Римская История. Том 1 (Моммзен, Неведомский 1887)/Книга 1/Глава XIII

Римская История. Том I : До битвы при Пидне — Книга 1. Глава XIII. Земледелие, промыслы и торговля
автор Теодор Моммзен (1817—1903), пер. Василий Николаевич Неведомский

Оригинал: нем. Römische Geschichte. Erster Band : Bis zur Schlacht von Pydna. — См. Оглавление. Перевод опубл.: 1887. Источник: Римская история. Том I / Т. Моммзен; пер. В. Неведомского. — М.: 1887.

ГЛАВА XIII

---

Земледелие, промыслы и торговля

 

Земледелие и торговля так тесно связаны с внутренним устройством и внешней историей государств, что говоря о последних нам уже много раз приходилось принимать в соображение и первые. Здесь мы попытаемся описать в связи с прежними отрывочными замечаниями италийское и в особенности римское народное хозяйство в более полном виде.

Земледелие. Уже было ранее замечено (стр. 19), что переход от лугового хозяйства к полевому совершился ещё до переселения италийцев на полуостров. Земледелие служило главной основой для всех италийских общин, — для сабельских и для этрусских не менее, чем для латинских; в историческую эпоху в Италии не было настоящих пастушеских племён, хотя её население, натурально, занималось наряду с земледелием и луговым хозяйством в меньших или бо́льших размерах смотря по местности. Как глубоко было сознание, что всякий общественный строй основан на земледелии, видно из прекрасного обыкновения, при основании нового города, проводить плугом борозду по тому месту, где предполагалось построить стену. Из Сервиевской реформы всего яснее видно, что именно в Риме, об аграрных условиях которого только и можно говорить с некоторой определённостью, не только сельское население искони считалось главной опорой государства, но и постоянно имелось в виду сделать из оседлых жителей ядро общины. Когда значительная часть римской земельной собственности перешла с течением времени в руки неграждан и вследствие того для прав и обязанностей гражданства уже не могла служить основой землевладельческая оседлость, реформа устранила не на время, а навсегда и это неудобство и опасности, которыми оно могло угрожать в будущем; она разделила всех жителей общины, без всякого внимания к их политическому положению, на оседлых и пролетариев, и возложила на первых общественные повинности, за которыми, по естественному ходу вещей, должны были следовать и общественные права. Как государственное устройство, так и вся римская военная и завоевательная политика были основаны на земледельческой оседлости; так как в государстве имел значение только оседлый житель, то и война имела целью увеличить число таких оседлых членов общины. Покорённая община или была вынуждена совершенно слиться с римским земледельческим населением, или — если дело не доходило до такой крайности, — не облагалась ни военной контрибуцией, ни постоянной данью, а уступала часть (обыкновенно треть) своих полей, на которых потом всегда возникали жилища римских земледельцев. Были и другие народы, умевшие так же побеждать и завоевывать, как римляне; но ни один из них не умел подобно римскому усваивать вновь приобретённую землю в поте своего лица и вторично завоёвывать плугом то, что было завоевано копьем. Что приобретается войной, то может быть и отнято войной; но нельзя того же сказать о завоеваниях, сделанных плугом; если римляне, проигрывавшие немало сражений, почти никогда не делали при заключении мира территориальных уступок, то они были этим обязаны упорной привязанности земледельцев к их полям и к их собственности. В господстве над землёй проявляется сила и частного человека и государства, а величие Рима было основано на самом широком и непосредственном владычестве граждан над землёю и на тесно сомкнутом единстве такого прочно привязанного к земле населения.

