31 января 1905. Атлантика.—Когда сидишь въ своей комнатѣ, міръ манитъ, какъ сказка. Когда къ міру прикасаешься живымъ своимъ тѣломъ, незащищенной душой, все нѣжное на время смято, растоптано, кругомъ чудятся маски, лики жалкихъ чудовищъ, люди-гіены, люди-акулы. Я прячусь въ созерцаніе Моря, въ книги, въ разговоры съ блѣдной спутницей. Пройдетъ.
Я уже могу не жалѣть, что я не въ Россіи.
31 января. Приближаясь къ Коруньѣ.—Я чувствую, начинаю чувствовать чары Океана. Сегодня большія рыбы, обрадованныя волненіемъ отъ нашего корабля, устроили погоню-пляску: ритмически выбрасывались изъ Моря, гнались за нами какъ дельфины, и снова уходили въ глубину. Вчера передъ ночью туманъ всталъ какъ горная цѣпь. Такой облачной горы я никогда не видалъ. Сейчасъ изъ волнъ свѣтятъ фосфорическіе огни. Широкій шумъ волнъ освобождаетъ душу. Скорѣй бы совсѣмъ онъ открылся, безмѣрный просторъ Океана! Я жду.
Утро. Солнце. Воздухъ потеплѣлъ. Мы—въ Испаніи. Я брошу это письмо самъ въ Коруньѣ.
5 февраля.—Съ тѣхъ поръ, какъ мы уѣхали изъ Коруньи, я впалъ въ какую-то странную полосу отрѣшенности отъ всѣхъ послѣднихъ дней, съ ихъ мученіями, сомнѣніями, понялъ, что я дѣйствительно уѣхалъ, потерялся въ Океанѣ.
Я буду писать тебѣ отдѣльныя строки,—то, что придетъ мнѣ въ голову, безсвязно,—не дивись, здѣсь волны качаютъ и волны пьянятъ сильнѣе вина,—Океанъ играетъ моей мыслью, я какъ чайка, я кружусь въ своемъ полетѣ по спирали, кружусь и возвращаюсь, кружусь и возвращаюсь. Я опьяненъ пѣной, солеными брызгами, которыя кипятъ кругомъ и въ моей душѣ.
7 февраля.—Я не пишу ничего о томъ, какія минуты, часы, и цѣлые дни провелъ я, думая о другомъ: о томъ, что́ сейчасъ въ Россіи. Я не могу объ этомъ говорить. Но, если вспомнить мои слова, я предсказывалъ въ точности,—еще во времена Эрмитажнаго банкета,—то, что дѣйствительно случилось черезъ полтора мѣсяца, и прошло униженіемъ и ужасомъ по всей Россіи. И хотя Брюсовъ воскликнулъ: „Мы—пророки, ты—поэтъ”,—и хотя разглагольствующіе барашки, мнящіе себя тиграми, не видѣли и не слышали меня,—я оказался до мучительности точно предвидящимъ. Хотя все же, это еще превзошло мои ожиданія. Да, при всей черной мнительности, такого позора и такого унизительнаго ужаса нельзя было ждать.—Я отрѣзанъ отъ Европы, и не узнаю ничего до пріѣзда въ Кубу. Но я не хочу, не могу объ этомъ ни думать, ни говорить. Что́ я чувствую—знаетъ, кто знаетъ меня.
Узнать Мексику, и всей душой на мѣсяцы уйти въ погасшіе вѣка, полные тайнъ, я хочу.
Я былъ счастливъ нѣсколько часовъ въ Коруньѣ. Это—типичный испанскій городъ, гавань въ Галисіи. Во мнѣ испанская душа. Я обошелъ весь городъ изъ конца въ конецъ, заходилъ въ жалкую церквульку, обѣдалъ въ какомъ-то Cafè Oriental, заходилъ въ разные магазины, и мнѣ все было радостно, какъ родное, и съ каждымъ я говорилъ съ наслажденіемъ. Испанцы—искреннія дѣти.
9 февраля.—Третьяго дня мнѣ помѣшали кончить о Коруньѣ, а вчера была буря, нашъ корабль былъ скорлупкой, маленькими морскими качелями. И сейчасъ все пляшетъ кругомъ. Мое сердце радуется, но писать не слишкомъ удобно.—Да, Корунья, Корунья! Тутъ я понялъ опять, что есть Солнце и радость. Я шелъ по набережной, залитой свѣтомъ. Я вошелъ въ садъ. На островкѣ водоема, на открытомъ, для воздуха и дня и ночи, маленькомъ островкѣ, цвѣли раскошные арумы, бѣлыя чаши съ золотымъ расцвѣтомъ внутри. Цвѣли кусты камелій, деревца съ цвѣтками полевыхъ ромашекъ, глициніи, или цвѣтки, похожіе на глициніи, много другихъ цвѣтовъ на стебляхъ, и цвѣтущихъ кустарниковъ. На гроздѣ желтоватыхъ пахучихъ цвѣтковъ, названія которыхъ я не знаю, я увидѣлъ пчелу. Если бы я увидѣлъ Шелли, я такъ же бы обрадовался. Это было свиданіе! И пестрая цвѣточная муха, совсѣмъ какъ тѣ, которыхъ я любилъ въ дѣтствѣ, прилетала и улетала и садилась все на томъ же цвѣткѣ. Я знаю нравъ этихъ пестрыхъ мухъ, съ дѣтскихъ дней. И мнѣ казалось, что и лица Испанокъ, которыя мелькали кругомъ, тоже дороги и знакомы мнѣ съ давнихъ-давнихъ поръ. Испанскія слова поютъ въ моей душѣ. Мнѣ въ каждомъ испанцѣ чудится братъ этихъ безчисленныхъ призраковъ, созданныхъ фантазіей Кальдерона и Сервантеса, и созданныхъ всей исторіей этой горячей, смѣло-чувственной, правдивой, воистину не лживой страны.
Эти нѣсколько часовъ, которые я провелъ въ испанскомъ городѣ, возбудили во мнѣ такое желаніе быть въ Испаніи, что я готовъ былъ опоздать на пароходъ. Конечно, это было лишь завлеченье увлеченности. Но, правда, я пріѣхалъ на пароходъ послѣднимъ. По теплому Морю, подъ яркими звѣздами, я плылъ въ ладьѣ, и слушалъ плескъ веселъ. До сихъ поръ только это и было воистину красиво. И еще этотъ сдѣлавшійся бурнымъ Океанъ. Лишь вчера я увидѣлъ неожиданный новый просторъ Океана. Волны, куда ни бросишь взглядъ,—такія волны, что они кажутся зарождающимися вершинами несчетныхъ горныхъ цѣпей.
10 февраля.—Океанъ. Сегодня новая Луна и новый Океанъ. Зеленоватый полумѣсяцъ взволновалъ равнины водъ. Они дышутъ мѣрно, и какъ будто этимъ взволнованнымъ, но мѣрнымъ ритмическимъ дыханіемъ возносятъ насъ къ Небу. Морскихъ звѣздъ больше не видно. Но мы много ночей плыли среди этихъ странныхъ, то болѣе крупныхъ, то менѣе крупныхъ, морскихъ сіяній. Звѣзды Неба давно уже измѣнили свой видъ. Созвѣздье Оріона побѣдительно-ярко и четко. Узоръ Большой Медвѣдицы все время опрокинутъ рукояткой чаши перпендикулярно къ горизонту, и даже подъ непривычнымъ тупымъ угломъ. Не могу передать, какое странное впечатлѣніе производитъ на меня этотъ опрокинутый ликъ созвѣздія, къ которому глазъ привыкъ въ другомъ сочетаніи съ дѣтства. Но все же до сихъ поръ я не чувствовалъ Океана. Мѣшаютъ люди, чудовищныя маски отвратительныхъ людей, и эта прикованность къ кораблю, отъ котораго нельзя уйти. Я никогда отъ качки не страдаю. Напротивъ, она пріятна мнѣ. Чувствуешь, что дѣйствительно, это—Море. Но нѣтъ чаръ Океана, или ихъ слишкомъ мало. Хорошо было утро третьяго дня, когда быстрая вуаль дождя бѣжала по минутнымъ утесамъ волнъ. Это было, правда, мистически прекрасно. Мы въ полосѣ теплаго теченія. Стало душно даже на палубѣ. Сегодня воздухъ былъ совсѣмъ какъ у насъ лѣтомъ передъ грозой. Скоро увижу новое. Черезъ четыре дня—Куба. Міръ малъ. Только-то?—шепчетъ мечта. Я говорю себѣ: „Ну, подожди”. Но мечта—капризница.
Русскіе—самый благородный и деликатный народъ, который существуетъ. Нужно отойти отъ Россіи, и тогда поймешь, какъ бездонно ее любишь, и какъ очаровательно добродушіе Русскихъ, ихъ уступчивость, мягкость, отсутствіе этой деревянности Нѣмцевъ, этой металличности Англичанъ, этой юркости Французовъ. Одни Испанцы мнѣ милы. Но и въ нихъ утомительна повторность все тѣхъ же возгласовъ и быстрыхъ кастаньетъ. Но Испанцы мнѣ милы, милы.
11 февраля.—Сегодня Луна окончательно завладѣла пространствомъ. Этотъ дымный, опрокинутый, зеленоватый полумѣсяцъ зачаровалъ воды, онъ измѣнилъ самый ихъ ропотъ, сдѣлалъ его болѣе шелестящимъ, ласкающимъ, какъ будто наполнилъ эти легкіе плески неуловимыми голосами далекихъ воспоминаній. Мнѣ чудится теплый Югъ, широкое кружево прилива на ровномъ и чистомъ пескѣ, рѣдкія звѣзды въ глубокомъ Небѣ, тишина перерывовъ между ритмами приливныхъ гармоническихъ шумовъ. Такъ легко и воздушно, призрачно въ душѣ. Не трогаетъ, не касается ея ничто темное. Передъ ночью закатъ разбросалъ небывало воздушныя краски. На Сѣверѣ возникли какъ будто японскія горы. Идеальность тоновъ. Закатныя краски, какъ безмѣрныя крылья, простерли направо и налѣво отъ корабля свою красочную стремительность. На нижней палубѣ, гдѣ въ полутьмѣ столпились сотни испанскихъ эмигрантовъ, незримый музыкантъ игралъ безъ конца на рожкѣ, какъ русскій пастухъ поутру на зарѣ. Я былъ на Океанѣ и былъ далеко. Сердце плакало такъ нѣжно, и любило. Сердце не могло понять, какъ можно не всегда быть такимъ.
21 февраля. Вера-Крусъ.—Я не писалъ тебѣ много дней. Послѣдніе дни на кораблѣ, день на островѣ Куба, эти три-четыре дня здѣсь были какими-то сумасшедшими. Я попалъ въ вертящееся колесо. Я былъ въ сплошной движущейся панорамѣ. Минуты истиннаго счастья новизны смѣнялись часами такой тоски и такого ужаса, какихъ я, кажется, еще не зналъ. Вѣдь я до сихъ поръ не знаю, что дѣлается въ Россіи. Въ Москвѣ кровавый дымъ.
Я опишу подробно свои послѣднія впечатлѣнія отъ Океана, очаровательной экзотической Гаваны, и заштатной смѣшной Вера-Крусъ,—когда пріѣду въ Мехико; я уѣзжаю сегодня вечеромъ. Корабль нашъ запоздалъ въ пути на день, благодаря бурѣ. Въ Гаванѣ я видѣлъ цвѣты, цвѣточки родные, маленькіе, и пышныя розы. Мнѣ хотѣлось упасть на землю и цѣловать ее. Здѣшняя зима—наше теплое лѣто. Временами, изнемогаешь отъ жары. Впечатлѣнія подавляютъ. Все кишитъ, спѣшитъ, кричитъ, хохочетъ. Приходится спасаться въ свою замкнутую комнату. Благодѣтельная Природа посылаетъ иногда мертвую спячку, чтобы мозгъ не закружился окончательно. Я видѣлъ птичку-бабочку (mariposa), но еще не видѣлъ птички-мушки.
Приготовился увидѣть въ Мехико ошеломляющій калейдоскопъ. Буду глядѣть на бурныя волны—съ берега.
— А! Зачѣмъ я уѣхалъ, зачѣмъ, зачѣмъ!..
Я люблю Россію и Русскихъ. О, мы, Русскіе, не цѣнимъ себя! Мы не знаемъ, какъ мы снисходительны, терпѣливы, и деликатны. Я вѣрю въ Россію, я вѣрю въ самое свѣтлое ея будущее. О томъ, какъ я принялъ вѣсть о послѣднихъ событіяхъ въ Москвѣ, не въ силахъ говорить.
Сегодня Солнце особенно ярко. Черезъ нѣсколько часовъ—переходъ въ истинную Мексику.
3 марта. Мехико.—Сейчасъ Солнце заходитъ. Идетъ дождь, большая рѣдкость здѣсь въ это время. Былъ громъ. Не странно ли?
