[207]
Хорошо было за-городомъ! Стояло лѣто, рожь уже зажелтѣлась, овсы зеленѣли, сѣно было сметано въ стоги; по зеленому лугу расхаживалъ длинноногій аистъ и болталъ по-египетски,—онъ выучился этому языку отъ матери. За полями и лугами шли большіе лѣса съ глубокими озерами въ чащѣ. Да, хорошо было за-городомъ! Прямо на солнышкѣ лежала старая усадьба, окруженная глубокими канавами съ водой; отъ самого строенія вплоть до воды росъ лопухъ, да такой большой, что маленькіе ребятишки могли стоять подъ самыми крупными изъ его листьевъ во весь ростъ. Въ самой чащѣ лопуха было такъ же глухо и дико, какъ въ густомъ лѣсу, и вотъ тамъ-то сидѣла на яйцахъ утка. Сидѣла она уже давно, и ей порядкомъ надоѣло это сидѣнье,—ее мало навѣщали: другимъ уткамъ
[208]больше нравилось плавать по канавкамъ, чѣмъ сидѣть въ лопухѣ, да крякать съ нею.
Наконецъ, яичныя скорлупки затрещали.—Пи! пи!—послышалось изъ нихъ,—яичные желтки ожили и повысунули изъ скорлупокъ носики.
— Живо! живо!—закрякала утка, и утята заторопились, кое-какъ выкарабкались и начали озираться кругомъ, разглядывая зеленыя листья лопуха; мать не мѣшала имъ,—зеленый свѣтъ полезенъ для глазъ.
— Какъ міръ великъ!—сказали утята; еще бы! теперь у нихъ было куда больше мѣста, чѣмъ тогда, когда они лежали въ яйцахъ.
— А вы думаете, что тутъ и весь міръ!—сказала мать.—Нѣтъ! Онъ идетъ далеко-далеко, туда, за садъ, въ поле священника, но тамъ я отъ роду не бывала!.. Ну, всѣ что-ли вы тутъ?—И она встала.—Ахъ, нѣтъ, не всѣ! Самое большое яйцо цѣлехонько! Да скоро-ли этому будетъ конецъ! Право, мнѣ ужъ надоѣло.
И она усѣлась опять.
— Ну, какъ дѣла?—заглянула къ ней старая утка.
— Да вотъ, еще одно яйцо остается!—сказала молодая утка.—Сижу, сижу, а все толку нѣтъ! Но посмотри-ка на другихъ! Просто прелесть! Ужасно похожи на отца! А онъ-то, негодный, и не навѣстилъ меня ни разу!
— Постой-ка, я взгляну на яйцо!—сказала старая утка.—Можетъ статься, это индюшечье яйцо! Меня тоже надули разъ! Ну и маялась же я, какъ вывела индюшатъ! Они, вѣдь, страсть боятся воды; ужъ я и крякала, и звала, и толкала ихъ въ воду—не идутъ, да и конецъ! Дай мнѣ взглянуть на яйцо! Ну, такъ и есть! Индюшечье! Брось-ка его, да ступай, учи другихъ плавать!
— Посижу ужъ еще!—сказала молодая утка.—Сидѣла столько, что можно посидѣть и еще немножко.
— Какъ угодно!—сказала старая утка и ушла.
Наконецъ, затрещала скорлупка и самого большого яйца.—Пи! Пи!—и оттуда вывалился огромный, некрасивый птенецъ. Утка оглядѣла его.—Ужасно великъ!—сказала она.—И совсѣмъ не похожъ на остальныхъ! Неужели это индюшенокъ? Ну, да въ водѣ-то онъ у меня побываетъ, хоть бы мнѣ пришлось столкнуть его туда силой!
[209]
На другой день погода стояла чудесная, зеленый лопухъ весь былъ залитъ солнцемъ. Утка со всею своею семьей отправилась къ канавѣ. Бултыхъ!—и утка очутилась въ водѣ.
— За мной! Живо!—позвала она утятъ, и тѣ одинъ за другимъ тоже бултыхнулись въ воду.
Сначала вода покрыла ихъ съ головками, но затѣмъ они вынырнули и поплыли такъ, что любо. Лапки у нихъ такъ и работали; некрасивый сѣрый утенокъ не отставалъ отъ другихъ.
— Какой же это индюшенокъ?—сказала утка.—Ишь, какъ славно гребетъ лапками, какъ прямо держится! Нѣтъ, это мой собственный сынъ! Да онъ вовсе и не дуренъ, какъ посмотришь на него хорошенько! Ну, живо, живо, за мной! Я сейчасъ введу васъ въ общество,—мы отправимся на птичій дворъ. Но держитесь ко мнѣ поближе, чтобы кто-нибудь не наступилъ на васъ, да берегитесь кошекъ!