Уже было ранее (стр. 35, 65) замечено, что в древнейшие времена пахотные поля возделывались сообща, вероятно по отдельным родовым союзам, и что затем доход делился между отдельными, входившими в родовой союз, семьями; действительно, между общественною запашкой и состоящей из родов общиной существует тесная связь и даже в более позднюю пору очень часто встречается в Риме совместное жительство и совместное хозяйство совладельцев^[1]. Даже из римских юридических преданий видно, что имущество первоначально заключалось в рогатом скоте и в пользовании землёй, и что только впоследствии земля была разделена между гражданами в их личную собственность^[2]. Лучшим доказательством этого служат древнейшее название имущества «владение скотом» (pecunia) или «владение рабами и скотом» (familia pecuniaque) и название личного имущества домочадцев и рабов — peculium; таким же доказательством служат: древнейшая форма приобретения собственности путём взятия её в руку (mancipatio), применимая только к движимости (стр. 151) и главным образом древнейшая мера земельной собственности (heredium от herus, владелец) в два югера или прусских моргена, очевидно относящаяся к садовой земле, а не к пахотной^[3]. Когда и как произошло разделение пахотной земли, уже нельзя определить с точностью. С исторической достоверностью известно только то, что древнейшее государственное устройство было основано не на землевладельческой оседлости, а на заменявшем её родовом союзе, между тем как Сервиевские учреждения предполагают уже состоявшееся разделение пахотных полей. Из тех же учреждений видно, что земельная собственность состояла большею частью из участков среднего размера, которые доставляли одной семье возможность работать и жить, и при которых было возможно держать рогатый скот и употреблять в дело плуг; обыкновенный размер такой полной плуговой запашки нам неизвестен в точности, но, как уже было замечено ранее (стр. 94), едва ли был менее 20 моргенов. — Хлебопашество.Сельское хозяйство заключалось главным образом в хлебопашестве; обыкновенно сеяли полбу (far)^[4], но также усердно разводили стручковые плоды, репу и овощи. Виноделие.Что разведение винограда не было впервые занесено в Италию греческими переселенцами (стр. 19), видно из того, что в принадлежащем к догреческому периоду списке праздников римской общины значатся три винных праздника, посвящённых отцу Юпитеру, а не заимствованному впоследствии от Греков богу вина, отцу освободителю. О том, как гордились латины своим превосходным вином, возбуждавшим зависть в соседях, свидетельствуют: очень древняя легенда о том, что царствовавший в Цере царь Мезентий взимал с латинов или с рутулов дань вином, и различные варианты очень распространенного в Италии рассказа, что кельтов побудило перейти через Альпы их знакомство с прекрасными продуктами Италии и в особенности с её виноградом и с её вином. Латинские жрецы рано и повсеместно стали поощрять тщательное разведение винограда. В Риме приступали к сбору винограда только после того, как высшее в общине лице духовного звания — жрец Юпитера давал своё разрешение и сам приступал к этой работе, а в Тускуле было запрещено продавать новое вино, пока жрец не объявит о празднике откупоривания 6очек. Сюда не следует отнести как возлияния вина при жертвоприношениях, так и известное под названием закона царя Нумы, предписание римских жрецов не употреблять при жертвоприношениях вино, добываемое из необрезанных лоз; точно также, — чтоб ввести в обыкновение столь полезную в хозяйстве просушку зерна, — жрецы запрещали приносить его в жертву сырым. — Разведение маслин.Разведение маслин не так древне и, без сомнения, было впервые занесено в Италию Греками^[5]. Маслины, как следует полагать, были впервые разведены на западных берегах Средиземного моря в конце второго столетия от основания Рима; с этим предположением согласуется и тот факт, что масличная ветвь и маслина играли в римских богослужебных обрядах гораздо менее значительную роль, чем виноградный сок. Впрочем, о том, как высоко ценились эти оба растения у римлян, свидетельствовали виноградная лоза и маслина, выращенные на городской площади неподалеку от Курциева пруда. — Из плодовых деревьев всего усерднее разводилась питательная смоковница, которая, по всему вероятию, была в Италии продуктом местной почвы, а вокруг тех старых смоковниц, которых было немало и на римской площади и вблизи от неё^[6], легенда об основании города сплела свою самую густую ткань. — Полевое хозяйство.Земледелец и его сыновья сами пахали землю и исправляли все хозяйственные работы, а постоянное участие в этих работах рабов или свободных поденщиков неправдоподобно в мелких хозяйствах. В плуг впрягали быка или корову, а вьючными животными были лошади, ослы и мулы. Самостоятельное скотоводство для произведения мяса или молока не существовало по меньшей мере в то время, когда земля составляла собственность родов, а если и существовало, то в очень небольших размерах, впрочем, кроме мелкого скота, который кормился на общественных лугах, в дворовом хозяйстве разводили свиней и домашних птиц, в особенности гусей. Вообще пахали без устали по нескольку раз, и поле считалось плохо вспаханным, если борозды не были проведены на нём так часто, что его можно было вовсе не боронить; но работы производились не столько со знанием дела, сколько с усердием, и все неудобства плуга, все неудовлетворительные приёмы жатвы и молотьбы оставались без изменений. Причину этого следует искать не столько в упорной привязанности земледельца к установленным обычаям, сколько в недостаточном развитии рациональной механики, потому что практическому италийцу была незнакома сердечная привязанность к старому способу обработки, полученному им в наследство вместе с клочком пахотной земли, а такие очевидные улучшения в хозяйстве, как разведение кормовых трав и орошение полей, были им издавна позаимствованы от соседних народов или введены путём самостоятельного развития; недаром же и римская литература началась с теоретических рассуждений о хлебопашестве. За прилежной и разумной работой следовал приятный отдых; и в этом случае религия предъявила свои права, облегчив житейское бремя даже для простолюдинов тем, что установила промежутки отдыха, во время которых люди могли двигаться и дышать свободно. Четыре раза в месяц, стало быть круглым счётом через семь дней в восьмой (nonae), земледелец шёл в город продавать, покупать и устраивать всякие другие дела. Но настоящим отдыхом от работы он пользовался только в особые праздничные дни и главным образом во время праздничного месяца после окончания зимних посевов (feriae sementivae); в это время покоился по воле богов плуг и отдыхали в праздничном бездействии не только землепашцы, но даже рабы и волы. — Приблизительно так возделывался в древние времена обыкновенный земельный участок хлебопашца. От дурного ведения хозяйства у ближайших наследников не было никакой другой охраны кроме права отдавать, как сумасшедшего, под опеку того, кто стал бы легкомысленно расточать наследственное имущество (стр. 149). Сверх того, женщины были в сущности лишены права свободно распоряжаться своим имуществом, и когда они желали вступить в брак, им обыкновенно выбирали в мужья одного из членов того же рода для того, чтоб имение не переходило в другой род. Законодательство старалось предотвратить обременение поземельной собственности долгами частью тем, что требовало предварительной передачи заложенного имения в собственность кредитору, частью тем, что ввело по простым займам такую строгую процедуру, которая быстро оканчивалась взысканием долга; впрочем эта последняя мера, как мы увидим впоследствии, достигала своей цели далеко не вполне. Свободное раздробление собственности не было ограничено никакими законами. Как ни было желательно, чтоб сонаследники не переставали владеть наследственным имением нераздельно, однако даже самое древнее римское законодательство заботилось о том, чтоб каждый из членов таково сообщества мог выделиться во всякое время: конечно хорошо, если братья мирно живут вместе, но принуждать их к этому было бы несогласно с либеральным духом римского права. И из Сервиевских учреждений видно, что в Риме и при царях было немало людей, которые владели только мелкими и садовыми участками и потому употребляли не плуг, а мотыгу. Обычаям и здравому смыслу населения было предоставлено полагать предел чрезмерному раздроблению земельной собственности, а что этот расчёт оправдался и что поместья остались большею частью в целости, видно из распространенного у римлян обыкновения называть поместья постоянно за ними остававшимися собственными именами. Община участвовала в этом лишь косвенным образом — тем, что высылала колонии, так как последствием этого было заведение новых полных плуговых запашек и кроме того нередко уничтожение мелких земельных участков, владельцы которых выселялись в качестве колонистов.