Я не въ силахъ ничего разсказывать. Еще никакъ не могу отрѣшиться отъ волны впечатлѣній. Мысленно говорю съ тобой, но писать мнѣ такъ же странно, какъ странно было бы писать, сидя въ театрѣ. Въ Вера-Крусъ я сразу попалъ въ сказку, когда пошелъ завтракать на солнечной улицѣ, около пальмъ, а передо мной коршуны гуляли стаей, точно ручные, и пожирали какія-то непріемлемости, которыя угрюмый Мексиканецъ, подъ звонъ колокольчика, собиралъ въ свою гробообразную повозку. Эти черные коршуны—спасители города; они съ красивой жадностью уничтожаютъ то, что должно перестать существовать,—какъ у Парсовъ они пожираютъ трупы. Когда разсказываешь, это безобразно. Когда смотришь, это необыкновенно красиво. Взмахи черно-сѣрыхъ крыльевъ, клекотъ, хищныя стройныя видѣнія. Море съ берега, нѣжно-манящее. Красивыя рыбы. Старый, до потѣшности заплатанный городъ. Онъ такой же почти, какъ былъ при Кортесѣ. Печать историческихъ воспоминаній, экзотическія лица и одежды, шляпы, похожія на высокій колпакъ средневѣкового звѣздочета, всадники, объѣзжающіе городъ, смуглые старики и старухи, достойные кисти Гойи, горячее Солнце, горячіе взгляды, удивляющіеся и смѣющіеся съ дикарской наивностью. Глаза Мексиканцевъ прикасаются, когда глядятъ. Предки этихъ людей были пьяны отъ Солнца, и вотъ у нихъ осталось въ зрачкахъ воспоминаніе о празднествахъ лучей и крови, и они все еще дивятся, вспоминаютъ,—увидятъ чужое, и словно сравниваютъ со своимъ, глядятъ на міръ какъ на сонъ, во снѣ живутъ, во снѣ, ихъ обманувшемъ. У людей здѣшняго народа нѣжная интонація. Они погибли оттого, что были утонченники. 4 марта.—Я вернулся сейчасъ изъ Національной Библіотеки, куда неукоснительно хожу каждый день. Въ огромной высокой залѣ такихъ прилежныхъ читателей, какъ я и Е., немного. Мексиканцы—не книжники. Число посѣтителей—отъ двадцати человѣкъ до трехъ-четырехъ. Фантазія, неправда ли? Другая фантазія еще чудеснѣе: за окнами слышенъ громкій крикъ пѣтуховъ, а надъ читателемъ воркуютъ и летаютъ голуби, которые тутъ же въ библіотечномъ залѣ выводятъ птенцовъ. Какія-то барышни стучатъ на пишущей машинѣ. Читатели курятъ, не боясь поджога. Говорятъ вслухъ. Нѣкій юноша зубритъ вдохновенно, не щадя слуха чужого,—онъ пьянъ анатоміей; въ рукахъ у него огромная кость, онъ раскачиваетъ ее, прижимаетъ къ сердцу, скандируетъ „научныя” фразы. Не знаешь, студентъ ли это медицины или особая разновидность шамана. Библіотекари изумлены на умственную жадность Русскаго и, кажется, считаютъ меня нѣсколько свихнувшимся. Я читаю древнюю книгу Майевъ „Popol Vuh“; это—космогонія и легендарная лѣтопись, смѣсь ребячества и геніальности.
Все время, пока я былъ на Океанѣ, я читалъ книгу Прескотта „History of the conquest of Mexico”. Это—красочная сказка, правда о Кортесѣ и о древнихъ Мексиканцахъ. Безумная сказка. Народъ, завоеванный геніемъ, женщиной, конемъ, и предсказаніемъ. Эта формула—моя, и я напишу книгу на эту тему. У Прескотта фразы какъ будто изъ моего словаря, или какъ будто я многія слова у него заимствовалъ. Но вѣдь я его не читалъ до этого путешествія. Между Кортесомъ и мной такое сходство характера, что мнѣ было мистически странно читать нѣкоторыя страницы, рисующія его. Пока ты не прочтешь этой книги, ты можешь думать, что мои слова—причуда поэта или даже просто бредъ. Это одинъ изъ старинныхъ моихъ предковъ. Мнѣ кажется не случайной теперь моя давнишняя любовь къ Вилье-де-Лиль-Адаму, грезившему о зарытыхъ сокровищахъ,—не случайно и то, что я давно-давно съ особымъ чувствомъ полюбилъ его слова: „Je porte dans mon âme le reflet des richesses stériles d’un grand nombre de rois oubliés“…
5 марта. Воскресенье.—Бѣшеный праздникъ. Обрывки карнавала. Мы ѣдемъ сейчасъ въ окрестности Мехико, въ прекрасный, древній, цвѣтущій Чапультепекъ смотрѣть на бой быковъ… Цвѣты, цвѣты, желтые, бѣлые, красные…
Вечеръ.—Какое страданіе! Я окончательно не переношу болѣе—грубыхъ зрѣлищъ, которыя когда-то нравились мнѣ. Бой быковъ, особенно здѣсь, гдѣ нѣтъ испанской роскоши въ обстановкѣ, есть гнусная, ужасающая бойня. Быки были на рѣдкость сильны и свирѣпы, а тореадоры до отвратительности неловки и трусливы. У меня какъ будто помутился разсудокъ отъ вида крови и труповъ. По случайности мы сидѣли притомъ во второмъ ряду внизу, т.-е. въ нѣсколькихъ аршинахъ отъ арены, и я въ первый разъ видѣлъ все такъ близко. Два быка перескочили черезъ барьеръ. Это могло имѣть опредѣленныя послѣдствія для любого изъ перваго и второго ряда, но все обошлось благополучно. Эти секунды только и были хороши, да еще нѣсколько секундъ, когда быкъ дважды чуть не поднялъ на рога убѣгающихъ клауновъ этого мерзкаго зрѣлища, спасшихся въ послѣдній крайній мигъ. Я искренно желалъ смерти кому-либо изъ этихъ отверженцевъ, и быкъ казался мнѣ, какъ весной въ Мадридѣ, благороднымъ животнымъ, умирающимъ съ достоинствомъ. Человѣки отвратительны. Публика, хохочущая на умирающихъ лошадей—жестокій кошмаръ. Я былъ въ аду. Я боленъ. Мнѣ невыносимъ видъ людей.
6 марта.—Ночь, полная гнетущихъ сновидѣній. Я какъ въ туманѣ сегодня. И опять этотъ городъ, который есть каррикатура Европейскихъ городовъ. И опять, и опять въ газетахъ описаніе ужасовъ, которые совершаются въ Россіи. Въ несчастный часъ я уѣхалъ изъ Россіи, оттуда, гдѣ мучаются, переживаютъ незабвенную страницу исторіи. Мнѣ часто кажется, что я ужъ не живу. Точно я во снѣ. И вдругъ снова проснется чувство радости оттого, что я вижу цвѣты и странныя деревья, оттого, что Солнце грѣетъ, и въ Небѣ нѣжныя краски. Горло сжимается. Слезы жгутъ и слѣпятъ глаза. Я сокращу пребываніе здѣсь, но все же я долженъ сдѣлать то, что началъ, увидѣть новое, войти душой въ невѣдомый міръ. Мнѣ дана моя участь. Моя судьба—быть зеркаломъ душъ.
„О, я отъ призраковъ больна“, |
Ты помнишь Тэннисона?—Я муравей. Какой я альбатросъ! Я инструментъ, по струнамъ котораго проносится вѣтеръ. Другіе слушаютъ музыку, но, когда вѣтеръ улетаетъ, я лишь деревянный гробъ съ безмолвными струнами. Мой свѣтъ не свѣтитъ мнѣ, хотя я источникъ свѣта. Я тѣнь, призракъ. Я печаль.
7 марта.—Мехико—противный, неинтересный городъ. Испанцы уничтожили все своеобразное и безчестно европеизировали этотъ нѣкогда славный Теноктитланъ. Жизнь дороже, чѣмъ я расчитывалъ, и все плохо. Низкое обирательство. Масса Европейцевъ, пріѣхавшихъ и пріѣзжающихъ сюда для наживы. Единственно, что интересно, это лица „Индійцевъ“, т.-е. туземцевъ (между прочимъ, множество сходныхъ чертъ съ Русскими, Индусами, и нашими Кавказскими горцами), разнообразіе типовъ Мексиканскихъ, Морельскихъ, Отомитскихъ, предмѣстья, куда сюртуки не заходятъ, Museo Nacional съ обломками скульптурныхъ богатствъ, созданныхъ геніальной фантазіей древнихъ Майевъ и Мексиканцевъ, и варварски уничтоженныхъ мерзостными Христіанами. Окрестности Мексиканской столицы очень интересны, и мы почти каждый день ѣздимъ то туда, то сюда, на электричкѣ. Хороши профили снѣжныхъ вершинъ, потухшихъ вулкановъ Ицтаксигуатль и Попокатепетль. На Попокатепетль черезъ двѣ недѣли я совершу восхожденіе. Прекрасенъ роскошный паркъ-лѣсъ въ древней лѣтней резиденціи Ацтекскихъ царей, Чапультепекѣ, съ вѣковыми агуэгуэтлями, и осоками въ два человѣческіе роста. Тамъ есть дерево Монтезумы, таинственнаго царя-жреца, предавшаго свою родину бѣлоликимъ разбойникамъ. Хороши агавы Такубайи, сады древняго селенія Тольтековъ, Койоаканъ. Хороши по ночамъ измѣненные узоры созвѣздій. Въ полночь я выхожу на свой балконъ и гляжу на опрокинутую Большую Медвѣдицу; она какъ разъ глядитъ въ мое окно. Мы теперь дѣйствительно антиподы. Но какъ мало, какъ мало всего этого! Міръ оскверненъ Европейцами. Европейцы—безсовѣстные варвары. Ихъ символъ—тюрьма, магазинъ, и трактиръ съ билліардомъ, сюртукъ и газетная философія. Я бы хотѣлъ уѣхать на островъ Яву, гдѣ царство смертоносныхъ гигантскихъ растеній, цвѣточная свита Царицы-Смерти. Пока—я въ плоскости со скудными оазисами.
7 марта.—Повторяю, окрестности—настоящая Мексика. Вотъ и сейчасъ мы были въ Viga и въ Ixtacalco, мы ѣхали въ canoa по каналамъ, среди праздновавшихъ карнавалъ Indios; было такъ странно видѣть Ацтекскихъ дѣвушекъ, въ вѣнкахъ изъ маковъ, говорить со смуглымъ человѣкомъ, который передвигалъ плоскую лодку длиннымъ шестомъ и глядѣлъ съ затаенной многовѣковой печалью. Вдали виднѣлись снѣжныя вершины Ицтаксигуатль и Попокатепетль. Мы плыли потомъ по узкому каналу среди chinampas,—квадратныя пространства земли, засаженныя маками и обрамленныя высокими Мексиканскими ивами, похожими на наши пирамидальные тополя. Есть лица здѣсь, у шалашей, съ безумнымъ гипнозомъ въ черныхъ глазахъ. Эти взоры смотрятъ въ прошлое, въ сказку. Наступали быстрыя сумерки. И грусть воздушная вошла въ душу, красивая, какъ воздушныя краски отсвѣтовъ заката.
9 марта.—Здѣсь еще здѣшняя зима. Она сказывается въ томъ, что цвѣтовъ меньше обыкновеннаго, нѣтъ птицъ, облачно, по вечерамъ свѣжо. Но я, конечно, хожу всегда безъ пальто, окна всегда открыты, Солнце свѣтитъ, цвѣтетъ „пылающій кустъ“ (дерево съ красно-лиловыми цвѣтами, которое распространено, между прочимъ, въ Египтѣ), „красочникъ“ (colorin), дерево безъ листьевъ, съ сочными, ярко-красными цвѣтами, каштаны, хмѣль, лимонныя деревья, магноліи, ирисы, розы, маргаритки, незабудки, маки, маки, маки, желтыя и бѣлыя ромашки, анютины глазки, еще какіе-то синіе, и бѣлые, и лиловые цвѣтки. Не думай, однако, что я, окруженъ цвѣтами. Ихъ больше на рынкѣ цвѣтовъ, чѣмъ такъ просто. Въ Чапультепекѣ ихъ много въ паркѣ—въ лѣсу. Тамъ и звѣрки землеройные бѣгаютъ—точно въ дѣтствѣ читаешь Брэма. Арумы бѣлые ростутъ въ канавахъ. Кое-гдѣ краснѣютъ цвѣты кактусовъ на хищныхъ уродливыхъ своихъ деревьяхъ, на которыхъ орлу можно сѣсть со змѣею въ клювѣ.
Черезъ недѣлю начнется весна, расцвѣтъ, прилетятъ ласточки. На вулканахъ начнутъ таять снѣга.
22 марта.—Ты говоришь: писать въ Мексику, все равно, что на Луну. До сихъ поръ это—великая неточность. Та Мексика,—городская, столичная,—которую я пока видѣлъ, до мучительности та же Европа, кое-въ-чемъ лучше ея, въ большей части неизмѣримо ниже. Оскверненная людьми, забытая сказка великаго прошлаго. Обезображенная подлыми людьми, великая, но измѣненная Природа. Мы скоро уѣдемъ въ Куэрнаваку, въ Митлу, на Юкатанъ, гдѣ есть еще памятники прошлаго. Но я мечтаю о возвращеніи черезъ Тихій Океанъ, я непремѣнно хочу увидѣть Борнео, Яву, краешекъ Индіи.
