Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/4
| ← Глава III | Ранніе годы моей жизни — Глава IV | Глава V → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 41—48. |
Если сосѣди по временамъ пріѣзжали къ намъ въ гости на нѣсколько часовъ, то Вѣра Александровна Борисова, о которой я выше только слегка упомянулъ, пріѣзжала къ матери и гащивала иногда по цѣлымъ мѣсяцамъ. Располагалась она на ночлегъ противъ кровати матери на длинномъ диванѣ, и тутъ я старался пробраться въ спальню и упросить бабушку (подобно дѣтямъ Борисовыхъ, мы звали Вѣру Александровну бабушкой) разсказать сказочку, который разсказывать она была великая мастерица. Понятно, что и мать наша, по случаю частыхъ и долговременныхъ отъѣздовъ отца, не менѣе насъ рада была гощенію доброй старухи. По середамъ и пятницамъ бабушка кушала рыбу, а потому дѣло иногда бывало не безъ приключеній. На половинѣ карася или окуня Вѣра Александровна вдругъ жалобнымъ голосомъ застонетъ: „опять я, жадная, подавилась! охъ голубчикъ Аѳоня, подойди, ударь меня хорошенько по затылку!“
Стараясь рѣшительно помочь бѣдѣ, я угощалъ бабушку сильнымъ ударомъ по шеѣ, за которымъ слѣдовало восклицаніе: „охъ, спасибо, выскочила!“ а съ другой стороны возвышенный окрикъ матери: „ты какъ смѣешь такъ бить бабушку?“
Но бабушкѣ побои были, видно, не въ диковинку. Однокашникъ, сослуживецъ, а впослѣдствіи и родственникъ мой Иванъ Петровичъ Борисовъ разсказывалъ, какъ, бывало, въ Фатьяновѣ приваженные ходить къ бабушкѣ всею дѣтскою толпою за лакомствомъ, они иногда приходили къ ней во флигель въ неурочное время, повторяя настойчиво: „бабушка, дай варенья!“ Никакіе резоны съ ея стороны не принимались, и толпа съ возгласомъ: „бабушка, дай варенья!“ все ближе и ближе подступала къ старухѣ, и когда та, выведенная изъ терпѣнія, кричала: „ахъ вы мерзкіе, пошли домой!“ толпа ребятишекъ хватала ее за руки, за волосы, валила на полъ и колотила, продолжая кричать: „бабушка, дай варенья!“
Однажды, когда мать до слезъ огорчалась моею неспособностью къ наукамъ, бабушка сказала: „и-и, матушка, Елизавета Петровна, что вы убиваетесь заблаговременно! Выростутъ, все будутъ знать, что имъ нужно“.
Сколько разъ въ жизни вспоминалъ я это мудрое изреченіе.
Кромѣ бабушки Вѣры Александровны, у матери часто за столомъ появлялись мелкопомѣстные дворяне изъ Подбѣлевца, бывавшіе точно также и въ другихъ домахъ нашего круга: у Мансуровыхъ, Борисовыхъ и Зыбиныхъ. Отецъ, въ свою очередь, былъ скорѣе привѣтливъ, чѣмъ недоступенъ и гордъ. Такъ, длиннобородые, въ скобку и долгополые хлѣбные покупатели, мценскіе купцы Свѣчкинъ и Иноземцевъ, славившійся даже въ Москвѣ своимъ пивомъ, нерѣдко сидѣли у насъ за обѣденнымъ столомъ, и я живо помню, какъ краснолицый Иноземцевъ, раздувая пѣнистый стаканъ пива, пропускалъ его сквозь усы, на которыхъ оставались нападавшія въ стаканъ мухи. Помню я за нашимъ столомъ и толстаго засѣдателя Болотова въ мундирномъ сюртукѣ съ краснымъ воротникомъ и старенькаго его письмоводителя Луку Аѳанасьевича.
Великимъ постомъ отецъ любилъ ботвинью съ свѣжепросольною домашней осетриной, но особенно гордился хорошимъ приготовленіемъ крошева (рубленой кислой капусты). Помню однажды подъ вліяніемъ любви къ крошеву, отецъ спросилъ подлившаго себѣ въ тарелку квасу письмоводителя: „а что Лука Аѳанасьевичъ, хороша ли капустка?“
— Этой „копусткой“ можно похвалиться.
— Что ты говоришь?
— Этой „копусткой“ ангели святые на небесахъ питаются.
— Да вѣдь ты же еще не ѣлъ?
— Сейчасъ будемъ спотреблять.
