[501]
Въ Копенгагенѣ есть улица съ забавнымъ названіемъ „Хюсхен-стрэде“. Почему она такъ называется и что означаетъ это названіе? Слыветъ оно нѣмецкимъ, но, право, нѣмцы тутъ ни при чемъ. Слѣдовало бы выговаривать „Häuschen“, а выговариваютъ Хюсхенъ; „Häuschenstræde“ же значитъ: „Улица маленькихъ домиковъ“. Въ ней и, правда, ютились домишки, вродѣ деревянныхъ ярмарочныхъ балаганчиковъ, развѣ чуть побольше, да съ окошками. Но стеколъ въ окнахъ не было; ихъ замѣняли роговыя пластинки или бычачьи пузыри,—въ то время стекло еще было такъ дорого, что не всѣмъ по карману было
[502]вставлять его въ окна. Давно, вѣдь, это было, такъ давно, что даже прадѣдушкинъ прадѣдъ, разсказывая о тѣхъ временахъ, называлъ ихъ „старыми временами“. Не одно столѣтіе прошло съ тѣхъ поръ.
Въ Копенгагенѣ вели въ тѣ времена торговлю богатые купцы изъ Бремена и Любека, разумѣется, не сами, а черезъ своихъ приказчиковъ. Послѣдніе-то и занимали эти деревянныя лачуги въ улицѣ „Маленькихъ домиковъ“; въ нижнемъ этажѣ каждаго домика находилась лавочка, гдѣ шла торговля пивомъ и пряностями. Нѣмецкое пиво въ тѣ времена славилось, и сколько сортовъ его было! И Бремеръ-Прусское, и Эмское, и Брауншвейгское. Изъ пряностей же бойко торговали шафраномъ, анисомъ, имбиремъ, а бойчѣе всего—перцемъ. Перецъ являлся главнымъ предметомъ торговли, оттого и нѣмецкихъ приказчиковъ прозвали въ Даніи „перечными молодцами“. Хозяева брали съ нихъ обязательство не жениться на чужбинѣ, они и не женились, доживали до старости холостяками. Некому было о нихъ позаботиться, обшить, обмыть; самимъ приходилось имъ хлопотать по хозяйству, самимъ тушить огонь въ очагахъ—тѣмъ, у кого онъ разводился. Многіе, какъ сказано, доживали такъ до глубокой старости; у нихъ заводились свои вкусы, свои привычки, и старые холостяки кое-какъ коротали свой вѣкъ. Съ тѣхъ поръ-то и вошло въ обычай величать пожилыхъ и неженатыхъ мужчинъ „перечными молодцами“.[1]
Все это нужно знать, чтобы понять разсказъ.
Надъ холостякомъ всѣ подсмѣиваются,—пусть, дескать, нахлобучитъ свой ночной колпакъ, да заваливается на боковую! О холостякахъ даже пѣсенку сложили:
Пили, пили дрова
Ты, старый холостякъ!
Сѣдая голова,
Твой другъ—ночной колпакъ!
Да, вотъ что поютъ о нихъ! Смѣются и надъ холостякомъ и надъ его колпакомъ—потому что мало знаютъ и о томъ, и о другомъ. Ахъ, никто не пожелай себѣ этого ночного колпака! Почему такъ? А вотъ послушай!