23 марта.—Ты говоришь, что Русскія волненія не для меня. Къ сожалѣнію, я слишкомъ Русскій, и мнѣ все время грезится Россія. Я не хотѣлъ бы сейчасъ быть тамъ, пока въ воздухѣ ужасъ кровавой бани. Но мнѣ въ то же время невыносимо тяжелы Русскія несчастія и Русскія униженія. Я думалъ, что я буду способенъ всецѣло отдаться Древности. Нѣтъ, періодами я погружаюсь въ чтеніе и созерцаніе, но вдругъ снова боль, снова тоска. Мы, Русскіе, проходимъ черезъ такую школу, какая немногимъ выпадала на долю… Никто не вѣрилъ въ мою Мексику? Я думаю, вообще никто, или почти никто не вѣритъ ни въ какія мои обѣщанія, забывая, что я ихъ, однако, сдерживаю. Когда же я ихъ осуществляю, какъ полный переводъ Шелли, мнѣ тупо говорятъ: „Вы обѣщали перевести 15 драмъ Кальдерона“. Какъ будто можно сразу сдѣлать все! Я еще мало пока видѣлъ Мексику, но, разъ я долженъ былъ пройти черезъ нее, она не могла не осуществиться.
Мексиканцы не интересуются своимъ прошлымъ. Я говорю о буржуазіи. Простые Indios, наоборотъ, постоянно посѣщаютъ галлереи Національнаго музея, хотя бродятъ тамъ безпомощно. Трогательно видѣть эти бронзовыя и оливковыя лица, возникающія передъ изваяніемъ Бога Цвѣтовъ, или Бога-Зеркальность (Богъ съ Лучезарнымъ Лицомъ). Въ душѣ возникаетъ электрическая искра незабвенной исторической дѣйствительности. Трогательно говорить съ простымъ Ацтекомъ о красотѣ цвѣтовъ мака, о благородствѣ Гватемока, который молча снесъ пытки и не сказалъ Кортесу, гдѣ зарыты національныя сокровища. Трогательно видѣть, какъ ласковы, нѣжны здѣсь жены съ мужьями и влюбленные съ любовницами, идутъ ли они трезвые, или, чаще, бредутъ, пошатываясь, въ убогихъ кварталахъ, около кантинъ, носящихъ названія „Ilusion“, „Emociones“, „Infierno“, „Jardin del Diablo“, гдѣ потомки людей, мыслившихъ красочными гіероглифами, пьютъ убогую, мерзостную пульке (перебродившій сокъ агавъ). Indios живописны въ своемъ униженьи и въ своихъ лохмотьяхъ. Но видѣть здѣшнюю буржуазію, когда она въ театрѣ, въ ресторанѣ, въ циркѣ, на улицѣ,—мерзко и тяжко. Это—жалкое подражаніе Европѣ, отвратительность третьеразрядныхъ движеній, тупость сытыхъ, грубо-чувственныхъ лицъ, глупыя улыбки, наглый смѣхъ.
30 марта.—Завтра мы уѣдемъ на два дня въ Куэрнаваку смотрѣть на Ацтекскія руины. Послѣдніе дни прошли въ бѣготнѣ за разными renseignements, съ неукоснительными при этомъ посѣщеніями Biblioteca Nacional и Museo Nacional. Какъ все запутано въ вопросахъ „Американизма“. Я съ сокрушеніемъ вижу, что нужны цѣлые годы, чтобы достичь здѣсь чего-нибудь. Я познакомился съ однимъ изъ кураторовъ Національнаго музея, Николасомъ Леономъ; мы говорили съ нимъ и о моихъ изученіяхъ, и о моихъ предполагаемыхъ путешествіяхъ. Онъ нюхалъ табакъ, и снабжалъ меня скудными свѣдѣніями. Однако, сообщилъ мнѣ, что, если я поѣду въ Паленке, мнѣ придется купить палатку, самому заботиться о пищѣ и питьѣ, а также о томъ, чтобы проводники-индійцы не сбѣжали. Леонъ далъ мнѣ для прочтенія отдѣльные листы интересной книги Ордоньеса „Теологія Змѣй“ (коментарій къ „Американской библіи“, „Popol-Vuh“). Эта книга, вѣрно, никогда не выйдетъ. 6 апрѣля.—Я былъ въ Куэрнавакѣ и оттуда верхомъ ѣздилъ къ руинамъ древней твердыни и храма Ацтековъ, Ксочикалько, къ вечеру вернулся къ Куэрнаваку и такимъ образомъ сдѣлалъ въ одинъ день экскурсію въ семьдесятъ верстъ. Я долженъ былъ ѣхать въ Куэрнаваку въ воскресенье. Сегодня четвергъ, но опоздалъ на поѣздъ на пять минутъ. Чтобы не возвращаться домой, поѣхалъ въ какую то невѣдомую Пачуку, захолустный городъ съ копями. Смотрѣть тамъ, какъ оказалось, нечего, но Судьба благоволила. Я попалъ на народный праздникъ, и передъ моими глазами прошли сотни и сотни, тысячи смуглыхъ бронзовыхъ Индійцевъ, въ огромныхъ соломенныхъ шляпахъ и живописныхъ лохмотьяхъ (они всѣ ходятъ, задрапировавшись полосатыми красными одѣялами, какъ испанскими плащами). Играла военная потѣшная музыка, гудѣли колокола, трещали ракеты. Солнце жгло, было весело.
Потомъ, позавтракавъ, мы стали взбираться на гору, въ предмѣстья города, и тутъ произошло пріятное маленькое приключеніе. Е. устала, мы присѣли на камни, около какой-то стѣны; вслѣдъ за нами, вздыхая и стеная, взобралась какая-то индійская старуха, прислонилась къ стѣнѣ, и по-испански начала сѣтовать вслухъ, что ей въ день много разъ приходится мѣрить эту гору. Спросивъ, что̀ мы тутъ дѣлаемъ, и узнавъ, что мы гуляемъ, она настойчиво стала приглашать насъ зайти en su casa. Мы пошли. На маленькомъ дворикѣ лежала привязанная огромная свинья (животное истинно мехиканское), фатилъ индюкъ, офицерился пѣтухъ, стоялъ каменный домикъ изъ одной комнаты, въ ней двѣ кровати, утварь, цыплята. Ацтекскія цвѣтныя глиняныя кружки, и юная дочь старухи, принявшая насъ такъ первобытно-привѣтливо, такъ царственно-просто, какъ будто это было въ сказкѣ. Черезъ двѣ минуты мы болтали другъ съ другомъ довѣрчиво и весело; я узналъ всю ихъ біографію, узналъ, какъ онѣ живутъ, какъ онѣ добываютъ скудный свой заработокъ шитьемъ и своими животными. Эта невинно-чувственная, несознающая своего юнаго очарованія, дѣвушка, Эулалія Альвиса, мнѣ странно напомнила Таню Ш. Какъ та когда-то мнѣ сказала: „А у меня еще есть обезьяна“,—такъ эта сказала мнѣ: „А у меня еще есть бѣлый котъ“,—и повела меня въ какой-то клѣтушокъ, гдѣ въ корзинкѣ мирно дремалъ gato blanco (horribile dictu!) кастрированный, дабы (какъ наивно изъяснила мнѣ старуха), не бѣгалъ изъ дому и былъ толще. Когда мы ушли отъ двухъ этихъ странныхъ существъ, живущихъ одиноко sin miedo, я чувствовалъ, что я влюбленъ. Да, это была какая-то нѣжная и грустная боль; мнѣ хотѣлось вернуться къ этой дѣвушкѣ, некрасивой, но съ блестящими невинными глазами. Мнѣ хотѣлось ей сдѣлать что-нибудь пріятное въ ея бѣдной жизни. Сейчасъ, когда я говорю о ней, я чувствую, что эта дѣвушка дорога мнѣ. Но я не увижу ее больше никогда. Такія бываютъ тучки на закатѣ. Воздушныя, онѣ свѣтятся, и быстро таютъ, гаснутъ лучи, воздухъ холоднѣе, и Небо грустнѣе.
Я надѣлъ leggings и вскочилъ на лошадь съ такой рѣшительностью, какъ будто былъ записной ѣздокъ. Правда, это—странное чувство. Я ѣздилъ верхомъ всего разъ десять въ жизни,—разъ на Ай-Петри, разъ на Кавказѣ, въ Кабардинской области, и нѣсколько разъ мальчикомъ въ деревнѣ. Но тутъ я почувствовалъ какую-то странную увѣренность въ себѣ, силу и ловкость тѣла, и счастье, покойную радость. Мнѣ было удобнѣе и естественнѣе въ сѣдлѣ, на хорошемъ конѣ, среди горъ, нежели на стулѣ въ библіотекѣ. Первыя минуты я быстро и внимательно изучалъ нравъ лошади, замѣчалъ, какъ она идетъ, шагомъ, рысью, и галопомъ, пуглива ли она, послушна ли. Скоро увидѣлъ, что она имѣетъ наклонность заноситься вскачь и постоянно уклоняться влѣво. Эта послѣдняя особенность, невинная на равнинѣ, оказалась весьма нежеланной, когда путь пошелъ по узкимъ тропинкамъ и слѣва были пропасти въ нѣсколько сотъ саженей.
На другой день мы поѣхали въ Куэрнаваку. Дорога идетъ среди горъ, надъ роскошными долинами, величественными какъ Океанъ,—лѣса, пропасти, синія дали, цвѣты, цвѣтущія деревья, озерныя зеркальности. Во многихъ мѣстахъ я вспоминалъ Военно-Грузинскую дорогу. Куэрнавака—живописный городъ; сюда съѣзжаются отдыхать. Въ отелѣ La Bella Vista, гдѣ мы остановились, была масса цвѣтовъ, „огненный кустъ“, и красныя лиліи, и розы; цвѣтныя стекла радостно играли подъ солнцемъ, а изъ окна моей комнаты я видѣлъ вѣнчанныя снѣгомъ громады вулкановъ, Ицтакстигуатль и Попокатепетль. Ночью я долго смотрѣлъ на опрокинутый узоръ Большой Медвѣдицы. На слѣдующій день намъ подали верховыхъ лошадей.
Нѣсколько разъ мнѣ было жутко, когда приходилось спускаться по скатамъ, имѣвшимъ видъ чуть не вертикальной стѣны, такъ что нужно было совсѣмъ откидываться въ сѣдлѣ, дабы не соскользнуть. Проводникъ, мексиканскій мальчишка, лѣтъ семнадцати, съ которымъ я все время болталъ по-испански, сбился съ дороги и мы блуждали по горамъ. Это было къ моей выгодѣ: онъ противъ воли показалъ мнѣ прекраснѣйшія стремнины, на днѣ которыхъ бѣжали горные ручьи, мѣстами образуя водопады. Пути почти не было. Камни и камни. Спуски и подъемы. Солнце жгло. Время отъ времени жажда заставляла прильнуть къ горному ручью и пить. У руинъ я пробылъ нѣсколько часовъ и другимъ путемъ вернулся домой, усталый, при свѣтѣ звѣздъ и любуясь на феерію безчисленныхъ свѣтляковъ, точно это былъ сказочный балъ фей и гномовъ, вдоль придорожныхъ ручьевъ и канавъ, засаженныхъ развѣсистыми деревьями.
7 апрѣля.—Я ничего еще не сказалъ о самыхъ руинахъ. Развалины Ксочикалько принадлежатъ къ числу самыхъ красивыхъ и величественныхъ созданій скульптурнаго и архитектурнаго генія Ацтековъ. Пирамидное построеніе, находящееся на вершинѣ горы, среди другихъ горныхъ вершинъ, вздымающихся кругомъ, представляетъ теперь лишь обломки, но рельефы основанія со всѣхъ четырехъ сторонъ видны, и на одной стѣнѣ хорошо сохранилась каменная легенда: оперенный змѣй, похожій на Китайскихъ и Японскихъ драконовъ, величественный и страшный, обнимающій своими извивами полъ-стѣны, и затѣмъ, въ обратномъ порядкѣ, симметрично повторяющійся на другой половинѣ,—фигура воителя обращена къ его пасти лицомъ, передъ воителемъ дымоподобный каменный узоръ, это означаетъ „цвѣтистую рѣчь“, пѣснь или молитву. Легенда повторяется съ новыми сочетаніями и фигурами, на другихъ стѣнахъ. Она разсказываетъ о четырехъ великихъ эпохахъ міра, связанныхъ съ четырьмя міровыми гибелями, которыя предшествовали нашей земной жизни и основанію знаменитой Тулы (иначе Туланъ, или Толланъ, „Крайняя Ѳуле“ Эдгара По, и всѣхъ средневѣковыхъ мистиковъ и мореплавателей, не знавшихъ, что Тула была не на сѣверѣ Европы, а въ предѣлахъ погибшей Атлантиды). Четыре міровые бича, и созидатели: Огонь небесный (Солнце и Молнія), Огонь земной (Вулканъ), Воздухъ (Ураганъ), Вода (Потопъ).
Четыре бича, губящіе жизнь, могли ли быть лучше изображены, чѣмъ въ видѣ змѣевъ, которые грызутъ, и давятъ, и жалятъ, и удушаютъ? Но они же, извивами, обнимаютъ, какъ защитой сводовъ, тѣхъ, къ кому обращена эта страшная пасть. Черезъ гибель, мы приходимъ къ возрожденью. Мы тѣсно слиты съ губительными силами Космоса, и черезъ это сліянье, лишь черезъ него, можемъ стать смѣлыми воителями, глядящими Смерти прямо въ глаза, можемъ стать пѣвцами, поэтами, красиво поющими благоговѣйный стихъ. Такъ понимаю эти изваянія я. Ученые человѣки, которыхъ я читалъ, лишь фотографически описываютъ эти руины, не пытаясь изъяснить ихъ символа, и лишь упоминая, что, вѣроятно, онѣ означаютъ четыре міровыя катастрофы. 8 апрѣля.—Я ничего не сказалъ о другой поѣздкѣ изъ Куэрнаваку, въ селеніе San Anton, около котораго есть водопадъ, довольно, впрочемъ, жалконькій, вродѣ нашего Учанъ-Су. Здѣсь на камнѣ я впервые увидѣлъ грѣющуюся подъ Солнцемъ игуану, а черезъ какіе-нибудь полчаса, въ саду одного изъ туземцевъ, увидалъ великолѣпное знаменитое изваяніе игуаны. Огромная, она, какъ живая, прилипала къ камню, точь-въ-точь какъ та, которую я только что видѣлъ. Древніе жители Мексики умѣли изображать животныхъ такъ же хорошо, какъ это умѣютъ дѣлать Японцы, и такъ же искусно ихъ стилизировали.—Мнѣ было жаль уѣзжать изъ очаровательной Куэрнаваки, которую недаромъ избрали своимъ дачнымъ мѣстопребываніемъ Ацтекскіе цари, а позднѣе ихъ—Кортесъ. Я заходилъ въ заброшенный дворецъ Кортеса. Былъ вечеръ, свѣтили звѣзды; я ходилъ взадъ и впередъ по той верандѣ, гдѣ онъ не разъ проникся и гордыми и горькими мыслями, смотря на далекія громады вулкановъ.
