Дикая, безсмысленная травля „инородцевъ", которая считается у насъ теперь высшимъ словомъ государственной мудрости и, раздуваемая наемными публицистами, возводится въ перлъ патріотизма, вызываетъ повсюду ростъ здоровыхъ національныхъ стремленій. Земледѣльцы говорятъ, что иногда холодокъ, сѣрая погода да непрерывный, скучный мелкій дождь бываютъ нужны хлѣбамъ. Мы-то, городскіе жители, сердимся на скучное безвременье и впадаемъ въ хандру — а земля дѣлаетъ свое дѣло и раститъ здоровый хлѣбъ съ здоровыми сѣменами. Такъ и теперь: ужъ чего, кажется, назойливѣе и однообразнѣе этотъ ливень ограничительныхъ циркуляровъ, этотъ гулъ „патріотическихъ" статей — а исторія дѣлаетъ и дѣлаетъ свою непрерывную, хотя и незамѣтную работу. Она поднимаетъ къ жизни долго дремавшия народности. Униженныя и осмѣянныя казеннымъ перомъ, онѣ лучше оріентируются въ своемъ положеніи; національная ихъ печать несетъ повсюду новыя, жизнетворныя стремленія и убѣждения; интеллигенція, отщепившаяся отъ своего народа, возвращается къ нему. Таковъ процессъ, происходящій по всей Россіи. Привѣтъ ему, этому здоровому демократическому процессу: онъ распространяетъ истинное просвѣщеніе, пріобщаетъ къ общегосударственнымъ интересамъ всѣ слои народа, объединяетъ ихъ, конечно, гораздо больше, чѣмъ всякое оффиціальное учрежденіе - какъ могла бы объединять развѣ Государственная Дума, если бы она была настоящимъ представительствомъ своей Россіи.
Бѣлорусское національное возрождение пошло быстро съ 1905-го года, но пробужденіе народа насчитываетъ уже не одинъ десятокъ лѣтъ. Какъ всегда и вездѣ это бываетъ у національностей пробуждающихся, сначала кучка интеллигентовъ, „смѣшныхъ идеалистовъ", почувствовала свою кровную связь съ забитыми и темными народными массами, сердечно ихъ пожалѣла и стала писать для нихъ. Какъ въ украинской, такъ и въ бѣлорусской литературѣ дѣло началось съ пародій, съ подражаній. Уже въ ХVIII вѣкѣ нѣкій В. П. Ровинскій перекладываетъ малорусскую „Энеиду" И. Котляревскаго „на смоленскій крестьянский языкъ", и переложение его пользуется большой популярностью у мѣстной мелкой шляхты. Потомъ, въ сороковыхъ и въ пятидесятыхъ годахъ, посль долгаго перерыва, опять появляются произведения на бѣлорусскомъ языкѣ. Выходятъ они изъ среды польскаго бѣлорусскаго дворянства, такъ какъ другой интеллигенціи въ краѣ не было; русскіе чиновники, презиравшіе все на свѣтѣ, кромѣ двадцатаго числа, конечно оставались совершенно чуждыми народной массѣ. Но изъ того благороднаго демократическаго кружка, который образовался въ началѣ двадцатыхъ годовъ въ Виленскомъ университетъ подъ названіемъ Филаретовъ, вышли люди, проникнутые живымъ чувствомъ симпатіи къ народу. Другъ Мицкевича, Янъ Чечоть, уже юношей сочиняетъ бѣлорусские стихи, а въ зрѣломъ возрастѣ продолжаеть собираніе бѣлорусской народной поэзии и самъ создаеть рядъ удивительно удачныхъ подражаній ей. Дунинъ-Марцинкевичъ (1807-1885 гг.) печаталъ по-бѣлорусски и народныя пьесы, и повѣсти, и стихи. Но еще долго все это оставалось курьезомъ, любительской поэзіей, проявленіемъ господскаго снисхожденія къ „народу".
