К пауперизму и нищенству близко примыкает, как их прямое, естественное порождение, та глубоко печальная, гнойная общественная язва, несмолкаемым укором протестующая против социально-экономической неправды существующего строя, имя которой целомудренные уста стыдятся даже произносить… Имя это — проституция, и, надеемся, благонравный читатель поймет, что обойти здесь это зазорное слово и определяемое им еще более зазорное явление, говоря о нравственных язвах Петербурга, мы никоим образом не можем, без существенного ущерба для цельности нашей картины. Наконец, господа, не нужно лицемерить! Курьезны те моралисты, которые равнодушно сносят ежедневно и повсеместно бьющее им в глаза зрелище гнуснейшего втаптывания в грязь образа Божия в человеке, и — воспламеняются негодованием весталок, когда им гласно указывают на это зрелище и называют его собственным именем… Это, по малой мере, фарисейство!
В данном случае, впрочем, повинно в фарисействе всё общество. В самом деле, что такое мы видим перед собою? — Мы видим с полным равнодушием, как тысячи молодых существ, свежих, здоровых и прекрасных, точно в каком-нибудь первобытном культе людоедного Молоха, непрерывно сменяя одни других, приносятся в жертву ненасытному плотоядному зверю, именуемому общественным темпераментом… Мы видим изо дня в день это позорнейшее для человечества жертвоприношение, это алчное, разнузданное пожирание человеческой «свежинки», открыто сбываемой на площади ценою нравственного падения и озверения обеих договаривающихся сторон; видим эту крикливую, безобразную и деморализующую нравы карикатуру на поэзию и святость любви, брака и семьи, на личность женщины, на всё, в чём сосредоточены лучшие идеалы человека, отличающие его от животного; видим публичное осквернение дорогих идеалов — наш общий величайший грех и стыд, и — что же? — Безличный, но многоголовый зверь, нами вспоенный и вскормленный, не только пользуется всеми правами терпимости, но обеспечен еще и законными гарантиями в правильном, организованном насыщении его людоедных потребностей!
Общественный темперамент, т. е. точнее сказать, его зверская, плотоядная сторона, его цинические, безнравственные инстинкты, разнуздываемые аномалиями и неправильностями в отношениях полов, — здесь, на этом рынке падений, являются в положении полноправного, ничем не стесняемого хозяина… Отвратительный зверь, открыто попирающий краеугольные камни человеческого союза и священнейшие основы хваленой морали и гуманизма, гордо носит голову и, спекулируя на голод и нужду, на порок и легкомыслие, беспрепятственно хватает жертву за жертвой всюду, куда бы только ни проникло его одуряющее, тлетворное дыхание. И общество, и закон его терпят — только бы он не слишком скандализировал своими сатурналиями внешний декорум порядка и приличия… Это — сделка с прокаженным, под условием терпеть его присутствие, если он не очень станет выказывать свои язвы, хотя и под постоянным страхом заразиться от него. Другого исхода нет: ни изгнать из своей среды, ни исцелить эту заразительную проказу, называемую проституцией, современное общество, при данных условиях своего социально-экономического быта, не в состоянии. Остается предоставить ее самой себя, на основании laissez faire, laissez passer[1], фарисейски жмурить глаза при её виде и проходить её целомудренным молчанием, как если б её и на свете не бывало. Иначе, ведь, пришлось бы сознаться в полной несостоятельности существующих и опирающихся, якобы, на праве и нравственности общественных отношений, прочностью которых мы, однакож, так любим похвалиться и так дорожим.
Существует взгляд, что проституция представляет собою нечто вроде страховой премии, выплачиваемой обществом гнездящемуся в его недрах стихийному зверю разврата, в ограждение от его покушений на святость и неприкосновенность семейного очага. Пусть там на улице разгуливает на полном просторе разврат, поглощая тысячи брошенных ему в жертву и обреченных на это неумолимой судьбою женских существований, лишь бы он не вторгался в стены нашего семейного очага и не покушался на чистоту наших жен и дочерей!
Такой эгоистический, глубоко бесчеловечный расчет несомненно существует и им-то объясняется узаконенная снисходительность общества и власти к уличному разврату в самых гнуснейших его проявлениях. С таким расчетом, пожалуй, можно было бы даже помириться, в интересе привилегированной, обеспеченной и сытой добродетели, но беда в том, что расчет-то этот оказывается фальшивым и на практике не оправдывается! Он неверен в самом основании, как нелепо было бы страдающему какой-нибудь злокачественной язвой, изолировав её на своем теле предохранительным пластырем, воображать, что он этим застраховал свой организм от общего патологического поражения. Проституция — потому-то и есть самая страшная язва, что она парализует общий нравственный строй и вносит неощутительно деморализующую заразу повсюду — и вверху, и внизу общественного здания. Семейный очаг почти так же мало обеспечен от её растлевающего вторжения, как и улица.