9 апрѣля.—Я купилъ цѣлый рядъ интересныхъ сочиненій по Мексикѣ. Пріобрѣлъ трехтомную энциклопедію древне-мексиканскихъ вѣрованій и знанія, знаменитое единственное въ этомъ смыслѣ сочиненіе монаха Sahagun’а „Historia general de las cosas de Nueva Espana“, купилъ „библію“ народа Квичей, „Popol Vuh“, бросающую яркій свѣтъ на исторію Майевъ и представляющую поразительныя сближенія съ космогоніями Индусовъ, Скандинавовъ, Эллиновъ, и Евреевъ. Пріобрѣлъ роскошное изданіе Lumholtz’а „El México desconocido“, гдѣ есть множество цѣнныхъ иллюстрацій. Пріобрѣлъ и еще разныя книги.
Въ библіотекахъ, которыя мы неукоснительно посѣщали два раза въ день, я прочелъ превосходныя работы Le Plongeon’а о Майяхъ и о мистеріяхъ у Майевъ и у Квичей, ознакомился съ капитальными работами Holmes’а и Charnay, и Chavero, описывающими руины Юкатана и Мексики; смотрю снова и снова роскошныя многотомныя коллекціи Kingsborough и Maudslay, въ которыхъ превосходно воспроизведены руины, остатки скульптуры, и цвѣтные ацтекскіе кодексы космогоническаго и историческаго содержанія. Я читаю быстро, слишкомъ много. Но я лишь дѣлаю рекогносцировку. Я еще увижу самыя руины, овѣянныя дыханіемъ, доносящимся изъ погибшей Атлантиды, я увижу Индію, я увижу Египетъ. Тогда…
Я познакомился съ здѣшнимъ знаменитымъ ученымъ, Чаверо. Онъ подарилъ мнѣ двѣ свои книги, и далъ рекомендательныя письма къ Юкатанскому губернатору и къ другимъ лицамъ, которыя помогутъ намъ устроиться съ путешествіемъ къ руинамъ Майи. Это не такъ просто. Придется пріобрѣсти рядъ вещей для бивуаковъ подъ открытымъ небомъ. Юкатанскій губернаторъ дастъ намъ, навѣрно, двухъ конныхъ досмотрщиковъ (rurales), которые будутъ нашими тѣлохранителями противъ маловѣроятныхъ, но возможныхъ разбойниковъ и ягуаровъ.
Мнѣ странно и сладостно-жутко подумать, что черезъ нѣсколько дней я буду въ „сердцѣ Страны“.
Frontera, 26 апрѣля.—Вотъ уже двѣ недѣли какъ я въ сказкѣ, въ непрерывномъ потокѣ впечатлѣній. За все это время я въ точности не могъ писать, и послалъ лишь открытку передъ отъѣздомъ изъ Вера-Крусъ. Я воистину путешествую теперь по древней тропической странѣ, и впечатлѣнія такъ быстро смѣняются, что мнѣ трудно отдать себѣ въ нихъ отчетъ, трудно даже припомнить по порядку все, что я видѣлъ за эти двѣ недѣли.
Солнце истомно грѣетъ и жжетъ. За окномъ поютъ цикады. Пальмы и другія тропическія растенія блестятъ подъ лучами. На крышѣ, передъ окномъ, сидитъ коршунъ.
Я не могу уѣхать раньше половины или конца іюня. Лишь въ іюнѣ начинается сезонъ дождей, и тогда впервые Мексика предстанетъ въ полномъ роскошествѣ изумрудныхъ и цвѣточныхъ уборовъ.
Теперь она въ подавляющемъ большинствѣ мѣстъ—выжженная пустыня, ея господствующій цвѣтъ—цвѣтъ волчьей шкуры. Я хочу непремѣнно увидѣть ее въ изумрудахъ, и услышать раскаты тропическихъ грозъ.
Какое здѣсь торжество красокъ, краснаго цвѣта всѣхъ оттѣнковъ, и аметистовъ, и неописуемыхъ дрожаній закатнаго неба въ морской водѣ! Я пораженъ, что художники не ѣздятъ сюда, чтобы создать ошеломляющій концертъ карандаша и кисти.
Завтра опять уѣзжаю, въ Монтекристо, по рѣкѣ Усумасинтѣ, и оттуда, верхомъ, въ Паленке. Опять нѣсколько дней буду въ непрерывномъ потокѣ впечатлѣній, потомъ, вернувшись во Фронтеру на одинъ день, уѣду въ Мериду, столицу Майевъ, гдѣ, вѣроятно, изнемогу отъ жары, ибо уже здѣсь въ тѣни 35°, а тамъ еще теплѣе.
„Что такое птичка-бабочка?“—спрашиваетъ Ниника. Колибри, chupamirtos, какъ ее зовутъ здѣсь, и chuparosas (лакомка миртъ, лакомка розъ), ускользаетъ отъ меня. Колибри, какъ здѣшніе цвѣты, ждутъ дождей, лѣтнихъ грозъ, чтобы явиться въ полной своей красотѣ. До сихъ поръ я видѣлъ, живую, лишь одну колибри, въ San Felipe de Agua, въ окрестностяхъ Оахаки. Я былъ въ саду, и колибри начала трепетать воздушными крылышками около вѣтвей кипариса. Это продолжалось лишь нѣсколько секундъ, но я не забуду никогда этого трепетанья какъ бы призрачныхъ маленькихъ крыльевъ. Мнѣ одновременно припомнилось трепетанье нашихъ стрекозъ, „коромысло, коромысло, съ легкими крылами“, и летучихъ рыбокъ, такъ проворно перелетавшихъ отъ большой волны къ другой далекой волнѣ, когда я плылъ въ одно солнечное утро по Атлантикѣ. Колибри зовутъ здѣсь лакомками миртъ и розъ, потому что они ѣдятъ цвѣточную сладость, „сосутъ“ ее (chupan), какъ пчелы и бабочки. Въ Паленке, въ лѣсахъ, я увижу много этихъ фейныхъ созданій.
Пуэбла—первый городъ, куда мы пріѣхали изъ Мехико, самый неинтересный изъ всѣхъ, которые я видѣлъ до сихъ поръ. Въ немъ множество, довольно жалкихъ, католическихъ церквей,—не соблазнительно. Но зато въ его окрестностяхъ находится знаменитая пирамида Чолула, въ основаніи своемъ вдвое большая, чѣмъ пирамида Хеопса. Къ сожалѣнію, теперь эта пирамида обросла деревьями, травами, она имѣетъ видъ холма скорѣе, чѣмъ видъ пирамиды, и ея вершина, гдѣ вздымался роскошный храмъ свѣтлоликаго бога Воздуха, крылатаго змѣя, Квецалькоатля, занята католической церковью. Чолула была въ старые дни тѣмъ же для Ацтековъ, чѣмъ нынѣ является Мекка для Мусульманъ, и Римъ—для католическихъ христіанъ. Туда двигались набожныя толпы пилигримовъ. Когда мы взошли на эту пирамиду, былъ вечеръ, и роскошная долина внизу, съ ея правильнымъ узоромъ полей, дорогъ, и селеній, окутанная вечерними тѣнями, являла ликъ невыразимо-печальной красоты. Нѣсколько Индійцевъ, съ одной красивой смуглолицой Индіанкой, смотрѣли, какъ мы, на эту свѣтло-туманную элегію вечера и воспоминаній, потомъ прошли, какъ тѣни, бросивъ привѣтливо „Adiòs“ и „Hasta manana“ (До завтра). И мы остались одни. Вѣтеръ, казавшійся осеннимъ, трепеталъ въ вершинахъ деревьевъ. Было грустно, грустно. Такъ пустынно, грустно, и красиво. Зажглась красавица Венера, царевна Мексиканскаго неба. Вулканы, бѣлѣя, хранили слѣды Альпійскаго зарева.
Мы уѣхали на другой день въ плѣнительную Оахаку. Это былъ праздникъ. Это былъ чудный праздникъ. Оахака—истинно Мексиканскій городъ, въ немъ не чувствуешь Европы, и все такъ привѣтливо тамъ. Это страна Цапотековъ. А насколько Ацтеки коренасты, угрюмы, и тупы, настолько Цапотеки стройны, веселы, и умны. У нихъ привѣтливыя лица, ихъ женщины смотрятъ такъ свободно и понимающе. Ихъ городъ наполненъ садами, и въ веселой Оахакѣ всегда можно услышать музыку, тогда какъ надъ противнымъ городомъ Мехико—вѣчный трауръ молчанія. Объ Оахакѣ было сказано „Morada de héroes en el jardin de los dioses“ (Обиталище героевъ въ саду боговъ). Дорога къ ней идетъ среди горъ и долинъ, среди очаровательныхъ горъ, гдѣ есть залежи мрамора, залежи оникса. Старинная поговорка гласитъ: „Кто не видѣлъ Севильи, не видѣлъ чуда“. Я говорю: Кто не видѣлъ Оахаки, не видѣлъ Мексики. Это—отдыхъ, это—радость жизни, это—праздникъ. Я нашелъ также въ этомъ маленькомъ городкѣ и Музей, небольшой, но очень интересный, и славную публичную Библіотеку, гдѣ я отыскалъ нѣсколько книгъ, въ высшей степени для меня полезныхъ. Въ Музеѣ я видѣлъ поразительныя статуэтки и „caritas“ (личики, маски). Одна статуэтка до изумительности Египетская. У меня есть ея фотографія. Я купилъ также нѣсколько другихъ интересныхъ фотографій.
Утромъ, въ солнечный день, мы выѣхали въ смѣшномъ экипажѣ, запряженномъ шестью мулами, въ священную „сѣнь смертную“, въ древнюю Митлу, по-цапотекски Lyòbaa, что значитъ „дверь гробницы“. Судьба благоволила ко мнѣ, и этотъ день былъ суббота, рыночный день. Едва я выѣхалъ за городскую черту, я вступилъ въ роскошную экзотическую панораму, которая тянулась на нѣсколько миль. Пѣшкомъ, на ослахъ, на мулахъ, на лошаденкахъ, частію въ повозкахъ, шли и ѣхали, въ разноцвѣтныхъ своихъ одеждахъ, группы Цапотековъ—поселянъ съ овощами, съ разной живностью, съ разными сельскими продуктами, въ городъ. Эта панорама—чуть не самое красивое изъ всего, что я до сихъ поръ видѣлъ въ путешествіи, и во всякомъ случаѣ самое экзотическое, и самое убѣдительное для меня въ смыслѣ установленія родства между Мексиканцами и Египтянами. Сколько Египетскихъ лицъ и фигуръ я видѣлъ! И какое разнообразіе этихъ красочныхъ одеждъ! Цапотеки влюблены въ краски. Бѣлый, красный, синій, розовый, голубой, желтый,—всѣ краски проходили передъ глазами, въ разныхъ сочетаніяхъ, и я наврядъ-ли видѣлъ два-три костюма, которые были бы совершенно тождественны. Особенно красивы головные уборы женщинъ. Онѣ повязываютъ голову синими покровами, въ видѣ тюрбановъ. Синіе самотканные покровы съ бѣлыми клѣтчатыми узорами. Изъ-подъ этихъ тюрбановъ смотрѣли смуглыя лица съ глазами, выразительность которыхъ трудно забыть. Нѣкоторыя лица были совершенно библейскія. Видѣлъ одну красивую старуху, которая такъ красива въ своей старости, какъ красивъ былъ Леонардо-да-Винчи. Путь убѣгалъ, уходили призраки, нѣсколько десятковъ минутъ я испытывалъ въ сердцѣ полное счастье.—Въ Митлѣ мы пріѣхали въ деревенскій отель „La Sorpresa“, который дѣйствительно есть „Неожиданность“: одноэтажный домъ расположенъ какъ бы четыреугольнымъ корридоромъ, и то, что въ испанскихъ домахъ образуетъ „patio“ (дворъ), здѣсь было чудеснымъ садомъ. Посрединѣ вздымался высокій кипарисъ, и на темной его зелени, восходя узорно ввысь, краснѣли пурпурно-аметистовые цвѣты растенія, которое зовется „пылающій кустъ“, „пламенный цвѣтъ“. Этотъ пламецвѣтъ, когда на него смотришь, радостно поетъ въ душѣ.
