. Но сама-то Аннунціата не еврейка; меня ввели въ заблужденіе ея черные волосы, темные глаза и мѣсто нашей первой встрѣчи съ нею. Твое предположеніе вѣрнѣе: она нашей вѣры и будетъ въ нашемъ раю!
Мы уговорились встрѣтиться вечеромъ въ театрѣ, но народу было столько, что мнѣ такъ и неудалось отыскать Бернардо. Я всетаки досталъ себѣ мѣсто; театръ былъ набитъ биткомъ, жара стояла ужасная, а кровь моя и безъ того уже была лихорадочно возбуждена; событія двухъ послѣднихъ дней представлялись мнѣ какимъ-то бредомъ. Дававшаяся же пьеса меньше всего годилась для успокоенія расходившихся нервовъ. Опера-буффъ «La pruova d'un opera seria», какъ извѣстно, продуктъ самой развеселой фантазіи. Въ ней собственно нѣтъ общей связи; либреттистъ и композиторъ имѣли въ виду только посмѣшить публику и дать пѣвцамъ побольше случаевъ блеснуть своимъ голосомъ и умѣньемъ пѣть. Въ оперѣ выведены страстная, капризная примадонна, такой же композиторъ и разные капризничающіе артисты, этотъ особый сортъ людей, съ которыми и обходиться нужно на особый ладъ, словно съ ядомъ, что́ и убиваетъ и исцѣляетъ! Бѣдный же либреттистъ играетъ въ пьесѣ роль несчастнаго козла отпущенія.
Появленіе Аннунціаты вызвало бурю восторговъ и цвѣточный дождь. Выказанныя ею въ этой новой роли веселость и живость сочли высшимъ проявленіемъ искусства; я же назову это скорѣе проявленіемъ ея истинной природы: такою точно была она и вчера у себя дома. Пѣніе ея напоминало сегодня звонъ серебряныхъ колокольчиковъ; всѣ сердца упивались радостью, сіявшею въ ея взорѣ.
Дуэтъ между нею и композиторомъ, причемъ они мѣняются партіями—онъ поетъ женскую, а она мужскую—былъ тріумфомъ для обоихъ, но особенно поразила всѣхъ слушателей Аннунціата своими искусными переходами отъ самаго низкаго альта къ высочайшему сопрано. Въ танцахъ же она казалась самою Терпсихорою, какъ та изображается на этрусскихъ вазахъ; каждое движеніе дышало плѣнительною граціей и могло послужить предметомъ изученія для художника или скульптора. Но вся эта плѣнительная живость и рѣзвость казались мнѣ только естественнымъ проявленіемъ ея природы, которую я уже имѣлъ случай изучить. Роль Дидоны была, по моему, въ исполненіи Аннунціаты дѣйствительно проявленіемъ высшаго искусства, роль же «примадонны» въ этой оперѣ—высшимъ проявленіемъ субъективности.
Бравурныя аріи буффонады были набраны отовсюду, но Аннунціата исполняла ихъ такъ естественно-шаловливо, что безсмыслица какъ-то скрадывалась.
Въ концѣ-концовъ композиторъ увѣряетъ, что теперь все превосходно, что можно начать увертюру и раздаетъ ноты музыкантамъ настоящаго оркестра; примадонна помогаетъ ему; затѣмъ даютъ знакъ, и начинается ужаснѣйшая, уши и душу раздирающая какофонія. Но самъ композиторъ и примадонна апплодируютъ и кричатъ: «браво! браво!» Публика вторила имъ, смѣхъ почти заглушалъ музыку, но меня все это возбуждало еще больше; я положительно былъ разстроенъ. Аннунціата казалась мнѣ рѣзвымъ, восхитительно шаловливымъ ребенкомъ; пѣніе же ея напоминало дикіе дифирамбы вакханокъ, и я не могъ слѣдовать за нею даже въ этотъ міръ веселыхъ звуковъ. При взглядѣ на нее, мнѣ вспоминалась чудная фреска Гвидо-Рени «Аврора». На ней богини временъ года порхаютъ вокругъ колесницы солнца; одна изъ нихъ поразительно похожа на портретъ Беатриче Ченчи, но только какъ бы снятый съ послѣдней въ одинъ изъ счастливыхъ моментовъ ея жизни. То же выраженіе нашелъ я и въ лицѣ Аннунціаты. Будь я скульпторомъ, я бы изваялъ ее изъ мрамора, и люди назвали бы эту статую «невинною радостью». Все громче и громче гремѣли диссонансы въ оркестрѣ; композиторъ и примадонна пѣли, и затѣмъ воскликнули: «Великолѣпно! Увертюра кончена, теперь можно поднять занавѣсъ!» и въ ту же минуту занавѣсъ опустили. Буффонада была кончена. Аннунціату принялись вызывать по вчерашнему, осыпая букетами, вѣнками и стихами. Кружокъ моихъ ровесниковъ, изъ которыхъ я зналъ нѣкоторыхъ, рѣшилъ дать ей въ этотъ вечеръ серенаду; я примкнулъ къ нимъ, несмотря на то, что не пѣлъ уже цѣлую вѣчность.