Кажется, излишне доказывать, что в современном городском обществе и в петербургском, в особенности, разврат представляет собою одно из самых распространеннейших явлений социальной патологии, и что нет такого общественного слоя, нет такой среды, которые не были бы заражены этой нравственной проказой, по крайней мере, в лице своих отдельных представителей. Моралисты сделали даже такое безотрадное наблюдение, что чем выше и материально обеспеченнее данная среда, тем она греховнее в указанном отношении, тем более выделяет из себя испорченных до мозга костей сластолюбцев и утонченных развратников, не стесняющихся никакими нравственными сдержками, но лишь старательно избегающих огласки и скандала, прикрывая свое распутство маской приличий и соблюдением тайны, которая, впрочем, редко оказывается настолько непроницаемой, чтобы не служить пищей для всеведущей молвы. Кому не известна беспрестанно пополняемая все новыми и новыми страничками скандалёзная хроника так называемого «большого света», обесславившая соблазнительными сказаниями многие, с виду весьма почтенные семьи и титулованные, иногда очень громкие имена? Кто не слыхал о гривуазных похождениях и вакханалиях нашей jeunesse dorée[2]? Кто не знает, наконец, дурной славы, относительно этого же щекотливого пункта, приобретенной гостинодворскими тузами, банкирами, биржевиками, железнодорожниками и, вообще, представителями денежной аристократии, давно превзошедшей родовую по ширине и умению «срывать цветы наслаждения» в гесперидских садах утонченного разврата?
Все эти наблюдения жизни и нравов верхних, культурных слоев, подтверждаемые, как увидим в своем месте, весьма красноречивыми фактическими разоблачениями пред лицом возмущенной общественной совести, указывают, что разврат и проституция, в их разнообразных проявлениях, не только лежат на совести всего общества, как результат дурной организации, но и составляют повсеместную его заразу, проникающую весь организм с головы до ног. Этому греху причастны представители всех классов и положений — сильные и слабые, сытые и голодные, вверху и внизу стоящие, торжествующие и униженные. Разница только в причинах и условиях, приводящих людей столь противоположных слоев и состояний к дружному культивированию общественного распутства. Главная и существенная разница заключается здесь в том, что одни поддаются грехопадению от избытка и пресыщения земными благами, другие — от крайнего в них недостатка; одни — требуют жертв, другие — страдательно отдаются в жертву; одни — герои, другие — побежденные. Страдательная роль в этой бесконечной сатурналии принадлежит, конечно, женщине…
С этой точки зрения следует различать два, коренным образом разнящихся по своим источникам, вида проституции — активную и пассивную, если их можно так назвать. Первая порождается сытой развращенностью и есть несомненный порок, вторая, служа лишь объектом для первой и возникая по её спросу, порождена бедностью, вскормлена голодом, повита нищетой; первая — ищет греховных наслаждений, вторая — насущного хлеба. В сущности, это — безбожное торжище, где происходит такой же коммерческий обмен, какой имеет место на всяком рынке, с тою только разницею, что товар здесь — человеческое достоинство женской личности. Сбыт идет всегда очень бойко и в «товаре» никогда не будет недостатка до тех пор, пока будут на белом свете брошенные на произвол судьбы девушки, слабые, неразвитые, сиротливые, голодные, неспособные к честной работе или не умеющие её найти… Прихотливый потребитель может не беспокоиться за свой аппетит: на спрос его очень, очень долго будет находиться избыточное предложение!
Таким образом мы приходим к выделению того специального элемента проституции, на котором именно мы и хотели остановиться. Что касается её активного элемента, олицетворяемого длинными рядами сластолюбцев и развратников, не заклейменных «роковыми словами на лбу», но распространяющих повсеместное повреждение нравов, подрывающих основы семьи и отравляющих деморализацией всю общественную атмосферу, то этой большой злокачественной язве мы посвятим дальше особый этюд. Здесь мы рассмотрим только профессиональную проституцию, составляющую объект общественного или, точнее сказать, «уличного разврата», ведаемого полицией.