Крупные землевладельцы. Гораздо труднее выяснить положение крупной земельной собственности. Что такая собственность действительно существовала в немалых размерах, ясно видно из положения, созданного для всадников Сервиевской конституцией, и объясняется частью раздроблением родовых земель, которое неизбежно должно было создать сословие крупных землевладельцев в тех случаях, когда число участников дележа было незначительно, частью громадностью стекавшихся в Риме купеческих капиталов. Но в эту эпоху ещё не могло существовать таких настоящих крупных хозяйств, которые были бы основаны на труде многочисленных рабов и которые встречаются у римлян в более позднюю пору. Напротив того, в старину сенаторы назывались отцами, потому что раздавали мелким людям земли, как отцы детям; действительно в старину существовало и до сих пор ещё часто встречающееся в Италии обыкновение делить на небольшие участки между зависимыми людьми или ту часть поместья, которую владелец не в состоянии сам обрабатывать, или даже всё поместье. Временным владельцем мог быть один из домочадцев или из рабов собственника; если же он был свободный человек, то его право было точно такое, какое впоследствии носило название «выпрошенного владения» (precarium). Получатель владел своим участком, пока это было угодно собственнику и не имел никакого законного способа оградить своё владение от этого собственника; этот последний даже мог прогнать его во всякое время по своего произволу. Вознаграждение за такое пользование чужой землёй не было необходимым условием отношений этого рода, но оно, без сомнения, часто уплачивалось и по всему вероятию заключалось в какой-нибудь доле продуктов; в этом отношении положение временного владельца имело сходство с положением позднейших арендаторов, отличаясь от него частью отсутствием какого-либо срока пользования, частью обоюдным лишением права предъявлять какие-либо иски и наконец тем, что собственник находил со стороны закона только то покровительство в своих требованиях, что ему дозволялось выгнать арендатора. Ясно, что это была в сущности такая сделка, которая была основана на честном слове и не могла состояться без поддержки могущественного, освящённого религией, обычая; и действительно такой обычай существовал. Клиентство, вообще отличающееся своим нравственно-религиозным характером, без сомнения, было основано главным образом на такой отдаче земель в пользование. И нельзя сказать, чтоб такой вид пользования сделался возможным лишь после отмены общинного полевого хозяйства: как после этой отмены всякий выделившийся землевладелец мог отдавать свою землю в пользование зависимым от него людям, так и до её отмены мог делать то же самое род; с этим, без сомнения, находится в связи и тот факт, что у римлян зависимость клиента не была личной и что клиент вместе с своим родом исстари вверял себя покровительству и защите патрона и его рода. Этот древнейший строй римского полевого хозяйства объясняет нам почему в среде крупных римских землевладельцев возникла сельская аристократия, а не городская. Так как у римлян вовсе не существовал вредный класс посредников между рабочими и собственниками, то римский помещик был прикован к своему поместью не много менее арендатора и землепашца; он сам надо всем присматривал и сам во всё входил, так что даже богатый римлянин считал за высшую для себя похвалу, если его называли хорошим сельским хозяином. Его дом находился в его имении, а в городе он имел только квартиру, куда приезжал по делам или для того, чтоб подышать в жаркую пору более чистым воздухом. Но в этих порядках всего важнее было то, что они доставляли нравственную основу для отношений между знатью и мелким людом и тем очень уменьшали опасность этих отношений. Свободные владельцы «выпрошенной земли», происходившие из обедневших крестьянских семейств, из подначальных людей и вольноотпущенников, составляли огромную массу пролетариата (стр. 88), а их зависимость от собственника была во много больше той, в которой мелкий арендатор неизбежно находится от крупного землевладельца. Рабы, возделывавшие землю для господина, без сомнения, были гораздо менее многочисленны, чем свободные арендаторы. Повсюду, где переселенцы не поработили сразу всё местное население, рабство сначала существовало, по-видимому, в очень небольших размерах, а вследствие того вольный работник играл в государстве совершенно иную роль, чем в более поздние времена. И в Греции мы находим в её древнейшую эпоху «подёнщиков» (ϑῆτες), исполнявших то, что впоследствии делали рабы, а в некоторых отдельных общинах, как например у Локров, вовсе не было рабства вплоть до начала их исторической эпохи. Даже сами рабы были обыкновенно италийскими уроженцами; военнопленные вольски, сабины и этруски, конечно, находились в иных отношениях к своим господам, чем к более позднюю пору сирийцы и кельты. К тому же раб — арендатор имел, хотя и нелегально, а только фактически, землю и скот, жену и детей точно так же, как и сам помещик, а с тех пор, как возникло отпущение рабов на волю (стр. 152), для него открылась возможность приобрести работой свободу. При таком положении крупного землевладения в древнейшую эпоху, оно вовсе не было открытой раной в общинном быту, а было для него чрезвычайно полезно. Оно доставляло средства существования такому же числу семейств, какое прокармливалось от земельных участков средней величины и мелких, — хотя эти средства и были вообще менее обильны; кроме того, из более высокопоставленных и более свободных землевладельцев образовались естественные руководители и правители общины, а из занимавшихся хлебопашеством и не имевших никакой собственности владельцев выпрошенной земли образовался прекрасный материал для римской колонизационной политики, которая без него никогда не была бы успешной, — так как государство, конечно, может наделить землёй безземельных людей, но тому, кто не землепашец, оно не может дать необходимые для управления плугом энергию и физическую силу.

Луговое хозяйство. В раздел земли не вошли пастбища. Они считались собственностью не родовых общин, а государства, которое частью прокармливало на них свои собственные стада, назначенные для жертвоприношений и для иных целей и постоянно пополнявшиеся теми судебными пенями, которые уплачивались скотом, частью отдавало их за умеренную плату (scriptura) в пользование скотовладельцам. Право пасти свой скот на общественном выгоне, быть может, первоначально и имело некоторую фактическую связь с землевладением. Но владение отдельным пахотным участком никогда не могло быть легально связано у римлян с правом пользоваться какою-либо частью общественных лугов уже потому, что недвижимую собственность могли приобретать все обыватели, а право пользования выгонами всегда было привилегией граждан и предоставлялось обывателям лишь в виде исключения по особой царской милости. Впрочем, в эту эпоху, общественные земли играли в народном хозяйстве, как кажется, вообще второстепенную роль, так как общественные выгоны сначала были не очень обширны, а завоеванные земли большею частью немедленно делились между родовыми общинами или же в более позднюю пору раздавались отдельным лицам под пашню.