Въ тѣ времена въ улицѣ „Маленькихъ домиковъ“ не было
[503]мостовой, и люди попадали изъ колдобины въ колдобину, словно на изрытой проѣзжей дорогѣ. А что за тѣснота тамъ была! Домишки лѣпились одинъ къ другому, и между двумя противоположными рядами ихъ оставался такой узенькій проходъ, что лѣтомъ съ одного домика на другой перекидывали парусину; надо всей улицей образовывался навѣсъ, подъ которымъ такъ славно пахло перцемъ, шафраномъ и имбиремъ. За прилавкомъ мало попадалось молодыхъ приказчиковъ, больше все старики. Но не подумай, что всѣ они носили парики или ночные колпаки, короткіе кожаные панталоны до колѣнъ и куртки или кафтаны, застегнутые на всѣ пуговицы. Нѣтъ, такъ одѣвался прадѣдушкинъ прадѣдъ, въ такомъ костюмѣ онъ и на портретѣ написанъ. „Перечнымъ молодцамъ“ же не по карману было заказывать свои портреты, а стоило бы списать портретъ хоть съ одного изъ почтенныхъ стариковъ въ то время, какъ онъ стоялъ за прилавкомъ или шелъ въ праздникъ къ обѣднѣ! Нарядъ ихъ состоялъ изъ широкополой, съ высокимъ тульемъ,[2] шляпы (прикащики помоложе часто украшали свои шляпы перышками), шерстяной рубашки, прикрытой отложнымъ полотнянымъ воротничкомъ, куртки, застегнутой наглухо, плаща и панталонъ, всунутыхъ въ широконосые башмаки,—чулокъ они не носили. За поясомъ у каждаго былъ заткнутъ ножъ, ложка и еще большой ножъ для защиты,—въ тѣ времена случалась и въ этомъ нужда. Такъ одѣвался по праздничнымъ днямъ и старый Антонъ, одинъ изъ старѣйшихъ обитателей улицы „Маленькихъ домиковъ“, только вмѣсто шляпы онъ носилъ шапку, съ длинными наушниками, а подъ ней вязаный колпакъ, настоящій ночной колпакъ. Старикъ такъ привыкъ къ колпаку, что не могъ обойтись безъ него ни днемъ, ни ночью, и у него такъ и было заведено два колпака для смѣны. Вотъ съ Антона-то и стоило бы списать портретъ: худъ онъ былъ, какъ щепка, вокругъ рта и глазъ ежились сотни морщинокъ, пальцы были длинные, костлявые, надъ глазами нависли густыя, сѣдыя брови, надъ лѣвымъ же торчалъ цѣлый пучокъ длинныхъ волосъ, который если и не красилъ Антона, то служилъ зато характерною примѣтой. Люди считали Антона бременцемъ, но въ Бременѣ жилъ только его хозяинъ, самъ же онъ былъ изъ Тюрингіи, изъ города Эйзенаха, что близъ Вартбурга. Но о родинѣ своей Антонъ не любилъ особенно распространяться—зато много думалъ о ней.
[504]
Старые приказчики не часто видѣлись другъ съ другомъ, каждый больше держался въ своемъ уголкѣ. Запирались лавочки рано, и домишки сразу погружались въ мракъ; лишь изъ крошечнаго рогового окошечка чердачной коморки, ютившейся подъ самою крышей, чуть свѣтился огонекъ; старичокъ-обитатель коморки чаще всего сидѣлъ въ это время на своей постели, съ нѣмецкимъ молитвенникомъ въ рукахъ и напѣвалъ вечерній псаломъ, или же далеко за полночь хлопоталъ по хозяйству, прибирая то одно, то другое. Не сладко-то жилось ему: чужой всѣмъ, на чужбинѣ—что ужъ за житье! Никому до него нѣтъ дѣла, развѣ станетъ кому поперекъ дороги!