Съ 1891-го года дѣло мѣняется. Въ этомъ году выходить „Бѣлорусская дудка" Бурачка — сборникъ стихотвореній, проникнутыхъ живымъ національнымъ сознаніемъ и снабженныхъ предисловіемъ. Консервативный историкъ этого движенія, самъ бѣлоруссъ, но трепещущій передъ народнымъ движеніемь, ректоръ Варшавскаго университета Е. Ө. Карскій, ставитъ въ упрекъ Бурачку, будто бы онъ „старается возбудить сепаратистическія стремленія національныя и литературныя, отстранить бѣлоруссовъ отъ великоруссовъ и побудить ихъ къ выработкѣ самостоятельной литературы". Это — обычный упрекъ людей, перешедшихъ на сторону господъ положения и умѣющихъ видѣть въ національныхъ стремленіяхъ лишь пустую забаву, если не „крамолу". Дѣйствительно, какъ опасно предисловіе Бурачка! Послушайте, что говоритъ авторъ. „Милые братья, дѣти Земли - моей Матери! Вамъ посвящая свою работу, я долженъ поговорить съ вами о нашей долѣ-недолѣ, о нашемъ родномъ исконномъ языкѣ, который мы сами, да и не одни мы, а всѣ темные люди зовутъ „мужицкимъ“ хотя онъ называется бѣлорусскимъ... Нашъ языкъ — такой же человѣческій и панскій, какъ и французский или нѣмецкій, или какой-либо другой. Неужели же такъ на вѣки вѣковъ мы можемъ читать и писать только на чужомъ языкѣ? Хорошо и даже необходимо знать сосѣдский языкъ, но прежде всего надо знать свой". Такъ поэтъ старался пробудить въ своемъ народѣ уваженіе къ своей личности, стремление къ свободѣ. И онъ жаловался на трудность работы въ своей „Дудкѣ": „Соракъ гадоу бьюся, Ніякъ ня звярнуся, Ніякъ ня натраплю Вадзицы хоць каплю, Ды такой вадзицы, Ды съ такой крыницы, што якъ хто напьëцца Дыкъ вольнымъ стаëцца!"
Однако „капля свободной воды", которую сорокъ лѣтъ искалъ Бурачокъ, упала не на безплодную почву. Ростки свободы повсюду стали подниматься на бѣлорусской нивѣ, и къ 1905-му году мы видимъ уже довольно сильное движеніе, благодаря которому образовался издательский кружокъ и появилась первая бѣлорусская газета. Правда, издатели были вынуждены работать не только безкорыстно, но и самоотверженно; правда, немало попытокъ разбилось объ административныя кары и преграды. Но подавить самое движеніе не удалось даже нынѣшней "твердой" власти. Кажется, она поняла, что загнать его внутрь народа, сдѣлать легальное и невинное "преступнымъ" — было бы ужъ слишкомъ неблагоразумно. Конечно, будь это гдѣ-нибудь въ коренной Россіи, передъ такими пустяками не остановились бы; но вѣдь въ Бѣлоруссіи имѣется "недержавная" народность, поляки. Слишкомъ прижать бѣлорусское національное движеніе значило содѣйствовать его полонизаціи, и бѣлорусской интеллигенции позволяютъ, хотя и со всяческими препонами, дѣлать свою большую культурную работу, насаждать въ народѣ грамотность, распространять интересъ къ родному языку. Вотъ уже пятый годъ выходитъ еженедѣльная газета "Наша Ніва", единственный органъ, черезъ который въ глушь Бѣлоруссіи проникаетъ свѣтъ современной культуры. "Наша Ніва" сообщаетъ о работѣ Государственной Думы, о томъ, что дѣлается на Западѣ; она печатаетъ разсказы и стихи, выпускаетъ въ видѣ приложенія исторію Бѣлоруссіи, сборники стиховъ и т. д. За первые три года своего существованія "Наша Ніва" помѣстила 960 корреспонденцій изъ 489 деревень, напечатала 246 стихотвореній 61-го поэта и 91 разсказъ 36 различныхъ авторовъ. Можно сказать, что бѣлорусская газета дошла до самыхъ низовъ и вызвала съ ихъ стороны живой откликъ. "Наша Ніва" растетъ и развивается, хотя матеріально все еще жестоко бѣдствуетъ.
