Итак, если из всех предшествующих соображений о силах природы и их проявлениях для нас выяснилось, как далеко может идти объяснение из причин и где оно должно остановиться, если не хочет подпасть безумному стремлению свести содержание всех явлений к простой их форме, и ничему иному — то мы сумеем теперь в общих чертах определить и то, чего можно требовать от всякой этиологии. Она должна для всех явлений в природе подыскивать причины, т. е. обстоятельства, при которых они непременно наступают, — а затем она должна многообразные виды сопровождаемых различными обстоятельствами явлений сводить к тому, что действует в каждом явлении и предполагается при его причине — к первичным силам природы, строго различая, происходит ли разница в явлении от разницы в силе или же только от различия в обстоятельствах, при которых сила обнаруживается, и равным образом остерегаясь считать за проявление разных сил то, что служит обнаружением одной и той же силы, только при различных обстоятельствах, как и, наоборот, остерегаясь считать за обнаружения одной силы то, что первоначально принадлежит разным силам. Для этого и нужна непосредственно способность суждения; вот почему так мало людей способны расширять в физике общие воззрения, но все способны расширять в ней опыт. Лень и невежество склонны слишком рано ссылаться на первичные силы: это иронически-преувеличено видно в схоластических «entitates» и «quidditates». Я меньше всего желаю способствовать их возрождению. Ссылаться вместо физического объяснения на объективацию воли так же нельзя, как и ссылаться на творческую мощь Бога. Ибо физика требует причин, а воля никогда не может быть причиной; ее отношение к явлению совсем не построено по закону основания: что само в себе — воля, то, с другой стороны, существует как представление, т. е. служит явлением; как такое, оно следует законам, составляющим форму явления, — например, каждое движение, хотя оно непременно проявление воли, должно все-таки иметь причину, из которой его можно объяснять по отношению к определенному времени и месту, — т. е. не вообще, не по его внутренней сущности, а как отдельное явление. Эта причина имеет в камне механический характер, в движении человека она — мотив: но не быть ей нельзя. Напротив, общее, единая сущность всех явлений определенного рода, то, без предположения чего объяснение из причины не имело бы ни смысла, ни цены, — это общая сила природы, которая в физике должна оставаться qualitas occulta, потому что здесь кончается этиологическое объяснение и начинается метафизическое. Но цепь причин и действий никогда не прерывается первичной силой, на которую бы можно было ссылаться; она никогда не восходит к такой силе, как своему первому звену: самое близкое звено цепи, как и самое отдаленное, одинаково предполагают уже первичную силу и иначе ничего не могло бы объяснить. Ряд причин и действий может быть проявлением самых различных сил, последовательным обнаружением которых он руководит, — как я это пояснил выше на примере металлической машины: но различие этих первичных, невыводимых друг из друга сил совсем не прерывает единства цепи причин и связи между всеми ее звеньями. Этиология природы и философия природы никогда не мешают одна другой, а идут рука об руку, с различных точек зрения рассматривая один и тот же предмет. Этиология дает отчет о причинах, которые неизбежно вызвали отдельное явление, требующее объяснения, и указывает, как на основу всех своих объяснений, на общие силы, действующие во всех этих причинах и результатах; она точно определяет эти силы, их количество, их отличия и, наконец, все те действия, где каждая сила, сообразно различию обстоятельств, различно проявляется в постоянном соответствии с присущим ей характером, развиваемым ею по неуклонному правилу, которое называется законом природы. Как только физика все это и во всех отношениях всецело выполнит, она достигнет своего совершенства: тогда не останется в неорганической природе ни одной неизвестной силы, ни одного действия, на которое не было бы указано, как на проявление одной из этих сил, возникающее при определенных условиях, сообразно закону природы. И все-таки закон природы останется только подмеченным у природы правилом, по которому она действует всякий раз при наступлении известных условий; поэтому закон природы можно, конечно, определить, как обобщенный факт, un fait généralisé, и законченное изложение всех законов природы было бы лишь полным регистром фактов.