Промыслы. Раннее развитие городской жизни в главном центре латинской торговли уже само по себе служит доказательством того, что хотя земледелие и было в Риме главным и самым обширным промыслом, но рядом с ним должны были существовать и другие отрасли промышленности. Действительно, в учреждениях царя Нумы, то есть в числе учреждений, существовавших в Риме с незапамятных времен, названы восемь ремесленных цехов: флейтисты, золотых дел мастера, медники, плотники, валяльщики, красильщики, горшечники и башмачники; этим в сущности исчерпывались все виды ремесленных работ по заказу, существовавшие в ту древнюю пору, когда ещё не занимались лекарским искусством, как ремеслом, и когда женщины сами пряли шерсть для своих платьев. Достоин внимания тот факт, что не было особого цеха работников, занимающихся выделкой железа; он служит новым доказательством того, что в Лациуме стали обрабатывать железо сравнительно поздно; этим объясняется и то, почему такие богослужебные орудия, как священный плуг и жреческий нож, делались до очень поздней поры обыкновенно из меди. В городской жизни Римлян и при их положении среди латинских стран эти ремёсла должны были иметь в древности большое значение, о котором нельзя составить себе верного понятия по униженному положению римских ремёсел в более позднюю пору, когда за них взялась масса невольников, работавших на своих господ или для их прибыли, и когда процветанию этих ремёсел препятствовал усилившийся ввоз предметов роскоши. Древнейшие песни римлян прославляли не только могучего бога брани Мамерса, но также искусного оружейника Мамурия, сумевшего приготовить для своих сограждан щиты по образцу того божественного щита, который был ниспослан с небес, а бог огня и кузнечного горна, Вулкан упоминается уже в самом древнем списке римских праздников (стр. 161). Стало быть и в древнейшем Риме, как повсюду, умение изготовлять из металлов плуг и меч шло рука об руку с умением ими владеть, и вовсе не заметно того высокомерного пренебрежения к ремёслам, которое мы находим там впоследствии. Но после того, как сервиевские учреждения возложили воинскую повинность исключительно на оседлое население, ремесленники были устранены от военной службы законом, а фактически — вследствие того, что не имели постоянной оседлости; исключение составляли только плотники и медники и некоторые разряды музыкантов, присоединявшиеся к армии в виде организованных по-военному отрядов; это, быть может, и послужило началом для позднейшего обычного пренебрежения к ремёслам и для их политического уничижения. Учреждение цехов имело, без сомнения, такую же цель, как и учреждение сходных с ними по названию жреческих коллегий: опытные в деле люди соединялись для того, чтоб общими силами вернее сохранять предания. Что люди несведущие устранялись каким-нибудь способом, весьма вероятно; однако не видно никаких следов старания установить монополию или принять какие-либо охранительные меры против дурной фабрикации; впрочем ни о какой другой стороне римской народной жизни до нас не дошло так мало сведений, как о ремесленных цехах.

Италийская внутренняя торговля. Что италийская торговля ограничивалась в древнейшую эпоху взаимными сношениями италийцев, разумеется само собою. Ярмарки (mercatus), которые следует различать от обыкновенных еженедельных сборищ на рынках (nundinae), существовали в Лациуме исстари. Они, быть может, совпадали с международными сборищами и празднествами, как например с праздником, который справлялся в Риме, на Авентине, в союзном храме; латины, ежегодно приходившие по этому поводу в Рим 13 августа, могли пользоваться этим удобным случаем, чтоб устраивать в Риме свои дела и закупать там всё нужное. Такое же и, быть может, ещё более важное значение имело для Этрурии то ежегодное собрание в храме Вольтумны (быть может, подле Монтефиасконе), на территории Вольсиний, которое вместе с тем служило ярмаркой и постоянно посещалось римскими торговцами. Но самой важной из всех италийских ярмарок была та, которая происходила у Соракта, в роще Феронии, в самом удобном месте для обмена товаров между тремя большими племенами. Высокая уединённая гора, как бы само́й природой поставленная в долине Тибра для того, чтобы служить целью для путешественников, стоит на самой границе между территориями этрусской и сабинской (к которой, по видимому, преимущественно принадлежала), и к ней был лёгок доступ и из Лациума и из Умрбии; туда постоянно отправлялись римские торговцы, а оскорбления, которым они подвергались, часто бывали причиной распрей с сабинами. — На этих ярмарках торговали и обменивались товарами, без сомнения, ещё задолго до того времени, когда в западном море появился первый греческий или финикийский корабль. Там, в случае неурожая, одна местность снабжала другую своим хлебом; там обменивались скотом, рабами, металлами и вообще всем, что в те времена считалось необходимым или приятным. Древнейшим орудием мены были быки и бараны, причём бык стоил то же, что десять баранов. Признание этих предметов законными и всеобщими мерилами ценностей или настоящей монетой, равно как сравнительная стоимость крупного и мелкого скота^[7] (как это доказывает повторение тех же фактов у германцев) относятся не только к эпохе греко-италийского стадового хозяйства, но и к более древней эпохе чисто стадового хозяйства. К тому же Италия нуждалась в значительном количестве металла для обработки полей и для выделки оружия, но лишь немногие местности находили его у себя дома; поэтому медь (aes) очень рано сделалась вторым орудием мены, вследствие чего у бедных медью латинов даже таксация называлась «переводом на медь» (aestimatio).

В этом признании меди за общее для всего полуострова мерило ценностей, ра́вно как в самых простых численных знаках италийского изобретения (о которых будет говорено более подробно на стр. 203) и в италийской двенадцатичной системе счисления сохранялись следы этих самых древних, ещё предоставленных самим себе, международных сношений италийцев.