Черезъ часъ послѣ ея возвращенія домой, мы гурьбой отправились на площадь Колонна и расположились подъ балкономъ Аннунціаты; за длинными оконными занавѣсями мелькалъ еще свѣтъ; душа моя была взволнована; я думалъ только о ней, и голосъ мой смѣло слился съ голосами другихъ. Кромѣ того, я долженъ былъ исполнить соло; по мѣрѣ того, какъ я пѣлъ, я все больше и больше забывалъ окружающее и все на свѣтѣ; я весь ушелъ въ міръ звуковъ, и голосъ мой звучалъ такъ мощно и въ то же время такъ нѣжно, какъ никогда прежде. Товарищи мои не могли удержаться отъ тихаго «браво», и съ меня было довольно,—я самъ сталъ прислушиваться къ своему голосу, и радость стѣснила мнѣ грудь: я чувствовалъ въ себѣ присутствіе божества! Когда Аннунціата показалась на балконѣ и низко поклонилась намъ въ знакъ благодарности, мнѣ казалось, что это относится ко мнѣ одному. Я слышалъ, какъ мой голосъ покрывалъ весь хоръ, являясь какъ бы душою этого огромнаго тѣла. Въ какомъ-то чаду упоенія вернулся я домой; суетныя мысли мои были заняты однимъ—удовольствіемъ, которое навѣрно доставило мое пѣніе Аннунціатѣ! Я, вѣдь, поразилъ имъ даже себя самого.
На слѣдующій день я отправился къ ней съ визитомъ и засталъ у нея Бернардо и многихъ другихъ знакомыхъ. Она была въ восторгѣ отъ чудеснаго тенора, который слышала вчера во время серенады; я покраснѣлъ, какъ маковъ цвѣтъ. Кто-то изъ присутствующихъ выдалъ меня, и она сейчасъ же повлекла меня къ фортепіано, требуя, чтобы я спѣлъ съ нею дуэтъ. Я стоялъ передъ инструментомъ, какъ преступникъ передъ эшафотомъ, увѣряя, что никакъ не могу пѣть. Но всѣ принялись просить меня, а Бернардо даже бранить за то, что я хотѣлъ лишить ихъ удовольствія слышать синьору. Она взяла меня за руку, и я былъ пойманъ, какъ птица; напрасно я билъ крыльями—пришлось пѣть! Дуэтъ былъ мнѣ знакомъ; Аннунціата сыграла прелюдію и начала; я поддерживалъ ее дрожащимъ голосомъ. Взглядъ ея покоился на мнѣ, какъ бы говоря: «Не робѣй! Слѣдуй за мною въ міръ звуковъ!» Я и думалъ только объ этомъ, да объ Аннунціатѣ. Скоро робость моя прошла, и я кончилъ дуэтъ смѣло и увѣренно. Бурные апплодисменты привѣтствовали насъ обоихъ, даже молчаливая старая еврейка дружески кивнула мнѣ головой.