Скоро добрались и до птичьяго двора. Батюшки! что тутъ былъ за шумъ и гамъ! Двѣ семьи дрались изъ-за одной угриной головки, и въ концѣ концовъ она досталась кошкѣ.
— Вотъ, какъ идутъ дѣла на бѣломъ свѣтѣ!—сказала утка и облизнула язычкомъ клювъ,—ей тоже хотѣлось отвѣдать угриной головки.—Ну, ну, шевелите лапками!—сказала она утятамъ.—Крякните и поклонитесь вонъ той старой уткѣ! Она здѣсь знатнѣе всѣхъ! Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у нея на лапкѣ красный лоскутокъ? Какъ красиво! Это знакъ высшаго отличія, какого только можетъ удостоиться утка. Люди даютъ этимъ понять, что не желаютъ потерять ея; по этому лоскутку ее узнаютъ и люди и животныя. Ну, живо! Да не держите лапки вмѣстѣ! Благовоспитанный утенокъ долженъ держать лапки врозь и выворачивать ихъ наружу, какъ папаша съ мамашей! Вотъ такъ! Кланяйтесь теперь и крякайте!
Они такъ и сдѣлали; но другія утки оглядывали ихъ и громко говорили:
— Ну, вотъ, еще цѣлая орава! Точно насъ мало было! А одинъ-то, какой безобразный! Его ужъ мы не потерпимъ!
И сейчасъ же одна утка подскочила и клюнула его въ шею.
— Оставьте его!—сказала утка-мать.—Онъ вамъ, вѣдь, ничего не сдѣлалъ!
— Положимъ, но онъ такой большой и странный!—отвѣчала забіяка.—Ему и надо задать хорошенько!
— Славныя у тебя дѣтки!—сказала старая утка съ
[210]краснымъ лоскуткомъ на лапкѣ.—Всѣ очень милы, кромѣ одного… Этотъ не удался! Хорошо бы его передѣлать!
— Никакъ нельзя, ваша милость!—отвѣтила утка-мать.—Онъ некрасивъ, но у него доброе сердце, и плаваетъ онъ не хуже, смѣю даже сказать, лучше другихъ. Я думаю, что онъ выростетъ—похорошѣетъ, или станетъ современемъ поменьше. Онъ залежался въ яйцѣ, оттого и несовсѣмъ удался.—И она провела носикомъ по перышкамъ большого утенка.—Кромѣ того, онъ селезень, а тогда красота не такъ, вѣдь, нужна. Я думаю, что онъ возмужаетъ и пробьетъ себѣ дорогу!
— Остальные утята очень, очень милы!—сказала старая утка.—Ну, будьте же какъ дома, а найдете угриную головку, можете принести ее мнѣ.
Вотъ они и стали вести себя, какъ дома. Только бѣднаго утенка, который вылупился позже всѣхъ и былъ такой безобразный, клевали, толкали и осыпали насмѣшками рѣшительно всѣ—и утки, и куры.
— Онъ больно великъ!—говорили всѣ, а индѣйскій пѣтухъ, который родился со шпорами на ногахъ и потому воображалъ себя императоромъ, надулся и, словно корабль на всѣхъ парусахъ, подлетѣлъ къ утенку, поглядѣлъ на него и пресердито залопоталъ; гребешокъ у него такъ весь и налился кровью. Бѣдный утенокъ просто не зналъ, что ему дѣлать, какъ быть. И надо же ему было уродиться такимъ безобразнымъ, посмѣшищемъ для всего птичьяго двора!
Такъ прошелъ первый день, затѣмъ пошло еще хуже. Всѣ гнали бѣдняжку, даже братья и сестры сердито говорили ему: „Хоть бы кошка утащила тебя, несноснаго урода!“—а мать прибавляла: „Глаза бы мои тебя не видали!“ Утки клевали его, куры щипали, а дѣвушка, которая давала птицамъ кормъ, толкала ногою.
Не выдержалъ утенокъ, перебѣжалъ дворъ и—черезъ изгородь! Маленькія птички испуганно вспорхнули изъ кустовъ.
„Онѣ испугались меня,—такой я безобразный!“ подумалъ утенокъ и пустился съ закрытыми глазами дальше, пока не очутился въ болотѣ, гдѣ жили дикія утки. Усталый и печальный онъ просидѣлъ тутъ всю ночь.
Утромъ утки вылетѣли изъ гнѣздъ и увидали новаго товарища.
