Торговые и финансовые кризисы XVIII столетия, в каком бы специальном пункте они ни разразились, постоянно отзывались более или менее чувствительно и на остальных торговых центрах Северной Европы. С начала нынешнего столетия Соединённые Штаты Северной Америки так быстро развиваются, и отношения коммерческого мира Северной Европы и Америки к главнейшим торговым центрам Вест-Индии, Бразилии и испанских республик становятся так тесны, что всякая остановка и всякое необычайное явление в торговой и производительной деятельности одного из членов обширной промышленной республики цивилизованных народов отзывается болезненно и на остальных членах.
С начала девятнадцатого столетия, между Англией и Америкой в особенности, торговые сношения устанавливают такую тесную связь и принимают такие значительные размеры, вексельный кредит обусловливает такую тесную круговую поруку между обеими странами, что не только остановки в торговле одной страны живо ощущаются другою, но и причины к положительным кризисам исходят как из той, так и из другой, и что удары, нанесённые промышленности одной страны почти с равною силою отзываются и на другой.
Хотя эта солидарность в вексельных сношениях вполне сказалась лишь во время кризисов 1847 и 1857 годов, тем не менее первые признаки её были явственны уже в 1836, 1825 годах и начало её можно проследить даже до 1815 года.
1815 год застал Англию в своеобразных обстоятельствах. Невзирая на то, что Наполеоновские войны одними займами стоили Англии три миллиарда талеров, что она за двадцать два года своей борьбы против Франции истратила около пятидесяти миллиардов франков в виде ли доходов, поступивших в казну, или же в виде сумм, полученных посредством займов, — невзирая на всё это, богатство её за весь этот период постоянно возрастало. Громадные цифры налогов и государственных займов покрывались соответствующим увеличением производительности и открытием новых рынков для сбыта товаров. Совпадение многих необычайных обстоятельств, как благоприятных, так и неблагоприятных, сделало колоссальные планы Англии осуществимыми и придало промышленности её и торговле в сравнительно ничтожный промежуток времени такой изумительно сильный толчок, что только эпоха железнодорожной строительной горячки может сравниться с этой эпохой.
На помощь промышленности подоспели в это время как изобретение бумагопрядильной и шерстепрядильной машин, так и вообще распространение паровых двигателей. Только с помощью последних оказалось возможным справляться в каменноугольных и железных копях с заливавшею их водою, так что с этого же времени ведёт своё начало громадная эксплуатация каменного угля и никогда не виданное дотоле разрастание железного дела — этого двойного золотого дна, которыми сама природа наделила Англию. С этой эпохи ведёт своё начало процветание хлопчатобумажной и железной промышленности Англии — процветание, сделавшее её по этим двум отраслям промышленности царицею всемирного рынка.
Увеличение производительности может быть прибыльно лишь при том условии, чтобы соразмерно с ним расширялся и рынок для сбыта продуктов. Между тем в описываемый период вышло как раз наоборот: одновременно с первыми проявлениями этой усиленной деятельности рынок для сбыта английских продуктов был сужен разразившеюся в ту пору континентальною войною.
Когда Наполеон издал закон, закрывавший континентальные гавани для английской торговли, и в угоду причуде, достойной Герострата, велел сжечь на европейских рынках английские колониальные товары и продукты английской индустрии, — не один здравомыслящий человек мог бы, умозаключая о настоящем на основании примеров прошлого, предсказать гибель английской индустрии и торговли, и никто не нашёл бы такое предсказание смешным или нелепым. Тем не менее обстоятельства блистательно опровергли то, что должно было казаться столь вероятным. Тот самый акт насилия, который отрезал для Англии европейский континент, доставил ей господство на морях. За потерю европейских рынков она искала себе вознаграждения в том, что, сметя с океана все неприятельские корабли, направила свою торговлю на берега малой Азии и Африки, Северной Америки, Мексики, Бразилии и испанских республик в Южной Америке, на роскошные острова Вест-Индии, в Океанию и на мыс Доброй Надежды, в Аравию, Персию, Индию, Китай и острова Индейского архипелага; словом, всюду, где океан омывает какую-нибудь гавань, куда могут стекаться произведения человеческого труда, она искала и находила себе вознаграждение за отнятые у неё рынки. Между тем как английская торговля доставляла себе таким образом новые места для сбыта, английской индустрии удалось с помощью производства в больших размерах, созданного распространением машин, завоевать рынки дешевизною продуктов. И не на одних только морях умела английская индустрия мало-помалу подавить всякую конкуренцию; с помощью тоже всесокрушающего орудия, дешевизны, ей удалось там и сям проломить брешь и сквозь китайскую стену континентальной системы.
При этих-то условиях торговля Великобритании не только вернула индустрии тот рынок, который ей был нужен для сбыта обыкновенного годового количества её продуктов, но ещё, сверх того, открыла английским мануфактурным произведениям такую обширную новую область для сбыта, что производство последних удвоилось, учетверилось, во многих случаях даже удесятерилось, и что английское правительство в годовом доходе страны, возросшем в невероятных размерах, могло находить средства к покрытию своих беспрерывных расходов.
Парижский мир, опрокинувший все расставленные Наполеоном преграды, разом изменил положение дел. Казалось бы, тут-то английской индустрии и наводнить вновь открывшиеся для неё рынки массою своих продуктов; следовало ожидать, что она, благодаря тем усовершенствованиям и развитию, которых при помощи машин и производства в больших размерах достигли её продукты среди свободы всемирной торговли в период изгнания их с европейских рынков, вытеснит и убьёт своею дешевизною европейскую индустрию, взращённую под опекою протекционистской политики. В отдельных отраслях индустрии оно так и случилось: некоторые тепличные растения, которым недоставало благоприятных условий, какие были созданы английскою индустриею, например, железное производство, — некоторые подобные искусственно созданные отрасли промышленности, говорим мы, бесспорно были обречены на погибель. Но при всём том те из английских фабрикантов и промышленников, которые спекулировали на возможность выбросить на европейские рынки по окончании войны большие массы своих товаров, ошиблись в расчёте. Дело в том, что во многих отраслях и европейская индустрия не отставала от английской и успела сделать во время предшествующего периода значительные успехи. Если, с одной стороны, недоступность для неё всемирного рынка и запретительные тарифы стесняли естественное развитие присущих ей сил, то, с другой стороны, снятие пошлинных преград для многих отраслей индустрии в пределах европейского континента открыло сбыту последних больший простор, служа до известной степени вознаграждением за потерю всемирного рынка; в то же время мера эта возбудила конкуренцию в больших размерах, чем то было доселе, и побудила фабрикантов обращать большее внимание, чем прежде, на все успехи техники и на все указания природы и искусства, вкуса и потребностей публики и споспешествовать таким образом и с своей стороны поднятию континентальной индустрии на высшую ступень.
При условиях, слагавшихся таким образом, английская торговля могла выступить победоносно лишь в некоторых отдельных отраслях, как, например, в хлопчатобумажном и железном деле, а также в отношении колониальных товаров, так как торговым флотам континентальных государств предстояло ещё заново прокладывать себе дорогу в страны, производящие эти последние товары; но за всем тем во многих отраслях индустрии и торговли английской промышленности приходилось не только выдерживать на европейских рынках конкуренцию континентального труда, но ещё и видеть, как континент начинает оспаривать у неё мало-помалу первенство на европейских рынках.
Из вышесказанного становится понятно, каким образом английская промышленность и английская торговля, вместо того чтобы подняться после парижского мира ещё выше, как этого ожидали на самом континенте, пошла, напротив, быстрыми шагами навстречу кризису.
Здесь нам необходимо в нескольких словах обрисовать положение сельского хозяйства в ту эпоху. После цен, установленных в 1812 году войною и неурожаем, наступил ряд урожайных годов и в 1815 настала эпоха необычайного изобилия. Между тем как трудящиеся классы населения снова вздохнули благодаря этому изобилию свободно, сельские хозяева роптали на низкие цены, которые снова упали до средней цифры 1802—1807 годов. Сельские хозяева уверяли, что им предстоит общее банкротство, что арендную плату не из чего будет скоро уплачивать, что почву Англии скоро окажется невозможным обрабатывать. На эти жалобы никто не возражал с достаточною энергичностью то, что на них следовало бы возразить, а именно: что невыгодность низких цен может навёрстываться массою продуктов; что сельское хозяйство может улучшить эти цены расширением своего рынка посредством заграничной торговли, что в плачевном состоянии сельского хозяйства ещё более, чем низкие цены, виновата легкомысленная расточительность сельских хозяев и их ложное стремление занять более высокое общественное положение, чем их отцы, с помощью не познаний и осмотрительности, а внешнего блеска; что несостоятельность их и описи имущества за долги — факты, которые они выставляли как доказательства упадка национального благосостояния, — обусловлены исключительно чрезмерным повышением арендной платы и тем, что страшно высокие цены предшествующих годов искусственно усилили безумную неприбыльную затрату капиталов на земледелие; что плохая почва, за обработку которой побудили приняться высокие цены, стоявшие на хлеб во время войны, при нормальном ходе сельского хозяйства должны быть снова заброшены; что хвалёные сельскохозяйственные улучшения, в сущности, сводились почти исключительно на расширение запашек при обработке, ставившей ни во что правила рациональной агрономии, осмеиваемой в то же время арендаторами, да на запущение мелких отраслей хозяйства; что заграждение доступа привозному хлебу может только насильственно сосредоточить всю сельскохозяйственную деятельность на возделывание пшеницы в ущерб действительно производительной культуре. Возражения эти никем не были выставлены надлежащим образом на вид, и парламент принял закон, которым запрещался ввоз пшеницы в Англию до тех пор, пока цена на неё не дойдёт до 80 шиллингов с четверти.