По букве действующего законодательства и в общепринятом смысле, под понятие проституции подводится почти исключительно один лишь промысел развратом. Конечно, это крайне узкие рамки, далеко не охватывающие собою данного явления во весь рост и во всех его разнообразных видах и формах; но мы должны подчиняться этому официальному определению, так как только в этих пределах рассматриваемая язва доступна более или менее точному статистическому изучению. Закон и общество, будучи не в силах бороться со всеми проявлениями разврата и искоренить его, вынужденные относиться к нему терпимо, как к печальной, но неизбежной необходимости, довольствуются лишь изолированием одного из его частных, наиболее крикливых отправлений, в видах санитарно-полицейских. Таким образом, закон и полиция, имея дело только с тою формою проституции, которая подходит под специальный юридический термин «публичного непотребства», преследуют две цели: во-первых, приведение в известность всех женщин, промышляющих непотребством, и применение таких мер, которые препятствовали бы искусственному увеличению их числа, и, во-вторых, подчинение их строгому врачебно-полицейскому надзору, в ограждение, с одной стороны, общественной нравственности от слишком явного соблазна и, с другой, общественного здоровья от распространения заразительных болезней. В границах-то этих требований, проституция и рассматривается, как обособленное явление городской жизни, как специальный промысел развратом — не более.
Границы эти, впрочем, несмотря на всю их узкость и определенность, на практике вовсе не имеют точного очертания и, сколько ни старается полиция обнять ими все проявления промышленного, профессионального непотребства, последние во множестве и на каждом шагу ускользают от её блюстительного ока и руководящей длани. Естественно, что этой категории жертвы общественного темперамента всеми мерами стараются избежать позорного подчинения санитарно-полицейской феруле; полиция же, наоборот, заинтересована в том, чтобы ни одна из этих жертв не ускользнула от её бдительного надзора. Вследствие этого, происходит постоянная, в существе дела, безобразная травля, тем более грубая, что полиция наша не отличается, как известно, деликатностью и мягкостью приемов, а в особенности в отношении к таким беззащитным, отверженным и всецело подчиненным полицейской опеке существам, как заклейменные падшие женщины. Власть над ними врачебно-полицейского комитета, ведающего публичное «непотребство», почти безотчетная и крайне суровая, по смыслу самих узаконенных правил, изданных для регулирования поведения этих несчастных и для надзора за ними. Довольно вспомнить, что не далее, как в 1864 г., только с изданием судебной реформы, отменено право комитета, по своему усмотрению, сечь розгами подчиненных его надзору проституток и применять к ним всякие другие дисциплинарные и пенитенциарные меры; только с того времени, этим истинным париям общества даны кое-какие человеческие права, — по крайней мере, в отношении судимости они сравнены с остальными гражданами, так как дела о них стали ведаться мировыми судами, на основании общих узаконений.
Но и до сих пор полиция сохранила над ними безапелляционную, неограниченную власть, и потому-то они всеми силами стараются, особенно на первых порах своего падения, когда еще и стыд и чувство женственности не совсем в них выветрились от веселой жизни, избежать полицейской опеки и полицейского клейма, в виде ненавистного для них, позорного желтого билета — этого, в своем роде, волчьего паспорта, специально придуманного для врачебно-полицейского контроля над ними. Отсюда-то и происходит вечная травля, для ведения которой комитет имеет в своем распоряжении отряд специалистов-сыщиков (так наз. «инспекторов»), обязанных, между прочим, всеми мерами преследовать, уловлять и приводить к медицинскому освидетельствованию не подчиненных еще надзору, либо укрывшихся от него промышленниц развратом, считая в том числе и подозреваемых лишь в занятии таким промыслом. О ретивости и бесцеремонности этих аргусов общественной нравственности можно судить по тем, не раз повторявшимся, возмутительным случаям, когда они, за здорово живешь, ловили, подвергали аресту и позорному осмотру не только женщин вовсе неповинных в разврате, но и невинных девушек…
Впрочем, строгость и ретивость этих аргусов простираются до известного предела и применяются только к таким несчастным, которые или не умеют постоять за себя, или не научились еще ловко хоронить концы и носить личину, отводящую блюстительное око. Кто не знает, что множество заведомых, иногда всему городу известных, блистательных Фрин и Нана, с явственно начертанными «роковыми словами на лбу», особенно если слова эти написаны на французском диалекте, — пользуются полною свободою промысла и никогда не попадают в список клиенток врачебно-полицейского комитета. Самый этот орган и его исполнители очень строги только к злосчастным представительницам дешевого разврата, а пышные, расфранченные Нана́, вывозящие себя на продажу, «соблазнительно лежа, в щегольском экипаже», выставляющие свои прелести в бельэтаже театров, в клубах и т. под. публичных местах, не подчинены никакому наблюдению и не испытывают никаких стеснений со стороны блюстителей казенной нравственности. Внешний блеск, «шик» и наглость, а, с другой стороны, привилегированность положения, хорошо оплачиваемого изысканною прихотью развратников верхнего слоя, создают для этих аристократок проституции такой яркий ореол, которым благоговейно ослепляются не только скромные чины врачебно-полицейского комитета, но и «стая модных, глупых людей», какими переполнены ряды столичной «интеллигенции».