Не взирая на такое радушіе, отецъ весьма недоброжелательно смотрѣлъ на мелкихъ Подбѣлевскихъ посѣтительницъ, вѣроятно избѣгая распространенія нежелаемыхъ сплетенъ.
Изъ этого остракизма изъята была небогатая дворянская чета, появлявшаяся изъ Подбѣлевца иногда пѣшкомъ, иногда въ телѣжкѣ. Въ послѣднемъ случаѣ, сидѣвшій на козлахъ маленькій и худощавый въ синемъ фракѣ съ мѣдными пуговицами Константинъ Гавриловичъ Лыковъ [1] никогда не подвозилъ свою дебелую, супругу Вѣру Алексѣевну къ крыльцу дома, а сдавалъ лошадь у воротъ коннаго двора конюхамъ. Оттуда оба супруга пѣшкомъ пробирались къ крыльцу, и я иначе не помню Вѣру Алексѣевну въ праздничные дни, какъ въ бѣломъ чепчикѣ съ раздувающимися оборками.
Сколько разъ впослѣдствіи она говорила мнѣ, что въ годъ моего рожденія ей было двадцать лѣтъ отъ роду. Посѣщенія Вѣры Алексѣевны, отличавшейся благословеннымъ аппетитомъ, были дотого часты, что у всѣхъ моихъ братьевъ и сестеръ она считалась домашнимъ человѣкомъ, такъ какъ незамѣтно приходила за четыре или пять верстъ и къ вечеру лѣтней порой возвращалась домой.
Вѣроятно въ подражаніе Борисовымъ отецъ приказалъ домашнимъ мастерамъ сдѣлать тоже дѣтскую коляску на рессорахъ, но только двумѣстную безъ козелъ. За дышло коляска эта возилась легко, и я не зналъ лучшаго наслажденія, чѣмъ, подражая самому рьяному коню, возить эту коляску. Особенно любилъ я катать въ ней кого-либо. Такъ, однажды, посадивши сестру Любиньку, я свезъ ее подъ горку къ ригѣ и тамъ на гладкомъ току возилъ сестру съ возможно большею быстротою. О прочности коляски можетъ свидѣтельствовать то, что бывшій въ немилости у отца дворовый Филимонъ, желая показать мнѣ ловкость лакеевъ, кричащихъ кучеру: „пошелъ!“ и затѣмъ уже на ходу вскакивавшихъ на запятки, догонялъ меня и прыгалъ на ходу на заднюю ось. Раза два эта продѣлка ему удавалась; но никому въ голову не приходило, что шкворень подъ переднею осью не закрѣпленъ. Вдругъ при новомъ прыжкѣ Филимона колясочка, откинувшись назадъ, соскочила съ передней оси и затѣмъ, падая на всемъ бѣгу передомъ, сбросила хохотавшую дѣвочку на землю. Раздался пронзительный крикъ, и бросившаяся нянька подняла дѣвочку, у которой подбородокъ оказался глубоко разсѣченнымъ, и кровоизліяніе было какъ изъ зарѣзанной. Филимонъ дотого испугался, что я обѣщалъ ему взять вину на себя, даже не поминая его имени.
Шрамъ при помощи хирурга заросъ, надолго оставляя (правда, на малозамѣтномъ мѣстѣ) темнокрасную полоску, которая къ совершеннолѣтію хотя и побѣлѣла, но сохранилась на всю жизнь.
Дорога изъ Новоселокъ въ Подбѣлевецъ шла подъ гору до оврага, но по другую сторону оврага подымалась весьма круто въ гору, почти съ полверсты.
Бывало, когда Вѣра Алексѣевна, припрятавъ въ большомъ ридикюлѣ гостинцевъ многочисленнымъ своимъ дѣтямъ, говорила: „ну, мнѣ пора домой“, мы хоромъ кричали: „Вѣра Алексѣевна, мы васъ подвеземъ въ коляскѣ“.
— Да что вы это! восклицала Вѣра Алексѣевна: вы посмотрите-ка на меня, вѣдь я тоже хлѣбъ съ солью; развѣ ваша коляска выдержитъ меня?
— Выдержитъ, выдержитъ! восклицали мы, подвозя коляску къ крыльцу. И чтобы прекратить все усиливающееся волненіе, Вѣра Алексѣевна съ хохотомъ садилась въ коляску, и мы безъ всякаго затрудненія везли ее съ полверсты подъ гору до оврага. Предвидя, что придется везти Вѣру Алексѣевну на длинную и крутую гору, мы, проѣзжая мимо дворовыхъ избъ, закликали съ собою, кромѣ Митьки, еще пару мальчиковъ, обыкновенно изъ многочисленныхъ дѣтей покойнаго Филиппа Агаѳоновича. Тѣмъ не менѣе взъѣздъ на гору до ровнаго мѣста требовалъ большого напряженія, и потъ лился съ насъ ручьями; но въ этомъ подвигѣ и заключалось все удовольствіе.