Обозрение всей природы завершается далее морфологией, которая перечисляет, сравнивает и распределяет все постоянные формы органической природы. О причине возникновения отдельных существ она мало что может сказать, ибо такой причиной для всех служат рождение, теория которого существует сама по себе, и только в редких случаях — generatio aequivoca. Но к последней, строго говоря, относится и тот способ, каким все низкие ступени объективации воли, т. е. физические и химические явления, обнаруживаются в отдельных случаях, и указание условий для этого обнаружения и составляет задачу этиологии. Философия же наблюдает всюду, значит — и в природе, только общее: первичные силы сами служат здесь ее предметом, и она познает в них различные ступени объективации воли, которая составляет внутреннюю сущность, «в себе» этого мира, а последний она, отвлекаясь от воли, признает только представлением субъекта. Если же этиология, вместо того чтобы пролагать путь философии и подтверждать ее учение примерами, думает, напротив, что ее цель отвергать все первичные силы, за исключением разве одной, самой общей, например, непроницаемости, и воображает, что сполна понимает ее, и потому старается насильственно сводить к ней все остальные, — то она сама лишает себя своей опоры и может вместо истины давать только заблуждение. Содержание природы вытесняется тогда формой, влиянию обстоятельств приписывается все, внутренней сущности вещей — ничего. Если бы действительно такой путь приводил к успеху, то, как уже сказано, загадку мира разрешала бы в конце концов арифметическая задача. И именно на этот путь вступают, когда, как уже упомянуто, всякое физиологическое действие хотят свести к форме и составу, — например, к электричеству, последнее затем — к химизму, а его — к механизму. В последнюю ошибку впадали, например, Декарт и все атомисты, сводившие движение мировых тел к толчку некоторого флюида, а качества — к сочетанию и форме атомов, и старавшиеся все явления природы объяснять как простые феномены непроницаемости и сцепления. Хотя от этих взглядов отказались, однако и в наши дни точно так же поступают физиологи-электрики, химики и механики, которые упорно хотят объяснить всю жизнь и все функции организма из «формы и состава» его элементов. Что целью физиологического объяснения является сведение органической жизни к общим силам, изучаемым физикой, — это высказано еще и в Архиве физиологии Меккеля (1820, т. V, стр. 185). И Ламарк в своей Philosophie zoologique, т. II, гл. 3, считает жизнь простым действием теплоты и электричества: le calorique et la matiére électrique suffisent parfaitement pour composer ensemble cette cause essentielle da la vie (стр. 16). Согласно этому теплота и электричество должны, собственно, быть вещью в себе, а животный и растительный мир — ее проявлением. Нелепость этого мнения резко выступает на 306 странице названной книги. Общеизвестно, что в новейшее время все эти столь часто освистанные взгляды выступили опять с обновленной наглостью. Если присмотреться к ним, то в основании их лежит конечное предположение, что организм — только агрегат проявлений физических, химических и механических сил, которые, случайно сошедшись здесь, создали организм, как игру природы без дальнейшего смысла. По такому взгляду, организм животного или человека, рассматриваемый философски, — не выражение особой идеи, т. е. он не сам, непосредственно, объектность воли на определенной высокой ступени, а в нем проявляются лишь те идеи, которые объективируют волю в электричестве, в химизме, в механизме; организм, следовательно, так же случайно сдунут в одно целое совпадением этих сил, как и фигуры людей и животных из облаков или сталактитов, и потому он сам по себе мало интересен.
Мы сейчас увидим, насколько физические и химические объяснения организма в известных пределах все-таки дозволительны и полезны: я покажу, что жизненная сила несомненно пользуется силами неорганической природы, употребляет их, но ни в каком случае из них не состоит, как не состоит кузнец из молота и наковальни. Поэтому никогда нельзя будет объяснить из них, например, из волосности и эндосмоса, даже столь простую растительную жизнь, — не говоря уже о животной жизни. Следующее соображение проложит нам дорогу к этому довольно трудному исследованию.