Просматривая этотъ журналъ съ первыхъ дней его существованія, я невольно обратилъ внимание на несомнѣнную талантливость нѣкоторыхъ стихотвореній, помѣщенныхъ въ немъ. Отъ этой бѣлорусской поэзіи вѣяло такой непосредственностью живой любви къ родному краю, которая захватывала и читателя. Разумѣется, эта поэзія не сложна. Ей еще чужда утонченность настроеній міровыхъ литературъ. Мотивы ея просты и однообразны, какъ однообразно бѣлорусское Полѣсье; они грустны, какъ эта бѣдная, заброшенная страна, отрѣзанная въ иныхъ мѣстахъ на цѣлые мѣсяцы отъ общенія съ внѣшнимъ міромъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ потребность человѣческаго духа, сознавшаго свою индивидуальность, завоевать право свободнаго ея развития обнаруживается въ бѣлорусской поэзіи иногда такъ же ярко, какъ и въ малорусской. Совершенно не знакомое съ прекрасной украинской поэзіей, съ ея удивительной задушевностью, и мягкостью, съ свѣжестью ея юмора, наше общество, вѣроятно, съ удивленіемъ узнаетъ о существованіи нѣсколькихъ бѣлорусскихъ поэтовъ, произведения которыхъ, вѣроятно, стали бы очень замѣтны, если бы они были написаны на великорусскомъ языкѣ. А можетъ-быть бѣлорусскимъ поэтамъ и нечего было бы сказать намъ, еслибы они были пересажены на нашу почву: вѣдь поэзія расцвѣтаетъ лишь у себя дома, подъ своимъ небомъ, питаясь соками родной земли. Являясь выраженіемъ народнаго душевнаго склада, эта поэзія раскрываетъ намъ то самое святое, чѣмъ живетъ масса, чаще всего полусознательно. И какъ въ стихахъ и разсказахъ украинскихъ писателей мы видимъ мучительный вопросъ о судьбахъ "недержавныхъ" народностей, горячій призывъ къ нероднымъ сыновьямъ родной матери" вернуться домой, въ среду своего народа, страстное возмущеніе ренегатствомъ и мощное чувство любви къ милой родинѣ, такъ и въ бѣлорусской поэзіи эти ноты выступаютъ на первый планъ.
Въ послѣдние годы, какъ поэты, выдвинулись Янка Лучына (Иванъ Неслуховскій), авторъ сборника стиховъ "Вязанка" (1903), Мацей Крапіука, Эдзюкъ Будзька и многие другіе, помѣщающіе въ каждомъ номерѣ "Нашей Нівы" порою неискусные, мало оригинальные, но всегда горячіе, искренніе стихи, которые, навѣрное, находятъ широкій откликъ въ народныхъ массахъ. На первое место слѣдуетъ поставить трехъ поэтовъ: Янка Купалу ("Жалейка", 1908), Якуба Коласа ("Песьни-жальбы", 1910) и все болѣе выдающагося Максима Богдановича. Первые двое, какъ мнѣ сообщаютъ изъ Вильны, "дѣйствительно сыны народа, выросшіе въ мужицкой хатѣ, что даетъ намъ право въ ихъ душахъ видѣть проявленія души всего народа". Что касается послѣдняго, то, по опредѣленію того же лица, "это уже индивидуалистъ въ сопоставленіи съ двумя первыми. У него проглядываетъ нѣжная, особенно интеллигентная душа, и эта ея филигранность можетъ быть залогомъ развитія. Для уясненія его переживаній интересно знать нѣкоторыя данныя изъ его жизни: это - юноша восемнадцати-девятнадцати лѣтъ, гимназистъ восьмого класса, болѣзненный, сынъ бѣлорусса (раньше, кажется, народнаго учителя), переселившагося лѣтъ двадцать тому назадъ въ Нижній-Новгородъ, гдѣ Максимъ Богдановичъ и родился. Года два тому назадъ онъ случайно познакомился съ изданіями на бѣлорусскомъ языкѣ и пробудился въ національномъ отношеніи. Пробудившееся чувство отдаленія отъ родины, которой онъ никогда не видѣлъ, но о которой онъ зналъ отъ отца, равно какъ болѣзнь, и повліяли на созданіе этого новаго типа, пока одинокаго, въ семьѣ бѣлорусскихъ поэтовъ". М. Богдановичъ - одно изъ обычныхъ явленій, сопровождающихъ національное пробуждение народовъ: тонкая и чуткая натура, охваченная стремленіемъ вернуться къ униженному и забытому народу. "Ни одинъ сытый не можетъ такъ играть, какъ играетъ народное горе", писалъ этотъ юноша въ 1907-мъ году, въ символической легендѣ о происхожденіи поэзіи.