27 апрѣля.—Черезъ 2½ часа уѣзжаю въ Монтекристо. Оттуда, съѣздивъ въ Паленке, напишу еще и окончу разсказъ о своихъ впечатлѣніяхъ. Посылаю два желтенькіе цвѣтка, и зеленую вѣточку. Эта послѣдняя—съ величайшаго дерева, кипариса селенія Туле, которое находится въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Оахаки. Ты не можешь себѣ представить, что за чудо это дерево. Нужно человѣкъ тридцать (точное исчисленіе), чтобы охватить его стволъ, или, вѣрнѣе, фантастическую группу стволовъ, которые, сѣдѣя и сѣрѣя, выходятъ одинъ изъ другого, сливаются, переплетаются, какъ колоссальныя змѣи. Въ то же время это одинъ стволъ. Но въ немъ, говорю я, есть извивы, изгибы, и грани. Нѣкоторыя грани имѣютъ видъ пещеръ, они похожи на утесы, на горные срывы. Когда приближаешься къ этой царственной „сабинѣ“, на сѣромъ утесистомъ фонѣ выступаетъ огромный узлистый рельефъ. Это—какъ бы геральдическій ликъ всего колоссальнаго дерева. Изъ этого узла явственно выступаютъ въ мощныхъ сплетеніяхъ облики змѣй. Смотришь и чувствуешь, что это не дерево, а цѣлый замкнутый міръ, съ своей причудливой жизнью, съ своими странными грезами, растеніе—сонъ, растеніе—фантазія, растеніе—исполинскій призракъ. Въ одной изъ спеціальныхъ книгъ я прочелъ, что этому дереву не менѣе 3000 лѣтъ. И, однако, оно еще полно жизни, и въ немъ нѣтъ омертвѣлыхъ частей. Его могучесть неистощима. Когда я былъ въ горахъ Хо́хо, я спросилъ туземца-старика, знаетъ ли онъ дерево „Туле“. „Como no?“—воскликнулъ онъ, оживившись („Еще бы нѣтъ!“). „Ему три тысячи лѣтъ“,—сказалъ я. „Al ménos“,—отвѣтилъ онъ внушительно („По крайней мѣрѣ“), „al ménos“—повторилъ онъ, погружаясь въ раздумье, и сѣдыя тѣни вѣковъ, казалось, окутали насъ среди горъ.
Я живу теперь въ тропическомъ лѣсу, гдѣ бѣгаютъ огромныя игуаны, и летаютъ, какъ падающія звѣзды, свѣтляки. 8 мая. Фронтера.—Благополучно вернулся изъ путешествія къ руинамъ Паленке. Видѣлъ эти величественные замыслы Майской фантазіи, проѣхалъ верхомъ свыше ста верстъ по тропическимъ лѣсамъ, слышалъ вопли обезьянъ, и видѣлъ на своей дорогѣ отпечатокъ слѣдовъ Мексиканскаго тигра, но этимъ звѣремъ не былъ обиженъ, зато сожженъ былъ зноемъ и изжаленъ всякими летучками. Пишу длинное письмо.
8 мая.—Я писалъ тебѣ, какъ я былъ очарованъ Оахакой и поѣздкой въ Митлу и Хо́хо. Должно быть, это будетъ лучшая страница изъ моего пребыванія въ Мексикѣ. Въ путешествіяхъ, какъ въ карточной игрѣ, бываютъ мистически неизбѣжныя, счастливыя и несчастливыя полосы. Впечатлительность попадаетъ въ какую-то магнетическую волну, и уже какъ-то не отъ тебя зависитъ, что тебѣ все удается или, наоборотъ, все сговаривается противъ тебя. Въ Оахакѣ каждая мелочь, каждое лицо, каждая вещь были благосклонны. Не я устроилъ, а Судьба мнѣ подарила—что музыка играла въ садахъ, въ которыхъ мы проходили, и на однихъ деревьяхъ краснѣлись цвѣты, а на другихъ виднѣлись желтые и зеленоцвѣтные плоды. Не я устроилъ, а Судьба мнѣ подарила, что среди руинъ Митлы я увидѣлъ самую очаровательную женщину, какую я встрѣтилъ здѣсь въ Мексикѣ. Это была одна изъ жительницъ деревушки, находящейся у руинъ. Она предлагала намъ обломки идольчиковъ, которые вездѣ около руинъ, время отъ времени, то тутъ, то тамъ, вырываютъ изъ земли, при работѣ. Эта женщина вся смѣялась, и все въ ней какъ бы пѣло и говорило о пляскѣ. И мнѣ и Е. она показалась Египетской царевной. Она чувствовала, какъ мы ей восхищаемся, наше чувство передалось ей, ея глаза сверкали незабываемо, она была какъ проснувшееся утро, какъ весенній ручей. Въ одну изъ минутъ нашей краткой встрѣчи Е. начала глядѣть на нее какъ загипнотизированная, та тоже; было странно видѣть, какъ двѣ эти женщины двухъ разныхъ расъ соединились воздушно во взаимномъ сочувственномъ любопытствѣ, и вдругъ обѣ разразились неудержимымъ смѣхомъ. Въ моей душѣ сейчасъ звучитъ этотъ смѣхъ Египетской царевны.
А услышать въ вечернемъ воздухѣ Митлы голосъ Славянина, восклицающій „Добрый вечеръ“! Правда, это странно? Я осмотрѣлъ руины, отдохнулъ и пошелъ гулять. Подъ тѣнью одного изъ деревьевъ, которыхъ достаточно въ этомъ небольшомъ селеніи, я увидѣлъ неожиданно странную группу: черный медвѣдь, двое бѣлоликихъ, мужъ и жена, обѣдающіе около него на землѣ, и полукругъ боязливыхъ туземцевъ, которые съ наивнымъ дѣтскимъ любопытствомъ смотрѣли на звѣря и чужеземцевъ.
„Это Славяне,—воскликнулъ я,—навѣрно!“ Вожакъ спросилъ меня на дрянномъ Испанскомъ языкѣ, кто я, и, узнавъ, что я Русскій, тотчасъ началъ радостно говорить со мной на странномъ языкѣ, представлявшемъ смѣсь Польскаго и его родного Сербскаго языка. Въ нѣсколько минутъ мы выработали свой собственный Всеславянскій языкъ,—я коверкалъ свои слова, онъ—свои и Польскія, я старался перещеголять его, подчиняя Россійскую рѣчь Генію Польской рѣчи, и наша бесѣда повергла туземцевъ въ еще большее изумленіе, чѣмъ видъ чернаго большого медвѣдя. Одинъ изъ Мехиканъ отдѣлился отъ толпы и крѣпко пожалъ мнѣ руку, свидѣтельствуя удовольствіе видѣть въ своемъ селеніи столь высокаго гостя. Соединеніе Мехиканскаго царства съ царствомъ Славянскимъ произошло безкровно, и черезъ минуту, подъ прикрикиванія предпріимчиваго Славянина, объѣхавшаго весь міръ, черный Мишка показывалъ свои артикулы, ѣздилъ на палочкѣ верхомъ, изображалъ часового, прицѣливался изъ палки въ туземцевъ, маршируя заставлялъ отступать испуганную толпу, и закончилъ какъ галантный кавалеръ—подавъ свою честную лапу сперва Е., потомъ мнѣ. Наградивъ артистовъ, мы ушли, провожаемые возгласами „Живіо!“ А когда стемнѣло, я снова встрѣтилъ Серба, и его привѣтствіе „Добрый вечеръ!“ странно отозвалось въ моей душѣ. Мнѣ казалось, что вечернія краски, разбросанныя по Небу, какъ воздушный путь, увлекаютъ меня далеко, далеко…
9 мая.—Мнѣ трудно сейчасъ сказать что-нибудь о руинахъ Митлы. Я боюсь еще говорить о своихъ впечатлѣніяхъ отъ здѣшнихъ развалинъ. Я хочу видѣть, хоть въ отображеньяхъ, созиданья иныхъ странъ, измышленья иной фантазіи. Знаю пока только одно: здѣсь скрыты талисманы богатой сокровищницы, гіероглифы, ждущіе своего чтеца. Къ сожалѣнію, осталось очень мало отъ царственныхъ созиданій, которыя существовали здѣсь много вѣковъ тому назадъ. Наибольшее впечатлѣніе на меня произвели катакомбы съ причудливыми арабесками, среди которыхъ глазъ съ изумленіемъ видитъ великое пристрастіе къ равностороннему кресту. Это возникновеніе креста и другихъ правильныхъ, математически-правильныхъ фигуръ, къ которымъ мы привыкли съ дѣтства, поражаетъ вниманіе во всѣхъ руинахъ здѣшнихъ странъ. Декоративный и строительный Геній, когда-то здѣсь царившій, вдохновлялся правильными фигурами и былъ влюбленъ въ математику. 10 мая.—Я ходилъ сейчасъ на почту отправить письмо, зашелъ оттуда на рынокъ, и купилъ на восемь сентавовъ (восемь копеекъ) десять банановъ и три плода, названія которыхъ я не знаю: размѣръ—среднее Русское яблоко, верхнюю часть срѣзаютъ, какъ Хохлы это дѣлаютъ съ арбузами, и ложечкой вычерпываютъ сладковатую бѣлую освѣжительную массу. Въ Хонутѣ,—мѣстечко, гдѣ останавливался нашъ пароходъ,—мы купили за четвертакъ цѣлую корзинку плодовъ, которые называются mamey,—это царь здѣшнихъ плодовъ, желтый плодъ, напоминаетъ вкусомъ что-то среднее между айвой, дыней и ананасомъ. Ананаса здѣсь можно ѣсть до-сыта копейки за три. Можно также, не расточая денегъ, сосать сахарный тростникъ. За реалъ (12 копеекъ) мы покупали въ Оахакѣ чудесной букетъ розъ. О, если бы человѣки подражали цвѣтамъ и плодамъ!.. Въ сихъ кроткихъ туземцахъ, когда имъ нужно сорвать съ иностранца un peso (песо равняется рублю) или un peso mas (еще песо), просыпается все упорство и вся жестокость Ацтека. Слава еще Богу, что здѣсь, напримѣръ, есть Китайцы. Здѣсь, въ милой Фронтерѣ, я нашелъ колонію Китайцевъ. Мнѣ очень нравятся Китайцы. Это уже не первый разъ, что я встрѣчаю ихъ здѣсь въ Мексикѣ, и каждый разъ они оставляютъ пріятное впечатлѣніе. Въ нихъ есть что-то дѣтское, они постоянно смѣются, и въ нихъ есть естественное достоинство, ихъ услужливость совсѣмъ не имѣетъ рабьяго характера. Мексиканцы не то; въ нихъ слишкомъ часто чувствуешь подчиненную, подчинившуюся расу, и они такъ часто ублюдочны. Эта помѣсь Индійской крови съ Испанской отнюдь не содѣйствуетъ улучшенію Индійскаго типа. Мексиканцы заимствовали всѣ дурныя качества Испанцевъ (лѣность, грубость, жестокость), но я не видалъ, чтобы имъ удалось дѣйствительно перенять благородныя черты Испанскаго кабальеро, съ его смѣлостью душевныхъ движеній и съ его кипучей страстностью. Мнѣ иногда кажется, что Испанцы временъ завоеванія потому такъ охотно рубили головы Мексиканцамъ, что ихъ подвижная, быстро соображающая, натура не могла не раздражаться, не могла не приходитъ въ слѣпую ярость при видѣ этихъ „Американскихъ Голландцевъ“, которымъ нужно десять разъ сказать самую простую вещь, прежде чѣмъ они ее поймутъ. Я не говорю, впрочемъ, огульно. Среди туземцевъ сихъ мѣстъ есть много привлекательныхъ, у нихъ вообще есть очаровательныя черты, но это пока они не коснутся Города. Во всякомъ случаѣ по теперешнимъ Indios довольно трудно возстановить типъ великихъ создателей пирамидъ и храмовъ Солнца. 11 мая.—Я такъ и не кончилъ свой разсказъ о Митлѣ. Я писалъ, что меня поразило въ катакомбахъ Митлы обильное присутствіе креста въ видѣ орнамента, не только въ видѣ орнамента, но, конечно, и въ видѣ извѣстнаго символа. Крестъ еще болѣе поражаетъ въ руинахъ Паленке, возрастъ которыхъ въ исторіи опредѣляется цифрою 3000 лѣтъ. Созиданія Паленке увлекаютъ мысль на неопредѣленную лѣстницу столѣтій. Здѣшніе спеціалисты, какъ Чаверо, говорятъ о эпохѣ въ 2500 лѣтъ. Я не имѣю мѣрила, но только вижу, что передо мной замыслы сѣдой древности, той древности, когда могучій голосъ Фараоновъ находилъ несчетные отклики въ великомъ царствѣ Нила.
Когда при свѣтѣ звѣздъ я размышлялъ о только что видѣнныхъ развалинахъ Митлы, я вспомнилъ гротескную мысль католическихъ монаховъ о Дьяволѣ, какъ литературномъ обворовывателѣ Христа, и во мнѣ, смѣясь, запѣли строки.
