[294]
Ужасно много знаютъ нынѣшнія дѣти! И не придумаешь, кажется, чего бы они не знали. Разсказъ о томъ, что аистъ принесъ ихъ папашѣ съ мамашей изъ пруда или изъ колодца, считается теперь такою старою исторіею, что они ей и вѣрить не хотятъ больше. А, вѣдь, нѣтъ ничего достовѣрнѣе ея!
Но какъ же попадаютъ малютки въ прудъ или колодезь? Да, это знаетъ не всякій, но кое-кто все-таки знаетъ. Вы
[295]вглядывались когда-нибудь, какъ слѣдуетъ, въ небо ясною, звѣздною ночью? Видѣли падающія звѣздочки? Блестящая звѣздочка вдругъ скатывается съ неба и исчезаетъ! Первые ученые въ свѣтѣ и тѣ не въ состояніи объяснить, чего сами не знаютъ, но если знаешь, въ чемъ тутъ дѣло—объяснить не трудно. Съ неба какъ будто падаетъ и гаснетъ елочная свѣчка; но это не свѣчка, а душевная искорка, посылаемая Господомъ Богомъ на землю. Попавъ въ густую, тяжелую земную атмосферу, она вспыхиваетъ послѣднимъ блескомъ и дѣлается уже невидимою для нашего глаза,—она, вѣдь, куда тоньше, эфирнѣе нашего воздуха. Это дитя неба, ангелочекъ, только безъ крылышекъ: онъ долженъ стать человѣкомъ. Тихо скользитъ онъ по воздуху, вѣтерокъ подхватываетъ его и переноситъ на цвѣтокъ—въ чашечку ночной фіалки, одуванчика, розы, или гвоздики; тамъ дитя приходитъ въ себя. Легко и воздушно крошечное существо, муха могла бы унести его, а пчела и подавно. И тѣ, и другія и являются пить изъ цвѣтка сладкій сокъ; если дитя мѣшаетъ имъ, онѣ не выбрасываютъ его,—имъ жалко малютку—а выносятъ его на солнышко и кладутъ на широкій листъ кувшинки. Дитя начинаетъ ползать по листу, сваливается въ воду, спитъ и растетъ тамъ, пока аистъ не увидитъ его и не отнесетъ въ семью, которой хотѣлось имѣть такого миленькаго крошку. Милъ онъ бываетъ или не милъ—зависитъ, впрочемъ, отъ того, что́ пилъ малютка: чистую-ли влагу источника, или наглотался тины и грязи; тина и грязь дѣлаетъ изъ малютки такое земное, низменное существо! Аистъ же не выбираетъ, а беретъ перваго попавшагося малютку. И вотъ, одинъ попадаетъ въ хорошую семью, къ прекраснымъ родителямъ, другой къ такимъ грубымъ, суровымъ людямъ, въ такую безысходную нужду, что лучше бы ему оставаться въ пруду.
Малютки совсѣмъ не помнятъ, что снилось имъ въ тѣни листка кувшинки, подъ пѣсни лягушекъ, баюкавшихъ ихъ своимъ кваканьемъ: „Ква-ква-ква!“ На нашемъ языкѣ это значитъ: „Ну, смотрите же, спите хорошенько!“
Не помнятъ они и того, въ какомъ цвѣткѣ лежали, или какой у него былъ запахъ, но у нихъ остается какое-то смутное влеченіе къ тому или къ другому цвѣтку, и, выросши, они говорятъ: „Вотъ это мой любимый цвѣтокъ!“ Это-то и есть тотъ самый, въ которомъ они лежали воздушными созданіями.
Аистъ доживаетъ до глубокой старости, но не перестаетъ
[296]слѣдить за тѣмъ, какъ живется малюткамъ, которыхъ онъ принесъ, и какъ они сами ведутъ себя на свѣтѣ. Конечно, онъ не можетъ ничего сдѣлать для нихъ, не можетъ измѣнить условій ихъ жизни,—ему врядъ управиться съ заботами о своей семьѣ—но все же никогда не забываетъ о нихъ.
Я знаю одного стараго, весьма почтеннаго и свѣдущаго аиста, который доставилъ людямъ множество малютокъ и знаетъ исторію каждаго, а эти исторіи иногда ухъ какъ отзываются тиною и грязью! Я упросилъ его какъ-то разсказать мнѣ вкратцѣ біографію хоть одного малютки, а онъ отвѣтилъ, что я сейчасъ услышу біографіи цѣлыхъ трехъ. Дѣло пойдетъ о семьѣ Пейтерсенъ.