Эту разницу положений аристократки и партии петербургского профессионального гетеризма и их типичные особенности, в ярких красках, с сатирической силой, изобразил поэт в своем известном стихотворении: «Убогая и нарядная»[3]. Опытный глаз различает их без труда. У первой —
|
Беспокойная ласковость взгляда |
Оттого-то ей, убогой, «состраданья не встретить» и лицемерный «свет предает её поруганью», хотя часто вся вина её только в том и состоит, что она — «нищеты и несчастия дочь». Зато бездушный, фальшивый «свет»
|
… охотно прощает другой (нарядной), |
у которой в обстановке, в манере и в наряде «эффект чрезвычайный»: —
|
Бриллианты, цветы, кружева, |
Странный вопрос! Ведь она «в моду вошла» и где бы ни явилась, — «стая модных и глупых людей провожает её вперегонку». Эти люди
|
… знакомству скандальному рады. |
Вот чем она завоевывает сердца и опустошает кошельки, и вот в силу каких достоинств и прелестей знатное «тупоумие, праздность и скука» фешенебельного шалопайства стоят за неё!
К этим портретам двух господствующих типов столичных продажных гетер прибавить нечего. Поэт, быть может, погрешил только в отношении их происхождения, предположив, что между «убогой» и «нарядной» существует резкая разница, что первая и вторая приходят к падению, будто бы, различным путем, — одна чрез нищету и несчастье, другая по какому-то внутреннему «призванию» к пороку и распутству. Хотя, действительно, существуют прирожденные гетеры — «женщины улицы», как их называет А. Дюма, — но это индивидуумы исключительные, представляющие собою уродливый продукт вовсе не той среды, из которой главным образом комплектуются ряды профессиональной проституции. Клеопатры, Мессалины, Октавии, Ниноны Ланкло, Дюбарри и им подобные, прославившиеся и оставшиеся в безызвестности, прирожденные жрицы распутства являлись и являются до сих пор в высшем, привилегированном слое общества в периоды его деморализации, благодаря чрезмерному развитию роскоши, сластолюбия и эпикурейства. Они — дочери аристократического прельщения земными благами и органической порчи целого поколения извращенных сластолюбцев, тогда как описываемые здесь современные гетеры — львицы ли полусвета, или «убогие» гражданки улицы — одинаково, в большинстве случаев, порождены нищетой и несчастьем, и вышли из самых низменных подонков общества. Это подтвердят нам и статистические данные, да это же свидетельствуют и повседневные наблюдения.
На этом основании мы и отнесли эту группу class dangereuse, главным образом, к продуктам пауперизма[4], — и на самом деле бо́льшая часть представительниц этой отверженной, заклейменой позором группы выступают на поприще своего промысла «убогими» во всех отношениях. Само собой разумеется, что прежде всего они до жалости убоги духом: — темные, невежественные, весьма часто даже неграмотные, не получившие никакой культурной и моральной выправки, жалкие питомицы затхлых чердаков и подвалов или полудикие дочери деревни, выброшенные из неё опять-таки голодом, на соблазн и деморализацию городской улицы, — все они делаются легко доступным и дешевым достоянием разврата. В огромном большинстве случаев, судьбу их в этом смысле решает голод и нужда, подхлестываемые соблазном щегольства, гульбы и сытого бездельничества, при полной неподготовленности или неспособности к какому-нибудь честному труду или ремеслу, а нередко и при воспитанном с детства отвращении к ним. Между ними немало есть «благородных», т. е. чиновничьих дочерей, дворянок, которые из родительского крова и из родительской школы успели унаследовать один только глупый сословный гонор, обязывающий их соблюдать себя на линии «барышень-белоручек» и считать для себя унижением идти, напр., в служанки или заняться какой-нибудь «черной» работой.
Впрочем, существующий в Петербурге женский труд, в большинстве своих отраслей, не только не обеспечивает занимающихся им молодых женщин от деморализации и падения, но — напротив — нередко содействует этому и служит только как бы переходной, подготовительной ступенью от невинности к «легкому поведению». Не говоря уже о том, что труд этот, обыкновенно, очень плохо оплачивается, есть такие отрасли его, которые, можно сказать, систематически, по своим условиям, а иногда и заведомо — с корыстной целью антрепренеров — развращают сотни молодых женщин и девушек с самого нежного возраста. Такою весьма известной и упроченной славой пользуются, напр., разного рода швейные мастерства (существуют «модные магазины», положительно промышляющие продажей товара, не имеющего ничего общего с гардеробом), женские работы на некоторых фабриках, занятия продавщиц и служанок в полпивных, в ресторанах, кухмистерских и т. д. Самые даже профессиональные клички — «модистка», «швейка», «фабричная» — получили на петербургском бульварном арго́ иносказательно-скабрезное значение.