— Да ты просто поразилъ меня!—шепнулъ мнѣ Бернардо и затѣмъ разсказалъ всѣмъ, что я отличаюсь еще однимъ прекраснымъ талантомъ—даромъ импровизаціи, которымъ и долженъ сейчасъ порадовать общество. Я былъ глубоко взволнованъ, но лестныя похвалы моему пѣнію и нѣкоторая увѣренность въ своихъ способностяхъ, а также просьбы Аннунціаты заставили меня рѣшиться импровизировать—въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ взрослымъ человѣкомъ. Я взялъ гитару Аннунціаты, а она задала мнѣ тему: «Безсмертіе». Я быстро обдумалъ богатую тему, взялъ нѣсколько вступительныхъ аккордовъ и началъ импровизацію. Геній фантазіи понесъ меня чрезъ фосфорно-голубое Средиземное море въ пышныя долины Греціи. Аѳины лежатъ въ развалинахъ; надъ поверженными колоннами растутъ дикія фиговыя деревья. И духъ мой проникся печалью. Во времена Перикла здѣсь, подъ высокими сводами, весело толпился народъ, собравшійся на праздникъ красоты; по улицамъ плясали увѣнчанныя цвѣтами женщины, прекрасныя, какъ Лаиса, громко раздавалось пѣніе рапсодовъ!.. Они пѣли о безсмертіи красоты и добра. Но теперь отъ благородныхъ красавицъ остался одинъ прахъ; восхищавшія древнихъ грековъ прекрасныя формы забыты! И вдругъ, въ то самое время, какъ геній фантазіи оплакивалъ разрушеніе Аѳинъ, изъ земли извлекли дивные образы красоты, изваянные великими мастерами изъ мрамора, и геній узналъ въ нихъ дочерей Аттики! Красота получила въ этихъ статуяхъ отпечатокъ божественности, и бѣлый мраморъ сохранилъ ее для грядущихъ поколѣній! Красота безсмертна! Да, но земная власть и величіе—преходящи! Геній фантазіи понесся черезъ море, въ Италію, и съ развалинъ древняго дворца Цезарей смотрѣлъ на вѣчный городъ. Тибръ попрежнему катилъ свои мутныя волны, но тамъ, гдѣ нѣкогда боролся Горацій Коклесъ, плыли въ Остію барки съ бревнами и оливками. На томъ мѣстѣ, откуда бросился нѣкогда въ огненную пучину Курцій, росла высокая трава и пасся скотъ. Августъ! Титъ! Славныя имена! Но о нихъ говорятъ нынѣ лишь стѣны разрушенныхъ храмовъ и арки. Римскій орелъ, мощная птица Юпитера, лежитъ мертвымъ въ своемъ гнѣздѣ. Римъ, гдѣ твое безсмертіе? Но вотъ сверкнула молнія церковнаго проклятія надъ возникающими царствами Европы. Поверженный Римскій престолъ сталъ престоломъ св. Петра, и земные владыки потекли въ священный градъ босые, съ непокрытыми головами. Римъ сталъ повелителемъ міра! Въ шумѣ крылъ пролетающихъ вѣковъ звучитъ, однако: «Смерть, смерть всему, что доступно рукѣ человѣка, открыто его глазу!» Но можетъ-ли заржавѣть мечъ св. Петра? Можетъ-ли рушиться власть церкви? Возможно-ли невозможное? Римъ гордо лежитъ въ развалинахъ со своими древними богами и священными образами, но властвуетъ надъ міромъ, какъ очагъ вѣчнаго искусства! Вѣчно будутъ стекаться, о, Римъ, къ твоимъ холмамъ сыны Европы—и съ востока, и съ запада, и съ холоднаго сѣвера—восклицая: «Римъ, твоя власть безсмертна!»
Бурныя одобренія привѣтствовали меня, когда я остановился. Одна Аннунціата не шевельнулась; она сидѣла молчаливая и прекрасная, какъ статуя Венеры, не сводя съ меня пламеннаго взора. Я понялъ нѣмой языкъ сердца, и слова вновь полились изъ моихъ устъ, складываясь въ стихи подъ диктовку вдохновенной мысли.
Съ великой міровой арены геній фантазіи понесъ моихъ слушателей на меньшую: я описалъ великую артистку, приковывающую къ себѣ сердца людей своею игрою и пѣніемъ. Аннунціата опустила глаза: я, вѣдь, имѣлъ въ виду ее и постарался, чтобы ее узнали въ моемъ изображеніи. «Когда замрутъ послѣдніе звуки ея голоса», продолжалъ я: «когда занавѣсъ упадетъ, когда умолкнутъ шумныя ликованія толпы—ея художественное созданіе становится прекраснымъ трупомъ, погребеннымъ въ груди слушателей. Но грудь поэта подобна гробницѣ Мадонны: въ ней все превращается въ цвѣты и благоуханіе, умершіе воскресаютъ въ еще болѣе прекрасныхъ образахъ; изъ нея взвивается ввысь мощная пѣснь, обѣщающая артисткѣ «безсмертіе»!»
Я смотрѣлъ на Аннунціату; уста мои высказали мои мысли, я низко поклонился ей, и всѣ окружили меня, осыпая похвалами.
— Вы доставили мнѣ истинное наслажденіе!—сказала Аннунціата, ласково глядя на меня, и я осмѣлился поцѣловать ея руку.
Моя импровизація возбудила въ ней интересъ ко мнѣ; она уже тогда чувствовала то, что я понялъ только позже, что это любовь заставила меня вознести ее и ея искусство на такую высоту, до которой они никогда не могли возвыситься на самомъ дѣлѣ. Драматическое искусство не безсмертно, къ сожалѣнію! Оно напоминаетъ радугу, отражающую великолѣпіе неба; это мостъ, соединяющій небо съ землей; имъ восхищаются, но черезъ минуту онъ исчезаетъ со всѣми своими лучезарными красками.
Я ежедневно посѣщалъ Аннунціату. Немногіе еще остававшіеся дни карнавала пролетѣли какъ сонъ, но я всецѣло насладился ими: въ обществѣ Аннунціаты я вкушалъ такую радость и блаженство, какихъ не знавалъ раньше.