Улица въ глухую, темную, ненастную ночь смотрѣла такою пустынною, мрачною; на всю улицу приходился одинъ фонарь, да и тотъ висѣлъ въ самомъ концѣ ея, передъ нарисованнымъ на стѣнѣ образомъ Божьей Матери. Слышался лишь плескъ воды, сбѣгавшей по деревянной обшивкѣ набережной,—другой конецъ улицы выходилъ на каналъ. Такимъ вечерамъ и конца не бываетъ, если не займешься чѣмъ-нибудь. А чѣмъ заняться старому холостяку? Развертывать и завертывать товары, свертывать „фунтики“, чистить вѣсы не приходится, вѣдь, каждый день; надо, значитъ, заняться чѣмъ-нибудь другимъ. Старый Антонъ и находилъ себѣ занятія—самъ чинилъ свое платье, самъ ставилъ заплатки на сапоги. Улегшись же, наконецъ, въ постель въ своемъ неизмѣнномъ колпакѣ, онъ обыкновенно нахлобучивалъ его пониже, но вслѣдъ затѣмъ опять приподнималъ его, чтобы посмотрѣть, хорошо-ли погашена свѣчка, ощупывалъ ее на столикѣ и прижималъ фитиль двумя пальцами, потомъ ложился опять, повертывался на другой бокъ и опять надвигалъ колпакъ на брови. Но часто въ эту самую минуту ему приходило на мысль: а прогорѣли-ли всѣ уголья въ грѣлкѣ, оставленной внизу въ лавочкѣ, потухла-ли зола? Довольно, вѣдь, одной искорки, и не миновать бѣды! И вотъ, онъ вставалъ съ постели, осторожно слѣзалъ съ крутой лѣсенки—лѣстницей ее и назвать было нельзя—и, добравшись до грѣлки, убѣждался, что въ ней не тлѣлось ни уголька. Теперь можно было вернуться обратно въ свою коморку, но часто еще на полдорогѣ его брало сомнѣніе: заперты-ли на крюкъ двери и ставни?—и онъ снова ковылялъ на своихъ тонкихъ ногахъ внизъ. Дрожь прохватывала его, зубы такъ и стучали, когда онъ опять добирался до постели; извѣстно, вѣдь, что дрожь
[505]тогда-то и принимается хорошенько трепать человѣка, когда видитъ, что тотъ спасся отъ нея въ теплую постель. Антонъ повыше натягивалъ на себя пуховикъ,[3] нахлобучивалъ колпакъ на глаза, и мысли его, наконецъ, отрывались отъ дневныхъ хлопотъ и заботъ, но не на радость ему! На смѣну тревогамъ и заботамъ настоящаго являлись воспоминанія прошлаго и развѣшивали передъ нимъ на стѣнѣ свои узорчатые ковры. Но въ нихъ часто попадаются острыя булавки,—уколютъ такъ, что невольно закричишь отъ боли, а если воткнутся тебѣ въ живое тѣло поглубже—даже слезы прошибутъ! Падая на пуховикъ или на полъ, эти чистыя, прозрачныя, какъ жемчужины, слезы звенятъ, словно лопаются наболѣвшія сердечныя струны. Слезы скоро испаряются, но вспыхиваютъ передъ тѣмъ яркимъ пламенемъ и успѣваютъ освѣтить картину прошлаго, одну изъ тѣхъ, что никогда не изглаживаются изъ памяти. Антонъ отиралъ эти слезы ночнымъ колпакомъ—и слеза, и картина стирались, но источникъ ихъ, разумѣется, оставался,—источникомъ было, вѣдь, сердце старика. Картины жизни являлись ему не въ томъ порядкѣ, въ какомъ онѣ слѣдовали другъ за другомъ въ дѣйствительности; чаще всего рисовались самыя печальныя, мрачныя, но являлись и свѣтлыя, радостныя; эти-то и наводили на него самую сильную грусть, сгущая тѣни настоящаго.
„Хороши датскіе буковые лѣса!“ говорятъ у насъ, но для Антона буковые лѣса въ окрестностяхъ Вартбурга были куда лучше! Мощнѣе, почтеннѣе датскихъ казались ему родные нѣмецкіе дубы, росшіе вокругъ гордаго рыцарскаго замка, гдѣ вьющіяся растенія обвивали каменистыя скалы; слаще благоухали для него родныя цвѣтущія яблони, нежели датскія! Онъ все еще какъ будто вдыхалъ ихъ ароматъ!.. Слеза скатилась, зазвенѣла и вспыхнула, ярко освѣтивъ двухъ играющихъ дѣтей: мальчика и дѣвочку. У мальчика были красныя щеки, свѣтлыя кудри и честные, голубые глаза; онъ былъ сыномъ богатаго торговца, звали его Антономъ… Да, это онъ самъ! У дѣвочки же были черные глаза и черные волосы, умный и смѣлый взглядъ; это была дочка городского головы, Молли. Дѣти играли яблокомъ; трясли его и прислушивались, какъ гремятъ въ немъ
[506]зернышки. Потомъ они разрѣзали яблоко, и каждому досталась половинка. Зернышки они тоже подѣлили и съѣли всѣ, кромѣ одного. Его надо было закопать въ землю,—такъ придумала дѣвочка.