Заморская торговля. Уже ранее было указано в общих чертах, какого рода влияние имела заморская торговля на оставшихся независимыми италийцев. Это влияние почти вовсе не коснулось сабинских племён, у которых береговая линия была и недлинна и без удобных пристаней, и у которых всё, что было заимствовано от чужеземцев, как например азбука, было приобретено через посредство тусков или латинов, — чем и объясняется отсутствие у них городского развития. Даже торговля Тарента с апулийцами и с мессапийцами, по-видимому, была в ту пору незначительна. Иначе было на западных берегах: греки мирно жили в Кампании рядом с италийцами, а в Лациуме и в особенности в Этрурии велась обширная и постоянная меновая торговля. О том, что именно было предметом ввоза, дают нам понятие частью находки, сделанные в очень древних, преимущественно церитских могилах, частью указания сохранившиеся в языке и в учреждениях римлян, частью и даже преимущественно успехи, достигнутые италийским производством под иноземным влиянием, — так как италийцы, конечно, долго покупали чужеземные продукты прежде, чем сами стали им подражать. Впрочем, мы не в состоянии решить, какой степени развития достигли ремёсла до разделения племён и в том периоде, когда Италия ещё должна была довольствоваться сама собой; поэтому мы оставим в стороне вопрос: в какой мере италийские валяльщики, красильщики, кожевники и горшечники были обязаны влиянию греков и финикиян и в какой мере они достигли самостоятельных успехов. Но ремесло золотых дел мастеров, существовавшее в Риме с незапамятных времён, могло возникнуть только после того, как началась заморская торговля и после того, как она успела распространить между жителями полуострова обыкновение носить золотые украшения. Так например мы находим в древнейших могильных склепах в Цере и в Вульчи, в Этрурии, и в Пренесте, в Лациуме золотые пластинки с вычеканенными на них крылатыми львами и другими украшениями вавилонской работы. Об отдельных находках, конечно, нельзя положительно сказать, были ли они привезены из чужих краёв или же были местным подражанием; но в общем итоге не подлежит сомнению, что в древнейшие времена весь западный берег Италии получал металлические изделия с востока. Впоследствии, когда будет идти речь о произведениях искусства, станет ещё более ясно, что архитектура и пластика, производство изделий и глиняных и металлических рано там развились под могущественным влиянием греков, — другими словами, что древнейшие орудия таких производств и древнейшие образцы получались из Греции. В только что упомянутых могильных склепах были найдены, кроме золотых украшений: сосуды из голубой эмали или из зеленоватой глины, которые, — судя по их материалу и стилю и по оттиснутым на них иероглифам, — были египетского происхождения^[8]; сделанные из восточного алебастра сосуды для масла, между которыми многие имели внешний вид Изиды; страусовые яйца с нарисованными или вырезанными на них сфинксами и грифонами; стеклянные и янтарные бусы. Эти последние могли быть привезены с севера сухим путём, но все остальные предметы доказывают, что с востока привозились благовонные мази и разного рода галантерейные товары. Оттуда же привозились полотна и пурпур, слоновая кость и ладан, это доказывают с одной стороны раннее употребление полотняных повязок, царского пурпурового одеяния, царского из слоновой кости скипетра и ладана при жертвоприношениях, а с другой стороны очень древнее употребление заимствованных от иноземцев названий этих предметов (λίνον — linum; πορψύρα — purpura; σκήπιρον σκίνων — scipio; пожалуй также: έλέψας — ebur; θύος — thus. Сюда же следует отнести заимствованные названия некоторых предметов, относящихся к пище и к питью, а именно названия: оливкового масла (сравн. стр. 186), кувшина (άμψορεύς — amp(h)ora, ampulla; κρατής — cratera), пирушки (κωμάζω — comissari), лакомого блюда (ὀψώνον — opsonium), теста (μᾶζα — massa), также названия различных пирогов (γλυκοΰς — lucuns; πλακοῦς — placenta; — τυροῦς — turunda); напротив того латинские названия блюда (patina — πατάνη) и свиного сала (arvina — ἀρβίνη) вошли в сицилийско-греческое наречие. Позднейшее обыкновение класть вместе с умершими в могилу изящные сосуды, приготовлявшиеся в Аттике, в Керкире и в Кампании, свидетельствует не менее вышеприведенных филологических указаний о том, что греческая глиняная посуда исстари ввозилась в Италию. Что греческие кожаные изделия ввозились в Лациум по меньшей мере вместе с воинскими доспехами, видно из того, что греческое название кожи (σκῦτος) обратилось у Латинов в название щита (scutum, точно так же lorica от lorum). Сюда же принадлежит множество заимствованных из греческого языка слов, относящихся к мореплаванию (хотя слова, относящиеся к парусным судам — парус, мачта, рей, чисто латинского происхождения)^[9]; греческие названия письма (ἑπιστλή, epistula), марок или дощечек (tessera, от τέσσαρα)^[10], весов (ατστήρ, statera), задатка (ἀρραβών, arrabo, arra) перешли в латинский язык; напротив того италийские юридические выражения перешли в сицилийско-греческий язык (стр. 154); предметом таких же обоюдных заимствований были монеты, вес, мера и соответствующие этим предметам названия, о которых будет идти речь далее. Варварский отпечаток, который лежит на всех этих позаимствованиях, а главным образом характеристическое образование именительного падежа из винительного (placenta = πλαϰοῦντα; ampora = ἀμϕορέα; statera = στατῆρα) служат самым ясным доказательством их глубокой древности. И поклонение богу торговли (Mercurius) возникло под влиянием греческих понятий; даже ежегодный праздник этого бога 6ыл назначен в майские иды, потому что эллинские поэты чествовали Меркурия, как сына прекрасной Майи. — Таким образом оказывается, что древняя Италия, точно так же как и императорский Рим, получала предметы роскоши с востока прежде, чем попыталась сама их выделывать по полученным оттуда образцам; но в обмен за эти товары она могла предложить только свои сырые продукты, стало быть сначала медь, серебро и железо, а потом рабов, корабельный лес, янтарь с Балтийского моря и, в случае неурожая за границей, свой зерновой хлеб.

Пассивный характер торговли в Лациуме, и её активный характер в Этрурии.Уже ранее было замечено, что италийская торговля получила совершенно различный характер в Лациуме и в Этрурии именно вследствие такого соотношения между предметами ввоза и тем, что служило за них уплатой. Так как у латинов не было ни одного из главных предметов вывозной торговли, то им приходилось довольствоваться только пассивной торговлей и с древнейших времён выменивать у этрусков необходимую для них медь на скот и на рабов, о древнем сбыте которых на правый берег Тибра уже было ранее упомянуто (стр. 103); напротив того, торговый баланс тусков как в Цере, так и в Популонии, как в Капуе, так и в Спине, несомненно был благоприятен для местной торговли. Этим объясняется быстрое развитие благоденствия в этих странах и их влиятельное торговое положение, между тем как Лациум оставался преимущественно земледельческой страной. То же замечается и во всех других отношениях: в Цере встречаются очень древние гробницы, построенные в греческом вкусе, хотя и не с свойственною грекам роскошью, между тем как в латинских странах встречаются лишь незначительные надгробные украшения иностранного происхождения и не найдено ни одной очень древней и действительно роскошной гробницы, за исключением находящейся в городе Пренесте, который, как кажется, находился в исключительном положении и в особенно близких сношениях с Фалериями и с южной Этрурией; напротив того латины, точно так же как и Сабеллы, вообще довольствовались тем, что покрывали могилы простым дёрном. Самые древние монеты, — немного менее древние, чем великогреческие, — находятся в Этрурии и преимущественно в Популонии, а Лациум в течение всего царского периода только употреблял медь на вес и даже не ввозил к себе чужих монет, так как подобные монеты находились там чрезвычайно редко, — например в Посейдонии была найдена только одна. Архитектура, пластика и скульптура находились и в Этрурии и в Лациуме под одинаковым внешним влиянием, но в Этрурии к ним являлся на помощь капитал, который усиливает производство и вводит усовершенствованную технику. Хотя в Лациуме и в Этрурии выделывались, покупались и продавались одни и те же товары, но по обширности торговли южные страны стояли далеко позади северных соседей. Оттого-то приготовлявшиеся в Этрурии по греческим образцам предметы роскоши находили для себя сбыт не только в Лациуме (в особенности в Пренесте), но и в самой Греции, между тем как из Лациума едва ли когда-либо вывозились такие товары.