Другие виды, так называемого, «чистого» женского труда тоже весьма часто сопряжены, если не прямо, то косвенно, с опасностью падения. Таков уж уровень современных нравов городской, в большинстве, развращенной среды, что каждая молодая женщина с смазливым личиком делается предметом грешных вожделений и наглого донжуанства сталкивающихся с нею мужчин, в тех случаях особенно, когда она не ограждена семьей, изолирована от неё и доступна, по роду своих занятий, для завязывания с нею знакомства всякому искателю романических приключений. В положении такой общедоступности для ухаживания встречных и поперечных шалопаев находятся, напр., конторщицы, продавщицы и иных названий служащие женщины в торгово-промышленных заведениях. Во-первых, приведено в известность немало случаев, где этой категории женщины делались предметом нахального волокитства и даже насилия, прежде всего, со стороны своих хозяев. Затем, они часто решительно не знают, куда деваться от преследований клиентов тех заведений, в которых служат.
Из множества фактов в этом роде приведем здесь один, особенно характеристичный, из судебной практики. Одна замужняя дама порядочного общества, молодая и красивая женщина, вынуждена была крайностью поступить приказчицей в галантерейный магазин на бойком месте. Навещая её, муж заметил, что она постоянно расстроена и нередко заплакана. На его расспросы, она долго скрывала причину своего горя, не желая его огорчать; но, наконец, объявила, что у неё нет больше сил выносить постоянные оскорбительные любезности, заигрывания и двусмысленные предложения посещающих магазин мужчин, чему со стороны хозяина не оказывалось никакого противодействия. Возмущенный муж явился к хозяину магазина с упреками, но тот встретил его бранью, стал гнать вон и заявил, что «если-де жена его нанялась, то, значит, продалась». Когда же муж пригласил жену уйти с ним сейчас же «из этого омута», то хозяин запер её верхнее платье и, только уступая воинской силе полиции, согласился возвратить свою приказчицу в объятия её законного супруга…
Случай этот характеристичен, между прочим, потому еще, что свидетельствует о весьма распространенном в петербургской торговой среде безнравственном воззрении на женщин-продавщиц, как на своего рода рекламу и приманку для покупателей, имеющих слабость к женскому естеству. Спекуляция на это естество имеет место во многих магазинах и, конечно, в результате увеличивает число падших женщин, потому что далеко не все представительницы этих рискованных профессий оказываются такими неуступчивыми и твердыми в добродетели, как выше изображенная дама.
Наблюдения указывают, что немногим обеспеченнее от опасности грехопадения является также многочисленный класс петербургских кухарок и горничных, особенно если взять во внимание, что народ этот, в большинстве, — молодой, здоровый, живущий здесь вне брачных пар или совершенно холостой, оторванный от деревни и семьи, следовательно, так или иначе эмансипированный от нравственного контроля и руководства, а, взамен того, предоставленный соблазнительному влиянию города, с его лакомыми до клубники ловеласами и развратниками. И как увидим из статистики рассматриваемой здесь группы, этот класс петербургского женского населения, комплектуемый главным образом крестьянками, выделяет значительный процент непотребных женщин.
Сказав о духовной и материальной «убогости» наших героинь, как о главной причине их падения, должно заметить, что к последнему они приходят, в большинстве случаев, самым простым, легким, прозаическим путем, без всякой почти борьбы, как это, впрочем, само собой становится понятным и естественным при указанных условиях их воспитания и обстановки. «Романы» их замечательно однообразны, пошлы и коротки: тут всего одна страничка, и после пролога обыкновенно наступает сейчас же, без всяких интервалов, эпилог; автор — судьба пишет твердой рукою «конец», и роман, вместе с героиней, тотчас же поступает в регистратуру врачебно-полицейского комитета, большею частью без всякого «продолжения впредь».