— Вотъ увидишь потомъ, что изъ него выйдетъ! Ты и не ожидаешь—что̀! Цѣлая яблоня, только не сейчасъ!
И дѣти принялись хлопотать съ зернышкомъ, достали цвѣточный горшокъ съ землей, мальчикъ проткнулъ въ землѣ пальцемъ ямку, дѣвочка положила туда зернышко, и оба старательно закопали его.
— Только смотри, не вздумай завтра вытаскивать зернышко, чтобы поглядѣть, пустило-ли оно ростки!—сказала Молли Антону.—Этого нельзя! Я вотъ такъ сдѣлала со своими цвѣточками всего два раза,—я хотѣла поглядѣть, ростутъ-ли они, тогда я еще не понимала, что этого нельзя—и цвѣточки погибли!
Цвѣточный горшокъ остался у Антона, и мальчикъ каждый день подходилъ къ нему поглядѣть, не выросло-ли чего-нибудь, но, кромѣ черной земли, въ горшкѣ ничего не было. Наконецъ, настала весна, солнышко стало пригрѣвать теплѣе, и изъ земли выглянули два крошечныхъ, зеленыхъ листочка.
— Это я съ Молли!—сказалъ Антонъ.—Вотъ чудесно-то!
Скоро появился и третій листочекъ,—а это кто же? Потомъ еще и еще! День за днемъ, недѣля за недѣлей, и изъ зернышка выросло цѣлое деревцо. Все это освѣтила одна слезинка; вотъ ее стерли, и все исчезло. Но источникъ слезъ былъ неизсякаемъ,—источникомъ было, вѣдь, сердце стараго Антона.
Близъ Эйзенаха проходитъ гряда каменистыхъ возвышенностей; круглая вершина одной изъ нихъ совершенно оголена,—ни деревца, ни кустика, ни травки; зовутъ ее горой Венеры: по преданію здѣсь жила Венера, древняя языческая богиня; но нѣмцы переименовали ее въ госпожу Голле, которую знаетъ въ Эйзенахѣ каждый ребенокъ. Она заманила къ себѣ благороднаго рыцаря Тангейзера,[4] миннезингера изъ Вартбурга.
Молли и Антонъ часто подходили къ горѣ, и разъ дѣвочка сказала:
— Ну-ка, постучи и крикни: Госпожа Голле, госпожа Голле! Отвори Тангейзеру!
Антонъ не посмѣлъ, а Молли посмѣла, но громко и ясно она сказала только: „Госпожа Голле, госпожа Голле“, остальное же
[507]пробормотала такъ невнятно, что, по мнѣнію Антона, ничего собственно и не сказала. Смѣлая была эта Молли! Такая смѣлая, что одна изъ всей толпы сверстницъ цѣловала Антона, хотя хотѣлось всѣмъ—именно потому, что онъ не хотѣлъ и отбивался отъ поцѣлуевъ руками и ногами.
— Я смѣю его поцѣловать!—говорила Молли гордо и обвивала шею Антона рукой.
Это было ея торжествомъ, Антонъ же покорялся ей, вовсе не думая о томъ, что дѣлаетъ. Ахъ, какая она была хорошенькая, какая смѣлая!
Госпожа Голле, что жила въ горѣ, тоже, говорятъ, была хороша собою, но ея красота была соблазнительною красотой зла. Высшею красотой считалась, напротивъ, красота Св. Елисаветы,[5] покровительницы страны, благочестивой Тюрингенской герцогини, добрыя дѣла которой живутъ въ легендахъ и сказаніяхъ, освящающихъ здѣшнія мѣста. Въ часовнѣ висѣлъ ея образъ, а передъ нимъ серебряная лампада. Но Св. Елисавета нисколько не была похожа на Молли.
А яблонька, которую посадили дѣти, росла да росла, такъ что, наконецъ, пришлось пересадить ее въ садъ, подъ открытое небо, гдѣ ее кропило росою, пригрѣвало солнышкомъ, и она окрѣпла настолько, что могла выдержать и зиму. Весной же, словно отъ радости, что пережила суровую зиму, она зацвѣла и осенью принесла два яблочка: одно для Молли и одно для Антона,—меньше ужъ никакъ нельзя было.