[211]
— Ты кто такой?—спросили онѣ, а утенокъ вертѣлся, раскланиваясь на всѣ стороны, какъ умѣлъ.
— Ты пребезобразный!—сказали дикія утки.—Но намъ до этого нѣтъ дѣла, только не вздумай породниться съ нами!
Бѣдняжка! Гдѣ ужъ ему было и думать объ этомъ! Лишь бы позволили ему посидѣть тутъ въ камышахъ, да попить болотной водицы.
Два дня провелъ онъ въ болотѣ, на третій явились два дикихъ гусака. Они недавно вылупились изъ яицъ и потому выступали съ большимъ форсомъ.
— Слушай, дружище!—сказали они.—Ты такой уродъ, что право нравишься намъ! Хочешь бродить съ нами и быть вольной птицей? Недалеко отсюда, въ другомъ болотѣ, живутъ премиленькія дикія гусыни-барышни. Онѣ умѣютъ говорить: „рапъ, рапъ!“ Ты такой уродъ, что—чего добраго—будешь имѣть у нихъ большой успѣхъ!
Пифъ! пафъ!—раздалось вдругъ надъ болотомъ, и оба гусака упали въ камыши мертвыми; вода окрасилась кровью. Пифъ! пафъ!—раздалось опять, и изъ камышей поднялась цѣлая стая дикихъ гусей. Пошла пальба. Охотники облегли болото со всѣхъ сторонъ; нѣкоторые изъ нихъ сидѣли въ нависшихъ надъ болотомъ вѣтвяхъ деревьевъ. Голубой дымъ облаками окутывалъ деревья и стлался надъ водой. По болоту шлепали охотничьи собаки; камышъ качался изъ стороны въ сторону. Бѣдный утенокъ былъ ни живъ, ни мертвъ отъ страха и только что хотѣлъ спрятать голову подъ крыло, какъ глядь—передъ нимъ охотничья собака съ высунутымъ языкомъ и сверкающими злыми глазами. Она приблизила къ утенку свою пасть, оскалила острые зубы и—шлепъ, шлепъ, побѣжала дальше.
— Слава Богу!—перевелъ духъ утенокъ.—Слава Богу! Я такъ безобразенъ, что даже собакѣ не хочется укусить меня!
И онъ притаился въ камышахъ; надъ головою его то и дѣло летали дробинки, раздавались выстрѣлы.
Пальба стихла только къ вечеру, но утенокъ долго еще боялся пошевелиться. Прошло еще нѣсколько часовъ, пока онъ осмѣлился встать, оглядѣться и пуститься бѣжать дальше по полямъ и лугамъ. Дулъ такой сильный вѣтеръ, что утенокъ еле-еле могъ двигаться.
Къ ночи онъ добѣжалъ до бѣдной избушки. Избушка такъ уже обветшала, что готова была упасть, да не знала на какой
[212]бокъ, оттого и держалась. Вѣтеръ такъ и подхватывалъ утенка,—приходилось упираться въ землю хвостомъ!
Вѣтеръ, однако, все крѣпчалъ; что было дѣлать утенку? Къ счастью, онъ замѣтилъ, что дверь избушки соскочила съ одной петли и виситъ совсѣмъ криво; можно было свободно проскользнуть черезъ эту щель въ избушку. Такъ онъ и сдѣлалъ.
Въ избушкѣ жила старушка съ котомъ и курицей. Кота она звала „сыночкомъ“; онъ умѣлъ выгибать спинку, мурлыкать и даже испускать искры, если его гладили противъ шерсти. У курицы были маленькія, коротенькія ножки, ее и прозвали „коротконожкой“; она прилежно несла яйца, и старушка любила ее какъ дочку.
Утромъ пришлеца замѣтили; котъ началъ мурлыкать, а курица клохтать.
— Что тамъ?—спросила старушка, осмотрѣлась кругомъ и замѣтила утенка, но по слѣпотѣ своей приняла его за жирную утку, которая отбилась отъ дому.
— Вотъ такъ находка!—сказала старушка.—Теперь у меня будутъ утиныя яйца, если только это не селезень. Ну, да увидимъ, испытаемъ!
И утенка приняли на испытаніе, но прошло недѣли три, а яицъ все не было. Господиномъ въ домѣ былъ котъ, а госпожею курица, и оба всегда говорили: „Мы и свѣтъ!“ Они считали самихъ себя половиной всего свѣта, притомъ—лучшею его половиной. Утенку же казалось, что можно на этотъ счетъ быть и другого мнѣнія. Курица, однако, этого не потерпѣла.
— Умѣешь ты нести яйца?—спросила она утенка.
— Нѣтъ!
