Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/5
| ← Глава IV | Ранніе годы моей жизни — Глава V | Глава VI → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 48—56. |
Между тѣмъ и Василій Васильевичи, подобно Петру Степановичу, получилъ мѣсто сельскаго священника, и я снова пробылъ нѣкоторое время безъ учителя.
Но вотъ однажды прибылъ новый учитель, высокій брюнетъ, Андрей Карповичъ. Это былъ человѣкъ самоувѣренный и любившій пошутить. Прибылъ они изъ дома богатыхъ графовъ Комаровскихъ, принимавшихъ много гостей, почему Андрей Карповичъ любилъ повторять, что видѣлъ у Комаровскихъ „сокращеніе свѣта“.
Если Петра Степановича и Василія Васильевича внѣ класса можно было считать за нѣмыхъ дѣйствующихъ лицъ, то Андрей Карповичъ представлялъ большое оживленіе въ неоффиціальной части своей дѣятельности. Правда, и это оживленіе въ неурочное время мало споспѣшествовало нашему развитію, такъ какъ система преподаванія „отсюда и досюда“ оставалась все та же, и проспрягавъ быть можетъ безошибочно laudo, мы ни за что не сумѣли бы признать другаго глагола перваго спряженія. Протрещавъ съ неимоверною быстротою: „Коронъ, Модонъ и Наваринъ“ или: „Свевы, Аланы, Вандалы съ огнемъ и мечемъ проходили по Испаніи“, — мы никакого не отдавали себѣ отчета, что это такіе за предметы, которые память наша обязана удерживать. Не помогало также, что, когда мы вечеромъ на прогулкѣ возвращались съ берега рѣки между посѣвами разныхъ хлѣбовъ, Андрей Карповичъ, слегка нахлестывая насъ тонкимъ прутомъ, заставлялъ твердить: panicum — гречиха, milium — просо.
Но наибольшую живость характера Андрей Карповичъ высказывалъ по отношенію къ Сергѣю Мартыновичу.
Почему то оба эти совершенно здоровыхъ человѣка вообразили себя чахоточными и, наливъ часть бутылки дегтемъ, заливали ее водою и, давши ей настояться на чердакѣ флигеля, пили утромъ и вечеромъ по рюмкѣ, увѣряя, что это очень здорово. Андрей Карповичъ, будучи скрипачемъ еще въ семинаріи, привезъ съ собою скрипку въ футлярѣ и сначала упражнялся по вечерамъ на этомъ язвительномъ инструментѣ одинъ, но потомъ, сообразивъ, что играть вдвоемъ было бы и поладнѣе, и благозвучнѣе, подбилъ и Сергѣя Мартыновича, на занятіе музыкой. Въ кладовой нашлась моя скрипка но безъ смычка. Тогда обратились къ Ивану столяру, который устроилъ березовый смычекъ, вставивъ въ него прядь волосъ, вырванныхъ мальчишкой-конюхомъ изъ хвоста рабочей лошади. Канифоли у Андрея Карповича было довольно, а для своей скрипки Мартынычъ прибѣгалъ къ смоленому горлышку донской бутылки. Большого труда стоило Андрею Карповичу обучить Сергѣя Мартыновича тѣмъ двумъ единственнымъ ладамъ, которые подпадали подъ его исполненіе въ неистощимой „барынѣ“, этомъ цвѣткѣ и вершинѣ веселости русскаго лакея. Зато съ какимъ наслажденіемъ Сергѣй Мартыновичъ каждый вечеръ волнообразно пускалъ свой смычекъ по этимъ двумъ нотамъ, въ то время какъ смычекъ уносящагося въ выспрь Андрея Карповича выдергивалъ изъ „барыни“ самые отчаянные возгласы. Этотъ концертъ только почерпалъ новыя силы въ окрикахъ Андрея Карповича: „валяй, валяй, Мартынычъ!“ При этомъ оба, и наставникъ, и ученикъ, страстно приникая лѣвой щекой къ скрипкѣ и раздувая ноздри отъ удовольствія, съ азартомъ подлаживались другъ къ другу, и въ то время, какъ качающійся смычекъ Мартыныча производилъ неизмѣнное: уриури, — нарѣзающій и проворный смычекъ Андрея Карповича отхватывалъ: титирдити-титирдити.