Торговля этрусков с Аттикой и латинов с Сицилией.Не менее замечательное различие между торговлей латинов и торговлей этрусков заключается в том, какими путями велись та и другая. О древнейшей торговле этрусков в Адриатическом море мы можем высказать только догадку, что она, вероятно, велась из Спины и Атрии преимущественно с Керкирой. О том, как смело пускались этруски в восточные моря и торговали не только с Сицилией, но и с собственной Грецией, уже было говорено ранее (стр. 140). О древних сношениях с Аттикой свидетельствуют аттические глиняные сосуды, которые очень часто находятся в позднейших этрусских гробницах и уже в ту эпоху, — как было нами замечено, — ввозились и для иных целей, кроме украшения гробниц; с другой стороны и в Аттике были предметом спроса тирренские бронзовые светильники и золотые чаши, а в особенности монеты. Серебряные монеты Популонии чеканились по очень древнему образцу, экземпляры которого найдены в Афинах и в окрестностях Позена на том старинном пути, по которому привозили с севера янтарь; это — кусочки серебра с вычеканенною на одной стороне головою Горгоны, а с другой стороны только с квадратным углублением; это была, по всему вероятию, точно такая же монета, какая чеканилась в Афинах по распоряжению Солона. О том, что Этруски вели торговлю с Карфагенянами, в особенности с тех пор, как эти два народа вступили между собою в союз, также было упомянуто ранее; замечательно, что в Цере, в самых древних гробницах находятся, кроме туземной бронзовой и серебряной утвари, преимущественно восточные произведения, которые, конечно могли быть привозимы греческими торговцами, но, вероятнее, доставлялись финикиянами. Впрочем, этой торговле с финикиянами не следует придавать слишком большого значения и в особенности не следует позабывать, что как азбука, так и другие улучшения в местной культуре были занесены в Этрурию греками, а не финикиянами. — Совершенно другое направление приняла латинская торговля. Хотя нам редко представляется случай сравнивать, как усваивались эллинские элементы римлянами и как они усваивались этрусками, однако всякий раз, как такое сравнение возможно, оно доказывает, что эти два народа были совершенно независимы один от другого. Всего яснее это видно на азбуке; греческая азбука, которую этруски получили от халкидско-дорических колоний, основанных в Сицилии или в Кампании, имеет некоторые существенные отличия, от той, которую оттуда же получили латины; стало быть, хотя эти два народа и черпали из одного и того же источника, но в разное время и из разных мест. То же заметно и на отдельных словах: и в римском Pollux и в тускском Pultuke мы находим самостоятельное извращение греческого Polydeukes; тускский Utuze или Uthuze произошел от Odysseus; римский Ulixes в точности воспроизводит употребительную в Сицилии форму этого имени; точно так и тускский Aivas соответствует древнегреческой форме этого имени, а римский Aiax — производной и конечно также сицилийской форме; римский Aperta или Apello и самнитский Appellun произошли от дорического Apellon, а тускский Apulu от Apollon. Таким образом и язык и письменность Лациума свидетельствуют исключительно о том, что латинская торговля велась с куманцами и с сицилийцами; к тому же заключению приводят нас и все другие следы, уцелевшие от той отдаленной эпохи, как то: найденная в Лациуме монета из Посейдонии; то, что римляне, в случае неурожая, закупали хлеб у вольсков, у куманцев, у сицилийцев и, конечно, само собой разумеется, также у этрусков, а главным образом связь латинской денежной системы с сицилийской. Как местное дорийско-халкидское название серебряной монеты νόμος и сицилийская мера ἡμίνα перешли в Лациум с тем же значением в виде nummus и hemina, так наоборот и италийские названия веса libra, triens, quadrans, sextans, uncia, образовавшиеся в Лациуме для измерения количества меди, заменявшей деньги, вошли еще в третьем столетии от осн. Рима в Сицилии в общее употребление в искаженных выражениях λίτρα, τετρᾶς, τριᾶς, ἐξᾶς, οὐγϰία. Даже можно сказать, что из всех греческих систем монеты и веса только одна сицилийская была приведена в определенное соотношение с италийской медной системой, так как не только была установлена условная, а, может быть, и легальная ценность серебра, превышавшая в двести пятьдесят раз ценность меди, но даже с давних пор чеканилась в Сиракузах в этой пропорции серебряная монета (λίτρα ἀργυρίου, то есть «фунт меди на серебро»), соответствовавшая сицилийскому фунту меди (¹/₁₂₀ аттического таланта, ²/₈ римского фунта). Поэтому не подлежит сомнению, что италийские слитки меди принимались и в Сицилии вместо денег, а этот факт вполне согласуется с тем, что торговля латинов с Сицилией была пассивная, вследствие чего латинские деньги уходили в Сицилию. О некоторых других доказательствах древних торговых сношений между Сицилией и Италией, а именно о перешедших в сицилийский диалект италийских названиях торговой ссуды, тюрьмы и блюда и наоборот о сицилийских выражениях, перешедших в Италию, уже было говорено ранее (стр. 154, 196). О древних торговых сношениях латинов с халкидскими городами нижней Италии — Кумами и Неаполем и с фокейцами в Элее и в Массалии также встречаются некоторые отрывочные, хотя и менее точные, указания. Но что эти сношения были гораздо менее обширны, чем сношения с сицилийцами, видно из того хорошо известного факта, что все издревле проникшие в Лациум греческие слова (достаточно указать на слова Aesculapius, Latona, Aperta, machina) имели дорийскую форму. Если бы торговля с такими искони ионийскими городами, какими были Кумы (стр. 134) и фокейские колонии, стояла хотя приблизительно на одном уровне с торговлей, которая велась с сицилийскими дорянами, то ионийские формы заимствованных слов появились бы по меньшей мере рядом с дорийскими; впрочем доризм рано проник и в эти ионические колонии, так что их диалект во многом изменился. Итак, всё свидетельствует об оживленных торговых сношениях латинов вообще с посещавшими западное море греками и в особенности с теми, которые поселились в Сицилии, между тем как едва ли можно утверждать, что существовали непосредственные торговые сношения с азиатскими финикиянами, а торговля с финикиянами, поселившимися в Африке, — как это ясно доказывают письменные и другие памятники, — имела лишь второстепенное влияние на культуру Лациума; это видно всего лучше из того, что — за исключением нескольких местных названий — мы не находим в языке латинов никаких указаний на их старинные сношения с народами, говорившими на арамейских наречиях^[11]. — Если же мы спросим, как преимущественно велась эта торговля — италийскими купцами в чужих краях или иноземными купцами в Италии, то первое предположение будет самым правдоподобным по меньшей мере относительно Лациума: едва ли можно допустить, чтоб латинские названия заменявшего деньги металла и торговой ссуды могли войти у жителей сицилийского острова в общее употребление только вследствие того, что сицилийские торговцы посещали Остию и обменивали свои галантерейные товары на медь. — Наконец, что касается лиц и сословий, занимавшихся в Италии этой торговлей, то в Риме не образовалось никакого высшего купеческого сословия, которое стояло бы особняком от землевладельцев. Причиной этого странного явления было то, что оптовая торговля Лациума искони находилась в руках крупных землевладельцев, — а этот факт вовсе не так удивителен, как кажется с первого взгляда. Что крупный землевладелец, получавший от своих арендаторов плату сельскими продуктами и живший в стране, по которой протекало несколько судоходных рек, рано обзавелся барками, совершенно естественно и несомненно доказано; поэтому заморская торговля должна была попасть в руки землевладельца уже потому, что он один имел в земных продуктах товары для вывоза и один имел суда для перевозки товаров. Действительно, древним римлянам вовсе не было знакомо различие между земской аристократией и денежной, так как крупные землевладельцы всегда были вместе с тем спекуляторами и капиталистами. Такое соединение двух различных видов деятельности, конечно, не могло бы долго существовать при более обширной торговле; но, — как уже видно из всего ранее сказанного, — торговое значение Рима определялось тем, что в нем сосредоточивалась торговля всей латинской земли, но он не был настоящим торговым городом, как Цере или как Тарент, а был и оставался центром земледельческой общины.