Я въ сказкѣ, въ странной ласкѣ Сна, |
Пусть точные изслѣдователи говорятъ мнѣ, что Крестъ у разныхъ народовъ имѣлъ разное значеніе, былъ символомъ Неба, символомъ четырехъ вѣтровъ, символомъ бога Дождя. Моя душа слишкомъ отравлена странными травами, выросшими подъ тѣнью Креста Христова, и я не могу болѣе смотрѣть на присутствіе Креста въ чуждыхъ памятникахъ безъ особаго, невыразимо многосложнаго ощущенія міровой мистеріи которая, какъ гигантская птица, нависла именно надъ маленькой Палестиной и надъ маленькой Европой, но безмѣрныя крылья которой черныя крылья Мірового Кондора, уходятъ вправо и влѣво, въ прошедшее и будущее—въ какое неоглядное Прошлое! въ какое непредвидимое Будущее! Здѣсь-ли, въ этой-ли странѣ не быть Кресту средь изваяній, когда онъ свѣтится на самомъ небѣ, надъ здѣшнимъ горизонтомъ? Я помню это единственное впечатлѣніе, когда увидалъ впервые созвѣздіе Южнаго Креста. Только что наступила ночь; былъ теменъ и звѣзденъ Востокъ; мы плыли, возвращаясь изъ Паленке, по рѣкѣ Усумасинтѣ, по которой въ незапамятной древности, плылъ царь-жрецъ, строитель законовъ и зданій, Вотанъ,—и вдругъ я почувствовалъ, что вонъ тамъ, за чернотою лѣса, надъ горизонтомъ, къ Востоку, небо совсѣмъ другое, чѣмъ я его знаю. Что за странныя звѣзды вонъ тамъ? Что за странный узоръ, котораго я никогда не видалъ? Да вѣдь это Южный Крестъ! Южный Крестъ, на который, какъ на маякъ, шли съ наступленіемъ весеннихъ дней торговые караваны древнихъ Мексиканцевъ! Южный Крестъ, о которомъ я столько мечталъ, къ которому стремилась моя душа, какъ стремились волхвы къ звѣздѣ Виѳлеемской!—Каждый вечеръ, съ пріѣзда во Фронтеру, я ходилъ на пристань, и смотрѣлъ на Южный Крестъ. Косвеннымъ узоромъ, какъ крестъ, который незримая рука устремляетъ къ Землѣ, какъ бы благословляя ее имъ, или какъ бы роняя его на нее, этотъ Звѣздный Символъ горитъ надъ Моремъ, низко виситъ надъ Землей, а тамъ высоко, напротивъ, сіяетъ наше языческое Сѣверное Семизвѣздіе, которое неизмѣримо дороже моей душѣ.
12 мая.—Я ничего не сказалъ тебѣ о царственныхъ руинахъ Хо̀хо, куда мы ѣздили въ коляскѣ изъ Оахаки на причудливой шестеркѣ, изъ которой два номера—были клячи, и четыре—мулы. Доѣхавъ по невозможной дорогѣ до горъ, я долженъ былъ слѣзть и совершить подъемъ пѣшкомъ, руководимый нѣкіимъ старцемъ. Спотыкаясь о камни и смотря сверху внизъ на чудесную долину, озаряемую лучами заходящаго Солнца, я прошелъ не безъ труда версты три, прежде чѣмъ увидѣлъ благородныя развалины. Цари здѣшнихъ странъ умѣли въ древности выбирать мѣста для своихъ созиданій. Изъ своихъ дворцовъ они могли, съ высокихъ горъ, смотрѣть на міръ, лежащій тамъ, внизу, и на восходящее Солнце, и на заходящее Солнце. У входа въ одно изъ разрушенныхъ зданій находится рядъ большихъ каменныхъ плитъ съ барельефами. Что̀ за лики! Всѣ лица различны. Можно подумать, что, образуя свиту для того, кто входилъ въ этотъ дворецъ, они символизировали тотъ фактъ, что владыка этихъ горныхъ зданій былъ царемъ разныхъ народовъ, покорно стоящихъ у входа въ его покои. Одна фигура была совершенно Египетская. Мнѣ казалось, что я вижу мумію великаго Рамзеса-Завоевателя.
Пока мы бродили среди руинъ, взошла Луна, и чужеземецъ, охраняющій ихъ, желая сдѣлать намъ что-нибудь пріятное, а, можетъ быть, не намъ, а себѣ, зажегъ близь этихъ фигуръ сухія травы. Огонь весело побѣжалъ по травамъ я заплясалъ въ оранжевой пляскѣ. „Sacrificio à la Luna?“—спросилъ я, улыбаясь. „Si, señor“,—отвѣтилъ онъ мнѣ веселымъ голосомъ, и посмотрѣлъ на меня понимающими глазами. „Цвѣты изъ пламени“,—сказалъ я, и снова онъ посмотрѣлъ нечуждымъ взоромъ. Когда я прощался, онъ подарилъ намъ нѣсколько подлинныхъ caritas (небольшія глиняныя маски идольчиковъ). Возвращаясь въ окутанную тьмой Оахаку, я видѣлъ среди деревьевъ летающихъ свѣтляковъ.—Изъ Оахаки намъ пришлось вернуться въ Пуэблу, и на другой день, въ 6 часовъ утра, мы выѣхали въ Вера-Крусъ по очень красивой Междуокеанской дорогѣ (Ferrocarril Interoceánico). Среди горъ и долинъ, среди лѣсовъ, лужаекъ, и пропастей, дорога вьется причудливымъ узоромъ, и, правда, врядъ-ли гдѣ въ мірѣ можно еще видѣть, что ты ѣдешь долгіе-долгіе часы—все время имѣя передъ глазами великолѣпныя громады вулкановъ, увѣнчанныхъ снѣгами: на западѣ—Попокатепетль и Ицтаксигуатль, на сѣверѣ—Малинче, на востокѣ—Орисава (самый красивый изъ всѣхъ здѣшнихъ вулкановъ по гармоніи очертаній). Вера-Крусъ этотъ разъ произвела на меня совершенно иное впечатлѣніе. Она частію напоминала мнѣ привлекательную Гавану, частію (какъ это ни странно) Севилью, нашу Севилью, гдѣ мы видѣли съ тобой католическую Semana Santa.
Мы попали въ Вера-Крусъ въ Страстную недѣлю. Было солнечно, весенне, празднично, экзотично. Было много черныхъ. Негритянскія лица нравятся мнѣ очень. Впервые я понялъ ихъ очарованіе въ Гаванѣ, гдѣ много черныхъ. Видѣть Негритянокъ, которыя набожно молятся въ католическомъ храмѣ, падая на колѣни передъ уродливыми куклами Христа и Маріи, это—зрѣлище совершенно особенное. Я говорю, меня трогаютъ, меня восхищаютъ Негритянскія лица. Они гораздо привлекательнѣе коричневыхъ лицъ Индійцевъ. Въ нихъ нѣтъ этой пасмурной угрюмости, въ нихъ—дѣтскость, доброта, въ нихъ дремлетъ безудержная чувственная страстность, въ ихъ глазахъ—завлекающій матовый блескъ. Кромѣ того, Негры нравятся мнѣ какъ точная четкая отдѣленность, какъ несомнѣнная отличность по типу отъ меня, бѣлоликаго. Мой обратный полюсъ.
И та же набережная Вера-Крусъ показалась мнѣ этотъ разъ иной. Шире, красивѣе. Наши чувства мѣняютъ предметы кругомъ. Во мнѣ была весна, въ моей душѣ звенѣли колокола и радостно пѣли цвѣты и цвѣта. Дожидаясь отплытія, мы бродили по старымъ улицамъ, по набережной, катались въ лодкѣ по Морю, а Море было синее, свѣтлое, Море смѣялось. Я чувствовалъ, что я ѣду къ новымъ мѣстамъ, къ истинно новымъ мѣстамъ, освященнымъ памятниками таинственнаго Прошлаго. Однако, горе всѣмъ тѣмъ, кто долженъ перемежать созерцаніе здѣшнихъ руинъ—плаваніемъ на мексиканскихъ пароходахъ. Ты не можешь себѣ представить, что это за ужасъ. Если Русскіе неопрятны, то Испанцы и Итальянцы, какъ ты знаешь, въ этомъ имъ не уступятъ, Мексиканцы же въ этомъ доблестномъ спортѣ несомнѣнно побили рекордъ. Но я сейчасъ пойду обѣдать къ Китайцамъ, и потому боюсь разсказывать тебѣ о нашихъ испытаніяхъ и нашихъ мужественныхъ и хитроумныхъ способахъ борьбы съ невозможностью. „Нужно беречь наши бѣдные глаза“, восклицаетъ герой Мэтерлинка. „Нужно беречь наши вкусовыя возможности, нашу ѣдоспособность“, говорю я—и чувствую пренепріятное щекотаніе въ горлѣ. Я напишу со временемъ особую книгу: „Руководство для злосчастныхъ путешественниковъ, кои пожелаютъ, въ своей непредувѣдомленной неосмотрительности, ѣсть, пить, спать, и мыться — на Мексиканскомъ пароходѣ (!!!)“.
Пріѣздъ во Фронтеру былъ радостью. Это—маленькое торговое мѣстечко, въ тропическомъ лѣсу. Я впервые услышалъ здѣсь немолчный гулъ голосовъ тысячи цикадъ, которые связаны съ тропиками. Впервые вошелъ въ лѣсъ, состоящій изъ плотной переплетенной стѣны зелени. Я вошелъ—и шелъ среди кустарниковъ мимозъ, банановъ, кокосовыхъ пальмъ, и другихъ непривычныхъ для глаза растеній. Въ полуденный жаркій часъ я видѣлъ здѣсь игуанъ, и цѣлые адскіе сонмы крабовъ на прибрежьи; они бѣгаютъ бокомъ, прыгаютъ какъ пауки, прячутся въ норы и выглядываютъ оттуда, потираютъ себя кривыми лапами, совершенные чертята, почесывающіе себя кривыми руками, смотрятъ выпученными своими глазами, и поразительно похожи на человѣкоподобныхъ существъ. По вечерамъ, надъ водой и среди деревьевъ летаютъ свѣтляки. У нихъ электрическій зеленовато-бѣлый свѣтъ, они похожи на падающія звѣзды, но эти земныя звѣзды падаютъ по дугообразной линіи снизу вверхъ, и вдругъ вверху гаснутъ,—необычное впечатлѣніе, къ которому невозможно привыкнуть. Теперь, съ новой Луной, ихъ стало гораздо меньше.
Изъ Фронтеры, по рѣкѣ Усумасинтѣ, мы доѣхали до сквернаго мѣстечка Монтекристо, полтора дня пережидали ливень, который промочилъ даже весь домишко, гдѣ мнѣ, къ прискорбію моему, пришлось ночевать, потомъ совершили мучительнѣйшее путешествіе верхомъ къ руинамъ Паленке. Оно было бы еще мучительнѣе, если бы не мои усиленные разспросы и разузнаванія. Я заподозрилъ Чаверо. Сей ученый мужъ, давшій мнѣ рекомендательныя письма къ разнымъ губернаторамъ Табаско, и Юкатана, наговорилъ мнѣ всякихъ ужасовъ. Сказалъ, что мы должны купить палатку, утварь кухонную, непремѣнно купить револьверъ, ѣхать въ сопровожденіи двухъ rurales (конные вооруженные сельскіе досмотрщики), быть готовыми къ тому, что проводники-индійцы могутъ отъ насъ сбѣжать, и пр. и пр. Сей ученый мужъ, какъ я убѣдился теперь, вовсе не былъ въ руинахъ Паленке, или развѣ что былъ въ нихъ когда-нибудь лѣтъ 30 тому назадъ (и это мало вѣроятно). Я познакомился на пароходѣ, когда мы ѣхали изъ Вера-Крусъ, съ однимъ Норвежцемъ, тотъ познакомилъ меня съ Американскимъ фотографомъ, бывшимъ въ Паленке, и этотъ со смѣхомъ сталъ убѣждать не ѣхать въ Табаско, а, доѣхавъ до Монтекристо, кратчайшимъ путемъ, въ одинъ день, добраться до руинъ верхомъ. Хозяинъ нашего отеля здѣсь оказался какъ разъ изъ Монтекристо, онъ далъ мнѣ письма туда, гораздо болѣе полезныя, чѣмъ воззванія къ Мексиканскимъ генераламъ, преданныя мною забвенію. Здѣсь во Фронтерѣ я встрѣтилъ еще Чикагскаго профессора Стефенса, богослова, знающаго меня со словъ Гарпера (того Американскаго юноши, который бывалъ у меня въ Москвѣ). Богословъ началъ тоже застращивать насъ, и настаивать, чтобы я купилъ пистолетъ. Я сказалъ ему, что предпочитаю быть убитымъ, чѣмъ убить. Богословъ былъ растроганъ. „Но ваша дама“, воскликнулъ онъ съ комической мужественностью, „вы не можете допустить, чтобы на вашихъ глазахъ убили вашу даму“. При одобрительномъ смѣхѣ моей дамы я сообщилъ Американцу, что ей нравится мысль о возможности разбойниковъ и хищныхъ звѣрей. Итакъ, мы пренебрегли всѣми „добрыми совѣтами“. Воспользовались лишь однимъ: купили въ дорогу нѣсколько бутылокъ минеральной воды.