Деревцо торопилось рости, Молли не отставала; она напоминала своею свѣжестью цвѣтокъ яблони, но не долго Антону пришлось любоваться на этотъ цвѣтокъ. Все проходитъ, все измѣняется! Отецъ Молли оставилъ родину и уѣхалъ съ Молли далеко-далеко. Въ наше время торжества пара понадобилось бы всего нѣсколько часовъ, тогда же надо было ѣхать больше сутокъ, чтобы добраться до того города, куда они уѣхали. Онъ находился на востокъ отъ Эйзенаха, совсѣмъ въ другомъ концѣ страны; это былъ городъ Веймаръ.
Молли плакала, и Антонъ плакалъ—всѣ эти слезы соединились теперь въ одну, отливавшую яркими радужными красками: Молли, вѣдь, сказала Антону, что любитъ его больше всѣхъ прелестей жизни въ Веймарѣ!
Прошелъ годъ, два, три. За это время отъ Молли пришло два письма; одно привезъ съ собой торговый коммиссіонеръ,
[508]другое какой-то проѣзжій. Дорога была длинная, трудная, извивавшаяся мимо разныхъ городовъ и мѣстечекъ.
Всякій разъ, какъ Антонъ съ Молли слушали легенду о Тристанѣ и Изольдѣ, ему почему-то казалось, что говорятъ про него и Молли, хотя имя Тристанъ означало „рожденный для скорби“, а это совсѣмъ не подходило къ Антону. Ему, вѣдь, не придется, какъ Тристану, вздыхать: „она забыла меня!“ Изольда, впрочемъ, и не забывала друга сердца, и, когда оба умерли и были похоронены по разныя стороны церкви, на могилахъ ихъ выросли двѣ липы и сплелись вѣтвями надъ церковною крышей. Исторія эта казалась Антону такою поэтическою и такою печальною… Но въ его отношеніяхъ къ Молли не могло быть ничего печальнаго, и онъ принимался насвистывать пѣсенку миннезингера Вальтера фонъ-деръ-Фогельвейде:
„Ахъ, подъ липой, въ степи!..“
Особенно дивно звучали слѣдующія строфы:
„Раздается изъ лѣса душистаго
Тиндарадай!
Трель пѣвца—соловья голосистаго!“
Пѣсня эта вѣчно вертѣлась у него на языкѣ; онъ напѣвалъ и насвистывалъ ее и въ ту ясную лунную ночь, когда несся на конѣ въ Веймаръ навѣстить Молли; онъ хотѣлъ явиться нежданнымъ гостемъ—такъ и вышло.
Приняли его ласково; вино запѣнилось въ бокалахъ; онъ встрѣтилъ здѣсь веселое, знатное общество, нашелъ уютную комнатку и мягкую постель, и все же—не того ожидалъ онъ, не о томъ мечталъ! Онъ самъ не понималъ себя, не понималъ другихъ, но мы-то поймемъ, въ чемъ было дѣло! Можно быть хорошо принятымъ въ домѣ, въ семействѣ, и все-таки чувствовать себя чужимъ; разговоры ведешь, какъ въ почтовой каретѣ, знакомишься, какъ въ почтовой каретѣ, стѣсняешься, желаешь или самъ уйти, или какъ-нибудь спровадить своего добраго сосѣда! Нѣчто подобное испыталъ и Антонъ.
— Я честная дѣвушка!—сказала ему Молли.—И сама хочу сказать тебѣ все. Многое измѣнилось съ той поры, какъ мы были дѣтьми. Перемѣны эти и внѣшнія, и внутреннія. Привычка и желаніе ничего не могутъ подѣлать съ сердцемъ! Антонъ! Уѣзжая отсюда далеко-далеко, я не желала бы разстаться съ
[509]тобою, какъ съ недругомъ! Вѣрь мнѣ, я расположена къ тебѣ, но любить тебя такъ, какъ, я знаю теперь, можно любить другого человѣка, я тебя никогда не любила! Примирись съ этимъ!.. Прощай Антонъ!