Правда, согласно всему сказанному, естествознание заблуждается, желая свести все высшие ступени объективации воли к низшим, ибо непризнание и отрицание первичных и самостоятельных сил природы так же ошибочно, как и необоснованное допущение особых сил там, где на самом деле имеется лишь специфический способ проявления уже известных сил. Поэтому справедливо говорит Кант, что нелепо ожидать Ньютона былинки, т. е. такого человека, который былинку свел бы к проявлениям физических и химических сил и показал, что она — их случайное сращение, т. е. простая игра природы, где совсем не проявляется самостоятельная идея, — другими словами, где воля не обнаруживается непосредственно на высшей и особой ступени, а лишь такою, какою она выступает в явлениях неорганической природы, и только случайно имеет эту форму (былинки). Схоластики, которые ни за что не допустили бы ничего подобного, совершенно справедливо сказали бы, что это было бы полным отрицанием formae substantialis и низведением ее к formae accidentali. Ибо аристотелевская forma substantialis означает как раз то, что я называю степенью объективации воли в известной вещи. — Но, с другой стороны, нельзя упускать из виду, что во всех идеях, т. е. во всех силах неорганической и во всех формах органической природы, раскрывается, т. е. принимает форму представления, объектности, одна и та же воля. Ее единство должно поэтому выказывать себя внутренним родством всех ее явлений. Последнее на высоких ступенях ее объективации, где все явление яснее, т. е. в растительном и животном царствах, — раскрывается общей аналогией всех форм, основным типом, повторяющимся во всех явлениях. Он и сделался поэтому руководящим принципом прекрасных зоологических систем, созданных в этом столетии французами; наиболее полно проводится он в сравнительной анатомии, как l’unite de plan, l’uniformité de l’élément anatomique. Поиски его составляли также главное занятие, или, во всяком случае, наиболее похвальное стремление натурфилософов шеллингианской школы, и последние в этом отношении имеют даже известную заслугу, хотя во многих случаях их погоня за аналогиями в природе вырождается в игру слов. И справедливо указывали они на это общее родство и фамильное сходство также и в идеях неорганической природы, например, — между электричеством и магнетизмом, тождество которых было впоследствии установлено, между химическим влечением и тяжестью и т. п. Особенно они указывали на то, что полярность, т. е. распадение силы на две качественно различные, противоположные и стремящиеся к воссоединению деятельности, которое большей частью выражается и пространственно — расхождением в противоположные стороны, — полярность составляет основной тип почти всех явлений природы, от магнита и кристалла до человека. В Китае однако сознание этого распространено уже с давнишних времен, — в учении о противоположности Иин и Ианг. И так как все вещи мира — объектность одной и той же воли и потому тождественны между собой в своем внутреннем существе, то не только должна быть в них эта явная аналогия и не только в каждом несовершенстве должны обнаруживаться след, намек, задаток ближайшей более высокой степени совершенства, но и — ввиду того, что все эти формы свойственны только миру, как представлению, — мы можем допустить, что уже в самых общих формах представления, в этом подлинном и главном устое мира явлений, т. е. в пространстве и времени, можно найти и указать основной тип, намек, задаток всего того, что наполняет эти формы. По-видимому, смутная мысль об этом послужила источником Каббалы и всей математической философии пифагорейцев, а также и китайцев в И-кинге; да и в шеллингианской школе, в ее многообразном стремлении осветить аналогию между всеми явлениями природы, встречаются некоторые, правда неудачные, попытки вывести законы природы из одних законов пространства и времени. Впрочем, нельзя знать, в какой степени чей-либо гениальный ум осуществит когда-нибудь оба стремления.