— Ну, вотъ и ты начинаешь вести себя по-человѣчески!—сказалъ мнѣ Бернардо.—Какъ и мы всѣ! Но всетаки ты еще чуть только прикоснулся губами къ чашѣ наслажденій. Я готовъ поклясться, что ты еще ни разу въ жизни не цѣловалъ ни одной дѣвушки, ни разу не склонялъ головы на ея плечо! А что, если бы Аннунціата полюбила тебя?..
— Что ты говоришь!—возразилъ я почти сердито, и кровь бросилась мнѣ въ лицо:—Аннунціата, эта чудная женщина, настолько выше меня!..
— Да ужъ тамъ выше или ниже—все же она женщина, а ты поэтъ! Вашихъ отношеній нельзя опредѣлить съ точностью. Но разъ поэту удастся забраться въ сердце, онъ можетъ ввести туда и возлюбленнаго.
— Я только восторгаюсь ею, восхищаюсь ея веселостью, ея умомъ и талантомъ, но любить ее—этого мнѣ и въ голову не приходило!
— Фу, какъ все это важно, торжественно!—смѣясь, сказалъ Бернардо.—Такъ ты не влюбленъ? Впрочемъ, вѣдь, ты изъ породы духовныхъ амфибій, занимающихъ между духами и людьми среднее мѣсто!.. Такъ ты не влюбленъ, какъ я, какъ былъ бы влюбленъ всякій другой на твоемъ мѣстѣ. Ты самъ говоришь это, и я хочу вѣрить тебѣ. Но тогда ты долженъ доказать это и на дѣлѣ: не краснѣть и не блѣднѣть, когда она говоритъ съ тобою, и не бросать на нее такихъ пламенныхъ взоровъ! Я совѣтую тебѣ это ради нея же! Какъ ты думаешь, какими глазами смотрятъ на это другіе?.. Но, къ счастью, она уѣзжаетъ послѣ завтра, и кто знаетъ, вернется-ли она послѣ Пасхи, какъ обѣщаетъ!
Да, Аннунціата собиралась покинуть насъ на пять долгихъ недѣль! Она была приглашена пѣть во Флоренцію, и отъѣздъ ея былъ назначенъ въ первый же день поста.
— Теперь у нея будетъ толпа новыхъ вздыхателей!—продолжалъ Бернардо.—Старые скоро забудутся, а также забудется и твоя прекрасная импровизація, за которую она наградила тебя такими ласковыми взглядами, что, право, страшно становилось! Но глупъ тотъ, кто занятъ одною женщиной! Всѣ онѣ къ нашимъ услугамъ! Лугъ усыпанъ цвѣтами—рви сколько душѣ угодно!
Вечеромъ мы были съ нимъ въ театрѣ; Аннунціата пѣла въ послѣдній разъ передъ своимъ отъѣздомъ. Она опять выступила въ роли Дидоны; пѣніе и игра ея были такъ же совершенны, какъ и въ первый разъ; это была та высшая степень искусства, выше которой идти уже нельзя. Она опять явилась для меня тѣмъ же чистымъ идеаломъ, какъ и въ первый вечеръ. Веселость, рѣзвая шаловливость, проявленныя ею въ буффонадѣ и въ своей домашней жизни, казались мнѣ только пестрымъ свѣтскимъ нарядомъ, который она временами накидывала на себя; онъ очень шелъ къ ней, но въ Дидонѣ мы видѣли самую ея душу, ея духовное «я». Крики восторга привѣтствовали пѣвицу; едва-ли восторженнѣе привѣтствовали римляне даже Юлія Цезаря и Тита!
Аннунціата сердечно благодарила публику и, прощаясь, обѣщала скоро вернуться въ Римъ. Опять раздались «браво». Вызывали ее безъ конца, и молодежь опять выпрягла изъ экипажа лошадей и съ тріумфомъ повезла ее по улицамъ. Я былъ впереди всѣхъ. Бернардо восторгался не меньше меня, и мы оба крѣпко держались за дышло кареты, въ которой сидѣла улыбающаяся Аннунціата; видно было, что благородное сердце ея переживало въ эти минуты высшее счастье.
Вотъ насталъ и послѣдній день карнавала, а вмѣстѣ съ тѣмъ и пребыванія Аннунціаты въ Римѣ. Я пришелъ къ ней проститься. Она была очень тронута вчерашними оваціями и говорила, что уже заранѣе радуется возможности опять вернуться сюда послѣ Пасхи, хотя и Флоренція, со своею чудною природою и великолѣпными картинными галлереями, очень привлекаетъ ее. Нѣсколькими бѣглыми штрихами она такъ хорошо обрисовала мнѣ городъ и всѣ его окрестности, что я какъ бы воочію увидѣлъ предъ собою и покрытыя лѣсами Аппенины, съ разбросанными по нимъ виллами, и площадь дель Грандука и роскошные, старинные палаццо.