— Такъ и держи языкъ на привязи!
А котъ спросилъ:
— Умѣешь ты выгибать спинку, мурлыкать и испускать искры?
— Нѣтъ!
— Такъ и не суйся съ своимъ мнѣніемъ, когда говорятъ умные люди!
И утенокъ сидѣлъ въ углу нахохлившись. Вдругъ, вспомнились ему свѣжій воздухъ и солнышко, и ему страшно захотѣлось поплавать. Онъ не выдержалъ и сказалъ объ этомъ курицѣ.
— Да что съ тобой?!—спросила она.—Бездѣльничаешь,
[213]вотъ тебѣ блажь въ голову и лѣзетъ! Неси-ка яйца, или мурлычь, дурь-то и пройдетъ!
— Ахъ, плавать по водѣ такъ пріятно!—сказалъ утенокъ.—А что за наслажденіе нырять въ самую глубь съ головой!
— Хорошо наслажденіе!—сказала курица.—Ты совсѣмъ рехнулся! Спроси у кота, онъ умнѣе всѣхъ, кого я знаю, нравится-ли ему плавать или нырять! О себѣ самой я ужъ не говорю! Спроси, наконецъ, у нашей старушки-госпожи, умнѣе ея нѣтъ никого въ свѣтѣ! По-твоему, и ей хочется плавать или нырять съ головой?
— Вы меня не понимаете!—сказалъ утенокъ.
— Если ужъ мы не понимаемъ, такъ кто тебя и пойметъ! Что-жъ, ты хочешь быть умнѣе кота и госпожи, не говоря уже обо мнѣ? Не дури, а благодари-ка лучше Создателя за все, что для тебя сдѣлали! Тебя пріютили, пригрѣли, тебя окружаетъ такое общество, въ которомъ ты можешь чему-нибудь научиться, но ты пустая голова, и говорить-то съ тобой не стоитъ! Ужъ повѣрь мнѣ! Я желаю тебѣ добра, потому и браню тебя; по этому всегда узнаются истинные друзья! Старайся же нести яйца или выучись мурлыкать, да пускать искры!
— Я думаю, мнѣ лучше уйти отсюда, куда глаза глядятъ!—сказалъ утенокъ.
— И съ Богомъ!—отвѣчала курица.
И утенокъ ушелъ, плавалъ и нырялъ съ головой, но всѣ животныя попрежнему презирали его за безобразіе.
Настала осень; листья на деревьяхъ пожелтѣли и побурѣли; вѣтеръ подхватывалъ и кружилъ ихъ по воздуху; наверху, въ небѣ, стало такъ холодно, что тяжелыя облака сѣяли градомъ и снѣгомъ, а на изгороди сидѣлъ воронъ и каркалъ отъ холода во все горло. Брр! замерзнешь при одной мысли о такомъ холодѣ! Плохо приходилось бѣдному утенку.
Разъ вечеромъ, когда солнышко еще такъ славно сіяло на небѣ, изъ-за кустовъ поднялась цѣлая стая чудныхъ, большихъ птицъ; утенокъ сроду не видалъ такихъ красавцевъ: всѣ они были бѣлы, какъ снѣгъ, съ длинными, гибкими шеями! То были лебеди. Они испустили какой-то странный крикъ, взмахнули великолѣпными, большими крыльями и полетѣли съ холодныхъ луговъ въ теплые края, за синее море. Они поднялись высоко-высоко, а бѣднаго утенка охватило какое-то странное волненіе. Онъ завертѣлся въ водѣ, какъ волчокъ, вытянулъ
[214]шею и тоже испустилъ такой громкій и странный крикъ, что и самъ испугался. Чудныя птицы не шли у него изъ головы, и когда онѣ окончательно скрылись изъ виду, онъ нырнулъ на самое дно, вынырнулъ опять и былъ словно внѣ себя. Утенокъ не зналъ, какъ зовутъ этихъ птицъ, куда онѣ летѣли, но полюбилъ ихъ, какъ не любилъ до сихъ поръ никого. Онъ не завидовалъ ихъ красотѣ; ему и въ голову не могло придти пожелать походить на нихъ; онъ радъ бы былъ и тому, чтобъ хоть утки-то его отъ себя не отталкивали. Бѣдный безобразный утенокъ!
А зима стояла холодная-прехолодная. Утенку приходилось плавать по водѣ безъ отдыха, чтобы не дать ей замерзнуть совсѣмъ, но съ каждою ночью свободное ото льда пространство становилось все меньше и меньше. Морозило такъ, что ледяная кора трещала. Утенокъ безъ устали работалъ лапками, но подъ конецъ обезсилѣлъ, пріостановился и весь обмерзъ.