Однажды Митька, къ великой радости моей, принесъ копье, на которое кузнецъ насадилъ желѣзный наконечникъ, и такъ какъ наискось противъ крыльца дома стоялъ пустой флигель, бывшій когда-то на моей памяти малярной мастерской, то мы уходили въ него и, начертивши углемъ на дверяхъ круги съ чернымъ центромъ, упражнялись въ метаніи копья.
Но видно умножающееся семейство заставило отца повернуть флигель въ жилое помѣщеніе. Съ этою цѣлью навезли лѣсу и досокъ, и флигель при помощи досчатыхъ перегородокъ вокругъ центральной печки получилъ четыре комнаты, т. е. переднюю, пріемную и двѣ спальни, изъ которыхъ въ одной помѣщался отецъ, а другая предназначена была мнѣ и учителю спальнею и въ то же время классною.
Порою посѣщенія Вѣры Алексѣевны прекращались, но тогда вдругъ появлялся Константинъ Гавриловичъ въ неизмѣнномъ фракѣ и кланялся въ ноги матери нашей. При этомъ онъ всегда повторялъ: „осчастливьте сударыня! позвольте Аѳанасію Аѳанасьевичу привести младенцевъ въ христіанскую вѣру“.
— Вы говорите младенцевъ, Константинъ Гавриловичъ, спрашивала мать.
— Точно такъ, матушка: троихъ Богъ далъ.
Затрудненій къ удовлетворенно просьбы не представлялось, за исключеніемъ развѣ полтинника Подбѣлевскому причту, расходомъ котораго отецъ могъ остаться недоволенъ при провѣркѣ счетовъ.
Я самъ не безъ боязни появлялся у купели съ сестрою Любинькой у Подбѣлевскаго священника, заставлявшаго дьячка читать символъ „Вѣры“, плохо сохранявшійся въ моей памяти. Но въ большнинствѣ случаевъ мнѣ приходилось крестить у нашихъ дворовыхъ, и при этомъ буфетчику Павлу не разъ случалось разыскивать меня въ саду или въ полѣ и насильно приводить къ купели, отъ которой я бѣжалъ, избавляясь отъ слова нашего приходскаго священника: „читайте Вѣрую“.
Хотя отецъ Яковъ крестилъ меня и былъ постояннымъ духовникомъ отца и матери, но отецъ смотрѣлъ на него неблагосклонно, по причинѣ его пристрастія къ спиртнымъ напиткамъ, хотя о. Яковъ появлялся у насъ въ возбужденномъ состояніи только въ отсутствіе отца. Отецъ Яковъ усердно исполнялъ требы и собственноручно пахалъ и убиралъ, съ помощью работника, попадьи и дѣтей, свою церковную землю; но помянутая слабость приводила его къ крайней нищетѣ.
Помню, какъ во время великопостныхъ всенощныхъ, когда о. Яковъ приподымался на ногахъ и съ поднятыми руками восклицалъ: „Господи, Владыко живота моего“, — я, припадая головою къ полу, ясно видѣлъ, что у него, за отсутствіемъ сапогъ, на ногахъ женины чулки и башмаки.
Разъ въ годъ въ домѣ у насъ происходилъ великій переполохъ, когда заранѣе объявлялся день пріѣзда дѣдушки Василія Петровича, изъ его села Клейменова, гдѣ онъ проводить лѣто. Зимою дѣдушка проживалъ въ собственномъ домѣ въ Орлѣ, гдѣ пользовался общимъ уваженіемъ и вниманіемъ властей.
Конечно къ этому дню выпаивался теленокъ на славу, добывалась дичина и свѣжая рыба, а такъ какъ онъ любилъ гольцовъ, то Марья Петровна Борисова присылала къ этому дню живыхъ гольцовъ, которыхъ тотчасъ же пускали въ молоко.
Такъ какъ буфетчикъ Павелъ (обучавшійся въ Москвѣ у Педоти), былъ въ то же время и кондитеръ, то къ назначенному дню, кромѣ всякихъ конфетъ, появлялись различные торты и печенья и назначались къ столу наилучшія вина и наливки.