— Я опять увижу великолѣпную галлерею,—радовалась Аннунціата:—гдѣ впервые научилась любить скульптуру и познала величіе человѣческаго духа, властнаго, подобно Прометею, вдохнуть жизнь въ мертвый камень! Ахъ, если бы я могла сейчасъ ввести васъ въ одну изъ залъ, самую маленькую, но самую дорогую мнѣ, я знаю, вы были бы такъ же счастливы, какъ была счастлива я, увидѣвъ ее впервые, какъ счастлива и теперь, только вспоминая о ней! Въ этой небольшой восьмиугольной залѣ находятся одни шедевры искусства; но всѣ они меркнутъ предъ статуей Венеры Медицейской! Никогда не видала я подобнаго выраженія, подобной жизненности въ статуѣ! Даже обыкновенно мертвые мраморные глаза—здѣсь какъ живые! Художникъ сумѣлъ вложить въ ея взглядъ столько жизни, что при извѣстномъ освѣщеніи онъ какъ будто заглядываетъ вамъ прямо въ душу. Да, вы видите передъ собою живую богиню, родившуюся изъ пѣны морской! На стѣнѣ, позади статуи, висятъ двѣ великолѣпныхъ Венеры Тиціана; это тоже богини красоты, но красоты земной, тогда какъ мраморная богиня дышетъ красотою небесною. Рафаэлевскія Форнарина и неземныя Мадонны также много говорятъ моей душѣ и сердцу, но больше всего влечетъ меня всетаки къ статуѣ Венеры; она для меня не только художественное произведеніе, но свѣтлое, живое созданіе, заглядывающее мнѣ своимъ мраморнымъ взоромъ прямо въ душу. Ни одна статуя, ни одна группа въ мірѣ не нравится мнѣ такъ—даже группа Лаокоона, хотя въ послѣдней самый камень, кажется, вздыхаетъ отъ боли! Одного ватиканскаго Аполлона,—вы, вѣдь, знаете его?—считаю я достойнымъ стоять рядомъ съ Венерою Медицейской. Но сила и духовное величіе, которыя придалъ художникъ изображенію бога поэзіи, въ богинѣ красоты еще облагорожены женственностью!
— Я видѣлъ гипсовую копію этой дивной статуи! Приходилось мнѣ видѣть также и хорошія слѣпки.
— Да, но что можетъ быть несовершеннѣе ихъ!—сказала она.—Въ мертвомъ гипсѣ и выраженіе мертво. Мраморъ же сообщаетъ изображенію жизнь, одухотворяетъ его; камень превращается въ плоть! Такъ и кажется, что подъ тонкой кожей струится живая кровь!.. Ахъ, если бы вы были со мною во Флоренціи! Мы бы вмѣстѣ восхищались этими дивными произведеніями искусства! Тамъ я была бы вашимъ гидомъ, какъ вы будете моимъ здѣсь, когда я опять вернусь въ Римъ.
Я низко поклонился, обрадованный и польщенный выраженнымъ ею желаніемъ.
— Такъ мы увидимъ васъ опять только послѣ Пасхи?
— Да, я вернусь къ иллюминаціи собора св. Петра!—отвѣтила она.— Но вы вспоминайте обо мнѣ, какъ и я въ флорентійской галлереѣ буду вспоминать о васъ! Я буду жалѣть, что вы не можете вмѣстѣ со мною любоваться этими сокровищами! Я всегда такъ: любуясь чѣмъ-нибудь, я жалѣю, что тутъ нѣтъ моихъ друзей, желаю, чтобы и они раздѣляли со мною мое наслажденіе! Чувство это нѣсколько сродни тоскѣ по родинѣ!
Аннунціата протянула мнѣ руку; я поцѣловалъ ее и позволилъ себѣ сказать полушутя:
— Смѣю просить васъ передать этотъ поцѣлуй Венерѣ Медицейской?
— Такъ онъ не мнѣ предназначался?—сказала она.—Ну, я свято исполню порученіе!—Она ласково кивнула мнѣ и поблагодарила за тѣ пріятные часы, которые доставили ей мое пѣніе и импровизація.—Мы еще увидимся!—прибавила она.
Я простился и вышелъ отъ нея, не чувствуя подъ собой ногъ.
Въ корридорѣ я встрѣтилъ пожилую еврейку; она раскланялась со мною привѣтливѣе обыкновеннаго, и я въ порывѣ умиленія поцѣловалъ ей руку; тогда она потрепала меня по плечу и сказала:
— Вы славный, хорошій человѣкъ!