Хотя никогда не следует упускать из виду разницы между явлением и вещью в себе и поэтому никогда не должно тождества во всех идеях объективированной воли (ибо она имеет определенные ступени своей объектности) извращать в тождество самих отдельных идей, в которых она проявляется, — т. е., например, химическое или электрическое притяжение никогда не должно быть сводимо к притяжению силой тяжести, хотя бы и познана была их внутренняя аналогия и в первых можно было видеть как бы высшие степени последней; хотя равным образом и внутренняя аналогия в строении всех животных не дает права смешивать их роды, отождествлять или считать их более совершенными разновидностями менее совершенных; хотя, наконец, и физиологические функции никогда поэтому не могут быть сводимы к химическим и физическим процессам, — но, для оправдания этого метода в известных пределах, можно с большою степенью вероятности допустить следующее.
Если многие из проявлений воли, на низких ступенях ее объективации, т. е. в неорганическом мире, вступают между собою в борьбу (ибо каждое, под руководством причинности, стремится совладеть наличной материей), то из этого соперничества возникает проявление высшей идеи, которая побеждает все прежние, менее совершенные, но побеждает так, что в подчиненном виде допускает сохранение их сущности, сама принимая в себя некоторую аналогию ее; такой процесс становится понятным лишь из тождества проявляющейся во всех идеях воли и из ее стремления ко все высшей и высшей объективации. Поэтому мы видим, например, в отвердении костей явную аналогию кристаллизации, которая первоначально царила над известью, хотя окостенение никогда не может быть сведено к кристаллизации. Слабее проявляется аналогия в отвердении мяса. Состав соков в животном теле и секреция тоже представляют собою аналогию химическому соединению и выделению; даже законы последних еще действуют здесь, но в подчиненном и сильно-модифицированном виде, побежденные высшей идеей; вот почему одни химические силы, вне организма, никогда не произведут таких соков:
|
Encheiresis naturae — в химии это зовется, |
Более совершенная идея, возникающая из такой победы над несколькими низшими идеями, или объективациями воли, — именно тем, что она от каждой побежденной принимает в себя более высокую по степени аналогию, приобретает совершенно новый характер: воля объективируется на новый, более явный лад, — именно, появляется, сперва через generationem aequivocam, а затем через ассимиляцию с данным зародышем, органический сок, растение, животное, человек. Итак, из борьбы низших проявлений возникает высшее, которое их все поглощает, но которое и осуществляет в более высокой степени стремления всех. Таким образом, и здесь уже господствует закон: serpens, nisi serpentem comederit, non fit draco (если змея не сожрет змеи, не вырастет дракон).
Я бы очень желал, чтобы мне удалось ясностью изложения одолеть свойственную содержанию этих мыслей темноту; но я очень хорошо вижу, что ко мне должно прийти на помощь собственное размышление читателя, для того чтобы я был понят вообще и понят правильно.
Согласно моей точке зрения, можно указать в организме следы химической и физической деятельности, но никогда нельзя его из них объяснить, ибо он представляет собою вовсе не феномен, возникший из объединенного действия таких сил, т. е. случайно, а высшую идею, которая подчинила себе низшие посредством порабощающей ассимиляции, так как объективирующая себя во всех идеях единая воля, в своем стремлении к возможно высокой объективации, жертвует здесь низшими ступенями своего проявления, после борьбы последних, для того чтобы тем могущественнее проявиться на более высокой ступени. Нет победы без борьбы: высшая идея, или объективация воли, может проявиться, только одержав победу над низшими; но она испытывает их противодействие, так как они, хотя и покоренные, все еще продолжают стремиться к независимому и полному обнаружению своей сущности. Подобно тому как магнит, уж поднявший кусок железа, продолжает вести борьбу с тяжестью, которая, как самая низкая объективация воли, имеет более раннее право на материю этого железа, и подобно тому как магнит в этой вечной борьбе даже усиливается, потому