Если Андрей Карповичъ охотно сопровождалъ насъ лѣтомъ на прогулкахъ, а зимою въ теплицы и мастерскія, то я не помню, чтобы онъ участвовалъ въ народныхъ забавахъ и играхъ, которымъ мы предавались уже подъ исключительной охраной Сергѣя Мартыновича. Такъ на Масляной, когда ловкіе столяры взвозили на гору Новосельской усадьбы не салазки, а большія сани и, насажавъ на нихъ десятки разряженныхъ бабъ, неслись нѣсколько сотъ саженъ съ возрастающей быстротой, мы неизмѣнно были на головашкахъ въ числѣ хохочущихъ сѣдоковъ. На „сорокъ мучениковъ“ и мы выходили на проталину къ дворовымъ мальчишкамъ съ жаворонками изъ бѣлаго тѣста и, подбрасывая ихъ кверху, кричали: „чувиль-чувиль жаворонки”.
На „красную горку“ мы не пропускали хороводовъ и горѣлокъ, а въ Троицынь день шли къ разряженнымъ бабамъ въ лѣсъ завивать вѣнки и кумиться. Послѣднее совершалось слѣдующимъ образомъ: на вѣтку березы подвѣшивался березовый вѣнокъ, и желающая покумиться женщина вѣшала на шнуркѣ въ середину вѣнка снятый съ шеи тѣльникъ; затѣмъ кумящіеся становились по обѣ стороны вѣнка и единовременно цѣловали крестъ съ двухъ сторонъ, цѣлуясъ въ то же время другъ съ другомъ. Тутъ же по прогалинамъ бабы разводили огни и на принесенныхъ сковородахъ изготовляли яичницу. Покумившіеся оставались кумомъ и кумою на цѣлый годъ. На закатѣ солнца вся пестрая толпа въ вѣнкахъ шла къ рѣкѣ, распѣвая:
„Кумитеся, любитеся,
Любите меня,
Вы пойдете на Дунай рѣку,
Возьмите меня“.
Параллельно съ занятіями науки шла и охота за птичками. Мы съ Митькой очень хорошо знали, что птичка, спугнутая съ яицъ, бросить ихъ высиживать, а потому, разыскавши въ садовыхъ кустахъ или въ лѣсу птичку на яицахъ, мы довольствовались наслажденіемъ видѣть, какъ она неподвижно припадаетъ на своемъ гнѣздышкѣ, недовѣрчиво смотря блестящими глазками на любопытныхъ, очевидно не зная навѣрное, открыта ли она или нѣтъ. Но когда молодыя уже вывелись, птичка не покидаетъ дѣтей даже спугнутая съ гнѣзда.
Помню, однажды дворовые мальчишки поймали на гнѣздѣ сѣренькую птичку, похожую нѣсколько на соловья, и принесли ее вмѣстѣ съ гнѣздомъ, наполненнымъ молодыми пичужками, которыхъ было штукъ восемь. Мы, не зная какъ помочь бѣдѣ, вложили гнѣздо съ дѣтьмй въ соловьиную клѣтку, и когда посаженная туда же птичка немного успокоилась, отворили ей дверку.
Въ это время въ домѣ почти у каждаго окна стояло принесенное садовникомъ изъ оранжереи лимонное или померанцевое дерево съ плодами и въ цвѣту. Къ величайшему удивленію и радости нашей, птичка мать, выбравшись изъ клѣтки, ловила на оконныхъ стеклахъ мухъ и, возвращаясь въ клѣтку, совала ихъ въ раскрытые желтоватые рты птенцовъ. Продолжая опытъ, мы вывѣсили клѣтку съ растворенной дверкой на дворъ за окно и къ величайшей радости увидали, что птичка, наловя на волѣ насѣкомыхъ, попрежнему возвращается съ ними въ клѣтку. Не менѣе забавно было видѣть въ комнатѣ, какъ птичка учила оперившихся птенцовъ летать, поощряя ихъ къ тому своимъ примѣромъ и громкимъ зовомъ. Сначала она звала ихъ такимъ образомъ со стула на ближайшій стулъ; затѣмъ увеличивая пространство, садилась наконецъ на сучекъ померанцеваго дерева и назойливо звала ихъ къ себѣ. Когда птенцы стали летать совершенно свободно, мы выставили ихъ въ растворенной клѣткѣ за окно, и они вмѣстѣ съ матерью улетѣли.