Затѣмъ я очутился на улицѣ, все еще подъ обаяніемъ дружескаго обращенія, ума и красоты Аннунціаты.
Я былъ теперь какъ нельзя больше расположенъ веселиться во всю въ этотъ послѣдній день карнавала; я какъ-то не могъ хорошенько освоиться съ мыслью, что Аннунціата уѣзжала; ужъ черезчуръ просто мы съ ней распростились—какъ будто намъ предстояло опять свидѣться завтра! Безъ всякой маски на лицѣ вмѣшался я въ веселую войну конфетти. Всѣ стулья, разставленные вдоль троттуаровъ, были заняты, всѣ подмостки и окна тоже. Экипажи разъѣзжали взадъ и впередъ, а въ промежуткахъ между ними волновалась пестрая толпа людей. Если хотѣлось перевести духъ свободнѣе, приходилось забѣгать впередъ какого-нибудь экипажа,—между двумя, слѣдовавшими одинъ за другимъ, экипажами всетаки оставалось маленькое пространство, гдѣ можно было двигаться свободнѣе. Музыка такъ и гремѣла, веселыя маски распѣвали пѣсни, а въ одномъ изъ экипажей ѣхалъ, спиною къ кучеру, какой-то капитанъ и трубилъ о своихъ великихъ подвигахъ на сушѣ и на морѣ. Шалуны-мальчишки, верхомъ на деревянныхъ лошадкахъ, покрытыхъ пестрыми попонами, изъ-подъ которыхъ виднѣлись лишь голова да хвостъ, а ноги всадника, замѣнявшія четыре ноги животнаго, были скрыты—разъѣзжали между экипажами и еще болѣе увеличивали суматоху. Я не могъ двинуться ни взадъ, ни впередъ; пѣна со взмыленныхъ лошадей клочьями летѣла мнѣ въ лицо. Наконецъ, мнѣ не осталось ничего другого, какъ вскочить на подножку одной изъ колясокъ, въ которой ѣхали двое замаскированныхъ: какой-то старый толстякъ въ халатѣ и ночномъ колпакѣ и прелестная цвѣточница. Послѣдняя сейчасъ замѣтила, что я вскочилъ къ нимъ не изъ шалости, а скорѣе по нуждѣ, погладила мою руку и предложила пару конфетти. Старикъ же принялся осыпать меня цѣлымъ градомъ конфетти, и какъ только около насъ стало попросторнѣе, цвѣточница послѣдовала примѣру своего кавалера. Защищаться съ пустыми руками я не могъ и весь осыпанный съ головы до пятъ мукою, обратился въ бѣгство. Двое арлекиновъ весело принялись чистить меня своими складными палками, но вотъ та же самая коляска повернула обратно, и на меня опять посыпался градъ конфетти. Я было рѣшилъ для защиты и самъ запастись конфетти, но раздался пушечный выстрѣлъ—сигналъ къ удаленію экипажей въ боковыя улицы, и мои непріятели скрылись. Они, повидимому, знали меня. Кто же они? Въ этотъ день я ни разу не встрѣтилъ на Корсо Бернардо, и меня осѣнила мысль: старикъ въ халатѣ и колпакѣ—онъ, а цвѣточница—его «ручная птичка»! Вотъ бы заглянуть имъ въ лицо! Я досталъ мѣстечко на одномъ изъ стульевъ возлѣ самаго угла площади. Скоро опять прогремѣла пушка—сигналъ къ бѣгу, и лошади стремглавъ помчались по Корсо по направленію къ Венеціанской площади. Вслѣдъ затѣмъ улицу опять запрудилъ народъ. Я тоже собирался было сойти на тротуаръ, какъ вдругъ раздались испуганные крики: «Cavallo!» (Лошадь!) Одна изъ лошадей, прежде всѣхъ достигшая цѣли, не была остановлена тамъ и немедленно повернула назадъ по Корсо. При видѣ этой густой толпы, спокойно разгуливавшей по улицѣ, легко было представить себѣ, какая могла произойти бѣда! Какъ молнія блеснуло у меня въ умѣ вспоминаніе о смерти моей матери; я какъ будто вновь пережилъ тотъ ужасный моментъ, когда мы съ нею очутились подъ лошадьми… Я неподвижно глядѣлъ предъ собою: толпа, какъ бы по мановенію волшебнаго жезла, разомъ отхлынула съ середины улицы въ стороны, словно какъ-то сжалась вся; какъ вѣтеръ пронеслась мимо меня, вся покрытая пѣною, съ окрававленными боками и развѣвающеюся гривою, одичавшая лошадь; изъ-подъ копытъ ея такъ и сыпались искры; и вдругъ она, точно пораженная внезапнымъ выстрѣломъ, растянулась на землѣ мертвою. Всѣ испуганно спрашивали другъ друга, не случилось-ли какого-нибудь несчастья, но Мадонна взяла народъ свой подъ свою защиту,—ничего не случилось, и сознаніе минувшей опасности только настроило всѣхъ еще веселѣе.