Примечания

1. В Италии едва ли когда-нибудь существовало встречающееся в германском сельском хозяйстве обыкновение соединять общественную обработку земли с её разделением между собственниками. Если бы и в Италии, как в Германии, каждый хозяин считался собственником особого участка в каждой хозяйственно самостоятельной части общего владения, то возникшее впоследствии домоводство отдельных хозяев, конечно, началось бы с раздробленных запашек. Но на деле было почти совершенно противное; индивидуальные названия римских пахотных участков (fundus Cornelianus) ясно доказывают, что древнейшее римское индивидуальное землевладение было фактически замкнутым.
2. Цицерон [De Rep. 2, 9, 14; сравн. Плутарха Quaest. Rom. 15] говорит: Tum [то есть во времена Ромула] erat res in pecore et locorum possessionibus, ex quo pecuniosi et locupletes vocabantur, — [Numa] primum agros, quos bello Romulus ceperat, divisit viritim civibus. По словам Дионисия, Ромул разделил землю на тридцать куриальных округов, а Нума приказал поставит межевые камни и учредил праздник Терминалий [1, 7. 2, 74; отсюда заимствовал свои сведения Плутарх в жизнеописании Нумы 16].
3. Так как это мнение до сих пор ещё встречает возражения, то пусть говорят вместо нас цифры. Римские хозяева в последние времена республики и во времена империи считали, что для засева одного югера нужно средним числом 5 римских шефелей пшеницы и ожидали урожая сам-пят; поэтому, участок [heredium], — даже если не вычитать из него пространство под домом и под двором, если считать его весь за пахотную землю и не принимать в расчёт тех годов, когда земля остаётся под паром — даст доход в 50 шефелей, а за вычетом отсюда того, что было употреблено на посев, 40 шефелей. Катон [с. 56] полагал, что на прокормление взрослого, усиленно работающего раба нужно 51 шефель пшеницы. Поэтому каждый в состоянии сам ответить на вопрос, могло ли римское семейство жить доходом с гередия. Попытки доказать противное основывались на том, что свободный земледелец более древних времён не питался так же, как в более позднюю пору раб, почти исключительно хлебом, и что урожай сам-пят слишком мал для древних времен; и то и другое верно, но и то и другое имеет известные пределы. Конечно, говоря о самых древних временах, следует принимать в расчёт и побочные продукты, которые можно было получать и от пахотной земли и от общинных пастбищ, как то винные ягоды, овощи, молоко, мясо [благодаря очень обширному в древности свиноводству] и т. д.; но древнее римское пастбищное хозяйство хотя и не было ничтожным, однако имело второстепенное значение и главной пищей для народа, как известно, служил хлеб. Далее, если и можно допустить, что древнее хлебопашество давало более значительную прибыль, в особенности если считать валовой доход [а в том нет сомнения, что земледельцы того времени получали более дохода, чем плантаторы позднейших времен республики и времён империи, стр. 34], то и здесь надо знать меру, так как речь идёт о среднем доходе и о таком хозяйстве, которое не было рациональным и не велось с крупными капиталами. Самое большее, что можно допустить — урожай сам-десят, но и это будет недостаточно. Огромный дефицит, который оказывается, даже после такого предположения, при сравнении дохода с гередия и потребностей семьи, никак не может быть покрыт улучшенной обработкой земли. Все возражения были бы убедительны только в том случае, если бы было доказано на основании рационального сельскохозяйственного расчёта, что среди населения, питающегося преимущественно растительной пищей, доход с участка в 2 моргена вообще достаточен для прокормления целого семейства. — Кроме того говорят, что даже в историческую эпоху основывались колонии с полевыми наделами в два моргена; но единственный пример такого рода [Ливий, 4, 47] — основанная в 336 году колония Лабики — конечно не будет отнесён такими учеными, с которыми сто́ит труда ссылаться на аргументы, к числу преданий, заслуживающих доверия в своих исторических подробностях, и кроме того возбуждает другие очень серьёзные сомнения [книга 2, гл. 5, прим.]. Во всяком случае достоверно то, что при неколониальном отводе земель для всего гражданства [adsignatio viritana], нередко приходилось на каждого лишь по нескольку моргенов [так напр. Лив. 8, 11. 21]; но это не делалось с намерением создать новые крестьянские хозяйства, а обыкновенно прибавлялись к существующим хозяйствам новые доли из завоеванной территории [сравн. Corp. Inscr. Lat. Моммсена, I, стр. 88]. Во всяком случае, какое бы то ни было иное предположение более основательно, чем та гипотеза, стоящая едва ли не на одном уровне с упоминаемыми в евангелии пятью хлебами и двумя рыбами. Римские поселяне были вовсе не так умеренны в своих требованиях, как их историографы; они находили, как уже было нами замечено [стр. 94], что семья не может прокормиться даже доходом с земельного участка в 7 моргенов, то есть 140 римскими шефелями пшеницы.