Неизбежный «жестокий» соблазнитель — чаще всего молодой, блестящий субалтерн-офицер или юнкер того или другого рода оружия; но офицер необходим для усугубления роковой fatalité и сгущения кавалерски-романического колорита. Героиня — до фатальной встречи, невинная, как ангел, — слепит свои глазки над иголкой в скучной мастерской у «мадамы», в модном магазине. Вдруг, — как поется в одном самодельном романсе, весьма распространенном в среде петербургских швеек, —
|
Раз, однажды вечерком |
Цитируем эти стишки, так сказать, для букета, чтобы читатель мог осязательно оценить всю бульварную пошлость и казенную бесхитростность этих «романов», с их приторно-конфетным и очень дешевым сентиментализмом. Так начинаются в Петербурге тысячи подобных романов. Канитель грубого ухаживания неизбежно и очень скоро оканчивается тем, что у героини «раз однажды, вечерком», «нитка оборвется», а вслед затем, — стремительно побежденная «ясной позолотой», фунтом-другим конфет, трактирным ужином с бутылкой вина и много, много — парой нехитрых сережек, — она быстро проходит школу падения и деморализации для того, чтобы в ближайший затем «раз, однажды, вечерком», появиться в рядах сговорчивых сильфид Невского проспекта или приютиться в гостеприимных конурах Мещанских улиц с переулками. Конечно, в этой драматической развязке оказывается всецело повинным «юнкер в позолоте», который, по свойственной сынам Марса «жестокости», победоносно сорвав «цветок наслаждения», покидает свою жертву для новых завоеваний.
Это, можно сказать, классическая форма романов большинства наших героинь, и она так хорошо заучена и общедоступна, что к ней часто прибегают с целью «сочинительской», для прикрытия несравненно менее романической действительности. А действительность эта часто бывает такова, что героиня, иногда в очень ранней юности и благодаря именно ей, рекрутируется в ряды жертв общественного темперамента самым обыденным, прозаическим образом, на началах чисто коммерческих, как предмет простой купли и продажи. Скандалёзная хроника столицы и её судебная летопись чрезвычайно богаты фактическими указаниями на существование такой коммерции и специально занимающихся ею особых промышленников — «свах» и «сводень», преимущественно из лиц женского пола, чаще всего — бывших «камелий», застарелых в науке разврата и содержательниц тайных и публичных притонов терпимости.
Грязные, возмутительные факты этого рабовладельческого промысла, несмотря на его хорошо охраняемую подпольность, время от времени всплывают наружу и докладываются судом вниманию общественной совести. Таких фактов немало и в наших материалах. Господствующий между ними и чаще всего повторяющийся состоит обыкновенно в том, что подходящие, по своей беспомощности и неразвитости, невинные девушки добровольно или обманом, — путем опутывания их воли разными соблазнами и закабалениями, — заманиваются в притоны разврата и сбываются по хорошей цене сперва, как свежинка, — охотникам до неё, безнравственным сластолюбцам, с туго набитым карманом, а затем становятся общедоступными промышленницами разврата. Бывали случаи, что в такое положение попадали, ничего не подозревая, девушки образованные — искательницы честного труда, особенно такие из них, которые заезжают сюда издалека, одинокие и неопытные провинциалки. «Свахи» помянутой категории, под маской приличных с виду, почтенных и зажиточных «дам», матерей семейств, закидывали на них сети, под предлогом доставления выгодных мест, и когда, путем притворного участия, щедрых посулов, а нередко обязательной денежной помощи успевали снискать их доверие, то без дальних околичностей пересылали в дома терпимости, где уж, в случае протеста и сопротивления пойманной в западню жертвы, пускалось в ход и грубое насилие. Этот способ уловления жертв, имеющий много разновидностей и носящий характер совершенно первобытного порабощения, всегда так коварно обставлен, что беспомощной девушке нужно много мужества и энергии, чтобы разорвать опутавшие её сети. Без всякого сомнения, множество случаев этого возмутительнейшего насилия и обмана венчаются успехом и проходят безнаказанно, а несчастные существа, ставшие их жертвами, при запуганности и апатичности, пассивно покоряются своей участи.
С грустью должно сказать, что есть много случаев, где на подобного рода омерзительные сделки охотно соглашаются, — по полюбовному уговору, как о простом коммерческом деле, — если не сами жертвы, то близкие им, кровные люди. В наших материалах имеются едва вероятные в этом отношении, позорнейшие для человеческой репутации примеры!