Однако же оказалось, что и искусственные средства не в состоянии устранить мнимое зло: цены продолжали оставаться низкими. Дело в том, что эти низкие цены были естественным последствием нескольких урожайных годов и заключения мира, которое разом положило конец спекуляциям хлебных поставщиков. Вследствие падения цен на хлеб многие земельные банки лопнули[1] и так как одновременно с этим даже и те банки, которые устояли, ограничили выпуск своих бумаг, то значительная сумма бумажных денег была изъята из обращения, что, с одной стороны, обусловило повышение курса билетов Английского банка, а с другой стороны, повлекло за собою новое падение цен. Дело в том, что с 1797 года, когда Английский банк вынужден был приостановить свои платежи, все денежные обороты производились почти исключительно на бумажные деньги, звонкая же монета большею частью уходила на континент, в виде субсидий и военных издержек. Многие утверждают, что вследствие этого заработная плата, поземельная рента, цены на хлеб и на многие другие предметы чрезмерно поднялись; но мы не можем принять, чтобы повышение это произошло в той мере, как утверждают, так как одновременно с умножением банковых билетов шло и понижение их ценности сравнительно с золотом. По заключении мира Английский банк ограничил обращение своих билетов отнюдь не в тех размерах, в каких падали цены: в августе 1818 года в обращении находилось около 25 миллионов банковых билетов; в том же месяце 1814 года их было 28 миллионов, в 1815 — 27 миллионов, в 1816 — лишь на полмиллиона менее. Ценность банковых билетов всего более упала в 1814, когда за 100 фунтов стерлингов банковыми билетами давали лишь 74 фунта 17 шиллингов 6 пенсов золотом, что представляло падение курса почти на 25 процентов номинальной цены. В 1815 и 1816 годах за 100 фунтов бумажными деньгами давали 83 фунта 5 шиллингов 9 пенсов золотом. Итак, курс банковых билетов после падения многих земельных банков и изъятия их бумаг из обращения поднялся лишь на 8%, между тем как падение цен простиралось во многих случаях до 50%. Это-то повышение курса банковых билетов на 8% в такую эпоху, когда Английский банк возобновил в известных, ограниченных размерах уплату звонкою монетою, (хотя общее ограничение уплаты звонкою монетою с 1816 года было продолжено до 1818) показывало, что причина падения цен лежала гораздо более в перевороте, который заключение мира вызвало в общем положении торговли, нежели специально в изменении количества денежных знаков. Можно допустить, что значительное уменьшение количества денежных знаков, если бы оно произошло при не изменившихся обстоятельствах, то есть при продолжающейся войне, вызвало бы громадный переворот в ценах; но этого не могло быть по заключении мира, так как во время войны приходится по необходимости заключать гораздо большую часть сделок, и даже почти все сделки, на чистые деньги, между тем как в мирное время значительная часть денег заменяется векселями. Но именно потому, что мы предполагаем, что тогдашнее значительное падение цен лишь в ничтожной степени зависело от уменьшения количества бумажных денег, мы должны принять, что причины этого явления лежали глубже; эти-то причины вызвали одновременно с падением цен и кризис (правда лёгкий) в промышленности и торговле.
Прежде всего дали себя почувствовать теперь последствия тех громадных жертв, которых требовала война. Как ни изумлялись все той лёгкости, с какою Великобритания покрывала колоссальные издержки войны, по заключении мира стало очевидно, что, продолжись война ещё некоторое время с теми же издержками, с какими она велась в последние годы, и национальный капитал во всех производительных отраслях деятельности, невзирая на всё развитие торговли и промышленности, был бы совершенно истощён. Если налоги и займы, собранные во время войны, и не были целиком растрачены на непроизводительные расходы, если часть их и употреблялась на поддержание новых отраслей промышленности, имевших отношение к потребностям войны, тем не менее не подлежит сомнению, что большая часть этих производств с наступлением мира остановилась, и что в промышленной деятельности настал перелом, который повлёк за собою неурядицу и смятение: та и другая должны были продолжаться до тех пор, пока промышленность не освоится с новым своим положением и не войдёт в изменившуюся колею.
Другая причина тогдашнего стеснённого положения дел лежала в чрезмерной тягости налогов, продолжавшейся и по заключении мира.
Ко всему этому присоединялось ещё местами переполнение рынка теми продуктами, производство которых, благодаря вышеизложенным благоприятным обстоятельствам, не только не пострадало во время войны, но ещё значительно развилось при помощи изобретений, произведших целый переворот в технике. «Когда падение Наполеона, — говорит мисс Гарриет Мартино, — открыло в 1814 году континентальные гавани для наших кораблей, когда сбыт значительной части предметов нашей внешней торговли перестал уже зависеть от неправильностей контрабандной торговли, тогда все были убеждены, что спрос на английские товары и колониальные продукты будет неограниченный. Если даже при существовании гибельных для торговли декретов нашего великого врага, ценность товаров, нагруженных на корабли для отправки на европейский континент, простиралась в 1811 году до двенадцати миллионов, то почему бы этой сумме не удвоиться в 1814 году? И она действительно удвоилась. Расчёты, основанные на обыкновенном ходе торговли, были позабыты; крупные и мелкие капиталисты в Лондоне и в второстепенных портовых городах грузили суда мануфактурными товарами и колониальными продуктами и готовились нажить золотые горы».
Началась безумная спекуляция, основанная на расчётах, которые далеко переоценивали действительно существующий на континенте спрос на английские фабричные произведения и колониальные товары.
В этом вскоре не замедлили убедиться все негоцианты, занимавшиеся внешней торговлей. Как бы велика ни была потребность европейских потребителей приобретать товары, остававшиеся так долго для них недоступными, платёжные средства их всё-таки были очень ограничены. Что мог дать континент Англии взамен её кофе, её сахара, её бумажных тканей и её железных изделий? Отстав от Англии в главнейших отраслях промышленности в период господства континентальной системы, он ничего не мог предложить в обмен, кроме своих сельскохозяйственных продуктов. Но именно этим-то последним и был заграждён доступ в Англию хлебными законами 1815 года и высокими пошлинами на вино, спирт и тому подобные продукты. Между тем ничего иного европейское население, истощённое продолжительными войнами, не имело в своём распоряжении. Таким образом, в короткое время необузданная спекуляция завалила европейский рынок английскими товарами и до того сбила цены, что понесены были громадные убытки; среди благодеяний мира, которыми только что было начинали наслаждаться, спекуляция создала положение, которое лорд Брум характеризует в 1816 году следующими немногими, но меткими словами: «Мыльный пузырь лопнул, как лопнули его предшественники берегов Миссисипи и южно-американских морей. Английские товары продавались в Голландии и на севере Европы гораздо дешевле, чем в Лондоне и Манчестере; в большинстве местностей они лежали недвижною массою и совсем не находили покупщиков; в результате с них или ровно ничего не выручалось, или единицы фунтов выручились там, где были затрачены тысячи».
Спекуляции, направлявшиеся в Северную Америку, повлекли бы за собою, без сомнения, по введении хлебных законов те же плачевные результаты, если бы Америка не была в состоянии оплачивать английские товары хлопком, ввоз которого в Англию шёл в постоянно возрастающей прогрессии: в 1813 году его было ввезено на 50 миллионов фунтов стерлингов, 1814 — на 53 миллиона, а в 1815 — на 92 миллиона, в 1816 — на 86 миллионов, в 1817 — на 116 миллионов, в 1818 — на 162 миллиона. Усиление торговых сношений между этими двумя странами следует также отчасти приписать отмене закона о мореходстве, состоявшейся в 1814 году. Благодаря этой мере корабли обеих стран были поставлены на совершенно равную ногу между собою, и всякая разность в пошлинах уничтожена.
Несмотря на то, что кризис этой эпохи был лишь частный, на рабочем населении он отозвался крайне тягостно. В промышленности произошёл застой, и вскоре во всех отраслях индустрии множество работников осталось без занятий. Даже в парламенте раздавались жалобы на безработицу среди сельского населения; бедняки оставляли свои жилища, целые приходы опустели и толпы несчастных становились всё многочисленнее, по мере того как они подвигались от одного прихода к другому и влачили за собою своё безграничное убожество. «Отпущенные матросы и солдаты, — говорит мисс Мартино, — увеличивали собою класс бедняков. Когда эти безденежные странники скучивались в городах, они наталкивались там на работников, которые так же бедствовали, как и они, и жили либо вовсе без работы, либо перебиваясь случайною и дурно оплачиваемою работою». Ко всему этому присоединился полнейший неурожай, вызвавший вздорожание всех предметов жизненной необходимости. Наконец, в довершение бедствия, всё ожесточение рабочих обратилось на машины, в которых они видели причину застоя в делах. В различных местностях затевались бунты с целью уничтожения машин; молотилки, прядильные машины и ткацкие станки ломали и бросали в огонь; народ врывался в лавки и погреба, требовал назначения таксы на хлеб и на мясо; всё это продолжалось до тех пор, пока не вмешивались войска и не восстанавливали порядок силою.