Это была очень милая семья; мужъ состоялъ въ числѣ тридцати двухъ „отцовъ города“, а это ужъ было отличіемъ. Онъ весь отдавался дѣлу этихъ тридцати двухъ и отъ роду ему было тридцать два. Въ эту-то пору аистъ и принесъ къ нему въ домъ малютку Пейтера. На другой годъ аистъ принесъ другого, котораго назвали Петромъ, и на третій годъ—третьяго; этотъ получилъ имя Пейръ: всѣ эти имена, вѣдь, такъ подходятъ къ фамиліи Пейтерсенъ!
Итакъ, это были три родныхъ братца, три упавшія звѣздочки, лежавшія каждая въ своемъ цвѣткѣ, а потомъ попавшія въ прудъ подъ листокъ кувшинки. Оттуда же ихъ вынулъ аистъ и принесъ въ семью Пейтерсенъ, что живетъ въ угловомъ домѣ, какъ вамъ извѣстно.
Мальчики подростали, развивались и физически, и умственно, и вотъ, у нихъ уже возникли желанія быть кое-чѣмъ побольше, нежели ихъ отецъ—одинъ изъ „тридцати двухъ“.
Пейтеръ говорилъ, что хочетъ быть разбойникомъ. Онъ видѣлъ въ театрѣ „Фра-Дьяволо“ и рѣшилъ, что лучше ремесла разбойника и быть не можетъ.
Петръ хотѣлъ быть „мусорщикомъ“, что разъѣзжаетъ съ мусорнымъ ящикомъ и трещоткой[1], а Пейръ, мальчикъ милый, послушный, толстенькій, сдобный, страдавшій лишь однимъ недостаткомъ—привычкой обкусывать свои ногти—хотѣлъ быть „папашей“. Такъ каждый и объявлялъ, когда ихъ спрашивали, чѣмъ они хотятъ быть.
[297]
Вотъ они начали ходить въ школу. Одинъ сталъ первымъ ученикомъ, другой послѣднимъ и третій среднимъ, но это не мѣшало имъ быть одинаково добрыми и умными—по словамъ ихъ весьма опытныхъ родителей.
Они посѣщали дѣтскіе балы, курили тайкомъ сигары и преуспѣвали въ познаніяхъ и наукахъ.
Пейтеръ съ раннихъ лѣтъ былъ упрямъ, какъ и подобаетъ разбойнику. Онъ былъ очень непослушный мальчикъ, но это все оттого,—говорила мамаша—что онъ страдалъ глистами; непослушные дѣти всегда страдаютъ глистами—отъ тины въ желудкѣ. Его строптивость и настойчивость отозвались разъ на новомъ шелковомъ платьѣ мамаши.
— Не толкай стола, мой ягненочекъ!—сказала она.—Ты опрокинешь сливочникъ и забрызгаешь мое новое шелковое платье.
И „ягненочекъ“ твердою рукою взялъ сливочникъ и вылилъ сливки прямо на колѣни мамашѣ, а та только ахнула: „Ахъ, какъ нехорошо, ягненочекъ!“ Нельзя было, однако, не сознаться, что у ребенка твердая воля, твердая же воля показываетъ и твердость характера,—какъ тутъ не радоваться мамашѣ.
Изъ него и могъ бы выйти заправскій разбойникъ, но все-таки не вышелъ. Онъ только наружностью напоминалъ разбойника: ходилъ въ мягкой широкополой шляпѣ, съ голою шеей, носилъ длинные волосы. Ему хотѣлось быть художникомъ, но пока удалось лишь усвоить себѣ одежду и манеры художниковъ. Вдобавокъ ко всему этому не только онъ самъ сильно напоминалъ собою штокъ-розу, но и всѣ люди, которыхъ онъ рисовалъ, смотрѣли штокъ-розами,—такіе же длинные, худые! Пейтеръ очень любилъ этотъ цвѣтокъ; онъ, вѣдь, и лежалъ когда-то въ штокъ-розѣ,—объяснилъ аистъ.
Петръ лежалъ въ подсолнечникѣ. И улыбка у него была такая масляная, а цвѣтъ лица такой желтый, что право, кажется, поскобли его по щекѣ—изъ нея закапало бы подсолнечное масло! Ему какъ будто на роду было написано торговать масломъ,—даже вывѣска была на лицо—но въ душѣ онъ былъ и остался „мусорщикомъ съ трещоткою“. Онъ одинъ изъ всѣхъ (и „за всѣхъ“,—говорили сосѣди) членовъ семьи обладалъ музыкальнымъ талантомъ. Въ одну недѣлю онъ сочинилъ семнадцать новыхъ полекъ, а затѣмъ составилъ изъ нихъ оперу; въ оркестрѣ принимали участіе и дудка, и трещотка. Фу, ты, какъ вышло хорошо!