Снова былъ поданъ знакъ, экипажи опять запрудили Корсо; скоро долженъ былъ начаться блестящій финалъ карнавала—праздникъ мокколи[1]. Экипажи разъѣзжали теперь какъ хотѣли, давка и тѣснота еще увеличились, мракъ съ каждою минутою густѣлъ, но вотъ всюду замелькали огоньки; не было человѣка безъ зажженной свѣчки въ рукахъ; нѣкоторые же держали цѣлые пучки мокколи. Во всѣхъ окнахъ тоже сіяли огоньки; вечеръ стоялъ чудный, тихій; и дома, и экипажи казались усѣянными блестящими звѣздочками. Въ воздухѣ колебались прикрѣпленные къ палкамъ бумажные фонарики и цѣлыя пирамиды изъ мокколи. Каждый старался оградить свой огонекъ и потушить свѣчку у другого; все громче и громче раздавались крики: «Sia ammazato, chi non porta moccoli!» («Смерть тому, у кого нѣтъ мокколи!»). Тщетно защищалъ я свою свѣчку, ее каждую минуту гасили; тогда я бросилъ ее, и всѣ окружающіе должны были послѣдовать моему примѣру. Дамы, стоявшія вдоль тротуаровъ возлѣ самыхъ стѣнъ домовъ, просовывали свои свѣчи въ окна подвальныхъ этажей и насмѣшливо кричали мнѣ: «Senza moccoli!» (Безъ свѣчки!) Онѣ думали, что ихъ-то свѣчи въ безопасности, но ребятишки, ютившіеся въ подвалахъ, взбирались на столы и тушили огоньки. Изъ оконъ верхнихъ этажей свѣшивались бумажные шары и фонарики со свѣчками, а на подоконникахъ сидѣли люди съ цѣлыми пучками зажженыхъ мокколи, прикрѣпленныхъ къ длиннымъ палкамъ, и помахивали ими въ воздухѣ, выкрикивая: «Смерть тому, у кого нѣтъ мокколи!» Но находились смѣльчаки, которые, держа въ рукахъ длинныя палки съ привязанными къ ихъ концамъ носовыми платками, карабкались по водосточнымъ жолобамъ на крыши и тушили свѣчки сидѣвшихъ у открытыхъ оконъ, а сами высоко подымали въ воздухъ свои, крича: «Senza moccoli!» Не видѣвшій этого зрѣлища не можетъ составить себѣ и понятія обо всемъ этомъ оглушительномъ шумѣ, объ этой толкотнѣ и суматохѣ. Въ воздухѣ становилось душно и жарко отъ человѣческаго дыханія и горящихъ свѣчъ. Нѣсколько экипажей свернули въ неосвѣщенную боковую улицу, и я вдругъ увидѣлъ передъ собою моихъ двухъ масокъ. У кавалера мокколи всѣ были потушены, но у цвѣточницы остался еще цѣлый букетъ горящихъ восковыхъ свѣчекъ, прикрѣпленный къ палкѣ, аршина въ четыре длиною; красавица высоко подымала ее надъ головою и громко смѣялась отъ радости, видя, что ни одна палка съ платкомъ не могла достать до ея свѣчей; старый же кавалеръ ея осыпалъ градомъ конфетти всякаго, кто осмѣливался подойти къ нимъ слишкомъ близко. Но я не струсилъ, въ одно мгновеніе вскочилъ въ коляску и крѣпко ухватился за палку, не обращая вниманія на умоляющее восклицаніе цвѣточницы и отчаянную бомбардировку конфетти со стороны ея защитника. Палка вдругъ переломилась, и пылающій букетъ, при крикахъ ликующей толпы, упалъ на землю.
— Стыдно, Антоніо!—крикнула цвѣточница.