Невзирая на все вышеописанные бедствия, страна мало-помалу выпуталась из кризиса. Английский банк, который ещё в 1817 году начал уплачивать по более мелким из своих билетов чистыми деньгами, возобновил наконец в 1819 года платежи звонкою монетою; так как с этого же года начинается ряд урожайных годов, то, невзирая на жалобы сельских хозяев на низкие цены, промышленность получила такие огромные средства для увеличения производства, что накопление капиталов быстрыми шагами пошло вперёд и вскоре достигло таких размеров, что доставило возможность создать колоссальные предприятия. «1842 год, — говорит мисс Мартино, — начался среди такого изобилия, что вместо прежних жалоб между капиталистами всех категорий только и слышны были что выражения радужных надежд на возрастание богатства. Спрос на всевозможные продукты сельского хозяйства шёл постоянно в гору, и средняя цена на пшеницу в течение этого года снова достигла 62 шиллингов за четверть. Но жалоб на высокую цену не было слышно, так как почти все классы работников находили себе достаточно занятий. Владельцы железных заводов ликовали, торговля железом шла бойко, хлопчатобумажное и шерстяное производство значительно увеличивалось[2]. При этом повсеместном прояснении горизонта, люди мечтали разбогатеть быстро; снова необузданные спекуляции и безмерно разросшиеся акционерные компании стали чем-то вроде эпидемического удовольствия; за удовольствие это, правда, в конце концов приходится расплачиваться недёшево, но пока оно продолжается, оно дело очень весёлое».
Совпадение различных обстоятельств давало пищу спекуляции и способствовало непомерному её разрастанию. С одной стороны, изобретение новых машинных двигателей возбудило необыкновенную предприимчивость по части кораблестроительного дела, по части основания новых фабрик, разработки копей и прорытия каналов; с другой стороны, мир повлёк за собою расширение торговых сношений с Южною Америкой, а это усилило до чудовищных размеров страсть к спекуляциям.
Таким образом, благоприятные обстоятельства и увеличение благосостояния доводили спекуляционную горячку до последней степени. Один современник следующим образом характеризует тогдашнее состояние общества: «Увеличившееся благосостояние средних классов так бросается в глаза, что мы не можем ни прогуляться по полям, ни зайти в лавку, ни взглянуть в мастерские и магазины, не заметив поражающих перемен, которые произошли в немногие годы. Мы видим, что поля лучше возделаны, житницы полнее набиты хлебом, лошади, коровы и овцы многочисленнее и лучше содержаны, всевозможные сельскохозяйственные орудия и принадлежности совершеннее в своём устройстве и доброкачественнее по своему материалу. В городах, местечках и деревнях лавки многочисленнее и красивее по внешнему своему виду, различные сорта товаров в них лучше отделены один от другого — деление, бесспорно, свидетельствующее о возросшем числе покупателей. Мы встречаем товары всевозможных сортов, предусмотрительно заготовленные ввиду различных потребностей, денежных средств и даже причуд различного сорта публики. Это усиленное, повсеместно распространённое умножение товаров и всякого добра составляет несомненный признак процветания. То же явление можно проследить и в мануфактурах и как на массах сырья в различных производствах, так и на обрабатываемых продуктах в различных стадиях их обработки и в различных подразделениях этих стадий; при этом мы увидим не только возрастание богатства, но и те пути, которыми достигается это возрастание. Если бы затем мы могли подняться несколько выше и окинуть взглядом счета банков, как столичных, так и провинциальных, как малых, так и больших, то мы убедились бы, что суммы, остающиеся у них свободными по заключении счетов и выжидающие благоприятных перемен в ценах товаров, чтобы найти себе употребление или пристроиться под проценты, увеличились до громадных размеров. Это уже впрочем достаточно явствует из низкого уровня процентов текущего государственного долга, из положения финансового рынка, из жадности, с которою подхватывается всякий проект, открывающий капиталам возможность помещения, и из всеобщих жалоб на то, что нет возможности извлекать из своих денег проценты. Проекты постройки туннелей, железных дорог (к которым в то время, конечно, ещё не помышляли применять локомотивы) каналов и мостов, а также увлечение, с которым подхватываются эти проекты, — всё это свидетельствует о том, какая масса сбережений накопилась в среднем сословии. Естественным последствием этого увеличения богатства было умножение наслаждений, доставляемых деньгами, и мы с изумлением замечаем, что повсюду распространяются такие потребности, которые прежде назывались «роскошью», а теперь обозначаются смягчённым и чисто английским выражением «комфорт». Это, между прочим, замечается и в домах, в их отделке, украшениях и в особенности в тех удобствах, которыми их начинают снабжать. Лет сорок-пятьдесят тому назад лондонские купцы жили в тех самых тёмных улицах, где и теперь ещё помещаются их конторы, на скорую руку обедали в два часа пополудни вместе с своими приказчиками и затем снова возвращались в контору, к рабочему столу, за которым оставались писать свои письма нередко до полуночи. Лавочники жили в помещениях позади своих лавок, лучший этаж дома отдавался внаймы жильцам, и лишь самые богатые могли доставить себе наслаждение отдохнуть от шума и хлопот столичной жизни в одной из окрестных деревень, Айлингтоне, Хакни и Кэмберуэле. Морские купания, возникшие по всему прибрежью от Кента до Суссекса, были в то время неизбежны тому классу торговых людей, который теперь своими случайными поездками в эти местности и долей своих доходов, там проживаемых, немало способствует поддержанию местных жителей в комфорте и респектабельности. Если мы перенесёмся в деревню, то и тут мы встречаем те же приятные[3] впечатления, которые мы только что испытали при зрелище умножавшихся наслаждений городских обитателей. Конечно, между фермерами мы не видим такого крупного прогресса, но мы видим, что и их благосостояние подвигается вперёд. Прибыль с их капитала, без сомнения, менее значительна, и нарастание его идёт вследствие этого не так быстро; но всё же в последние сорок-пятьдесят лет они значительно подвинулись. Променяв мускульный труд на головной, они в то же время променяли простую крестьянскую одежду на одеяние, более соответствующее их улучшенному положению. Дома их снабжены более пригодною и доброкачественною утварью; вместо голых полов, деревянных тарелок и кружек мы там видим ковры, фарфор и стаканы. Жёны и дочери их лучше образованны — обстоятельство, имеющее существенное значение для общественного прогресса; их влияние в состоянии побудить их мужей и братьев к более раннему возвращению с базаров и ярмарок и к более редкому нарушению правил трезвости, сравнительно с предшествующим поколением. Деревенский трактир по части щегольства и комфорта не представляет уже более никаких преимуществ сравнительно с собственным домом фермера. Между фабрикантами мы находим несколько людей, обладающих княжеским, но тем не менее честно нажитым богатством; лишь одною ступенью ниже мы встречаем многочисленный класс, наживший значительное состояние, ежедневно наживающий ещё более и дающий пропитание тысячам своих беднейших соседей. Население главнейших фабричных городов: Манчестера, Лидса, Бирмингема и других значительно умножилось. Ещё сорок лет тому назад знали мы хорошо эти местности, ту степень благосостояния, которою они пользовались и те привычки, которые там господствовали. Посетив их снова после долговременного отсутствия, мы были поражены теми переменами, которые мы в них нашли. Мы уже не говорим про многих личностей, отцы и деды которых ещё на нашей памяти едва успели выбиться из положения простых подёнщиков и которых мы теперь встречали собственниками великолепных заведений; мы хотим преимущественно указать на умножение зданий, на улучшение их постройки и на всевозможный прогресс, сделанный их владельцами в деле облагораживания вкуса и образа жизни».
Да, недаром говорит мисс Мартино, что «общее настроение дышало бодростью», если оказывалось возможным описывать такими красками эпоху, долженствовавшую вскоре кончиться банкротством, нуждою и бедствием.
Жалобам на невозможность извлекать проценты из своих денег недолго было суждено продолжаться. Спекуляция нашла средство помочь горю и вскоре расплодилась такая масса проектов и предприятий, грандиозных по своим размерам и нередко фантастичных по своим целям, что казалось снова вернулась эпоха мыльных пузырей; постоянное повышение дисконта служило зловещим признаком, что капитала уже не хватает для потребностей спекуляции. «Мы вступаем теперь в период, — так начинает мисс Мартино своё суждение об этой эпохе, — на который моралист взирает с изумлением и стыдом и на который ещё и в будущем столетии будут взирать с теми же чувствами. Этот период показывает нам, до какого ребячества может дойти дух нации, точно так же как другие кризисы свидетельствуют, как могуч и благороден может быть тот же дух, — смотря по тому, которые из его сторон затронуты — высшие или низшие. Тот же самый народ, который умел оставаться мужественным и спокойным, когда его национальному существованию, казалось, грозила опасность, — великодушным и бескорыстным, когда шла между другими делёжка европейского материка после войны, тот же самый народ, который твёрдо и честно защищал дело гонимой королевы и неуклонно стоял за принципы свободы ввиду изменившегося направления внешней политики, — тот же самый народ, говорю я, показал себя чистым ребёнком перед соблазном внезапного обогащения, благо уж очень легко было сыграть в рискованную игру. И нельзя сказать, чтобы одни хищнические инстинкты лежали в корне всех тех сумасбродств, которые проделывались в 1824—1825. Бесспорно, многие рвались только из-за барышей, из жажды скорей разбогатеть, — и эти живо попадались на удочку спекуляторов. Но для гораздо большего числа людей приманка заключалась в неизведанном и возбуждающем удовольствии — знать, что принимаешь участие в грандиозных предприятиях, — в усиленной работе воображения, которое рисовало картины торговли, раскинувшейся от Пампасов Америки по отдалённейшим морям земного шара, вплоть до полярных льдов. Когда седой купец, сидя у своего камелька, пускался в красноречивые разглагольствования о шахтах в Кордильерах, где драгоценные металлы сверкают при свете факела рудокопа, его воодушевляло не одно ожидание прибыли, но и известное удовлетворение фантазии, которой обычное течение его жизни так мало давало пищи. Когда ремесленник рисковал своими сбережениями, чтобы прорыть Панамский перешеек, он гордился своим участием в великом деле и становился настоящим поэтом, описывая, как один океан устремится навстречу другому, и как целая вереница кораблей со всех частей света поплывёт по новосозданному проливу. Точно так же старые дамы и удалившаяся на покой прислуга, отдавая из своего имущества и дохода всё, что они только могли сколотить, лишь бы приобрести пай в какой-нибудь компании паровых печей или паровых прачечных, молочного производства или искусственного высиживания цыплят; — им тоже мерещились видения роскоши и домашнего комфорта, и они с наслаждением мечтали о той поре, когда всякие сладкие яства и удобства одежды без хлопот и в изобилии очутятся у них под рукою. Тем, которые извлекали свою выгоду из неосмотрительности всех этих мечтателей, оставалось только не зевать и подбирать то, что само напрашивалось к ним в руки.