И Антонъ отвѣчалъ: „Прощай!“ Ни одной слезинки не выступило у него на глазахъ, но онъ понялъ, что пересталъ быть другомъ Молли. И раскаленная и замерзшая пластинки желѣза одинаково сдираютъ кожу съ губъ, если станешь цѣловаться съ ними, Антонъ же одинаково крѣпко цѣловался и съ любовью, и съ ненавистью!
Не прошло и сутокъ, какъ Антонъ былъ уже дома. Зато онъ и загналъ лошадь.
— Пусть!—сказалъ онъ.—Я самъ загнанъ и хотѣлъ бы загнать, уничтожить все, что напоминаетъ мнѣ о ней—госпожѣ Голле, госпожѣ Голле, госпожѣ Венерѣ, проклятой язычницѣ!.. Яблоню я вырву съ корнемъ, изломаю въ куски! Не цвѣсти ей больше, не приносить плодовъ!
Но не дерево было сломлено, а самъ Антонъ: жестокая лихорадка уложила его въ постель. Что же могло поставить его на ноги?—Подоспѣло лекарство, самое горчайшее изъ всѣхъ, которое встряхиваетъ больное тѣло и изнывающую душу—ударъ судьбы: отецъ Антона разорился. Тяжелые дни, дни испытанія стучались въ дверь, бѣда уже вломилась въ нее, хлынула въ когда-то богатый домъ волною. Отецъ Антона обѣднѣлъ, горе и заботы надломили его здоровье, и у Антона нашлись занятія, кромѣ любовной хандры, да злобы на Молли. Теперь онъ долженъ былъ замѣнить въ домѣ и хозяина, и хозяйку, распоряжаться всѣмъ, привести въ порядокъ все. Потомъ пришлось покинуть родину, идти на чужую сторону зарабатывать кусокъ хлѣба. Отправился онъ въ Бременъ, не мало извѣдалъ нужды и горя, а это либо закаляетъ душу, либо разслабляетъ ее—иной разъ даже черезчуръ. Какъ, однако, не соотвѣтствовали свѣтъ и люди сложившемуся у него въ пору дѣтства представленію о нихъ! А пѣсни миннезингеровъ, что онѣ такое?—разсуждалъ онъ теперь.—Звукъ пустой!—Но иногда въ его душѣ опять звучала сладкая мелодія, и онъ смягчался.
— Богъ все устраиваетъ къ лучшему!—говорилъ онъ себѣ.—И хорошо сдѣлалъ Онъ, что не далъ Молли привязаться ко мнѣ сердечно. Къ чему бы это привело теперь, когда счастье
[510]отвернулось отъ меня? Она оттолкнула меня раньше, чѣмъ могла знать или предполагать о моемъ разореніи. Богъ оказалъ мнѣ милость! Все было къ лучшему! Онъ устраиваетъ все премудро! Она не была виновата ни въ чемъ, а я-то возненавидѣлъ ее!
Годы шли. Отецъ Антона умеръ; чужіе люди поселились въ родномъ домѣ. Антону пришлось все-таки увидать его еще разъ. Хозяинъ послалъ его по торговымъ дѣламъ, и ему случилось проѣзжать черезъ свой родной городъ Эйзенахъ. Старый за̀мокъ Вартбургъ стоялъ на скалѣ попрежнему; попрежнему окружали его каменные „монахи“ и „монахини“ и мощные дубы; все было, какъ во времена его дѣтства. Гора Венеры попрежнему блестѣла на солнцѣ своею сѣрою, голою вершиной. Какъ охотно постучался бы въ нее Антонъ и сказалъ: „Госпожа Голле, госпожа Голле! Отвори мнѣ, укрой меня въ нѣдрахъ родной земли!“
Грѣшная это была мысль, и онъ осѣнилъ себя крестомъ; тутъ въ кустахъ запѣла птичка, и Антону вспомнилась старая пѣсня:
„Раздается изъ лѣса душистаго
Тиндарадай!
Трель пѣвца—соловья голосистаго!“
Сколько воспоминаній пробудилось въ его душѣ при видѣ города, гдѣ протекло его дѣтство; слезы застилали его глаза. Отцовскій домъ стоялъ все на томъ же мѣстѣ, но часть сада была уничтожена, отошла подъ проѣзжую дорогу, и яблоня, которой онъ такъ и не вырвалъ, очутилась внѣ сада, по ту сторону дороги. Но солнышко попрежнему пригрѣвало ее, роса кропила, и вѣтви ея гнулись, подъ обиліемъ плодовъ, къ самой землѣ.
