Небо насупилось и низко нависло над разбушевавшейся жёлто-бурой Волгой. Бестолковый ветер мечется с берега на берег и то сгонит оборванные, растрёпанные облака в одну тяжёлую дождевую тучу, то разбросает их во все стороны и откроет неласковое осеннее солнце.
Большой трёхэтажный пароход «Ла-Плата», или как его матросы называют — «заплата», пыхтя и кряхтя, ползёт вверх по течению. Единственное громадное колесо сзади парохода лениво пенит грязные волны и тянет за собою широкий, рябой след; серые брызги сыплются с него каким-то фантастическим, живым турнюром.
Пассажиров на пароходе немного, да и те попрятались в каюты и не знают, как скоротать скучный осенний день. Кто может — тот спит, кому не спится — тот истинный мученик. В крышу то и дело принимается барабанить набегающий дождь. Ветер жалобно воет по крытой галерее, окружающей верхнюю палубу. Тонкие стенки пассажирского помещения уныло скрипят и потрескивают. Где-то зловеще гудит незакрытый вентилятор. Сыро и холодно… На душе невыносимая тоска.
По галерее одиноко бродит гимназист-классик. Ветер безжалостно треплет его ветхое форменное пальтишко и старается сорвать нахлобученную фуражку.
Из каюты первого класса, сквозь закрытое окно, смотрит на тоскующего классика донельзя худое и болезненное лицо петербургского чиновника Коврайского. Глаза у чиновника блестят неестественным лихорадочным блеском, на бледных, сухих щеках горят зловещие розовые пятна. Он то и дело кашляет, теребит свою реденькую бородёнку и раздражительно ворчит:
— И чего шляется! Чего шляется! Нашёл время прогуливаться!.. Кха! Кха! Кха! И какая глупая форма у гимназистов — не то военный, не то чиновник. Серое пальто, а почему серое? Кха, кха, кха!