Съ нѣкоторыхъ поръ наше вниманіе обращали на себя птички, съ виду похожія на овсянку, только кофейнаго цвѣта, какъ соловей, и съ прелестнымъ краснымъ нагрудничкомъ. Мы называли ихъ вьюрками. Мягкій камень фундамента близь крыльца, осыпавшись отъ ненастья, представлялъ продолговатое углубленіе вродѣ грота. Не знаю чего искали краснозобые вьюрки подъ этимъ навѣсомъ, но рѣдко можно было спуститься съ крыльца, не видавши съ боку нарядныхъ хлопотуній.
Наши попытки захватить птичекъ подъ ихъ крошечнымъ навѣсомъ были очевидно напрасны. Птички не попадались ни въ разставленныя пленки, и не шли, когда мы подъ углубленіемъ устроили сѣтку, чтобы накрыть птичекъ.
Помню, какъ однажды въ минуту, когда, сойдя съ крыльца, я косился на крылатыхъ гостей, по дорогѣ за флигелемъ на своемъ темномъ клеперѣ промчался Николинька Борисовъ въ сопровожденіи, какъ тогда говорили, Ваньки доѣзжачаго, хотя этому Ванькѣ было за тридцать лѣтъ. Старше меня двумя годами, Николинька смотрѣлъ на меня съ высоты величія, какъ на ребенка, и потому я нимало не удивился; что онъ не удостоилъ заѣхать и остановиться около меня. Но мнѣ видно было, что оба верховыхъ на минутку останавливались между коннымъ дворомъ и дворовыми избами, и что когда барчукъ проѣхалъ дальше, Ванька, размахивая рукою, что то разсказывалъ кучеру Никифору. Минутъ черезъ пять въ лакейской уже говорили, что Николая Петровича Ванька повезъ будто бы отыскивать неизвѣстно куда скрывшагося Петра Яковлевича, а покуда имъ сѣдлали лошадей, въ саду у нихъ разсмотрѣли, что Петръ Яковлевичъ повѣсился на деревѣ.
На другой день отъ Борисовыхъ вернулся отправленный туда матерью кондитеръ Павелъ Тимоѳеевъ и, еще болѣе заикаясь отъ волненія, разсказалъ слѣдующее: „сидѣлъ я у крыльца на лавочкѣ, когда Петръ Яковлевичъ съ трубкою въ рукахъ прошли мимо меня послѣ утренняго чаю; но миновавъ домъ по садовой дорожкѣ, вернулись назадъ и, подавая мнѣ докуренную трубку, сказали: „отнеси въ домъ“, а сами вслѣдъ затѣмъ пошли въ садъ. Я уже успѣлъ сварить цѣлый тазъ вишенъ и накрылъ варенье ситомъ отъ мухъ, какъ идетъ буфетчикъ Иванъ Палочкинъ и говоритъ: „Тимоѳеевичъ, не видалъ ли ты барина? Столъ накрытъ и барыня приказала подавать супъ; а барина все нѣтъ. Онъ никогда такъ долго не гуляетъ“. — „Пошелъ, говорю, отъ меня еще утромъ въ садъ, а больше я его не видалъ“. — Смотрю, барыня отворила окошко и, услыхавши нашъ разговоръ, крикнула: „Павелъ голубчикъ поищи Петра Яковлевича“. Тутъ я со всѣхъ ногъ побѣжалъ по саду. Вижу навстрѣчу идетъ старикъ садовникъ и какъ то странно машетъ руками себѣ подъ бороду, и еще издали закричалъ: „вонъ онъ въ березовой рощѣ виситъ, удавился“. Пробѣжалъ я туда, вижу, люди бѣгаютъ и кличутъ его по саду, а тамъ ужь и кликать то некого. Вернулся къ господамъ и не знаю какъ сказать обинякомъ. Сказалъ обинякомъ то, — и жена объ земь и мать объ земь. И не приведи Господи!“
Вернулся отецъ нашъ съ поѣздки на Тимъ, гдѣ затѣвалась дорогая плотина для большой мельницы.