[298]
Пейръ былъ мальчикъ бѣлый, розовый, маленькій и заурядный; онъ лежалъ въ ромашкѣ. Его частенько колотили, но онъ никогда не давалъ сдачи, говоря, что онъ умнѣе всѣхъ, а умные всегда уступаютъ! Сначала онъ занимался собираніемъ грифелей, потомъ печатей, а потомъ завелъ себѣ маленькую зоологическую коллекцію; въ ней находился скелетъ колюшки, три слѣпыхъ крысенка въ спиртѣ и чучело крота. Пейръ чувствовалъ влеченіе къ наукѣ и къ изученію природы, что было очень пріятно и родителямъ и ему самому. Онъ, впрочемъ, охотнѣе ходилъ въ лѣсъ, чѣмъ въ школу, охотнѣе слѣдовалъ указаніямъ природы, нежели воспитанія. Братья его давно уже обзавелись невѣстами, а онъ все еще хлопоталъ надъ пополненіемъ своей коллекціи яицъ водяныхъ птицъ. Скоро онъ пріобрѣлъ куда болѣе обстоятельныя свѣдѣнія о животныхъ, нежели о людяхъ, и даже полагалъ, что мы, люди, далеко уступаемъ животнымъ въ томъ, что сами же ставимъ выше всего—въ любви. Онъ видѣлъ, напримѣръ, что самка соловья сидитъ на яйцахъ, а самецъ всю ночь развлекаетъ ее своимъ пѣніемъ: „Клюкъ-клюкъ-клюкъ! Ци-ци! Лю-ли-лю-ли!“ Этого Пейръ никогда бы не могъ взять на себя! Аистъ же, когда самка его сидитъ съ птенцами въ гнѣздѣ, всю ночь стоитъ на конькѣ крыши на караулѣ, да еще на одной ногѣ! Пейру не простоять бы такъ и одного часа. Когда же Пейръ разсмотрѣлъ однажды тенета паука, то окончательно махнулъ рукою на бракъ. Господинъ паукъ всю жизнь ткалъ свои тенета, чтобы ловить легкомысленныхъ мухъ—и молодыхъ, и старыхъ, и полнокровныхъ, и тощихъ—и высасывать изъ нихъ кровь, словомъ, жилъ исключительно для того, чтобы ткать и кормить свою семью. Госпожа же паучиха жила исключительно своимъ супругомъ, и вотъ, взяла да и съѣла его отъ пущей любви! Съѣла его сердце, голову, желудокъ, оставила въ тенетахъ, гдѣ онъ сидѣлъ, промышляя для своей семьи, одни его тонкія, длинныя ножки. Вотъ истинная правда, прямо изъ естественной исторіи! Пейръ увидалъ это и разсудилъ: „Вызвать къ себѣ со стороны жены такую необузданную любовь, что она пожретъ тебя?! Нѣтъ, до этого не рѣшится дойти ни одинъ человѣкъ, да и желательно-ли это?“
И Пейръ рѣшился остаться холостякомъ, рѣшился никогда не цѣловаться и не позволять цѣловать себя, чтобы не навлечь подозрѣнія въ желаніи вступить въ бракъ. Но поцѣлуя-то онъ все-таки не избѣгнулъ, сочнаго поцѣлуя смерти! Отъ него не
[299]отвертѣться никому. Прожилъ человѣкъ свой вѣкъ, и смерть получаетъ приказъ зацѣловать его до смерти. Ну, тутъ и конецъ человѣку! Его поражаетъ солнечный лучъ свыше, и въ глазахъ у него темнѣетъ. Человѣческая душа, упавшая на землю звѣздочкою, снова возносится на небо звѣздочкою, но уже не для того, чтобы отдыхать въ цвѣткѣ или спать подъ листомъ кувшинки. Теперь ей предстоитъ нѣчто болѣе важное—вознестись въ великую страну вѣчности. Каково же тамъ—никто сказать не можетъ. Никто не заглядывалъ туда, даже аистъ, какъ онъ ни дальнозорокъ, какъ ни свѣдущъ. Онъ и не зналъ ничего больше о Пейрѣ, о Пейтерѣ же и Петрѣ могъ бы поразсказать еще многое, но о нихъ я уже наслушался довольно, да и вы, вѣроятно, тоже. Поэтому я поблагодарилъ аиста за его любезность. Но, что-жъ вы думаете? Онъ потребовалъ съ меня за этотъ простой разсказецъ три лягушки и змѣеныша,—онъ беретъ плату натурою! Хотите вы заплатить? Я не хочу! У меня нѣтъ ни лягушекъ, ни змѣенышей.