что сопротивление точно заставляет его больше напрягаться, — так и всякое проявление воли, между прочим и то, какое обнаруживается в человеке, выдерживает долгую борьбу со множеством физических и химических сил, которые, как низшие идеи, старше в своем праве на данную материю. Вот почему опускается рука, которую, одолевая тяжесть, долго держали поднятой; вот почему отрадное чувство здоровья, выражающее победу идеи самосознательного организма над физическими и химическими законами, которые первоначально властвовали над соками тела, — это чувство все-таки столь часто нарушается и, собственно, всегда сопровождается известным, более или менее значительным недомоганием: последнее вытекает из противодействия названных сил, и вследствие него уже растительный момент нашей жизни всегда связан с легким страданием. Вот почему и пищеварение подавляет все животные функции: оно призывает всю жизненную силу, для того чтобы путем ассимиляции одолеть химические силы природы. Отсюда происходит и вообще тягота физической жизни, неизбежность сна и, наконец, смерти, ибо рано или поздно покоренные силы природы, пользуясь благоприятными условиями, опять завоевывают у изнуренного постоянным успехом организма отторгнутую от них материю и достигают беспрепятственного проявления своей сущности. Можно поэтому сказать, что всякий организм представляет идею, отражением которой он служит, только лишившись предварительно той части своей силы, какая тратится на одоление низших идей, оспаривающих у него материю. По-видимому, это предносилось Якову Бёме, когда он в одном месте говорит, что собственно все тела людей и животных, даже все растения, наполовину мертвы. Смотря по тому, в какой степени удается организму одоление сил природы, выражающих низко расположенные ступени объектности воли, он становится более или менее совершенным выражением своей идеи, т. е. стоит ближе или дальше к идеалу, которому, в его роде, присуща красота.
Так видим мы повсюду в природе соперничество, борьбу, изменчивость победы, и впоследствии мы яснее поймем, что в этом заключается свойственное воле раздвоение в себе самой. Каждая ступень объективации воли оспаривает у другой материю, пространство, время. Постоянно пребывающая материя беспрерывно должна менять свою форму, ибо руководимые причинностью механические, физические, химические, органические явления, жадно стремясь к обнаружению. отторгают одна у другой материю: каждая хочет раскрыть свою идею. Это соперничество можно проследить через всю природу, и даже только благодаря ему, она существует: «если бы не было в вещах борьбы, все они были бы одно, как говорит Эмпедокл» (Arist. Metaph. В., 5); ведь самое это соперничество — лишь проявление свойственного воле раздвоения в самой себе. Наиболее явно выражается эта всеобщая борьба в животном царстве: оно питается царством растений, и в нем самом, в свою очередь, каждое животное становится добычей и пищей другого, т. е. должно уступать ту материю, в которой выражалась его идея, для выражения другой идеи, потому что всякое животное может поддерживать свое существование только посредством беспрестанного уничтожения других; таким образом, воля к жизни всюду пожирает самое себя и в разных видах служит своей собственной пищей, и наконец, род человеческий в своей победе над всеми другими видит в природе фабрикат для своего потребления: но и этот род (как мы поймем это в четвертой книге) с ужасающей ясностью проявляет в самом себе ту же борьбу, то же самораздвоение воли, и становится homo homini lupus. И ту же борьбу, то же порабощение мы встречаем и на низших ступенях объектности воли. Многие насекомые (особенно — ихневмоны) кладут свои яйца на кожу, даже в тело личинок других насекомых, медленное уничтожение которых составляет первое дело выползающего потомства. Молодой полип, который в форме ветви вырастает из старого и впоследствии отделяется от него, еще сидя на нем, уже борется с ним из-за добычи, так что один вырывает ее изо рта у другого (Trembley, Polypod. II, стр. 110 и III стр. 165). Но самый яркий пример в этом отношении представляет австралийский муравей-бульдог (bulldog-ant): если его разрезать, начинается борьба между отдельными частями — головою