Рано утромъ мимо проходилъ крестьянинъ, увидалъ примерзшаго утенка, разбилъ ледъ своимъ деревяннымъ башмакомъ и принесъ птицу домой къ женѣ. Утенка отогрѣли.
Но вотъ дѣти вздумали поиграть съ нимъ, а онъ вообразилъ, что они хотятъ обидѣть его и шарахнулся со страха прямо въ подойникъ съ молокомъ—молоко все расплескалось. Женщина вскрикнула и всплеснула руками; утенокъ, между тѣмъ, влетѣлъ въ кадку съ масломъ, а оттуда въ боченокъ съ мукой. Батюшки, на что онъ былъ похожъ! Женщина вопила и гонялась за нимъ съ угольными щипцами, дѣти бѣгали, сшибая другъ друга съ ногъ, хохотали и визжали. Хорошо, что дверь стояла отворенной, утенокъ выбѣжалъ, кинулся въ кусты, прямо на свѣже-выпавшій снѣгъ и долго-долго лежалъ тамъ почти безъ чувствъ.
Было бы черезчуръ печально описывать всѣ злоключенія утенка во время суровой зимы. Когда же солнышко опять пригрѣло землю своими теплыми лучами, онъ лежалъ въ болотѣ, въ камышахъ. Запѣли жаворонки, пришла весна-красна.
Утенокъ взмахнулъ крыльями и полетѣлъ; теперь крылья его шумѣли и были куда крѣпче прежняго. Не успѣлъ онъ опомниться, какъ уже очутился въ большомъ саду. Яблони стояли всѣ въ цвѣту; душистая сирень склоняла свои длинныя зеленыя вѣтви надъ извилистымъ каналомъ.
[215]
Ахъ, какъ тутъ было хорошо, какъ пахло весною! Вдругъ изъ чащи тростника выплыли три чудныхъ бѣлыхъ лебедя. Они плыли такъ легко и плавно, точно скользили по водѣ. Утенокъ узналъ красивыхъ птицъ, и его охватила какая-то странная грусть.
„Полечу-ка я къ этимъ царственнымъ птицамъ; онѣ навѣрное убьютъ меня за мою дерзость, за то, что я, такой безобразный, осмѣлился приблизиться къ нимъ, но пусть! Лучше быть убитымъ ими, чѣмъ сносить щипки утокъ и куръ, толчки птичницы, да терпѣть холодъ и голодъ зимою!“
И онъ слетѣлъ въ воду и поплылъ навстрѣчу красавцамъ-лебедямъ, которые, завидя его, тоже устремились къ нему.
— Убейте меня!—сказалъ бѣдняжка и опустилъ голову, ожидая смерти, но что же увидалъ онъ въ чистой, какъ зеркало, водѣ? Свое собственное изображеніе, но онъ былъ уже не безобразною темно-сѣрою птицей, а—лебедемъ!
Не бѣда появиться на свѣтъ въ утиномъ гнѣздѣ, если вылупился изъ лебединаго яйца!
Теперь онъ былъ радъ, что перенесъ столько горя и бѣдствій,—онъ лучше могъ теперь оцѣнить свое счастье и все окружавшее его великолѣпіе. Большіе лебеди плавали вокругъ него и ласкали его, гладя клювами по перышкамъ.
Въ садъ прибѣжали маленькіе дѣти; они стали бросать лебедямъ хлѣбныя крошки и зерна, а самый меньшой изъ нихъ закричалъ:
— Новый, новый!
И всѣ остальные подхватили:—Да, новый, новый!—хлопали въ ладоши и приплясывали отъ радости; потомъ побѣжали за отцомъ съ матерью, и опять бросали въ воду крошки хлѣба и пирожнаго. Всѣ говорили, что новый красивѣе всѣхъ. Такой молоденькій, прелестный!
И старые лебеди склонили передъ нимъ головы.
А онъ совсѣмъ смутился и спряталъ голову подъ крыло, самъ не зная зачѣмъ. Онъ былъ черезчуръ счастливъ, но нисколько не возгордился,—доброе сердце не знаетъ гордости—помня то время, когда всѣ его презирали и гнали. А теперь всѣ говорятъ, что онъ прекраснѣйшій между прекрасными птицами! Сирень склоняла къ нему въ воду свои душистыя вѣтви, солнышко свѣтило такъ славно… И вотъ, крылья его
[216]зашумѣли, стройная шея выпрямилась, а изъ груди вырвался ликующій крикъ:
— Нѣтъ, о такомъ счастьи я и не мечталъ, когда былъ еще безобразнымъ утенкомъ!