«Всякие неудачные спекулянты, составители проектов и игроки всевозможных категорий воспользовались удобным случаем, чтобы сначала раззадорить дух предприимчивости по части рискованных дел, а там и самим втереться в какую-нибудь компанию, куда им в другое время ни за что не добиться бы доступа. Они знали, что этот благоприятный для них период протянется недолго, а потому старались из него извлечь всё, что было возможно. В истории каждой нации можно проследить периоды спекуляции, сменяющиеся периодами охлаждения, и пока нации не поумнеют, всегда можно ожидать нового прилива спекулятивного духа. Но картину такого опьянения и затем такого грозного падения, какую представляла Англия в период 1824—1826 годов, должно надеяться, что мы едва ли когда снова увидим».
Итак, спекулировал не один коммерческий люд, но и всё население без различия возраста, пола, состояния и общественного положения. Всё было вовлечено в водоворот, и поле деятельности было до того всеобъемлюще, что едва ли был хоть один предмет на суше или на море, который ускользнул бы от внимания спекулянтов. Если мы откинем все очевидно эфемерные проекты и из всего количества остальных сколько-нибудь возможных правительственных и финансовых предприятий выберем лишь наиболее солидные, то и тут получится такая чудовищная сумма капитала, требовавшегося для их осуществления, что всякому беспристрастному наблюдателю покажется непонятным, каким образом сбережения немногих годов могли бы покрыть такую сумму, или как могла прийти мысль о возможности добыть новые капиталы для её покрытия. Сопоставление одних государственных займов, заключённых через посредство английских капиталистов, даёт нам поражающие цифры.
В течение двух лет в одном Лондоне были заключены нижеследующие займы иностранных государств:
| Года: | Фунтов стерлингов | Займы были выпущены в Англ. по курсу: | |||
| Бразилия | 1824 | 3 200 000 | по 5% | 75% | |
| Буэнос-Айрес | 1824 | 1 000 000 | 6 | 85 » | |
| Чили | 1822 | 1 000 000 | 6 | 70 » | |
| Колумбия | 1822 | 2 000 000 | 6 | 84 » | |
| 1824 | 4 750 000 | 6 | 88,5 | ||
| Дания | 1822 | 3 000 000 | 5 | 77,5 |
| Франция | — | 18 369 660 | в 5% рен. | ||
| Греция | 1824 | 800 000 | 5 | ||
| Мексика | 1824 | 3 200 000 | 5 | 58 | |
| 1825 | 3 200 000 | 6 | 89⅔ | ||
| Неаполь | 1821—22 | 6 165 000 | 5 | 65 | |
| Новый | 1824 | 2 500 000 | 5 | ||
| Долларов: | |||||
| Северная Америка | — | 13 300 000 | 3 | ||
| 1812 | 8 855 981 | ||||
| — | 8 606 755 | ||||
| 1813 | 22 537 368 | 3—6 | |||
| 1814 | 13 011 437 | ||||
| — | 10 954 994 | ||||
| Фунт. стерл. | |||||
| Австрия | 1823 | 2 500 000 | 5 | 82 | |
| Перу | 1822 и 1824 | 1 200 000 | 6 | 88 и 82 | |
| 1825 | 616 000 | 6 | 78 | ||
| Португалия | 1823 | 1 500 000 | 5 | 87 | |
| Пруссия (стар.) | 1818 | 5 000 000 | 5 | 73 | |
| (новый) | 1822 | 3 500 000 | 5 | 84 | |
| Россия | 1822 | 3 500 000 | 5 | 82 | |
| Испания | 1821 | 1 500 000 | 5 | 56 | |
| 1823 | 1 500 000 | 5 | 30¼ | ||
| Гватемала | 1824 | 1 428 571 | 6 | 73 |
Кроме этих новых облигаций в обращении находилась масса других фондов иностранных правительств: голландских и русских билетов казначейства, австрийских и русских металлических билетов, русских облигаций, и тому подобных бумаг, которые, так как проценты по ним не подлежали уплате в Лондоне, не записывались на бирже.
Кроме того, в 1824 и 1825 годах были основаны, между прочим, следующие общества:
| фунт. стерл. | |
| До 20 обществ по постройке железных дорог с капиталом в | 13 500 000 |
| 22 банковых и страховых общества с капиталом в | 36 260 000 |
| 11 обществ для приготовления газа с капиталом в | 8 000 000 |
| 8 английских и ирландских обществ для разработки копей с капиталом в | 3 600 000 |
| 17 обществ для разработки чужеземных руд с капиталом в | 18 200 000 |
| 9 обществ для сооружения каналов, доков, пароходов с капиталом в | 10 580 000 |
| 27 различных обществ для различных промышленных целей с капиталом в | 12 000 000 |
| Итого 114 обществ с совокупным капиталом в | 101 690 000 |
Бумаги большинства этих предприятий продавались вскоре по своём выпуске с высокою премией; так, например, спрос на акции Соединённой мексиканской компании для разработки золотых и серебряных руд в Мексике был так велик, что основной капитал был немедленно увеличен с 350 000 фунтов стерлингов до миллиона. Акции Чилийской рудокопной компании, которые были выпущены в публику 13 января 1825 года, на другой же день дали 25 фунтов стерлингов премии. Подобным же образом обстояло дело почти со всеми новыми бумагами, но особенною популярностью пользовались бумаги южно-американских обществ для разработки руд, как можно видеть из следующих цифр, относящихся к главнейшим из них:
| Размер акц. | Взнос | Состояние премий | ||
| ф. ст. | ф. ст. | 2 дек. 1824 г. | 2 ян. 1825 г. | |
| Англо-Мексиканская компания | 100 | 10 | 33 | 150 |
| Соединённая мексиканская | 40 | 10 | 35 | 155 |
| Реаль-дель-Монтская | 400 | 70 | 550 | 1350 |
| Колумбийская | 100 | 10 | 10 | 82 |
| Буэнос-Айресская | 100 | 10 | 15 | 45 |
Весною 1824 года, когда значительная сумма взносов преимущественно по южно-американским государственным займам и рудокопным обществам долженствовала быть произведена, такое значительное количество денег ушло в Южною Америку золотом и серебром, что это произвело весьма ощутительное затруднение в деньгах в самой Англии, и банк в продолжение всего 1824 года и первой четверти следующего года вынужден был значительно усилить выпуск своих билетов. Одновременно с этим провинциальные банки выпускали свои билеты без всякого контроля и наводняли страну такою массою бумажных денег, что наиболее проницательные из негоциантов уже тогда предсказывали во всеуслышание приближающуюся плачевную развязку. Этому злу немало способствовал закон, прошедший в парламенте в 1824 году и продолживший обращение мелких банковых билетов за пределы первоначально установленного для них срока. Так как в это самое время спекуляция, находившаяся в полном разгаре, увеличивала спрос на капитал, а с ним вместе и потребность в денежных знаках, то земельные банки, позабыв позорные банкротства, постигшие их всего восемь лет тому назад, поддались искушению выпускать свои билеты в неограниченном количестве. Таким образом, количество банковых билетов, находившихся в обращении в 1825 году, превысило, как вычисляют, на 30% и на 40% то, которое находилось в обращении в 1822 году. В тот же период времени — между июнем 1824 года и октябрём 1825 года, было вывезено из Англии от 120 до 140 миллионов гульденов в звонкой монете или в слитках. Английский банк, вместо того чтобы стать настороже ввиду эксцессов спекуляции, сделал ту ошибку, что ещё более поощрил спекулянтов, понизив свой процент. Так как и другие банки должны были последовать за ним на этом пути, то в течение известного времени в деньгах для любого почти предприятия недостатка не было. Хотя в законодательных административных сферах сделались, по-видимому, осторожнее, издав постановление, что акции обществ не могут продаваться, пока последние не признаны парламентом, тем не менее соблазн к спекуляциям был так велик, что лишь немногие негоцианты могли ему противостоять.