и хвостом; первая нападает своими челюстями, а последний храбро отражает ее своими уколами; борьба обыкновенно продолжается около получаса, пока части не замрут или пока их не оттащат другие муравьи. Это явление повторяется каждый раз. (Из письма Говитта, в W. Journal, перепечатанного в Messenger Галиньяни, от 17 ноября 1855 г.). На берегах Миссури встречаются иногда могучие дубы, которые до такой степени обвиты, скованы и обтянуты по стволу и по всем сучьям колоссальной лозой дикого винограда, что как бы задыхаются под нею и обречены на увядание. То же самое можно наблюдать даже на самых низких ступенях, — например, там, где в силу органической ассимиляции вода и уголь превращаются в растительный сок, а растение и хлеб — в кровь; и так это бывает всюду, где действие химических сил низводится на подчиненную роль и происходит животное выделение (секреция). То же наблюдается и в неорганической природе: например, осаждающиеся кристаллы встречаются между собою, перекрещиваются и до того мешают друг другу, что не могут представить чисто окристаллированной формы: почти каждая друза отпечатлевает на себе эту борьбу воли на столь низкой ступени ее объективации; или магнит навязывает железу свою магнитную силу, для того чтобы и здесь проявить свою идею; или гальванизм побеждает химические сродства, разрушает самые прочные соединения, до того нарушает химические законы, что кислота разложившейся у отрицательного полюса соли вынуждена достигать положительного полюса, не вступая в соединение со щелочами, которые она встречает на своем пути, и даже не смеет окрашивать в красный цвет попавшийся ей лакмус. В больших размерах это обнаруживается в отношении между центральным телом и планетой: последняя, несмотря на свою решительную зависимость, все еще сопротивляется, подобно химическим силам в организме; отсюда возникает то постоянное соперничество между центростремительной и центробежной силами, которое сохраняет движение мироздания и само уже выражает собою ту общую, явлениям воли присущую борьбу, которую мы здесь рассматриваем. Ибо, ввиду того, что всякое тело надо рассматривать как проявление воли, а самая воля неизбежно выражается как стремление, — первичным состоянием каждого шарообразного мирового тела должен быть не покой, а движение, поступательное, беспрерывное, бесцельное стремление в бесконечное пространство. Этому не противоречит ни закон инерции, ни закон причинности, ибо в силу первого для материи, как такой, безразличны и покой, и движение, а поэтому ее первичным состоянием одинаково может быть как движение, так и покой, так что, встречая ее в движении, мы не имеем основания предполагать, что движению предшествовало состояние покоя, и спрашивать о причине наступившего движения, — как и наоборот, если бы мы нашли ее в покое, мы не имели бы основания предполагать предшествовавшее покою движение и спрашивать о причине его прекращения. Поэтому не следует искать первого толчка для центробежной силы: она является в планетах, по гипотезе Канта и Лапласа, остатком первоначального кругообращения центрального тела, от которого, при его сокращении, планеты отделились. Самому же этому телу присуще движение, и оно все еще вращается и в то же время мчится в бесконечном пространстве или, быть может, циркулирует вокруг бо́льшего, нам невидимого центрального тела. Такой взгляд вполне согласуется с гипотезой астрономов о центральном солнце, как и с замеченным перемещением всей нашей солнечной системы и, быть может, всей группы звезд, к которой принадлежит наше солнце. Отсюда следует заключить, наконец, о всеобщем перемещении всех неподвижных звезд вместе с центральным солнцем, — перемещении, которое в бесконечном пространстве теряет конечно всякий смысл (движение в абсолютном пространстве не отличается от покоя) и этим, как уже и непосредственно своим бесцельным стремлением и полетом, становится выражением, той ничтожности, того отсутствия конечной цели, которые мы в конце этой книги должны будем признать в стремлении воли, во всех ее проявлениях; поэтому также, бесконечное пространство и бесконечное время должны быть самыми общими и основными формами всех проявлений воли, какие только есть для выражения ее сущности.