4. Новейшая, но едва ли последняя, попытка доказать, что семья латинского земледельца могла жить доходом с двух югеров земли, основана главным образом на том, что по словам Варрона [De re rust. 1, 44, 1], на засев одного моргена нужно было 5 шефелей пшеницы, а полбы 10 шефелей; соразмерно с таким засевом высчитывали урожай и приходили к заключению, что возделывание полбы если не вдвое, то во всяком случае несравненно прибыльнее, чем возделывание пшеницы. Но на деле оказывается противное: более высокий размер посева и сбора объясняется просто тем, что римляне запасали и сеяли пшеницу вылущенную, а полбу в шелухе [Плиний, Hist. Nat. 18, 7, 61], которая не отделялась от зерна молотьбой. По той же причине полба и в настоящее время сеется в двойном количестве против пшеницы и даёт по числу шефелей вдвое больший доход, но после очистки зерна от шелухи — меньший. По виртенбергским данным, которые сообщил мне Г. Ганссен, средним количеством сбора с виртембергского моргена считается: пшеницы [при посеве от ¼—½ шефеля] три шефеля средним весом по 275 фун. [-825 фунтов], полбы [при посеве от ½—1½ шефеля] по меньшей мере 7 шефелей средним весом в 150 фунт. [-1050 фунт.]; эти семь шефелей, после очищения зерна от шелухи, сводятся приблизительно к четырём. Стало быть полба даёт в неочищенном виде вдвое более дохода чем пшеница, а при одинаково хорошей почве едва ли не втрое, но по относительному весу даёт до вылущения зерна немного более, а после вылущения [в виде зерна] менее половины. Не по ошибке, как это утверждали, был сделан вышеозначенный расчёт на пшеницу, а потому что при расчётах этого рода следует исходить из удостоверенных преданиями однородных данных; он был сделан потому, что если его перевести на полбу, он даёт почти то же самое, а доход скорее уменьшается, нежели увеличивается. Полба менее требовательна в том, что касается почвы и климата и подвергается меньшим опасностям, чем пшеница; но эта последняя в общем итоге, — в особенности если принять в расчёт немалую стоимость вылущивания, — даёт более значительный чистый доход [по средней пятидесятилетней сложности, в Франкентале, в Рейнской Баварии, мальтер пшеницы стоит 11 гульд. 3 крейц., а мальтер полбы 4 гульд. 30 крейц.]; а так как в южной Германии, повсюду, где это дозволяет почва, пшеница предпочитается и вообще при улучшенном возделывании земли обыкновенно вытесняет полбу, то не подлежит сомнению, что точно такой же переход в италийском сельском хозяйстве от возделывания полбы к возделыванию пшеницы был несомненным прогрессом.
5. Oleum, oliva произошли от ἔλαιον, ἔλαια amurca [масляная гуща] — от άμόργη.
6. Однако предание ничего не говорит нам о том, что смоковница, стоявшая против храма Сатурна, была срублена в 260 году [Плин. 15, 18, 77]; цифра CCLX отсутствует во всех хороших манускриптах, а в остальных была вставлена, без сомнения, по указанию Ливия, 2, 21.
7. Законная сравнительная стоимость баранов и быков 6ыла установлена, как известно, тогда, когда пеня скотом была превращена в денежную и цена барана была определена в десять ассов, а цена быка в сто ассов. [Фест, слово peculatus, стр. 237; сравн. стр. 34. 144. Геллий, 11, 1. Плутарх, Poplicola 11]. Подобным же образом и исландское законодательство установливает цену коровы в двенадцать баранов; разница в том, что здесь, как и в германском законодательстве, двенадцатичная система заменила более древнюю десятичную. — Что название скота как у латинов [pecunia], так и у германцев [английское fee], перешло в название денег, хорошо известно.
8. Недавно был найден в Пренесте кувшин с финикийскою надписью и с надписью из иероглифов [Mon. dell’ Inst. X, табл. 32]; он ясно доказывает, что все египетские произведения доставлялись в Италию чрез посредство финикиян.
9. Velum [парус] бесспорно латинского происхождения; такого же происхождения и слово malus [мачта] тем более потому, что оно означает не только мачту, но и вообще дерево; к слово antenna [рей], может быть, происходит от άνά [anhelare, antestari] и tendere — supertensa. Напротив того, от греческого происходят слова: gubernare [править] κυβερνᾶ, ancora [якорь] ᾶγκυρα, prora [передняя часть корабля] πρῶра, aplustre [задняя часть корабля] άφλαστον, anquina [веревка, удерживающая реи] άγκοινα, nausea [морская болезнь] — ναυσια]. Древние четыре ветра: aquilo, орлиный ветер, северовосточная Tramontana; volturnus [неясного происхождения, быть может коршуновый ветер] юго-восточный; auster, иссушающий юго-западный ветер, или scirocco; favonius, благоприятный северо-западный ветер, дующий с Тирренского моря, — носят туземные названия, не имеющие соотношения с мореплаванием; но все другие латинские названия ветров греческого происхождения [как напр. eurus, notus] или переводы с греческого языка [наприм. solanus — ἐπηλιωης, Africus = λιψ].
10. Марки или дощечки стали употребляться прежде всего во время лагерной службы, ξυλήϕια ϰατἀ ϕυλαϰὴν βραχέα τελέως ἔχοντα χαραϰτῆρα [Полибий, 6, 35, 7]; от четырёх vigiliae [в лагере ночь разделялась на четыре стражи] главным образом ведут своё название марки. Разделение ночи на четыре стражи столько же греческое, как и римское обыкновение; очень может быть, что военное искусство греков имело, чрез посредство Пирра [Ливий, 35, 14], влияние на организацию сторожевой службы в римском лагере. То, что употреблена не дорийская форма слова, доказывает сравнительно позднее заимствование этого слова.
11. За исключением слов Sarranus, Afer и других местных названий [стр. 142], в латинском языке, как кажется, нет ни одного слова, которое было заимствовано в древние времена непосредственно из финикийского языка. Встречающиеся в нем в очень небольшом числе слова, которые происходят от финикийских корней, как например arrabo или arra и пожалуй также murra, nardus и некоторые другие, очевидно, заимствованы из греческого языка, который представляет в этих заимствованных с востока словах многочисленные доказательства очень древних торговых сношений греков с арамейцами. Нет возможности допустить, чтоб слова έλέϕας и ebur образовались самостоятельно одно от другого по одному и тому же финикийскому образцу с присовокуплением члена или без него, — потому что в языке финикиян членом был ha и этот член не имел такого употребления; сверх того, до сих пор еще не отыскано коренное восточное слово. То же самое можно сказать о загадочном слове thesaurus; всё равно, было ли оно первоначально греческим или было заимствовано греками из финикийского или из персидского языка, латинский язык, во всяком случае, заимствовал его от греков, что доказывается уже удержанием в нем придыхания [стр. 177].