Если бы горячки предприятий ограничивались одним торговым миром, то опасность, быть может, не была бы ещё так велика; но безумие, как мы уже упоминали, охватило всё общество. Люди, удалившиеся от дел и жившие на прежде нажитые средства; дамы, поместившие всё своё состояние в государственных бумагах; семейства, отдававшие свои капиталы под ипотечные обеспечения; работники, пристроившие трудовые сбережения многих годов в сберегательных кассах, — все сопоставляли низкие проценты, которые их капитал приносил им до сих пор с громадными барышами, которые можно было осуществить посредством спекуляции, и становились недовольны. «Сотни людей, — говорит мисс Мартини, — которые до этого вполне довольствовались своим скромным доходом и благодарили небо, что доля их выпала как раз посредине между двумя крайностями богатства и нищеты, взирали теперь с завистью на участь своих соседей, чувствовали себя обиженными, если им не доставались акции известных обществ[4] или вздыхали о том, что средства их не позволяют им взять на себя обязательства целого ряда взносов. Те немногие личности, которые продолжали вести свои дела по-старому, не поддаваясь повальному безумию, охватившему их современников, должны были выслушать упрёки в том, что они небрегут о благе своих семейств, отказываясь протягивать руки за сокровищами, со всех сторон сыпавшимися для желающих. Конечный результат оправдал этих немногих благоразумных людей, но и они пострадали более или менее вместе с другими, так как в этих случаях наказание никогда не ограничивается одними виновными. Прожектёры, безденежные спекулянты, податливые ремесленники и дамы, невежественные мелкие капиталисты, попадавшиеся на ловушку, весь этот люд расплачивался за своё же собственное безумие; но не один благоразумный купец, отлично видевший с самого начала, к чему идёт дело, оказался наполовину или вполне разорённым последствиями чужой глупости. Ему пришлось терпеть вместе с другими от застоя в банковых операциях, от поспешности, с которой все вдруг кинулись реализовывать своё имущество и прятать свои деньги, от чрезвычайного падения всевозможных фондов. Пока проценты стояли низко, капиталисты легко поддавались соблазну отдавать свои деньги на такие предприятия, которые обещали им громадные барыши; пока процент стоял на самом низком минимуме, люди легко поддавались соблазну давать взаймы большие суммы, чем какие они рискнули бы на спекуляции при других условиях, и как раз в это же время банки очень охотно дисконтировали долгосрочные векселя таким спекулянтам, которые закупали товары с целью удержать их в ожидании повышения цен. Даже благоразумные люди роптали на низкие проценты, которые они получали с своего капитала, между тем как в ближайшем будущем грозило вздорожание всех предметов жизненной необходимости; в то же время они видели, что соседи их, искусно лавируя между различными проектами, умея купить и продать бумаги вовремя, становились богачами чуть не в один день. Одна молодая дама, которой брат её присоветовал принять участие на сто фунтов в одном акционерном предприятии, быть может, не без трепета внесла свои первые пять фунтов и ожидала наступления следующего срока взноса; но когда брат её, несколько дней спустя, принёс ей сорок и объявил, что продал её пай, так как курс акций поднялся на эту разность, то неужели же она должна была довольствоваться этими тридцатью пятью фунтами, которые нажила на свои пять фунтов? Не следовало ли ожидать, что она с такою же жадностью набросится и на новое предприятие, как только представится случай принять в нём участие? История эта повторялась с тысячами дам и джентльменов, столь же неопытных, как и та, о которой только что была речь. Небольшая кучка своекорыстных пройдох[5] отлично знала, чем всё это должно кончиться, и просто хотела эксплуатировать чужую глупость, пока от неё можно было извлечь какую-нибудь выгоду, и думала только о том, чтобы разбогатеть, прежде чем рухнет вся эфемерная постройка. Большинство было вовлечено в эту азартную игру; но именно эти-то легкомысленные люди, принимавшие участие в игре без злого умысла, наиболее пострадали, когда настала пора неотвратимого возмездия».
Уже одни вышепоименованные, сравнительно солидные государственные займы и частные предприятия были в состоянии поглотить весь свободный капитал страны, а между тем они составляли лишь часть всех предприятий, возникших в эти годы; остальная часть, о которой встречается наименее упоминаний в перечнях, составленных современниками, о которой эти перечни даже как будто стыдятся упоминать, состояла из спекуляций совсем иного рода. Рядом с акционерными компаниями, занимавшимися пекарнями, прачечными, пивоварнями, купальнями, страхованием жизни, доставкой угля, хлопчатобумажным, шерстяным и шёлковым производством и тому подобными предметами, уже встречавшимися нам, — хотя, быть может, в меньшем изобилии, — в перечне предприятий, созданных спекулятивною горячкой периода мыльных пузырей, рядом со всеми этими предприятиями, говорим мы, возникла такая неистовая мания на сооружение пароходов, железных дорог и каналов, что в одну только парламентскую сессию 1825 года было представлено до 438 ходатайств о концессиях частным обществам и выдано до 286 разрешений. «Одной из форм возмездия за всё это безумие, — говорит выше цитированная писательница, — было падение достоинства нижней палаты, многие из членов которой относились к выдаче этих концессий с большою лёгкостью и этим навлекли на себя подозрение, что, действуя таким образом, забывали своё призвание, не забывая самих себя, и жертвовали своею законодательною совестью ради интересов своих друзей и своих собственных».
Состоявшееся в то время по инициативе Каннинга признание независимости некоторых южно-американских государств направило поток спекуляции, как мы о том уже упоминали, в эти страны. Образовывались общества для добывания золота и серебра из недр гор в таких местностях, где не было ни рабочих рук, ни орудий для производства работы, ни топлива, ни путей, ни перевозочных средств для доставки продуктов. Уверяли, что у берегов Колумбии можно в изобилии добывать жемчуг, и вообще сулили навезти в Европу такие драгоценные продукты из другого полушария, что трусливые люди начинали опасаться полнейшего переворота в торговле и в духе английской нации. Послушать этих россказней, то золото и серебро должны были притечь из Америки в таком изобилии, что канцлер казначейства получит возможность уплатить весь государственный долг, и цена денег в Англии и во всей Европе подвергнется сильному изменению. Жемчуг и драгоценные каменья долженствовали явиться в таких массах, что наследственные фамильные драгоценности покраснеют от стыда. Слушая эти россказни, аристократия начинала боязливо оглядываться вокруг себя; веря, что среднему сословию и низшим классам предстоит в самом скором времени страшно разбогатеть, она находила, что и ей терять времени нечего и примыкала и с своей стороны к сумасшедшей погоне за богатствами Южной Америки. Уже выше было нами упомянуто, что акции реаль-дель-монтских копей, первоначально оплаченные по 70 фунтов стерлингов за акцию, давали 2000 фунтов на сто, так как курс их дошёл до 1400. Люди, презиравшие обыкновенный способ игры — спекуляции на фондовой бирже, — ухватились за идею, сулившую обогащение посредством торговых спекуляций на новооткрывшихся рынках по ту сторону океана. В Рио-де-Жанейро за несколько недель прибыло из Манчестера больше товаров, чем сколько в прежние времена требовалось на целые двадцать лет. В ожидании, пока в переполненных магазинах очистится для них место, товары эти, в том числе и такие, которые легко подвергаются порче, лежали на берегу, поливаемые дождём, и на виду у воришек, которые, конечно, не упускали такого удобного случая наживы. Положительно уверяют, что в числе прочих предметов, доставленных в этот знойный климат, из Бирмингема были присланы грелки для постелей, а из Шеффилда — коньки для народа, никогда не видавшего льда! В некоторых местностях туземцам навязывали фарфор и гранёную стеклянную посуду, убеждая их, что это гораздо лучше кокосовой скорлупы и коровьего рога, которые до этого служили им тарелками и стаканами. Одно сочинение того времени, написанное остроумным очевидцем, даёт нам картину того, как эти южно-американские проекты пускались в ход и приводились в исполнение; картина эта, быть может, немного подчёркивает наиболее пикантные детали, но в общей сложности она заключает в себе много истины. «У нас были в Южной Америке всевозможные виды английских спекуляций и некоторые из них — презабавные. Среди великого множества родственных компаний, которые я застал в Буэнос-Айресе, я нашёл один братский союз молочниц. Некоторым младшим сыновьям Джона Булля вдруг взбрело на мысль, что в странах по берегам Ла-Платы существует несметное количество коров, которых можно купить просто задаром, и множество превосходных пастбищ; что, так как у жителей Буэнос-Айреса нет масла к хлебу, то можно устроить превосходную аферу, образовав компанию для добывания масла. Прошло всего несколько месяцев со времени возникновения этой идеи, как целая партия шотландских молочниц, отправленных в Буэнос-Айрес для сбивания масла, уже застряла в океане при переходе через экватор, остановленная штилем. Когда они наконец прибыли, трудности, с которыми им предстояло бороться оказались очень велики. Вместо тех терпеливых домашних животных, с которыми они до этого привыкли иметь дело, их подвели к особой породе независимых, диких тварей, которые смотрели так свирепо, что ни одна молодая девица, когда-либо восседавшая на скамеечке для дойки коров, не могла рискнуть к ним даже приблизиться, а не то что доить их. Но гуачосы схватили коров, связали им ноги ремнями и, как скоро они усмирились, в лавках Буэнос-Айреса масло оказалось в изобилии. Но когда затем, по преодолении всех трудностей, вгляделись поближе в результат спекуляции, то оказалось, во-первых, что масло не хочет держаться и очень быстро портится, а во-вторых, что гуачосы и туземцы предпочитают коровьему маслу — растительное». Джентльмен, который рассказывает это, сам был жертвой духа времени. Он отправился в Америку в качестве лица, заведующего предприятием одной рудокопной компании. Он оставил партию английских и немецких рабочих, привезённых им на двух кораблях, в Буэнос-Айресе, а сам отправился далее, разыскивать места, где бы можно было приступить к работам. Изъездив страну вдоль и поперёк, проделав по тысяче и по тысяче двести миль в один конец, он убедился, что предприятие это, как и многие другие, ему подобные, неосуществимо; общество было распущено с убытком в 50 000 фунтов стерлингов по меньшей мере. Из привезённых рабочих немногие немцы пожелали остаться в Буэнос-Айресе. Остальные, как англичане, так и немцы, вернулись в Европу, не побывав даже внутри страны. И это лишь один из многих образчиков легковерия и безумия — повальных болезней того времени. Но час конечной расплаты был близок.