Междоусобную борьбу всех проявлений воли мы можем, наконец, заметить и в чистой материи, взятой в качестве такой, поскольку сущность ее явления правильно выражена Кантом в словах: сила отталкивания и притяжения; так что и самое бытие ее непременно связано с борьбою противоположных сил. Отвлечемся от всего химического разнообразия материи, или удалимся мыслью своею так далеко назад в цепь причин и действий, где еще нет химического различия, — и тогда у нас останется чистая материя, шарообразный мир, жизнь которого, т. е. объективация воли, состоит в упомянутой борьбе между силами притяжения и отталкивания: первая, в виде тяжести, со всех сторон стремится к центру, вторая, в виде непроницаемости, противодействует ей своею инерцией или упругостью, и эти постоянные натиск и отражение можно рассматривать как объектность воли на самой низкой ступени, — и уже там выражают они ее характер.
Так на этой низшей ступени видим мы, что воля проявляется как слепое влечение, как темный, глухой порыв, далекий от всякой непосредственной познаваемости. Это — самый простой и самый слабый род ее объективации. Таким слепым влечением, таким бессознательным порывом она однако является еще во всей неорганической природе, во всех первичных силах, которыми занимаются физика и химия (стараясь их открыть и познать их законы) и из которых каждая выражается перед нами в миллионах совершенно однородных и закономерных явлений, не носящих на себе никакого следа индивидуального характера, — она только размножена в времени и пространстве, т. е. силой principii individuationis, как гранями стекла многократно повторяется изображение.
Со ступени на ступень объективируясь все отчетливее, воля однако и в растительном царстве, где связью ее явлений служат уже не причины собственно, а раздражения, — воля и там действует еще вполне бессознательно, как темная движущая сила; такова она еще, наконец, и в растительном моменте животного явления — в воспроизведении и развитии каждого животного и в поддержании его внутренней экономии: там все еще простые только раздражения необходимо определяют проявление воли. Все подымающиеся ступени объектности воли приводят, наконец, к такому пункту, где индивидуум, представляющий идею, уже не мог бы получать необходимой для ассимиляции пищи посредством одних движений по раздражениям, ибо такого раздражения надо было бы выжидать, а пища между тем здесь определена специальнее и при усиливающемся разнообразии явлений сутолока и смятение сделались так велики, что проявления воли мешают друг другу и случайность, от которой должны ожидать для себя пищи особи, движимые простыми раздражениями, здесь была бы слишком неблагоприятна. Пищи поэтому надо искать, надо ее выбирать с того момента, когда животное покидает оболочку яйца или материнской утробы, в которой оно бессознательно прозябало. Поэтому здесь становятся необходимыми движение по мотивам и — ради него — познание, которое и появляется на этой ступени объективации воли в качестве вспомогательного средства, μηχανη, для поддержания индивидуума и продолжения рода. Оно появляется, представленное мозгом или большим ганглием, подобно тому как и всякое другое стремление или назначение объектививующейся воли находит себе выразителя в известном органе, т. е. обнаруживает себя для представления в виде органа[1].
Но вместе с этим вспомогательным средством, этой μηχανη, сразу возникает мир как представление, со всеми своими формами, объектом и субъектом, временем, пространством, множественностью и причинностью. Мир показывает теперь свою вторую сторону. До сих пор он был только волей, теперь он становится и представлением, объектом познающего субъекта. Воля, которая до сих пор во тьме следовала своему порыву в высшей степени уверенно и безошибочно, — на этой ступени зажигает для себя светоч, как средство, необходимое для того, чтобы уничтожить вред, который из столкновения и сложных свойств ее явлений мог бы возникнуть именно для самых совершенных из них. Непогрешимая правильность и закономерность, с которою воля до сих пор действовала в неорганической и чисто-растительной природе, основывались на том, что она созидала только в своей первоначальной сущности, как слепое влечение, без помощи, но и без помехи со стороны второго, совершенно иного мира, мира как представления, который хотя и служит лишь отпечатком ее собственного существа, но все же имеет совсем другую природу и теперь вторгается в связь ее явлений. Вот почему отныне и кончается ее непогрешимая уверенность. Животные подвержены уже призраку и обману. Между тем они имеют только наглядные представления, у них нет понятий, нет рефлексии; они поэтому привязаны к настоящему, не могут предусматривать будущего.