Подъѣхалъ и дядя Петръ Неофитовичъ, и за перегородкой изъ классной я слышалъ ясно, какъ дядя говорилъ:
— Положимъ, великая бѣда стряслась надъ Борисовыми, но не понимаю, для чего ты принимаешь ихъ дѣла подъ свою опеку. Дѣтей у тебя немало, и дѣла твои далеко не въ блестящемъ видѣ; а взять на свое попеченіе еще многочисленное семейство съ совершенно разстроенными дѣлами, — едва ли ты съ этимъ справишься.
— Но нельзя же, возражалъ отецъ, оставить въ полѣ погибающаго человѣка. Безъ сторонней помощи это семейство погибнетъ. Вѣдь послѣдняя-то дѣвочка Анюта осталась году.
— Все это такъ, но ты кажется поучился насчетъ опекъ во время предводительства надъ Телѣгинскимъ дѣломъ. Ты довѣрился мошеннику секретарю Борису Антонову, а тотъ имѣніе разорилъ и по сю пору, попавши подъ судъ, сидитъ во мценскомъ острогѣ, а на твое то имѣніе по этому дѣлу наложено запрещеніе. Поди-ка, скоро ли его съ шеи скопаешь!
— Знаю, братъ, знаю, говорилъ отецъ, но что хочешь говори, хоть ты тамъ „Утушку“ пой, я не могу не помочь этому несчастному семейству. Борисовъ убитъ, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія, и если никто за это дѣло не возьмется, то и самое преступленіе можетъ остаться ненаказаннымъ.
— Дѣлай, какъ хочешь, сказалъ въ заключеніе дядя: я знаю, что ты великій упрямецъ.
Уже на слѣдующій день всѣ четыре мальчика Борисовы были привезены въ Новоселки, и Николай поступилъ, подобно мнѣ, въ вѣдомство Андрея Карповича. Три же дѣвочки остались въ Фатьяновѣ, подъ надзоромъ мамзели, обучавшей ихъ первоначальной грамотѣ и французскому языку. Съ Борисовскими дѣтьми прибылъ въ Новоселки ихъ дядька, черномазый и кудрявый Максимъ, который, принося своимъ барченкамъ утромъ вычищенные сапоги, поперемѣнно выкрикивалъ: „Петръ Петровичъ или: Иванъ Петровичъ, извольте вставать, се ляръ де парле едекриръ. корректеманъ“.
Въ силу этого изреченія, Сергѣй Мартыновичъ обозвалъ Максима „Селярдепарле“, и это имя осталось за нимъ окончательно. Съ Николинькой Борисовымъ прибылъ и его клеперъ, на которомъ онъ ежедневно катался.
Пребываніе у насъ Борисовыхъ продолжалось до поздней осени, когда, по раскрытіи, наказаніи и ссылкѣ убійцъ, все дѣло было покончено. Тогда только впервые я услыхалъ имя молодаго и красиваго сосѣда, владѣльца села Воинъ, Петра Петровича Новосильцова, служившаго адъютантомъ у московскаго генералъ-губернатора князя Голицына. Видно, молодая вдова Борисова обладала искусствомъ заслужить вниманіе нужныхъ ей людей. Къ зимѣ Николай былъ отданъ въ Москву въ частный пансіонъ Кистера, а три брата его въ кадетскій корпусъ. Вслѣдъ за удаленіемъ осиротѣвшаго семейства изъ нашего дома языки домашнихъ развязались, и повѣсть объ убійствѣ въ сосѣдней и близко знакомой средѣ разрослась въ цѣлую поэму, въ которой всякій старался помѣстить новую подробность или оттѣнокъ. Я не въ состояній теперь указать на отдѣльные источники стоустой молвы, а могу только въ общихъ чертахъ передать дошедшее до моего дѣтскаго слуха. Ни отъ отца, ни отъ матери, ни отъ дяди я никогда ни слова не слыхалъ о потрясающемъ событіи.