— Растетъ себѣ!—сказалъ Антонъ.—Что ей дѣлается!
Но одна изъ самыхъ большихъ вѣтвей яблони была надломлена чьею-то шальною рукой; дерево стояло, вѣдь, у проѣзжей дороги!
„Обрываютъ ея цвѣты, не говоря даже спасибо, крадутъ плоды и ломаютъ вѣтви! Да, и про дерево можно сказать то же, что говорится иногда про человѣка: „не пѣли надъ его колыбелью, что ему придется когда-нибудь стоять вотъ такъ!“ Заря его жизни занялась такъ ярко, красиво, а что дала ему
[511]судьба? Садовому дереву пришлось расти возлѣ канавы, въ открытомъ полѣ, у проѣзжей дороги! Стоитъ оно тутъ одинокое, забытое, беззащитное! Всѣ его теребятъ, ломаютъ! Оно еще не вянетъ отъ этого, но съ годами цвѣтовъ на немъ будетъ все меньше, плодовъ не будетъ вовсе, а потомъ и дереву конецъ“.
Вотъ что думалъ Антонъ подъ деревомъ; тѣ же мысли часто бродили у него въ головѣ въ долгія безсонныя ночи, которыхъ не мало провелъ онъ въ своей одинокой коморкѣ, въ деревянной лачугѣ, на чужой сторонѣ, въ улицѣ „Маленькихъ домиковъ“, въ Копенгагенѣ, куда послалъ его богатый бременскій купецъ, хозяинъ его, взявъ съ него сначала слово никогда не жениться.
— Жениться! Хэ, хэ!—разсмѣялся онъ страннымъ, глухимъ смѣхомъ.
Зима установилась въ этотъ годъ рано; морозъ такъ и трещалъ; на дворѣ разыгралась такая вьюга, что всѣ, кто только могъ, держались у себя въ тепломъ углу. Оттого сосѣди Антона и не замѣтили, что лавочка старика не отпирается вотъ уже два дня,—кто бы высунулъ носъ въ такую погоду, если только можно было оставаться дома?
Дни стояли сѣрые, мрачные, и въ жилищѣ Антона съ маленькимъ подслѣповатымъ оконцемъ, долгая ночь смѣнялась лишь тоскливыми сумерками. Старый Антонъ два дня не вставалъ съ постели,—силы его оставили. Непогода давала себя знать ломотой во всемъ тѣлѣ. Одинокій, безпомощный, оставленный всѣми, лежалъ старый холостякъ въ кровати и едва могъ даже дотянуться до кружки съ водой, которую поставилъ у изголовья. Но вотъ, въ кружкѣ не осталось больше ни капли. Уложила Антона въ постель не лихорадка, не другая болѣзнь, а старость. Для Антона какъ бы наступила долгая-долгая ночь. Маленькій паучокъ, котораго Антонъ не могъ видѣть, весело и прилежно прялъ надъ нимъ свою паутинку, словно спѣша приготовить новый, свѣжій траурный крэпъ къ тому времени, когда старикъ закроетъ глаза.
Антона одолѣвала тяжелая дремота. Слезъ у него не было, боли онъ тоже не чувствовалъ, о Молли и не вспоминалъ. Ему казалось, что міръ съ его шумомъ и жизнью былъ уже не для него,—онъ остался какъ-то въ сторонѣ: никому не было до него дѣла. Вдругъ ему показалось, что онъ голоденъ и хочетъ пить… Да, правда, онъ ощущалъ и голодъ, и жажду.