До Монтекристо доѣхали на очень медлительномъ пароходѣ, но кони, на которыхъ мы поѣхали къ руинамъ, были медлительнѣе медленности. Подали лошадей въ 6 часовъ утра, но до 8-ми мы не выѣзжали, ибо Е. дали мужское сѣдло, она его отвергла, и два часа по всему Монтекристо (сія столица дураковъ невелика размѣромъ, зато въ ней много осъ, жуковъ, и комаровъ, и пауковъ, и муравьевъ, о, муравьевъ, достойныхъ быть примѣромъ) искали дамскаго сѣдла, наконецъ, нашли—у дамы-лѣвши, значитъ, и тутъ неудача, приходилось ѣхать какъ-то à-rebours. Собственноручно передѣлавъ сѣдло, поѣхали, и добрые кони ѣхали шагомъ 50 верстъ. О, о, о! Дорога была полна лужъ. Въ каждой лужѣ моя кляча изобличала упорное желаніе пить, а также лечь животомъ въ воду. Будучи наблюдателемъ по профессіи, и прирожденнымъ кавалеристомъ (о чемъ я доселѣ не подозрѣвалъ), я быстро усмотрѣлъ этотъ подлый конскій тикъ, и, вздергивая повода,—какъ это Петръ дѣлалъ съ Московіей,—во всю дорогу не позволилъ животинѣ улечься на животъ. Но это напряженное вниманіе, по столь неблагородному поводу, сильно отравило мое удовольствіе отъ поѣздки среди пальмъ, ліанъ, и деревьевъ, украшенныхъ роскошными орхидеями. На одномъ изъ глинистыхъ срывовъ, нашъ проводникъ (совершенно идіотическій юноша, о которомъ я „отечески“ заботился всю дорогу) полетѣлъ съ своей лошадью въ barranca (стремнина). Лошадь мы съ трудомъ подняли. Никто не пострадалъ, кромѣ нашего чемоданчика, на которомъ образовалась дыра. Я нашелъ спускъ гораздо болѣе удобный, и мы спустились вполнѣ благополучно. У руинъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ приходилось прорубать дорогу среди сплетенныхъ вѣтвей. Въ одномъ мѣстѣ я спросилъ Е., помнитъ ли она тотъ офортъ Гойи, гдѣ люди возятъ ословъ. Получивъ утвердительный отвѣтъ, я сказалъ, что мы сейчасъ, съ своими заботами о лошадяхъ, какъ разъ въ такомъ положеніи. Увы, я не зналъ, что я не острю, а говорю точную правду! Черезъ двѣ минуты подъемъ сдѣлался такъ труденъ, что пришлось слѣзть, и вести лошадей за повода, по камнямъ, ступая черезъ сваленные стволы деревьевъ. Перекинувъ веревку черезъ плечо, дрожа отъ напряженія, и обливаясь потомъ, я тащилъ упрямую пугливую скотину, не имѣвшую ни малѣйшаго желанія восходить къ разрушеннымъ святилищамъ Майевъ. Тутъ я вдвойнѣ и втройнѣ понялъ знакомое мнѣ чувство: я понялъ, какъ тяжко, будучи человѣкомъ и поэтомъ, влачить на своей спинѣ скотовъ.
Наконецъ, у цѣли! Холодныя брызги ключа, хоть сколько-нибудь освѣжающая тѣнь, и святыня руинъ! Я напишу тебѣ о своихъ впечатлѣніяхъ о Паленке, когда увижу родственные,—но, какъ кажется, болѣе поздней эпохи,—памятники Юкатана, руины Уксмаль и Чиченъ-Итца́, столь прославленныя работами Лё-Плёнжона. Мнѣ было больно видѣть, въ какомъ небреженіи находятся эти священные останки минувшаго. Я одинъ изъ немногихъ Европейцевъ (очень немногихъ), которые имѣли энергію и возможность ихъ увидѣть воочію. Кто знаетъ, будутъ-ли еще существовать эти величественные барельефы черезъ какіе-нибудь 15—20 лѣтъ. Они покрываются мохомъ и плѣсенью, они быстро разрушаются. А между тѣмъ въ гіероглифическихъ пластинкахъ дворцовъ Паленке скрываются какія-то дивныя строки, узорныя надписи Майевъ, ихъ такъ немного теперь въ мірѣ! Я непремѣнно возьму, какъ эпиграфъ, для одной изъ своихъ будущихъ поэмъ, слова царицы Майевъ, изваянныя древнимъ скульпторомъ Паленке. „О, ты, который позднѣе явишь здѣсь свое лицо! если твой умъ разумѣетъ, ты спросишь, кто мы.—Кто мы? А! зарю спроси, спроси лѣсъ, волну спроси, спроси бурю, Океанъ спроси, спроси любовь! Спроси землю, землю страданья и землю любимую! Кто мы? А? Мы—земля!“ Это она же, невѣдомая и прекрасная, которая сказала, что она хочетъ быть красивой, хотя ея красота—кто знаетъ?—быть можетъ, будетъ причиной слезъ, эта таинственная царица, велѣла изваять слова: „Я—отдаленный голосъ Жизни, я—всемогущая Жизнь!“
23 мая. Мерида.—Вынужденное ожиданіе парохода, въ попутныхъ мѣстечкахъ. Рѣчные пароходы нагружаютъ пассажировъ и нагружаютъ бревна и скотъ. Послѣдній грузъ болѣе доходный и вѣрный, а потому да умалится слава человѣковъ и да умножится вниманіе къ скотамъ. Мы пріѣзжаемъ въ какую-нибудь Хонуту или Коатцакоалькосъ, тамъ есть деревья съ цвѣтами, и есть вкусные плоды мамэй. Пріятно. Но мы ждемъ часъ, два, три. Почему? Нужно нагрузить десять быковъ. Когда же? „Quién sabe?“ звучитъ вопросъ-отвѣтъ. Совершенно Русское: „А хто-жь его знаетъ?“ Это чудовищное „Quién sabe?“ Мексиканцы произносятъ съ преглупой улыбкой и пренагло смотрятъ при этомъ прямо въ глаза. „Quién sabe?“ восклицаетъ взбѣшенный Европеецъ. „Что же, быть можетъ, завтра?“ Онъ спрашиваетъ съ насмѣшкой, но ему невозмутимо отвѣчаютъ: „Быть можетъ. Вѣроятно, завтра“. И мы дѣйствительно стоимъ и ждемъ 12 часовъ, а потомъ чуть не столько же времени нагружаемъ десять toros, которые ревутъ, мычатъ, убѣгаютъ, и отнюдь не являютъ желанія отправиться въ ближайшій городокъ, гдѣ трусливые тореадоры будутъ упражняться надъ ними въ торомахіи, къ удовольствію тупоумной публики. „А, чччоррртъ васъ дери!“ произношу я скрежеща зубами, „завтра я уже долженъ былъ быть на руинахъ“. Проклятія я произношу сперва по-Русски, потомъ со вкусомъ, con mucho gusto, перевожу ихъ на Испанскій языкъ. Но меня не понимаютъ. Я въ въ странѣ, гдѣ не торопятся. Кстати, вѣдь это первая фраза, которой меня привѣтствовали въ Мексикѣ. Когда мы прибыли въ Вера-Крусъ (какъ это было уже давно!), и въ первомъ же отелѣ я началъ нетерпѣливо о чемъ-то разспрашивать, хозяинъ заботливо освѣдомился: „Вы изъ Европы?“ И послѣ моего утвердительнаго отвѣта дружелюбно посовѣтовалъ: „Такъ запомните же: вы въ странѣ, гдѣ нельзя торопиться“.
28 мая. Мерида.—Кажется, Солнце прекратитъ мое письмо. Уже второй день оно такъ неистово жжетъ. Подъ вліяніемъ солнца сіэсты, близкія и далекія отъ меня качалки наполнились спящими людьми. Пишу въ patio нашего двора, близь деревьевъ. Здѣсь все же оно милосерднѣе, чѣмъ было во Фронтерѣ и въ Паленке, гдѣ стеариновыя свѣчи утрачивали подъ вліяніемъ солнечнаго тепла свое вертикальное положеніе и превращались въ какой-то жалкій вопросительный знакъ, чайный котелокъ, находившійся въ ручномъ саквояжѣ, оказался нагрѣтымъ безъ помощи спирта, такъ что объ него почти можно было обжечься. Не напоминаетъ ли это повѣствованій барона Мюнхаузена? Между тѣмъ, это истинная правда.
Я мало говорилъ въ прошлыхъ письмахъ о своихъ впечатлѣніяхъ отъ тропическаго лѣса. Можетъ показаться страннымъ, но, увидѣвши экзотики, я возвращаюсь страстнымъ поклонникомъ Россіи и Европы. Мнѣ нравится многое здѣсь. И этого многаго прекраснаго нѣтъ у насъ. Но въ общемъ, въ цѣломъ, можно ли сравнивать нашу изысканно-красивую Европу съ этими варварскими странами? О, наша Европа! Она представляется мнѣ нѣжнымъ ожерельемъ, ниткой жемчужинъ, воздушной акварелью, оазисомъ, садомъ, чарующимъ садомъ, гдѣ на маломъ пространствѣ—удивительное разнообразіе геніальныхъ достиженій. Наши города—стройны и величественны, какъ видѣнія спящаго ума. Наши города—священныя хранилища великихъ созданій Искусства. Это—зачарованныя горницы, въ которыхъ много дивныхъ талисмановъ. Наши рѣки и озера многоводны. Наши лѣса полны свѣтлыхъ прогалинъ, наши лѣса и рощи—какъ сады, наши дремучіе лѣса полны сокровенныхъ тайнъ, свѣжести, сказокъ, нѣжныхъ цвѣтовъ, птицъ съ гармоническимъ голосомъ.
Мехико. 6 іюня.—Мое послѣднее письмо въ Меридѣ оборвалось. Я не могъ его продолжать, мной овладѣло передъ отъѣздомъ то ощущеніе душевной пустоты, которое возникаетъ, когда закончишь что-нибудь большое. Посѣщеніе руинъ Уксмаль и Чиченъ-Итца̀, величественныхъ, надо думать, не менѣе, чѣмъ Египетскія, завершило мои двухмѣсячныя странствія въ областяхъ Чіапасъ, Табаско, Кампече, и Майя. Что-то большое кончилось. И кончилось—все же не давъ мнѣ и части того, чего я ждалъ.—Къ этой послѣдней тоскливой нотѣ примѣшалось чувство изумленія и жгучей боли, отъ поразившаго меня извѣстія о разгромѣ нашихъ кораблей (я такъ ихъ полюбилъ за ихъ долгій и трудный, искусно пройденный путь!)—
10 іюня.—Я еще ничего не сказалъ о томъ, какъ я путешествовалъ по странѣ Майевъ. Боюсь, что ничего не сумѣю разсказать, не сдѣлавъ этого своевременно, подъ первымъ впечатлѣніемъ. До поразительности быстро стираются впечатлѣнія, когда ихъ мѣняешь такъ безпрерывно. Давно ли я былъ въ Паленке? Ни за что въ мірѣ я не могъ бы себя принудить сейчасъ разсказывать о руинахъ Паленке и о моемъ къ нимъ странствіи. Ни слишкомъ далеко, ни слишкомъ близко. Задвинуто, затерто, неинтересно, погасло. Снова засвѣтится много-много спустя. А Ксочикалько? О Ксочикалько я могъ бы говорить, ибо оно уже отошло въ какое-то невозвратное прошлое. Притомъ же Ксочикалько было моимъ посвященіемъ въ руины Ацтековъ и Майевъ.
Я писалъ, что, отправляясь въ Паленке, я рѣшилъ уклониться отъ совѣтовъ Чаверо и другихъ доброжелателей. Револьверы здѣсь носятъ болѣе изъ своеобразнаго юнкерства. Романтическая Мексика, болѣе или менѣе всесовершенно, сдана въ архивъ. Здѣшніе ягуары нападаютъ охотнѣе на овецъ и телятъ, нежели на людей. И на мой шутливый вопросъ: „Есть ли въ Уксмалѣ тигры?“ Юкатанскій губернаторъ съ понимающей улыбкой отвѣтилъ: „No, senor. Los tigres humanos, si“. И дѣйствительно, человѣко-тигры, или, вѣрнѣе, человѣко-волки, человѣко-свиньи, и человѣко-собаки водятся здѣсь,—какъ и въ другихъ климатахъ,—въ большомъ количествѣ!
Въ Меридѣ мнѣ, однако, пришлось воспользоваться письмомъ Чаверо къ Юкатанскому губернатору, по той простой причинѣ, что и руины Уксмаль и руины Чиченъ-Итца̀ находятся въ районѣ частныхъ владѣній, около усадебъ (fincas) Дона Аугусто Пеона и Мистера Эдуарда Томпсона. Юкатанскій губернаторъ, Олегаріо Молина, оказался премилымъ старцемъ. Простой, любезный, умный. Онъ познакомилъ меня съ Пеономъ, который не только разрѣшилъ намъ ночевать въ его усадьбѣ, но и далъ намъ свои гамаки, и нагрузилъ насъ неистовымъ количествомъ всякой провизіи. Пріѣхавъ къ вечеру на станцію, гдѣ насъ ждали лошади, мы весело усѣлись въ колесницу, которая здѣсь именуется „волянъ-кочѐ“ (volan-coché). На какомъ это языкѣ, для меня осталось не вполнѣ яснымъ, но что это несомнѣнно летающая колесница, для меня выяснилось немедленно. Сія повозка представляетъ какъ бы клѣтушокъ, съ тюфякомъ, два гигантскія колеса, покрышка, дышло, два мула, и третій впереди—сооруженіе. Возницей былъ Майскій юноша. Былъ дивный вечеръ, мы сидѣли полулежа, и я восхищался, что вотъ я въ Майѣ, наконецъ. Дорога шла черезъ рельсы, мулы летѣли, рѣзкій поворотъ, и мы падаемъ на лѣвый бокъ, „всѣмъ составомъ“. Счастье, что мы не сломали себѣ ни руки, ни ноги. Я слегка ушибъ плечи. Между тѣмъ ударъ былъ такъ силенъ, что повозка сломалась. Пришлось телефонировать въ усадьбу, и требовать другую колесницу. Въ ожиданіи ея мы бродили близь стройныхъ пальмъ и наслаждались поразительно-красивымъ закатомъ. Этихъ воздушныхъ зеленоватыхъ и аметистовыхъ красокъ, этихъ тоновъ расплавленнаго воздушнаго золота я нигдѣ не видалъ за всю жизнь, только на Атлантическомъ океанѣ и въ Мексикѣ. Была уже ночь, когда мы быстро помчались по невозможной дорогѣ, усѣянной большими камнями и цѣлыми глыбами камня, не по дорогѣ, а, вѣрнѣе, по узкой тропинкѣ, пролегающей среди сплошной чащи тропическаго лѣса. Было странно. Было похоже на романъ, на сказку. Среди вѣтвей и надъ вершинами деревьевъ пролетали свѣтящіеся жуки.