Въ этомъ очеркѣ я остановлюсь на четырехъ бѣлорусскихъ поэтахъ: Янкѣ Лучынѣ, Янкѣ Купалѣ, Якубѣ Коласѣ и М. Богдановичѣ. Не лишнее упомянуть, что въ братской украинской литературѣ слѣдятъ съ живымъ сочувствіемъ за процессомъ бѣлорусскаго національнаго возрожденія. Одинъ изъ львовскихъ писателей посвятилъ этому процессу довольно обширную работу (И. Святицькій, "Видроджене білоруського письменства", 1908) и привелъ въ ней нѣсколько политическихъ белорусскихъ стихотвореній, которыя по условіямъ нашей печати не могли появиться въ виленской "Нашей Нівы". Характерно, что и въ этихъ стихотвореніяхъ вовсе не обнаруживается пресловутаго "сепаратизма", который такъ неразумно и, я сказалъ бы, съ такою опасностью для государства наши націоналисты усматриваютъ во всякомъ національномъ движеніи. Содержаніе ихъ обычно для всей русской освободительной поэзіи. "Паустаньце! край ваш стогне родны, заве збауляць, як звау не раз. Паустаньце, гляньце, Божэ милы, свабоды сонца васъ заве! Крыху адваги й дружнай силы, а шчасце вечна зацьвяце!" (Встаньте! Стонетъ вашъ родной край, зоветъ спасти его, какъ звалъ не разъ. Встаньте, взгляните, Боже мой, васъ зоветъ солнце свободы. Немного отваги и дружной силы, и счастье зацвѣтетъ навѣки).
Янка Лучына ставитъ на первомъ планѣ вопросы соціальнаго положенія народа. Его сборникъ, вышедшій въ 1903-мъ году, является предзнаменованіемъ того общаго движения, которое въ 1905-мъ году разразилось грозной бурей надъ всей Россіей. И скорбь по народной темнотѣ и бѣдности, и вѣра въ громадныя силы, заложенныя въ немъ, и молодой оптимизмъ, убѣжденный, что счастье будетъ, какъ пчелкамъ въ ульѣ": все это внушаетъ Лучынѣ истинно-поэтическія нотки. Вотъ его обращения къ съверному вѣтру:
Эй ты, сиверъ, — ня дзьми!.. не патрэбенъ ты намъ,
Адъ полудня цяплу зъ тобой ходу нима!
Хоць бы разъ безъ цябе зарунець бы палямъ,
Хоць бы разъ у свой часъ адышла бы зима!
Устрапянууся бы духъ у челавѣчай грудзи,
Ды й забыли бы мы мора смутку ды й слезъ
Сцихни, сиверъ, хоць разъ, на лясохъ ня гудзи,
На далекъ акіанъ убяжи ты, марозъ!
Эй ты, сѣверъ, не дуй. Ты не надобенъ намъ,
Намъ съ тобой не дождаться отъ юга тепла,
Хоть бы разъ безъ тебя пробудиться полямъ,
Хоть бы разъ въ свое время зима-то ушла!
Встрепенулся бы духъ въ человѣчьей груди,
И забыли бы мы море скорби и слезъ,
Стихни, сѣверъ, хоть разъ, по лѣсамъ не гуди,
И къ далекимъ морямъ убѣги ты, морозъ!
Въ другомъ стихотвореніи, посвященномъ "Родной сторонкѣ", мы слышимъ то же заунывное, чисто народное, бѣлорусское причитаніе надъ бѣдностью и темнотой Бѣлоруссіи. "Ты намъ раскинулась, лесомъ, балотами, выдмай песчаною, неураджайною, маци зямлица, и умалотами хлеба надъ мерку не дашъ звичайную. А сынъ твой беднай адзетъ сермятаю, зъ лыка плеценые лапци абууты, едзе драбанами, цы калымагаю, конемъ, ште уягне, якбы заснуушы... Усе у табе бедна. Часта заплачэ мужыкъ араты дзеля злой доли, цяжка працуючи".