Кризис приближался тем неудержимее, что даже в высших сферах общества никто не имел понятия о действительном положении дел и все предавались на этот счёт самому странному самообольщению. Даже тронная речь, которою была закрыта сессия парламента 6 июля 1825 года, дышала полнейшею уверенностью в прочности положения и упоминала о «благосостоянии, которым наслаждаются все части королевства». Но слова эти звучат иронией, так как всего каких-нибудь два месяца спустя бумаги начали падать на лондонской и на парижской биржах и положение Английского банка сделалось затруднительно, поворотная точка была достигнута. Кредит, доведённый до последней степени напряжения, не мог уже быть более продолжен; цены, доведённые до максимума, не могли быть более удержаны на этой высоте. Чтобы поддержать дело при таком положении, надо бы было, чтобы проценты и барыши с начатых предприятий подоспели на выручку. Но большинство надежд, возлагавшихся на них, были обмануты. От крупных спекуляций, затеянных в чужих странах, не поступало никаких римессов. Ни золота, ни серебра с андских гор не приходило. Барыши с масла в пампасах тоже заставляли себя ждать; ни пошлин с канала, долженствовавшего соединить Атлантический с Тихим океаном, ни жемчуга с берегов Колумбии никто не видал. Затруднение всё росло и росло. Доведённые до последней высоты цены на товары, которые между тем всё новыми и новыми массами наводняли рынок, нельзя уже было, как мы сказали, удержать от падения. Владельцы товаров вынуждены были сами подать сигнал к их понижению, а стоило только начать, дело пошло под гору с быстротою вихря; цены стали падать так же непрерывно, как они до этого упорно поднимались в гору. У множества торговых людей и частных лиц весь капитал и кредит был затрачен на долгосрочные предприятия, которые лишь по истечении многих лет, и то гадательно, могли дать какой-нибудь доход. В настоящую минуту люди эти очутились в крайне стеснённом положении и осаждали банки просьбами о дальнейших ссудах. Но и сами банки, с своей стороны, находились в тисках. В течение нескольких месяцев перед этим, увлекаясь низким дисконтом Английского банка, они учитывали долгосрочные векселя и выдавали очень крупные ссуды под залог товаров; таким образом, в тот момент, когда стеснение дало себя почувствовать, они не могли немедленно реализовать или истребовать назад свои деньги. Одновременно с этим ухудшилось положение Английского банка, на который вообще падает значительная доля ответственности за этот кризис; в то время, когда спекуляции разрастались до чудовищных размеров и директора банка должны были подать пример благоразумия и осмотрительности, они ещё более раззадоривали дух спекуляции, держа свой дисконт до последней минуты крайне низко; (дисконт был повышен с четырёх на пять процентов лишь 17 декабря 1825 года, когда кризис уже разразился и дал себя знать остановкою платежей многих значительных провинциальных банков, банкротством большого банкирского дома Уильям, Бёргес и Ко и многими другими банкротствами). В то время, когда деньги неудержимо утекали из Англии, Английский банк выпускал одну серию билетов за другою; наконец теперь, когда в кредите была действительная и настоятельная необходимость, он вдруг ограничил выпуск своих билетов и стал так осторожен в дисконтировании, что вексели вполне надёжных фирм возвращались отказанными. Этот образ действий банка внезапно вызвал всеобщую панику. Всё кинулось на биржу продавать свои бумаги. Курсы государственных бумаг пали с неимоверною быстротою. Что касается товаров, то их вскоре нельзя было продавать и за бесценок. Акции промышленных компаний утратили почти всякую ценность. Настало всеобщее крушение.
Первые подали добрый пример провинциальные банки; из них в течение шести месяцев семьдесят приостановили платежи. Из торговых домов сначала пали лишь такие, на прочность которых никто особенно не полагался. Но после того как вышеупомянутый большой банкирский дом остановил свои платежи, беда настигла и солидные фирмы. Напрасно лондонские купцы сошлись на митинге и объявили, что положение дел внушает им полное доверие, что паника не имеет никакого основания и что доверие тотчас же восстановится, если только по всей стране устроятся такие же митинги. Кризис свирепствовал, как ураган, и опрокидывал один дом за другим. Поутру объявляла себя несостоятельной фирма, о которой было известно, что она обладает значительною поземельною собственностью; вечером падала другая, на копи которой все перед этим взирали с завистью; на следующий день банкротилась третья, про которую говорили, что она владеет большим имуществом в чужих странах. Во многих случаях пускалась в ход одна и та же неизменная сказка: уверяли, что дело лишь во временном затруднении, и что обанкротившиеся фирмы обладают достаточным имуществом для покрытия всех своих обязательств. Но этих временных затруднений, из которых каждое распространяло разорение за пределы своего непосредственного действия, накопилось так много, что никто уже более не знал, какого рода имущество сохраняет ещё реальную ценность для каких-либо практических целей. Всего более распространяли вокруг себя разорение провинциальные банки, не столько чрезмерным выпуском своих билетов, о котором было упомянуто выше, сколько крупными и неосторожными ссудами ненадёжным заёмщикам, ссудами, через которые они лишили себя возможности уплачивать по своим билетам. В одно прекрасное утро, рассказывает мисс Мартино, торговая площадь одного провинциального города имела совсем необычайный вид. Поселяне бросали свои места на базаре и собиралось кучами; другие торопливо собирали свой товар, выводили лошадей из стойла и спешили домой, как будто боясь, что их ограбят, если они останутся. Тут шёл человек с мрачным лицом и судорожно сжимал в руке банковый билет; там женщина ломала руки и плакала. Настоящий стон стоял по городу, покрывая обычный его шум. Объяснялось это тем, что местный банк прекратил свои платежи. Сангвиники расхаживали по улицам и рассказывали всем встречным, что это лишь временное затруднение и что в конце концов все будут удовлетворены. Пессимисты говорили: «Кризис ещё только начинается, нельзя сказать, на чём это остановится и все мы погибнем». Ни те, ни другие не знали толком ни в чём дело, ни как пособить беде. Торговля остановилась совсем: никто ничего почти не покупал и не продавал, так как звонкой монеты почти не было — вся она ушла за океан, а на банковые билеты поселяне взирали со страхом, как будто боясь, что она обожжёт им руки; они считали, что безопаснее всего убраться восвояси, не путаясь ни в какую продажу. Между тем все те, у кого лежали деньги в банке, бежали туда, чтобы взять их обратно. Этот натиск в банки охватывал округ за округом и наконец дошёл до Лондона. Улица Ломбарт-Стрит была наполнена коммерсантами, которые стояли тут, дожидаясь известий о новых крушениях, или людьми, спешившими к своим банкирам вынимать свои деньги. То была пора, служившая хорошим пробным камнем для мужества и честности, для великодушия и твёрдости характера. Бодрость, весёлость и жизнь нараспашку, делавшие Англию всего год тому назад таким приятным местопребыванием, теперь исчезли бесследно: на место их явились подозрительность, с которою кредиторы и заимодавцы взирали друг на друга, ежедневное опасение новых роковых вестей, нетерпеливое ожидание газет, давка у почтовых контор, ограничение роскоши, доведённой в последнее время до крайних размеров, продажа экипажей, сокращение поездок на морские купания, подписок в библиотеках для чтения, концертов, а подчас и смиренное упрашивание прислуги, чтобы она подождала своего жалования. Фабриканты безутешно взирали на переполненные склады товаров и каждые 1000 фунтов стерлингов, помещённые в товарах, ценили теперь всего в 500 фунтов стерлингов. Вдовы и сироты, существовавшие на небольшой капитал, напрасно дожидались выдачи причитающихся им процентов, и так как они до сих пор жили на чистые деньги, то теперь, вынужденные перебиваться более или менее долгое время совсем без денег, они не знали, что делать со счетами, которыми их преследовали булочники и мясники. Молодые парочки, готовившиеся отпраздновать этою осенью свадьбу, печально глядели друг другу в лицо и сознавались, что теперь о свадьбе нечего и думать. Но ещё худшее было впереди. Пятого декабря рухнула банкирская фирма сэра Питера Поля и Ко, а 17 декабря — фирма Уильямс и Ко, вслед за тем обанкротилось множество провинциальных фирм. С этого момента крушение торговых домов продолжалось беспрерывно: в течение пяти или шести недель от шестидесяти до семидесяти банков прекратили платежи.
Теперь весь вопрос был в том, откуда достать денег, чтобы просуществовать со дня на день, вопрос, который подразумевал в себе судьбу рабочих классов в течение зимы. Целым миллионам людей, по-видимому, ничего более не оставалось, как умереть с голоду, если не удастся хоть сколько-нибудь пустить торговлю в ход. В случае, если бы этому застою в делах не был положен скорый конец, даже люди, обладавшие кое-каким имуществом, неизбежно должны были впасть в нужду, так как продать это имущество не было возможности. Дома закладчиков были набиты всяким добром сверху донизу, так что не могли более вмещать вещей, приносимых в них для залога, да если бы и нашлось место для этих вещей, то вкладчики не могли бы принимать их, потому что денег и у них вскоре стало так же мало, как и у других.