Лет десять тому назад изобличен был на суде один «культурный» негодяй в том, что продал влюбленную в него девушку какому-то сладострастному восточному князю, и так как она протестовала против этой сделки, то он силой передал её с рук на руки покупателю, при самой возмутительной обстановке. Констатированы случаи, где мужья, в том числе чиновники, следовательно, люди культурные, кормились от разврата своих жен, и не только знали об этом, но сами толкали их на этот промысел и лично старались как можно выгоднее обставить это дельце. В одном из танцклассов, — этих величайших рассадников нравственной порчи, — объявился как-то оборотливый «братец», немец, привезший двух своих молоденьких сестер из милого Vaterland’а[5] для раздробительной продажи в Петербург, и открыто маклерствовал в зазорных сделках с танцклассными кутилами. Раз у мирового судьи обвинялась некая мещанка, содержавшая у себя тайный притон, в том, что намеревалась продать какому-то распутному старцу свою родную сестру, красивую 18-летнюю девушку, которую она нарочно для этого, вывезла из родительского дома в деревне. Продажа не состоялась только благодаря тому, что в дело вмешались сторонние честные люди — жильцы изобретательной мещанки, бывшие «невольными свидетелями гнусного торга между продавщицей и покупателем — старым развратником, в присутствии беззащитной и горько плакавшей девушки, обреченной на жертву». Значит, товар продавался лицом и без всяких стеснений; помешали его завершению впечатлительные свидетели, позвавшие в квартиру полицию…
Но сколько же бывает случаев, где или вступиться некому за беззащитную жертву, или сама она, уступая родственному влиянию, безропотно позволяет продать себя! Участие родственников в таких сделках — факт заурядный; достоверно, что встречаются даже отцы и еще чаще матери, которые заведомо продают своих дочерей таким же образом. Не очень давно был обнаружен в Новой Деревне притон, где сбывались охотникам, по сходной цене, несовершеннолетние девочки — почти дети! Открытие это наделало большего скандала; винили притоносодержательницу и её развратных сообщников покупателей, винили полицию за недосмотр; но никто не спросил: каким образом несчастные отроковицы могли попадать в этот притон? Ведь, были же у них родители, по крайней мере, у некоторых из них, и все данные указывали на несомненную виновность родителей или в том, что они выбросили своих дочек на улицу на произвол судьбы, или же в том, что заведомо, с корыстной целью, пристроили их в гостеприимный притон.
Возможность подобных случаев подтверждается, между прочим, и судебной хроникой, а до какой степени иные чадолюбивые родители бывают на этот счет сговорчивы и равнодушны к целомудрию своих детей, можно заключить из следующего эпизода, крайне несложного, лишенного всякого внешнего драматизма, но способного до глубины потрясти всякое человеколюбивое сердце. Как-то в руки полиции попали две девочки, одна 12-ти, другая 13-ти лет, изобличенные в промысле развратом. Полиция навела о них справки и — вот что оказалось: незадолго перед этим обе они, по требованию матерей своих — нищенок, промышляли вместе попрошайничеством на улицах и однажды, вечером, «безотчетно» и даже неизвестно с какими, совершенно незнакомыми им негодяями, потеряли невинность, получив за это в награду несколько копеек. Придя домой, они объявили о своем бессознательном грехе матерям и вручили им свой «заработок», и — что же? — матери не только не пришли от этого в ужас и негодование, но встретили падение дочек, как желанный случай для умножения источников своего дохода, и напутствовали их на прибыльный промысел обеими руками…
Разумеется, приведенный ряд фактов взят из безотрадной жизни самых низменных общественных подонков, исковерканных и деморализованных крайней бедностью и всяческими лишениями, совершенно ниспровергающими авторитет ходячей максимы, будто «бедность не порок», — максимы, лицемерно сочиненной теми, кто её не испытывал, в сомнительное утешение удрученных ею. Отсюда становится неоспоримым и ранее высказанное нами положение, что в ряды профессиональной проституции рекрутируются, так или иначе, исключительно «дочери нищеты и несчастья» — круглые «убогие» во всех отношениях, а не прирожденные Мессалины, впадающие в распутство «по призванью», как думал поэт.
Но у этих, равно «убогих» на первых шагах зазорного промысла, молодых неофиток разврата существуют различные шансы на успех и их ждет различная доля: одни осуждены, по тем или другим причинам, навсегда остаться «убогими», другие — конечно, меньшинство — превращаются в «нарядных» героинь полусвета. Это распределение фортуны зависит от различной степени красоты, обольстительности, способности — доводить «цинизм до грации», наконец, от случайных условий, благоприятных для фортуны или неблагоприятных, в которые попадает та или другая из жертв общественного темперамента… Как во всём и везде, тут большую роль играют удача, случай, известная степень ловкости и практичности в обделывании своей карьеры и в умении продать товар лицом.