По-видимому, это лишенное разумности познание не всегда оказывалось достаточным для своей цели и порою как бы нуждалось в подспорье. Ибо перед нами тот весьма замечательный факт, что в двух родах явлений слепая деятельность воли и деятельность, освещенная познанием, поразительнейшим образом вторгаются одна в область другой. Так, с одной стороны, в руководимых наглядным познанием и его мотивами действиях животных мы находим и другие действия, протекающие без этих мотивов, т. е. с необходимостью слепо действующей воли, — таковы художественные порывы: не руководимые ни мотивом, ни познанием, они однако имеют вид, будто их создания осуществляются даже в силу отвлеченных, разумных мотивов. Другой, противоположный, факт мы встречаем там, где, наоборот, свет познания проникает в мастерскую слепо действующей воли и озаряет растительные функции человеческого организма, — в магнетическом ясновидении. Наконец, там, где воля достигает самой высокой степени своей объективации, уже недостаточно появившегося у животных рассудочного познания, которое получает данные от чувств (откуда происходит простое воззрение, ограниченное настоящим): человек, это сложное, многостороннее, способное к развитию, исполненное потребностей и доступное бесчисленным ударам существо, для того чтобы отстоять свое бытие, должен был получить свет двойного познания; к его наглядному познанию должна была присоединиться как бы его повышенная степень, его рефлексия, — разум, как способность отвлеченных понятий. Вместе с ним появилась обдуманность, которая обозревает будущее и прошлое, и, в ее результате, размышление, заботливость, способность к преднамеренной, от настоящего независимой деятельности, наконец, — вполне ясное сознание решений собственной воли как таких. Если уже вместе с простым, наглядным познанием зародилась возможность призрака и обмана, отчего и нарушилась прежняя непогрешимость бессознательного влечения воли, отчего и должны были прийти на помощь познанию в руководимую им область инстинкт и художественный порыв, как бессознательные обнаружения воли, — то с появлением разума эта уверенность и безошибочность обнаружений воли (которая на противоположном конце, в неорганической природе, выражается даже в виде строгой закономерности) почти совершенно исчезает: инстинкт совсем отступает назад, размышление, которое должно все собою возместить, создает (как объяснено в первой книге) неуверенность и колебания: становится возможным заблуждение, которое во многих случаях мешает адекватной объективации воли в действиях. Ибо хотя воля и принимает уже в характере свое определенное и неуклонное направление, в соответствие с которым самое хотение, побуждаемое мотивами, наступает неизменно, все-таки заблуждение может исказить ее проявления, потому что в этом случае призрачные мотивы влияют наподобие действительных и их уничтожают[2]; так бывает, например, когда предрассудок подставляет измышленные мотивы, побуждающие человека к таким действиям, которым нормальное проявление его воли при данных обстоятельствах было бы совершенно противоположно: Агамемнон ведет на заклание свою дочь, скупец раздает милостыню из чистого эгоизма, в надежде на будущее вознаграждение сторицей и т. д.
Таким образом, все познание вообще, как разумное, так и чисто-наглядное, первоначально вытекает из самой воли, относится к существу высших ступеней ее объективации, в качестве простого «μηχανη», средства к поддержанию индивидуума и рода, — подобно всякому органу тела. Искони предназначенное для служения воле, для осуществления ее целей, оно почти везде и всецело остается для ее услуг: так это — во всех животных и почти у всех людей. Тем не менее мы увидим в третьей книге, как в отдельных людях познание может освобождаться от этой служебной роли, сбрасывать свое ярмо и, свободное от всяких целей хотения, довлеть себе, как светлое зеркало мира, — откуда возникает искусство; наконец, в четвертой книге мы увидим, как подобное знание, если оно оказывает обратное воздействие на волю, может привести к самоуничтожению последней, т. е. к резиньяции, которая является конечной целью и сокровенной сущностью всякой добродетели и святости, является освобождением от мира.