При таких обстоятельствах время терять было нечего и надо было поскорее измыслить какие-нибудь средства. Директора́ банка, от которых требовали, чтобы они поддержали торговое сословие щедрым дисконтированием и этим восстановили бы кредит, объявили канцлеру казначейства, что они не в состоянии дать необходимые для этого деньги при таком затруднительном положении, как теперешнее, так как по случаю истечения четверти года свидетельства казначейства подлежат изъятию из обращения и замене новыми, а публика, напуганная непрерывным падением бумаг, требует вместо новых свидетельств звонкой монеты. Кроме того, директора требовали от министерства обратно тех ссуд, которые были сделаны банком правительству. Само казначейство очутилось, таким образом, в затруднении; для консолидирования своих свидетельств оно не имело времени, так как для превращения текущего долга в консолидированный потребовалось бы разрешение парламента, а парламент был в то время распущен.
Министры поспешили к королеве, совещались день и ночь и наконец решились принять быстрые и энергичные меры для устранения бедствия.
Решено было разрешить банку выпуск билетов в один и в два фунта. Монетный двор должен был работать денно и нощно так быстро, как только допускали его машины, над чеканкою новых соверенов. В течение нескольких недель их вычеканивалось ежедневно от 100 000 до 150 000 штук. Уже десять дней спустя после банкротства фирмы Поль и Ко билеты в один и в два фунта уже были выпущены в обращение внутри страны. Так как Английский банк сверх того получил обратно от Ротшильда сумму в 300 000 соверенов, и одновременно с этим пришли значительные получки деньгами из Голландии и из других стран, то банк оказался наконец в состоянии снова облегчить свой дисконт и противопоставить таким образом плотину дальнейшему действию разрушительного потока.
Эти быстрые и действительные меры несколько приободрили общее настроение. В то же время корпорации купцов хлопотали о восстановлении доверия посредством митингов, на которых снова и снова произносились речи с целью успокоения паники. К концу года — года, начавшегося такими радужными надеждами, нация снова начала верить, что ей так или иначе удастся перемочь тяжёлую годину и зарекалась со всею отчаянною решимостью, свойственною таким критическим минутам, что только бы ей выбиться из настоящего своего положения, никакие соблазны не вовлекут её снова в подобную ловушку. Доброму решению этому суждено было, как и большинству добрых намерений, продержаться лишь до тех пор, пока новые, сильнейшие соблазны не заставили от него отступить.
Невзирая на громадность предприятия и на необычайное напряжение кредита, вызвавшее кризис (были такие примеры, что люди искали выпутаться из затруднения, платя 50% дисконта) — число банкротств сравнительно с размерами спекуляций было не очень большое. «Times» сравнивал кризис того времени с падением аэростата, опускающегося на землю, после того как сила газа, поднявшая его, вся израсходована в полёте.
Несмотря на то что доверие медленно возвращалось и торговля постепенно стала входить в свою обычную колею, после того как соединённые усилия правительства и Английского банка, при содействии других благоприятных обстоятельств, отразили последний и самый страшный удар, первые дни нового года были всё-таки достаточно мрачны. Правда, уже не было слышно каждый день о дюжине лопнувших банков, но треск всё-таки ещё раздавался там и сям. Было несколько банков, рассказывает мисс Мартино, которые изо всех сил боролись в разгар кризиса и надеялись продержаться. Но в конце концов они видели себя вынужденными отказаться от напрасной надежды и при каждом таком событии горе и нужда охватывали данную местность. Работ для бедных всё ещё не было, за исключением таких, которые затевались нарочно для их поддержания. Некоторые рабочие в Ланкашире восстали и на этот раз стали разрушать машины, в которых видели причину переполнения рынка товарами. Хозяева кораблей, с своей стороны, видели причину зла в смягчении законов о мореплавании и всего более пеняли на эту меру.
Мы уже заметили, что спекуляция товарами ни в чём не уступала предприятиям, имевшим более прочное промышленное основание. Всего более афер делалось с хлопком. Товар этот оказывался потому наиболее подходящим материалом для спекуляции, что с размножением прядильных и ткацких машин потребление необработанного хлопка из года в год увеличивалось и через это возникали совершенно новые сочетания обстоятельств. Но в 1824 году не одни спекулянты способствовали большему оживлению хлопчатобумажного дела; сами потребители усиленным спросом подняли цену хлопка; так, владельцы прядильных фабрик были того мнения, что хлопок в этот момент достиг самой низкой цены, ниже которой уже не может упасть. Господа Стет в Дербишире, потреблявшие ежегодно не менее 10 000 тюков хлопка, решились воспользоваться этим моментом, чтобы запастись хлопком сразу на три года вперёд. Они под рукою поручили своим агентам закупить громадное количество 30 000 тюков; агенты не преминули представить всё это количество хлопка понадобившимся для фабричного потребления. Такой спрос, исходивший от одной фирмы, не мог иметь, правда, такого значения, как если бы закупка в тех же размерах была сделана десятью, двадцатью домами, так как последние, конечно, закупали бы лишь для годового потребления, следовательно, скорее имели бы надобность запастись хлопком снова, между тем как упомянутая фирма запасалась на три года. Тем не менее этот внезапный большой спрос произвёл сильное впечатление на рынке, где, в особенности в то время, были склонны переоценивать значение обстоятельств этого рода. Хотя такой усиленный спрос не коренился ни в какой действительной потребности текущего потребления, тем не менее спекулянты, которые в то время постоянно пронюхивали, не встретится ли какого-нибудь нового сочетания обстоятельств, сулящего наживу, усиленно набросились на этот товар, чтобы поднять его цену до неимоверной высоты. Винсент Нольт, который сам был замешан в этой торговле, даёт нам в своих «Воспоминаниях из жизни бывшего купца» следующий очерк своего собственного участия в этой спекуляции — очерк, до того характерно изображающий всю рискованную процедуру подобной спекулятивной гонки, что наше собственное описание значительно выиграет в полноте от этого заимствования.
«Прибыв в Ливерпуль, — говорит Нольт, — куда я заехал на возвратном пути в Соединённые Штаты, я нашёл всю местную биржу, как это обыкновенно там бывает осенью, погружённою в расчёты и соображения о вероятном положении хлопчатобумажного рынка к концу года. Известиям об истощении запасов в атлантических гаванях никто не хотел верить; высчитывали, что остатки старой жатвы и первые самые ранние закупки новой жатвы дадут с 1 октября до конца года в общей сложности до 25 000 тюков. Из этого выводили, что запасы американского хлопка в Англии, принимая в расчёт тогдашний размер потребления, составят к концу года 200 000 тюков. На мой вопрос: а что будет, если запас окажется не более, как в 100 000 тюков, мне отвечали единодушным убеждением, что тогда цена разом поднимется по меньшей мере на один пенни с фунта, следовательно, на 15—20 процентов.
Я уехал из Ливерпуля и прибыл в Нью-Йорк около половины ноября. На основании тех известий, которые я нашёл там из южных пристаней, занимавшихся отправкою хлопка, и с помощью списка, в котором с точностью были обозначены все отправки, произведённые в предшествующий промежуток времени, я убедился, что вместо ожидаемого в Ливерпуле подвоза в 150 000 тюков от старой жатвы, за октябрь и ноябрь месяцы не было отправлено и 30 000 тюков, а декабрь не даст и 20 000 тюков. Я поспешил в Новый Орлеан. Тут я нашёл два корабля в руках моего торгового дома; они были нагружены хлопком за чужой счёт, по 11,5 и по 12 центов. Одновременно с этими кораблями мы отправили судно с 900 тюками, купленными за наш собственный счёт. Стремление к повышению цен не высказывалось определённо, но признаком близкого повышения являлась готовность, с которою соглашались на запрашиваемые цены. Поэтому я решил купить ещё 1000 тюков за свой собственный счёт и держать их в складе. Цены изменялись мало, и я погрузил и отправил ещё один корабль с хлопком за свой собственный счёт. Я рассчитал, что сведения о запасах американского хлопка, какие окажутся в Ливерпуле к концу года, придут к нам около половины февраля, если пакетботы, совершающие регулярные рейсы между Ливерпулем и Нью-Йорком, не испытают задержек на пути. Я обладал заранее уверенностью, которой не могли иметь в Ливерпуле, что запасы эти составят не более 100 000 тюков. Ещё 12 февраля, волнуемый опасением, что известие о точном положении ливерпульских запасов к концу года может прийти с минуты на минуту и застигнуть нас врасплох, я не утерпел и отправил нашего приказчика, Ферридея, который обыкновенно производил наши закупки со свойственным ему весёлым благодушием, в предместья, где производятся все сделки по торговле хлопком и сказал ему, чтобы он отнюдь не возвращался оттуда с пустыми руками и закупил по меньшей мере 1500 тюков по текущим ценам за счёт нашего дома. Последнее моё наставление ему было: «Не торгуйтесь из-за пустяков и покупайте». Он исполнил моё поручение и 2000 тюков было закуплено.