Въ назначенный день, часа за два до пріѣзда дѣдушки, появлялась крытая, запряженная тройкой бричка, и изъ нея выходили камердинеръ и рыжій, рябой, съ бѣльмомъ на лѣвомъ глазу, парикмахеръ Василій. Люди эти, немедля отставивъ отъ стѣны въ гостиной кресла, раскидывали около нея складную деревянную кровать, накладывали на нее перину и сафьянный тюфякъ и разстилали передъ нею персидскій коврикъ. Затѣмъ, убравъ постель бѣльемъ, накрывали ее розовымъ шелковымъ одѣяломъ; затѣмъ парикмахеръ приносилъ и ставилъ въ передней на окно деревянный раскрашенный болванъ для парика, а камердинеръ ставилъ на подоконникъ въ столовой серебряный тазъ съ кувшиномъ и такою же мыльницей. Часовъ въ 11 изъ-за рощи появлялась двумѣстная, гнѣдымъ цугомъ запряженная желтая карета, на запяткахъ которой стояли въ треугольныхъ шляпахъ и гороховыхъ ливреяхъ два выѣздныхъ лакея. На послѣдней ступенькѣ каменнаго крыльца ждалъ нашъ отецъ, и когда карета останавливалась, спѣшилъ къ ёя дверцамъ, чтобы помочь дѣдушкѣ выйти. Мать стояла обычно или на верхней, или на второй ступенькѣ крыльца и старалась поймать руку дѣдушки, чтобы поцѣловать ее; но каждый разъ со словами: „что это ты мать моя!“ онъ обнималъ и цѣловалъ ее въ щеку. Нечего прибавлять, что мы считали за великое счастье поцеловать руку дѣдушки.
Къ пріѣзду дѣдушки въ домъ съѣзжались ближайшіе родные: два его племянника Петръ и Иванъ Неофитовичи и родная племянница Анна Неофитовна. Любовь Неофитовна, по отдаленности мѣста жительства, пріѣзжала только крестить моихъ братьевъ и сестеръ вмѣстѣ съ дядею Петромъ Неофитовичемъ.
Такъ какъ дѣдушка былъ старинный охотникъ и, содержа псарню, въ хорошую погоду выѣзжалъ въ легкомъ экипажѣ послушать гончихъ и посмотрѣть на рѣзвость собакъ, то въ случаѣ пребыванія его въ Новоселкахъ болѣе сутокъ, отецъ приглашалъ его послушать на ближайшей опушкѣ лѣса нашихъ гончихъ и посмотрѣть нашихъ борзыхъ.
Помню, какъ однажды запуганный заяцъ, пробираясь изъ лѣсу въ другой, набѣжалъ на самыя дрожки дѣдушки и на минуту присѣлъ подъ ними; а другой подбѣжалъ въ томъ же направленіи по межѣ, близь которой отецъ пѣшкомъ стоялъ съ своею свитой. Желая во время показать собакамъ зайца, отецъ бросился во всю прыть зайцу на перерѣзъ; но собаки раскидались, и заяцъ, помнится, ушелъ. Тѣмъ не менѣе сцена эта позабавила дѣда, и первыми словами его на крыльцѣ къ отцу было: „какъ ты, братъ, прытко побѣжалъ! у мужика куча дѣтей, а онъ бѣгаетъ какъ мальчикъ“.
Изо всѣхъ, подобострастно выслушивавшихъ сужденія дѣда о разныхъ дѣлахъ и главное сельско-хозяйственныхъ, только одинъ Петръ Неофитовичъ не стѣснялся возражать старику, когда считалъ его рѣчи неосновательными. На кроткія замѣчанія отца, что дядя можетъ разсердиться, Петръ Неофитовичъ отвѣчалъ: „а какое мнѣ дѣло! я ничего не ищу и кланяться ему не стану“.
Во время объѣздовъ племянниковъ, дѣдушка заѣзжалъ на день къ Борисовымъ, и бабушка Вѣра Александровна сказывала, что дѣтямъ было строго приказано стоять въ два ряда по ступеньками крыльца и низко кланяться, когда Василій Петровичъ будетъ по нимъ всходить.
Такъ какъ дѣдушка зналъ, что намъ запрещены конфекты и вообще сладкое, то онъ и насъ, и Борисовскихъ дѣтей каждое утро одѣлялъ апельсинами.
Въ свою очередь отецъ и мать отправлялись въ Клейменово благодарить дѣдушку за сделанную честь.
- ↑ Впослѣдствіи я слыхалъ, что эти Лыковы происходили отъ князей Лыковыхъ.