Меня такъ и кольнуло въ сердце,—я узналъ голосъ Аннунціаты! Она бросила мнѣ въ лицо весь свой запасъ конфетти вмѣстѣ съ корзинкой. Я смутился и спрыгнулъ внизъ; коляска помчалась дальше, но мнѣ, въ знакъ примиренія, былъ брошенъ изъ нея букетъ цвѣтовъ. Я поймалъ его на лету, хотѣлъ было броситься за коляской въ догонку, но гдѣ! Не было никакой возможности пробраться между экипажами, разъѣзжавшими взадъ и впередъ въ величайшемъ безпорядкѣ. Я свернулъ въ одну изъ боковыхъ улицъ и тамъ только перевелъ духъ свободнѣе, но зато на сердцѣ у меня стало еще тяжелѣе. «Кто же это былъ съ Аннунціатою?» Конечно, вполнѣ естественно, что и она захотѣла повеселиться въ послѣдній день карнавала; меня безпокоилъ только господинъ въ халатѣ. Ахъ! мое первое предположеніе, вѣрно, было справедливо! Это Бернардо! Но мнѣ всетаки хотѣлось убѣдиться въ этомъ. Поспѣшно бросился я боковыми улицами на площадь Колонна и притаился у воротъ дома Аннунціаты, ожидая ея возвращенія. Коляска скоро подъѣхала; я, будто привратникъ, подскочилъ открыть дверцу; Аннунціата выпрыгнула, даже не взглянувъ на меня; за нею медленно вылѣзъ и ея грузный спутникъ… Нѣтъ, это не Бернардо! «Спасибо, любезный!» услышалъ я и узналъ по голосу старую воспитательницу Аннунціаты; увидавъ къ тому же изъ-подъ халата коричневое платье, я окончательно убѣдился въ ошибочности моего перваго предположенія.
— Fellissima notte, signora!—радостно воскликнулъ я. Аннунціата засмѣялась и сказала, что я злой человѣкъ и что она желаетъ поскорѣе уѣхать отъ меня во Флоренцію, но въ то же время крѣпко пожала мнѣ руку. На сердцѣ у меня опять стало легко, и я, возвращаясь домой, въ порывѣ восторга принялся громко выкрикивать: «Смерть тому, у кого нѣтъ свѣчки!»—а у меня и у самого-то ея не было. Мысли мои продолжали заниматься Аннунціатою и доброю старушкой, которая, разумѣется, только изъ желанія порадовать свою питомицу, облеклась въ халатъ и ночной колпакъ и приняла участіе въ такомъ неподходящемъ ей по возрасту увеселеніи. Но какъ это было мило со стороны Аннунціаты, что она не поѣхала съ кѣмъ-нибудь постороннимъ, не позволила сопровождать себя ни Бернардо, ни даже своему капельмейстеру! Теперь мнѣ самому себѣ не хотѣлось признаться, что я могъ ревновать ее къ ночному колпаку! Веселый и счастливый, я не хотѣлъ упустить и тѣхъ нѣсколькихъ часовъ, которые еще оставались до конца готоваго промелькнуть, какъ сонъ, карнавала и отправился въ театръ Фестино. Все зданіе и снаружи, и внутри было убрано гирляндами изъ лампочекъ и фонариковъ; всѣ ложи были переполнены масками и иностранцами безъ масокъ. Высокая и широкая лѣстница вела изъ партера на сцену, превращенную въ эстраду для танцевъ. Два оркестра играли по очереди, цѣлая толпа квакеровъ и веттурино водили веселый хороводъ вокругъ Вакха и Аріадны; они прихватили въ свой кругъ и меня, и я, попробовавъ только плясать, такъ увлекся, что, и возвращаясь ночью домой, опять вмѣшался въ хороводъ веселыхъ масокъ на улицѣ и отъ души вторилъ имъ всякій разъ, какъ онѣ кричали: «Счастливѣйшая ночь прекраснѣйшаго карнавала!»
Спалъ я очень не долго; проснувшись рано утромъ, я сейчасъ же вспомнилъ объ Аннунціатѣ, которая, быть можетъ, въ эту самую минуту уѣзжала изъ Рима, вспомнилъ и о веселомъ карнавалѣ, съ котораго для меня началась какъ бы новая жизнь и который теперь со всѣмъ своимъ шумомъ и блескомъ канулъ въ вѣчность. Меня потянуло на улицу. Какъ все измѣнилось! Всѣ лавочки, всѣ двери заперты, улицы почти пусты; по Корсо, еще вчера только кишѣвшей веселою толпою, сквозь которую едва можно было пробиться, расхаживали только метельщики улицъ, въ своихъ бѣлыхъ балахонахъ съ широкими синими полосами, и сметали съ мостовой конфетти, усыпавшіе ее точно снѣгомъ; жалкая кляча, пощипывая связку сѣна, которая была подвѣшена у нея сбоку, тащила тележку съ соромъ. Передъ однимъ изъ домовъ стоялъ веттурино, занятый укладкою на крышу кареты разныхъ сундуковъ и ящиковъ; уставивъ вещи, онъ прикрылъ ихъ сверху циновкою и прикрѣпилъ желѣзною цѣпью. Изъ боковой улицы показался другой веттурино съ такою же нагруженною каретою. Всѣ разъѣзжались изъ Рима: кто въ Неаполь, кто во Флоренцію; Римъ какъ бы вымиралъ на цѣлыя пять недѣль—отъ чистой среды до Пасхи.