Два дня спустя, 14 февраля, быстро ходящая шхуна, отправленная нашими друзьями, двумя квакерскими фирмами Франсис Томпсон с племянниками и Иеремия Томпсон, в Нью-Йорке, привезла мне известие о заключении хлопчатобумажного рынка в Ливерпуле 31 декабря 1824 года. Вместе с этим известием пришло поручение купить по текущим ценам 10 000 тюков хлопка за счёт упомянутых фирм и господ Кроппера, Бенсона и Ко в Ливерпуле. Запас американского хлопка в Ливерпуле оказался точь-в-точь таким, как я ожидал: он не превышал 100 000 тюков и непосредственное действие такой необычайной скудости запаса на цены оправдало предсказание сведущих людей. Цены разом поднялись, на первых порах на один пенни, — на нашем нью-орлеанском рынке это отозвалось на первых порах повышением в три цента. Всякий, кто занимался торговлею хлопка и был очевидцем этого замечательного 1825 года, помнит головокружение, охватившее всех спекулянтов, сначала в Англии, а затем неизбежным рикошетом и в Америке. Невзирая однако на легко воспламеняющийся характер моих соотечественников по второй родине, повышение цен в американских пристанях шло не совсем в ногу со спекулятивным увлечением в Ливерпуле; между тем, как в последнем, цены поднялись на 110%, в Соединённых Штатах они поднялись только на 85%. Бо́льшую часть наших собственных местных запасов мы обратили в деньги. При этом мы выиграли 60 000 долларов, а за первую партию в 980 тюков, отправленную в Ливерпуль с бригом «Океан», капитан Бонд, мы получили от дома Кроппера счёт, по которому оказалось, что барыш наш при продаже этой партии составил громадную сумму в 11 460 фунтов стерлингов. Кроме доли в партиях, отправленных сообща с господами Кроппером и Томпсонами в Нью-Йорке, мы имели ещё две партии, прибывшие в Ливерпуль десять дней спустя после отправки вышеупомянутой, в 980 тюков. Эти последние партии стоили около 10% дороже и господа Кроппер могли бы, если бы захотели, обратить их в деньги по той же цене, но они сочли за лучшее отказаться от громадного барыша в 80%, так как они надеялись удержанием товара в союзе с безмолвной коалицией остальных торговцев хлопком вогнать цены ещё выше».
Далее Нольт рассказывает, как хлопок продолжал повышаться до чудовищных размеров, но как одновременно с этим росло и нерасположение хозяев прядильных фабрик покупать его; как коалиция спекулянтов, чтобы отсрочить по возможности неизбежное последствие этого нерасположения — падение цен — всё ещё продолжала делать под рукою новые закупки или же старались заманить новых покупщиков; как, невзирая на это, манчестерские прядильни ввиду громадных цен пришли наконец к решению вовсе прекратить закупки; как вследствие этого решения бумагопрядильное дело целый месяц стояло; как наиболее проницательные люди стали замечать всю ненадёжность здания, воздвигнутого спекуляцией, так как монопольные цены ни в каком случае не могут иметь прочного основания, и как, наконец, большой шотландский дом, Джеймс и Александр Денистаун и Ко в Глазго, по основательном обсуждении положения дел и по инициативе своего главы, Джеймса Денистауна, состоявшего в то время председателем Шотландского банка, распорядился продать 5000 тюков, полученных этим домом из Нового Орлеана, по цене, пониженной на 2,5—3,75 пенса.
Дом этот распорядился таким образом недаром. Ему было известно и он принял в соображение, что непомерные цены на хлопок успели вызвать подвоз его со всех концов земного шара, и что об эти подвозы должны были разбиться все прежде сделанные расчёты. Из Бразилии, где средний годовой сбор хлопка в течение пяти лет высчитывали не выше 145 000 тюков, вдруг явилось как раз двойное количество — 350 000 тюков. Дело в том, что богатые и упрямые плантаторы из года в год оставляли часть сбора у себя, если цены казались им недостаточно высокими, а теперь все эти старые запасы попали на рынок, где они неизбежно должны были сбить цены.
Сам Нольт, который вначале, судя по его словам, правильно понял положение, теперь поддался духу спекуляции, всё ещё продолжавшему свирепствовать в Новом Орлеане, невзирая на то, что в Ливерпуле с вышеупомянутой продажей настал поворот; невзирая на своё более ясное понимание дела и свои благие намерения, он пустился в дальнейшие обширные спекуляции, рассчитанные на повышение, и этим разорился вконец. Такова была участь и многих других.
В начале 1826 года английский парламент был призван решить вопрос, насколько недостатки законодательства виновны в произошедшем кризисе и насколько повторение подобного кризиса может быть предотвращено соответствующими законодательными распоряжениями.
Исследование показало, прежде всего, что выпуск билетов провинциальными банками, более чем вдвое превышал сумму билетов, выпущенных в 1828 году: с 4 000 000 фунтов стерлингов сумма эта возросла до 11 000 000 фунтов стерлингов. Одновременно с этим и Английский банк умножил выпуск своих билетов. Ввиду этих фактов парламент, по предложению правительства, постановил, чтобы билеты в один и в два фунта были вовсе отменены, кроме того, было постановлено учредить во всех главнейших торговых городах Англии отделения Английского банка. Этими мерами надеялись восстановить в мелких торговых сношениях и среди рабочего населения обращение звонкой монеты, и это удалось. Лишь в продолжение переходного периода, во избежание недостатка в денежных знаках, Английским банком были выпущены билеты на мелкие суммы. Запрещение выпуска не было распространено на Шотландию, где банки, невзирая на меньшее количество ограничений в их статутах, держались твёрдо за все предшествующие годы. Другою предохранительною мерою было расширение Английского банка особыми отделениями для заклада имуществ. Для этой цели было назначено 3 000 000 фунтов стерлингов, которые долженствовали выдаваться под залог товаров. Банк отряжал от себя особых агентов, на обязанности которых лежало устройство подобных отделений во всех главнейших торговых городах. Мера эта увенчалась полным успехом, невзирая на то, что само правительство было тогда того мнения, что государству не следует вмешиваться в торговые кризисы. Как скоро предприятия, опиравшиеся исключительно на кредит, рухнули и неизбежные потери были эсконтированы, вышеупомянутые меры стали встречаться с большим доверием. Одной уверенности, что в банке можно достать денег, достаточно было, чтобы деньги, попрятавшиеся было по разным углам, снова понахлынули на рынках со всех сторон, так что под конец кассам банка, устроенным для выдачи ссуд под залог товаров, почти нечего было делать.
Таким образом был пережит кризис; но и до сих пор ещё живы люди, с горестью вспоминающие об этой поре, когда молодые здоровые люди седели в одну какую-нибудь неделю, когда любящие четы вынуждены бывали расстаться накануне свадьбы, когда молодые девушки, выросшие в счастье и довольстве, покидали родительский кров, чтобы сделаться гувернантками или швеями, когда сотни и тысячи людей принуждены были протягивать руку за подаянием.
Безработица, немедленно последовавшая за кризисом, вызвала и на этот раз то же глубокое потрясение социального организма, какое мы уже видели в 1816 году. Во всех частях государства и почти во всех категориях рабочих происходили бунты, подавление которых нередко производилось силою оружия и стоило пролития крови. Одновременно с этим, более чем когда-либо, усиливалась эмиграция, которой суждено было двадцать лет спустя принять, в особенности в Ирландии, характер настоящего переселения народов.
Примечания[править]
- ↑ С 1813 по 1816 до 240 банков приостановили свои платежи и из этого числа 10,5 процентов подверглись конкурсу.
- ↑ Потребление необработанного хлопка возросло в немногие годы с 250 000 тюков до нескольких миллионов тюков, а вывоз готовых хлопчатобумажных тканей представлял уже в 1824 году стоимость в 368 000 000 гульденов.
- ↑ Жаль, что, для полноты картины автор не включил в своё описание и тех лондонских кварталов, которые представляют сплошной вертеп нищенства, порока и болезней, а также и тех гнилых и тесных нор, которые зовутся «коттеджами» и служат жилищами для сельских батраков. Невзирая на усиление филантропии и на облегчение благомыслящих исследователей общественных язв, эти очаровательные приюты и теперь, пятьдесят лет спустя после начала золотого века, описываемого автором, могут ещё услаждать зрение туриста «приятными впечатлениями». Переводчик.
- ↑ Это напоминает нам один случай, происшедший в Германии в 1866 году. Во время возникновения одного нового железнодорожного предприятия, один отец семейства написал основателям этого предприятия трогательное письмо, в котором убедительно упрашивал, чтобы его подписка в 30 000 талеров была принята ради его семерых человек детей. Письмо пришло по заключении подписки и просьба отца семейства не могла быть удовлетворена. Год спустя акции упали до шестидесяти пяти процентов.
- ↑ Хотя газеты того времени очень резко восставали против безумных спекуляций и игры, вызвавших кризис, а также против погони за богатством, развращавшей молодежь, тем не менее они остерегались вдаваться в щекотливые подробности. Однако, в них встречается порядочная доза указаний на проделки, близко граничащие с уголовными преступлениями. Из этих указаний мы отметим лишь один случай и притом ещё наименее вопиющий: директор аригнийской рудокопной компании, прежде чем сделался директором, купил эти копи за 10 000 фунтов стерлингов, а затем продал их компании за 25 000 фунтов стерлингов. В общем собрании акционеров ему пришлось выслушать весьма колкие замечания насчёт этой перепродажи; было сделано предложение сменить его. Директор в оправдание своё привёл тот наивный аргумент, что ведь цена копей была заранее определена в смете компании в 25 000 фунтов стерлингов.