Тѣ же мотивы проходятъ красной нитью въ „Жалейкѣ" Янки Купалы, но техника его стихотвореній выше. Рѣзче выступаетъ и народная струя въ языкѣ. Стихи Лучыны пойметъ всякій образованный русский человѣкъ — для пониманія Янки Купалы нужно знакомство съ бѣлорусскимъ словаремъ. И рядомъ съ горькой нотой въ стихахъ этого поэта-крестьянина выступаетъ уже нѣчто новое: вѣра въ будущее Бѣлоруссіи. "Я мужикъ-бѣлоруссъ", - заявляетъ онъ, "Темный самъ, бѣлый усъ. Эхъ, кабъ темный не былъ, читать книжки умѣлъ, я бы счастье добылъ, я бы пѣсенки пѣлъ! Я сумѣлъ бы сказать, что и я человѣкъ, что и мнѣ горевать надоѣло весь вѣкъ". Это еще очень примитивное, но тѣмъ болѣе понятное народу, тѣмъ болѣе связанное съ нимъ сознание соціальной неправды проходитъ красной нитью въ "Жалейкѣ" Купалы, съ тѣмъ однообразіемъ, которое такъ обычно въ народной поэзіи. Жалобы на пана, который гонитъ арендатора изъ избы, патетическое восклицаніе: "Не праклинайце лапцяу липовыхъ, не пагарджайце лапцяу лазовыхъ", воспѣваніе сохи и бѣдной хатки, стихійная радость приходу весны и грусть съ наступленіемъ осени и зимы, непрерывный стонъ надъ народной бѣднотой, темнотой и безправіемъ — вотъ содержаніе стихотвореній Янки Купалы. Таково и самое характерное изъ нихъ: "А кто тамъ идетъ".
А хто там идзе, а хто тамъ идзе?
У вагромнистай такой грамадзе?
— Беларусы.
А што йаны нясуць на худых плечах,
На у лапцях нагах, на у крыви руках?
— Сваю крыуду.
А каму нясуць гэту крыуду усю,
А куды нясуць на паказ сваю?
— На светъ цэлы.
А хто гэтай йих, не адзин мильйон,
Крыуду несць научыу, разбудзиу йих сон?
— Беда, гора.
А чагож, чаго захацелась йим,
Пагарджанным век, йим сляпым, глухим?
— Людьзми звацца.
Сборникъ „Песьни-жальбы" Якуба Коласа самымъ своимъ названіемъ опредѣляетъ господствующій тонъ его стихотвореній. Но содержание ихъ сложнѣе, чѣмъ у Янки Купалы. Здѣсь преобладаютъ картины природы, иногда такія изящныя и поэтическія, что невольно останавливаешься надъ ними. Въ Якубѣ Коласѣ чувствуется дѣйствительный поэтъ, умѣющій находить свои слова для давно описанныхъ образовъ. Этихъ картинъ, взятыхъ изъ родной земледѣльческой природы, такъ много въ сборникѣ, и такъ онѣ своеобразно прочувствованы поэтомъ, что по нимъ можно было бы просто составить альбомъ крестьянской, сѣрой, не польской и не великорусской, а совсѣмъ особенной "сермяжной" Бѣлоруссіи.
"Ціха калосься, схіліушы галовы,
Шэучуць у межах палёу;
Толькіж ня слухае неба іх мовы
Жальбы ржаных калосоу.
Сіняе небо усё сонцам заліто;
Полудзень, вар, цішына"....
Тихо колосья, склонивши головки,
Шепчуть на межахъ полей;
Только не слушаетъ небо ихъ жалобь,
Ржаныхъ колосьевь рычей.
Синее небо все солнцемъ залито,
Полдень, жара, тишина...
А вотъ о колосѣ, выросшемъ случайно среди травы. "На соломкѣ тонкой средь травы глухой, спѣетъ, доспѣваетъ колосъ сиротой. Можетъ, пташка Божья бросила зерно, или залетѣло съ бурею оно, или конь изъ торбы какъ-то уронилъ на чужую пашню зерно посадилъ". Приходитъ весна. "И зима, какъ дымъ, пропала, зеленѣетъ лугъ, поля, и очнулась, какъ отъ боли, наша родная земля". Картины природы сплетаются съ длинными, однообразными, обычными въ бѣлорусской поэзіи картинами крестьянской доли. "Пока жить ты соберешься, умирать уже пора". „Рѣдкое жниво, травы половина, колосъ не гнется зерномъ до земля". „Наше поле дрянно родитъ, бѣдно здѣсь живетъ народъ, и въ грязи онъ, бѣдный, ходитъ, а трудится — льется потъ. Грустно смотрять деревеньки, глянешь — сердце заболитъ, на дворѣ полѣнья, бревна, куча мусору лежитъ. Крестъ сосновый на дорогѣ, кучка тополей сухихъ; тихо, скучно, какъ въ острогѣ, какъ среди могилъ своихъ. А какъ пѣсня понесется, сколько въ пѣснѣ той бѣды! Убѣжалъ бы я, сдается, самъ не вѣдаю, куды! Край нашъ родный, бѣдно поле, ты глядишь, какъ сирота; грустенъ ты, какъ наша доля, какъ ты — наша темнота!" Якубъ Коласъ не даромъ упоминаетъ объ острогѣ; цѣлый рядъ его стихотвореній объединенъ общимъ названіемъ: "Изъ тюрьмы". Впрочемъ, не Коласъ одинъ посылаетъ въ "Нашу Ніву свои стихи изъ тюрьмы. "С турмы" грустно-гнѣвное стихотвореніе шлетъ Эдзюкъ Будзько.