Поэт, описывая свою «нарядную» Фрину, заставляет ее «ребенком попасть в Париж», там пройти высшую школу разврата и уже оттуда, во всеоружии, приехать в Петербург «обирать наше будто богатое барство». Действительно, аристократия петербургского полусвета состоит в значительной части из таких именно плотоядных дщерей ветреной Франции и, вообще, из заезжих иностранок; но среди неё есть немало и наших соотечественниц, чистокровных «Катек» и «Сашек», как их прозывают галантные поклонники, с придатком каких-нибудь уличных кличек, измышленных казарменно фривольным остроумием. Между этими «Катьками» бывают даже знаменитости, которых знает весь город, на которых указывают пальцами во всех публичных местах и о скандалёзных похождениях которых повествуются пикантные рассказы в веселых газетах. Прошлое у них такое же темное и безотрадное, как и у любой «убогой» их товарки, тоскливо рыскающей по Невскому проспекту, в то время, как они «летят в щегольском экипаже», транжирят большие деньги на роскошные наряды и прихоти, возбуждая «чувство злобы и зависти тайной» в «порядочных» женщинах, знаются и амикошонствуют с «золотой молодежью», а также с сластолюбивыми и шаловливыми государственными мужами, обирают их и, подчас, разоряют не плоше патентованных парижанок… Не уступают они последним и в искусстве утонченного разврата, в цинизме и бесстыдстве, и разве только спасуют перед ними в степени культурности и образованности, не возвышаясь в этом отношении над уровнем кухарок и прачек.
Вообще, в умственном и культурном отношении, все представитедьницы полусвета и улицы — «убогие» и «нарядные», — одинаково оказываются, в огромном большинстве, невинными до совершенного безграмотства и дикости, как это покажет нам их статистика, и как тому следует быть, имея в виду, что просвещение служит одним из могущественных орудий для истинной эмансипации женщины от всякого рабства.
Замечательно также, что как убогие, так и нарядные всего чаще кончают одинаково — болезнью, нищетой и равновременной смертью. Исход вполне естественный для той, поистине ужасной, «каторжной» жизни, какую приходится вести этим несчастным изо дня в день, среди беспросыпных оргий, бессонных ночей, пьянства и всяческих излишеств! Трудно даже сказать, чья жизнь в этом отношении каторжнее и скоротечнее — убогих или нарядных? По всем вероятиям, последним достается их счастливое, блестящее положение несравненно труднее и несравненно большим расходованием здоровья и сил, потому что и они сами, и их «временно-обязанные» друзья, как люди зажиточного класса, больше имеют средств, охоты и вкуса к расточительным оргиям и грязным вакханалиям. Эта беспутная жизнь, в постоянной бешеной погоне за грубыми, чувственными наслаждениями, быстро подламывает силы нежного женского организма и — в кратчайшее время красивая, «шикарная» гетера превращается в безобразную развалину, не имеющую никакой цены на рынке разврата. Остается гибнуть и умирать в нищете, потому что обыкновенно эти несчастные не успевают, да и не умеют сберечь про черный день копейку из своего гонорара, как он ни бывает иногда роскошен и обилен.
Несколько лет тому назад в Петербурге большую сенсацию произвел трагический конец одной знаменитости полусвета. Она была француженка и явилась сюда в качестве каскадной певицы. Рыжеволосая красавица, столько же элегантная, сколько и развратная, она в короткое время приобрела толпу светских поклонников, стала первенствующей звездой среди столичных камелий и достигла такой блестящей славы, что её имя стало достоянием, городской молвы, а «малая» пресса считала приятной обязанностью постоянно следить за её успехами и похождениями. Стоила она баснословно дорого своим богатым поклонникам, жила по-царски, изумляя своею роскошью и прихотливостью, но наживаться не умела. Прожив несколько состояний в короткое время и начав выходить из моды, она сперва продала с аукциона свою пышную обстановку — это было целое событие в скандалёзной хронике, — потом, быстро опускаясь и спившись с кругу, забытая и отверженная, кончила свою беспутную жизнь среди полной нищеты в какой-то трущобе. Только когда она умерла, о ней вспомнили и — пресса много и с чувством по этому поводу морализировала.
Мы привели этот пример, как наиболее яркий из множества других, однородных.
Известный Дю-Кан, на которого мы уже имели случай ссылаться, изучив парижскую проституцию, пришел к выводу, что обыкновенно из ста женщин этой профессии, по малой мере, восемьдесят кончают крайне жалкой участью вследствие болезни, алкоголизма и преступления. Приняв во внимание разницу в культурности французского и нашего общества, следует предположить, что у нас еще больший процент подобных женщин оканчивают так же печально.
Примечания[править]
- ↑ фр. laissez faire, laissez passer — Пусть всё идёт, как идёт. См. в Словаре крылатых слов и выражений, а также в Википедии.
- ↑ фр. jeunesse dorée — золотая молодёжь. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ См. Николай Алексеевич Некрасов. «Убогая и нарядная». — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Пауперизм — массовое обнищание. См. пауперизация в Википедии. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ нем. Vaterland — родина. — Примечание редактора Викитеки.