[512]Но никто не приходилъ утолить ихъ, никто и не придетъ. И онъ вспомнилъ о другихъ голодающихъ, и о св. Елисаветѣ, покровительницѣ его родины и дѣтства, благородной герцогинѣ Тюрингенской, которая сама заходила въ жалкія лачуги и приносила страждущимъ надежду и облегченіе. Благочестивыя дѣла ея сіяли въ его памяти: онъ вспомнилъ, какъ она являлась къ страдальцамъ со словами утѣшенія, омывала ихъ раны, приносила голоднымъ пищу, хотя ея суровый мужъ и гнѣвался на нее за это. Антонъ вспомнилъ и легенду о св. Елисаветѣ. Однажды она отправилась по обыкновенію съ корзинкой, наполненной съѣстными припасами, какъ вдругъ ей преградилъ дорогу мужъ, слѣдившій за каждымъ ея шагомъ, и спросилъ, что у нея въ корзинѣ. Святая въ испугѣ отвѣчала: „Розы изъ сада“. Мужъ сорвалъ салфетку и—чудо совершилось для благочестивой женщины: вино и хлѣбъ превратились въ розы!
Св. Елисавета не выходила изъ головы Антона; какъ живая стояла она передъ его усталымъ взоромъ, возлѣ его кровати, въ жалкой коморкѣ, въ чужой землѣ. Онъ обнажилъ голову, взглянулъ въ ея кроткія глаза, и—все вокругъ него вдругъ засіяло, коморка наполнилась розами… Какъ онѣ благоухали! Къ ихъ аромату примѣшивался запахъ цвѣтовъ яблони… Антонъ очутился подъ яблоней, осѣнявшей его своими вѣтвями. Она выросла изъ сѣмечка, которое посадили когда-то въ землю Антонъ съ Молли.
Дерево роняло свои благоухающіе листья на пылающій лобъ Антона, и они освѣжали его, на его запекшіяся губы, и ему казалось, что онъ вкушаетъ хлѣбъ и вино, на его грудь, и ему вдругъ стало такъ легко, такъ захотѣлось забыться сладкимъ сномъ.
— Теперь я засну!—прошепталъ онъ.—Сонъ подкрѣпляетъ! Завтра я опять буду здоровъ, опять встану! Какъ хорошо, какъ хорошо! Я вижу, какъ великолѣпно расцвѣла яблоня, выросшая изъ зернышка любви.
И онъ заснулъ.
На другой день—это былъ уже третій день, что лавка Антона не отпиралась—вьюга утихла, и сосѣди хватились старика. Его нашли мертвымъ въ постели; въ рукахъ онъ крѣпко сжималъ свой старый ночной колпакъ. Но его не положили съ Антономъ въ гробъ: въ запасѣ былъ еще одинъ, чистый, ненадѣванный.
[513]
Куда же дѣвались теперь всѣ слезы Антона? Куда дѣвались эти жемчужины? Онѣ остались въ его ночномъ колпакѣ,—ихъ, вѣдь, нельзя было отмыть никакимъ мыломъ, онѣ такъ и остались въ колпакѣ скрытыми и забытыми. Мысли и думы тоже остались въ колпакѣ стараго холостяка. Не пожелай его себѣ! Лобъ твой разгорячится, пульсъ забьется ускоренно, и тебѣ приснятся сны, похожіе на дѣйствительность. Это пришлось испытать первому же, кто надѣлъ колпакъ, а случилось-то это спустя цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ! Надѣлъ его самъ городской голова, человѣкъ женатый, отецъ одиннадцати дѣтей, жившій въ свое удовольствіе, и ему сейчасъ же приснились во снѣ несчастная любовь, банкротство и борьба изъ-за куска хлѣба!
— Фу, какъ этотъ колпакъ грѣетъ!—сказалъ онъ, срывая его съ себя, и изъ колпака выкатилась жемчужинка, потомъ другая; какъ онѣ зазвенѣли и заблестѣли!—Это ревматизмъ!—рѣшилъ голова.—И въ ушахъ звенитъ, и изъ глазъ искры сыплются!
А это были слезы, пролитыя пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ старикомъ Антономъ изъ Эйзенаха.
И кому ни попадалъ этотъ колпакъ на голову, тому сейчасъ снились подобные же сны; онъ какъ будто самъ переживалъ исторію Антона. Выходила цѣлая сказка, да и не одна. Но пусть разсказываютъ ихъ другіе, а мы одну ужъ разсказали и кончимъ ее словами: „никто не пожелай себѣ колпака стараго холостяка“!