Максимъ Богдановичъ пишетъ по-бѣлорусски, но мотивы его поэзіи — общечеловѣческіе, не тѣсно-народные. Какъ надъ бѣлымъ пухомъ вишень, точно синій огонекъ, бьется, вьется быстрый, легкій, синекрылый мотылекъ. А вокругъ него весь воздухъ въ струнахъ солнца золотыхъ, онъ дрожащими крылами еле слышно звонитъ въ нихъ. И хвалою льется пѣсня, тихій, ясный гимнъ веснѣ. Иль его мнѣ напеваетъ, напѣваеть сердце мнѣ? Можетъ быть, то вѣтеръ звонкій въ тонкихъ травкахъ шелеститъ, иль камышъ сухой, высокій тамъ у берега шуршитъ? Не понять и не развѣдать, никогда мнѣ не узнать, не даютъ мнѣ думать звуки, что летятъ, дрожатъ (зьвіняць). Пѣсня рвется, пѣсня льется на раздольный вольный свѣтъ; кто пойметъ ее, услышитъ? Только, можетъ быть, поэтъ"!
Такова современная бѣлорусская поэзія, грустная, небогатая темами и образами, поэзія народа, истосковавшагося въ безнадежномъ подчиненіи чужимъ культурамъ и религіямъ. Мало было народовъ, съ которыми исторія продѣлала бы столько экспериментовъ, какъ съ бѣлорусскимъ. Сначала самостоятельныя княжества были завоеваны литовскими князьями, но бѣлорусский языкъ сдѣлался оффиціальнымъ языкомъ ихъ государства. Потомъ пришло польское владычество, съ его презрѣніемъ къ крестьянству и къ хлопской вѣрѣ. Іезуиты насадили унію; шляхта водворила польскій языкъ. Екатерина II присоединила бѣлорусскія губерніи къ Россіи подъ видомъ возстановления древняго единства русскихъ земель, хотя Московское государство никогда не владѣло ими. Было возстановлено православие при Николаѣ I. На бытовыя особенности населенія, на его многовѣковую собственную исторію обращалось мало вниманія, точно Минская или Гродненская губерніи ничѣмъ не отличаются отъ Тверской. Населеніе чувствовало себя приниженнымъ, еще болѣе приниженнымъ, чѣмъ въ Великороссіи. И вотъ теперь началось его національное пробужденіе, выражающееся, какъ показываетъ его поэзія, въ сознаніи своего человѣческаго я. Это движение еще слабо, еще ограничивается десятками активныхъ работниковъ и немногими тысячами сочувствующихъ. "Ты сѣешь... а гдѣ твое жниво?" — спрашиваетъ Янка Купала въ одномъ изъ своихъ стихотвореній. Замретъ ли это движеніе, или ему суждено разростись, и весь бѣлорусскій народъ проникнется сознаніемъ своихъ національныхъ правъ? Трудно отвѣтить на этотъ вопросъ категорически. Я думаю, что дѣло бѣлорусскихъ національныхъ дѣятелей чистое и хорошее, что оно несетъ въ глухіе закоулки бѣдной страны и первыя знанія, и интересъ къ книгѣ, и жажду разумной, осмысленной, достойной человѣка жизни. Я думаю, что ихъ трудъ не безплоденъ, и въ томъ или иномъ направленіи, можетъ-быть неожиданномъ для нихъ самихъ, принесетъ жатву. Какъ ни сильно на свѣтѣ зло, все-таки добро въ концѣ-концовъ побѣждаеть его, и если самоотверженный, безкорыстный трудъ бѣлорусскихъ работниковъ пробудитъ гражданское и человѣческое сознание въ забитыхъ бѣлорусскихъ массахъ, то и это будетъ святой результатъ ихъ дѣятельности, хотя бы имъ и не удалось, скажу болѣе — не понадобилось создать особый литературный бѣлорусский языкъ. Во всякомъ случаѣ, это вопросъ будущаго, который разрѣшитъ исторія.