Даже въ бытность мою студентомъ, я не разъ при распросѣ о дорогѣ въ Фатьяново слыхалъ отъ окрестныхъ крестьянъ вмѣсто отвѣта на вопросъ „къ Борисову?“ вопросъ: къ „забалованному?“ это было обычное имя Петра Яковлевича у сосѣднихъ крестьянъ. Понятно, что сосѣднимъ помѣщикамъ, не соприкасавшимся со сферами лакейскихъ и дѣвичьихъ, знакома была только забавная сторона Борисова. Такъ во время моего студенчества проживавший въ Москвѣ у Большаго Вознесенія и баловавшій меня Семенъ Николаевичъ Шеншинъ часто говаривалъ: „веселый человѣкъ былъ покойный Петръ Яковлевичъ. Бывало, на дрожкахъ тройкой съ колокольчиками и бубенчиками пріѣдетъ и скажетъ: „ну, господа, продалъ гречиху и хочу проиграть вамъ деньги“. А затѣмъ къ утру, проигравшись до копѣйки, сядетъ снова на свои дрожки и, зазвеня колокольчиками и бубенчиками, умчится во весь духъ“.
Про него же не разъ разсказывалъ мнѣ, студенту, проживавшій на Якиманкѣ въ великолѣпномъ собственномъ домѣ старый Михаилъ Ѳедоровичъ Сухотинъ.
„Такого исправника, говорилъ онъ, какимъ былъ Борисовъ, намъ не нажить. Бывало, какъ узнаетъ о кражѣ лошадей или другаго добра, сейчасъ же возьмется за славнаго вора старика Шебунича. Тотъ, бывало, хоть запори его, своихъ не выдастъ. „А, не знаешь? крикнетъ Петръ Яковлевичъ: топи овинъ! коптить его!“ И вотъ въ самомъ густомъ дыму, зацѣпленный за ногу веревкой, Шебуничъ виситъ на переметѣ. Тутъ ужь некогда запираться, и все разыщется“.
Но никто кромѣ прислуги не зналъ, какъ весело проигравшійся Борисовъ возвращался домой на тройкѣ Разореныхъ. Голосъ у кучера Дениски былъ звонкій, и онъ, какъ бы развеселясь, подъѣзжая къ дому, еще на выгонѣ за полверсты кричалъ: „эхъ вы, Разореныя!“ извѣщая этимъ домочадцевъ о пріѣздѣ барина, которому въ это время никто не попадайся.
Воздерживаюсь отъ передачи жестокихъ выходокъ забалованнаго самодура. О нихъ можетъ дать нѣкоторое понятіе его отношеніе въ минуты раздраженія къ собственной семьѣ. Находя пирожки къ супу или жареное неудачными, онъ растворялъ въ столовой окно и выбрасывалъ все блюдо борзымъ собакамъ, причемъ не только жена и дѣти, но и мать Вѣра Алекс. оставались голодными.
Позднѣе изъ разговоровъ Андрея Карповича, Сергѣя Мартыновича и остальной прислуги я узналъ слѣдующія подробности.
У Борисовскаго повара Тишки была сестра, дѣвушка, состоявшая въ любовной связи со стремяннымъ Ванькой, сопровождавшимъ Николенъку при проѣздѣ черезъ Новоселки въ день убійства. Съ этой дѣвушкой Борисовъ вступилъ въ связь къ безмѣрному озлобленію повара и стремяннаго, возбужденныхъ кромѣ того, подобно кучеру Денискѣ, частыми жестокостями Борисова. Сговорившись между собою, эти три лица научили дѣвушку назначить свиданіе въ рощѣ, и тамъ всѣ трое, поднявшись изъ густой травы, набросились на коренастаго Борисова, который, при первоначальномъ безучастіи Дениски, успѣлъ было забрать подъ себя перевернувшаго ему галстукъ повара Тишку, а затѣмъ и помогавшаго ему Ваньку. Говорили, что на хриплыя слова Борисова: „Тишка, Ванюшка, пустите душу на покаяніе! я васъ на волю отпущу!“ — Ванька крикнулъ: „ну, Дениска, если не поможешь, первымъ долгомъ тебѣ ножъ въ бокъ!“ Тутъ и Дениска навалился на борющагося, и когда послѣдній былъ поконченъ, они, изготовивъ петлю на веревкѣ, перекинутой черезъ сукъ, встащили его на дерево.
Ознакомившись со всѣмъ нехитростнымъ сплетеніемъ домашней жизни покойнаго Борисова, нетрудно было разъяснить ходъ преступленія, въ которомъ соучастники признались во всѣхъ подробностяхъ. Къ осени всѣ они были наказаны и сосланы.