Мы пріѣхали совсѣмъ ночью. Большой неуклюжій каменный домъ былъ совершенно пустъ. Въ немъ былъ только ranchero (арендаторъ усадьбы) и нѣсколько его слугъ, Индійцевъ. Темныя тѣни мелькали по балкону, открывали двери въ какія-то погребныя комнаты, и развѣшивали наши гамаки. Ты никогда не спала въ гамакѣ? Когда очень утомленъ, въ немъ можно спать и даже съ удовольствіемъ. Вообще же я нахожу, что гамаки не столько источники удовольствія, сколько орудіе пытки. Однако, въ случайныхъ помѣщеніяхъ, и въ жаркомъ климатѣ, онъ куда предпочтительнѣе постели: не душно, и безопасно отъ звѣрей малой величины, но большой отвратительности.
Руины Уксмаль (или, какъ говорятъ въ Майѣ, Ушмаль) совсѣмъ близко отъ усадьбы, верстахъ въ двухъ-трехъ. Мы поѣхали туда на другой день утромъ. Я не рѣшаюсь говорить объ этихъ развалинахъ. Ихъ тайна слишкомъ велика. Ихъ красота, какъ ни уменьшена она людьми и временемъ, уводитъ мысль къ тайнѣ, которая связываетъ уловимой, но зыбкой связью въ одной мистеріи такія различныя страны, какъ Египетъ, Вавилонъ, Индія, и эта неразгаданная Майя. Думаешь о погибшей Атлантидѣ, бывшей очагомъ и колыбелью совсѣмъ различныхъ міровыхъ цивилизацій. Чувствуешь, что безъ Атлантиды невозможно понять и объяснить огромнаго числа явленій изъ области космогоническихъ помысловъ и созданій ваянія, живописи, и строительнаго искусства. Слишкомъ краснорѣчивы сходства и тождества.
Какъ хорошо умѣли строить Майи! Они любили высоту, и для своихъ молитвенныхъ настроеній они выбирали такія мѣста, что могли видѣть подъ собой и передъ собой широкую панораму. Они любили даль, которая уходитъ къ горизонту. Въ ихъ молитвы свободно входили Солнце, звѣзды, воздухъ, и зеленые просторы Земли.
Пирамидный храмъ, который называется Домомъ Колдуна и Домомъ Карлика, хорошо сохранился. Къ верховной молельнѣ ведетъ крутая лѣстница саженей въ десять. Очень крутая. Плиты, образующія ее,—по футу въ высоту, ширина ступени меньше четверти, такъ что нельзя поставить на нее ногу цѣликомъ. Я весело и радостно началъ всходить, на серединѣ лѣстницы сообразилъ, что спускаться будетъ гораздо труднѣе, и высказалъ свое соображеніе вслухъ, но быстро продолжалъ подниматься. Видъ съ пирамиды—одинъ изъ самыхъ красивыхъ, какіе мнѣ когда-либо приходилось созерцать. Безмѣрный зеленый просторъ. Изумрудная пустыня. Четко видятся сѣдыя зданія, тамъ и сямъ вблизи отъ пирамиды. Это другія руины, священные останки погибшаго величія. Здѣсь былъ когда то могучій городъ. Теперь это—царство растеній. Они захватили все кругомъ. Они захватили эти погибшіе храмы и дворцы. Деревья и цвѣты взяли ихъ въ плѣнъ. И на верхней площадкѣ, откуда жрецы глядѣли на примолкшія толпы благоговѣйныхъ молящихся, теперь тихонько качается подъ вѣтромъ красивый легкій стволъ, убѣгающій ввысь изъ куста могучихъ листьевъ агавы.
Весь міръ казался объятымъ великою тайною Молчанія, когда я смотрѣлъ на зеленый просторъ, съ высоты этой Майской пирамиды.
Я испыталъ мучительнѣйшія ощущенія, когда мнѣ пришлось спускаться внизъ по этой широкой, но крутой лѣстницѣ безъ перилъ. Едва я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ внизъ, какъ почувствовалъ, что смертельно блѣднѣю, и что между мною и тѣмъ міромъ внизу какъ будто нѣтъ нити. Какъ только я увидалъ, что пришелъ въ волненіе, мое волненіе немедленно удесятерилось, и сердце стало биться до боли. Это не былъ страхъ, это было что-то паническое. Я совершенно ясно видѣлъ, какъ я падаю внизъ, съ переломанными руками и ногами. Увы, мнѣ пришлось спускаться спиной къ подножью и лицомъ къ лѣстницѣ, какъ я поднимался, опираясь обѣими ладонями о верхнія ступени, и осторожно ощупывая ногой нижнія ступени, прежде чѣмъ сдѣлать шагъ. Напоминаю, что ширина каждой ступени была менѣе четверти; въ случаѣ невѣрнаго шага, руками нельзя было бы уцѣпиться, и паденіе было бы неизбѣжно. Я все же овладѣлъ своимъ волненіемъ, и спустился не спотыкаясь, принудилъ себя даже напѣвать и свистать, (Е. говоритъ, что я „невѣрно свистѣлъ“), и шутилъ съ Е., которая совершенно геройски спускалась de frente, т.-е. лицомъ къ этому узывчивому склону. Когда мы спустились, провожатые (нѣсколько поздно) сказали мнѣ, что всѣ путешественики поднимаются и спускаются тамъ съ помощью веревки. Ни въ Уксмалѣ, ни въ Чиченъ-Итца̀, гдѣ пришлось подняться на высоту нѣсколько разъ, я ни разу не унизился до пользованія веревкою, и радъ, что и въ данномъ случаѣ, я, какъ путешественникъ, вполнѣ выдержалъ экзаменъ.
Красива была ночь въ усадьбѣ Пеона. Мы были совершенно одни. Всѣ рано улеглись спать. Мы сидѣли на балконѣ, около чудесныхъ пальмъ, подъ глубокимъ звѣзднымъ небомъ. Южный Крестъ и всѣ узоры звѣздъ, которые можно видѣть лишь здѣсь, въ тропикахъ, чаровали и пьянили глаза и душу. Казалось, что спящій міръ кругомъ—первобытный міръ, со всею мощью своихъ первичныхъ силъ, безъ вопросовъ, безъ думъ, безъ людей.
Мы выѣхали изъ усадьбы раннимъ утромъ, въ три часа съ небольшимъ, чтобы поспѣть на станцію, къ поѣзду. Стало разсвѣтать, лѣсъ былъ инымъ, кое-гдѣ на вѣтвяхъ еще мерцалъ затянувшій свое ночное празднество свѣтлякъ, точно драгоцѣнный камень, слегка качающійся и переливающійся въ своихъ смягченно-электрическихъ оттѣнкахъ. Луна, еще не успѣвшая погаснуть, странно сочеталась съ ярко-горящей Утренней Звѣздой. Въ моемъ умѣ запѣли строки:—
Еще не погасла Луна, |
11 іюня.—Среди руинъ Уксмаль есть одно зданіе съ подземельемъ, въ которомъ мнѣ довелось испытать ощущеніе единственное. Не знаю кто, но кто-то неумный, назвалъ это зданіе Casa de la Vieja (Домъ Старухи). Такъ же точно и дивную Колдунью Райдэра Хаггарда безумные считали старой. Ты помнишь поразительный его романъ „She“?—Болѣе чѣмъ когда-либо цѣню Хаггарда.
Я вошелъ въ подземелье полусогнувшись, въ точномъ смыслѣ уменьшившись въ ростѣ наполовину,—иначе войти въ подземелье нельзя. Въ полузасыпанномъ обломками камней корридорѣ, у лѣвой стѣны, я увидѣлъ лишь одно изваяніе, строгій ликъ, фигура по поясъ. Казалось, и можетъ быть это такъ, навѣрно такъ,—казалось, что нижней половиной своего тѣла эта фигура ушла въ землю. Когда я приблизился къ этому лицу вплоть, мной овладѣло волненіе, странное, я сказалъ бы вспоминательное. Вмѣсто стараго лица, которое я долженъ былъ увидѣть, и вмѣсто уродливаго лика, одного изъ тѣхъ, къ которымъ я здѣсь привыкъ, на меня глянуло молодое и вѣчное лицо, молодое и прекрасное. „Да вѣдь это она, она“, подумалъ я про себя, „She who must be obeyed“.
„Колдунья, мнѣ странно такъ видѣть тебя. |
На меня глядѣлъ прекрасный ликъ Египетски-Еврейскаго типа. Тонкія черты, живые глубокіе глаза, не живые, но полные жизни, красивый носъ съ выразительно-четкими ноздрями, и губы, которыя умѣли и умѣютъ молча говорить. Головной уборъ—какъ будто нашей боярыни, головной уборъ какъ будто Византійскій, и легкія подвѣски упадали съ него. Мнѣ казалось, что это лицо жило. Въ немъ была какая-то мысль и чувство. Я исполнился колебанья и смущенья. Я не могъ такъ уйти отъ него, какъ уходятъ отъ мертвой картины и каменной статуи. Съ ощущеньемъ несказаннымъ я приблизилъ свои губы къ этому лицу, и странное чувство освѣжительной прохлады возникло въ душѣ, когда эти изваянныя губы, принявъ мой поцѣлуй, волшебно отвѣтили на него.
13 іюня.—Когда мы собрались поѣхать на руины Чиченъ-Итца̀, прославленныя Стифенсономъ („Incidents of travel in Yucatan“) еще въ тѣ вемена, когда нашъ Гоголь создавалъ мучительные лики Русскихъ человѣковъ, и еще болѣе прославленные Лё-Плёнжономъ, откопавшимъ тамъ статую Царевича-Тигра („Queen Móo and the Egyptian Sphinx“), я опять отправился къ Юкатанскому губернатору, и онъ далъ мнѣ рекомендательное письмо къ Presidente Municipal селенія Дцитасъ, находящагося верстахъ въ тридцати отъ руинъ[1]. Я не вполнѣ неумѣстно припомнилъ имя Гоголя, ибо мой пріѣздъ въ это благословенное селеніе и разговоры съ человѣками, его населяющими, мнѣ непобѣдимо напоминали „Ревизора“. На станцію, предшествующую Дцитасъ, былъ посланъ Индійскій юноша, представитель сельской полиціи, чтобы разыскать насъ среди пассажировъ, весьма немногочисленныхъ, и чтобы мы какъ-нибудь не проѣхали мимо. Онъ безошибочно узналъ насъ среди публики, и, когда мы подъѣзжали къ станціи Дцитасъ, мы увидѣли толстаго муниципальнаго представителя (на видъ—не то нашъ подрядчикъ, не то волостной старшина), который, запыхавшись, спѣшилъ къ намъ навстрѣчу, а юный представитель Индійскаго порядка съ площадки радостно показывалъ ему на насъ: товаръ, дескать, доѣхалъ благополучно. Этотъ президентъ села былъ въ откровенно распахнутой блузѣ и въ сандаліяхъ. Плутоватые глаза его не очень были способны прямо глядѣть[2]. Являя живой гротескъ, онъ повелъ насъ среди лужъ и мимо цвѣтущихъ деревьевъ, въ „колоніальную“ лавку селенья, при коей была зала, а въ залѣ насъ ждалъ обѣдъ. Пока мы сидѣли и ѣли, въ лавкѣ собралась толпа и глазѣла на насъ, какъ мы ѣдимъ и что мы пьемъ, ѣхать въ этотъ вечеръ на руины было уже поздно. И насъ повели ночевать—въ сельскую школу! Отелей, правда, въ этомъ селеніи нѣтъ. Итакъ, я испыталъ неожиданное удовольствіе ночевать въ Индійской школѣ, и мой гамакъ висѣлъ въ классной, какъ разъ передъ черной доской, на которой мѣломъ были написаны изреченія: „El maestro es muy delicado“, „Amа á su prójimo como á si mismo“, и тому подобное. Насчетъ возможности любить своего ближняго, какъ самого себя, я очень сомнѣвался, но что учитель очень деликатенъ, это я тотчасъ увидалъ по рѣдкой въ сихъ странахъ чистотѣ помѣщенія. Утромъ, въ семь часовъ, мальчишки, жаждущіе образованія, лишили насъ возможности дальнѣйшаго злоупотребленія храмомъ грамоты. Мы поѣхали на чудовищно-лѣнивыхъ мулахъ и по дорогѣ совершенно изумительной въ смыслѣ обилія каменныхъ препонъ. Зато справа и слѣва была сплошная стѣна зелени, и множество деревьевъ были покрыты несчетными цвѣтами, лиловыми, голубыми, красными, желтыми, и бѣлыми. Особенно красиво было дерево, которое зовется здѣсь Майскимъ цвѣтомъ. Бѣлые цвѣты, цѣлымъ множествомъ, похожіе на олеандры, съ освѣжительнымъ запахомъ нашихъ болотныхъ цвѣтовъ. Когда я сорвалъ вѣтку, мои пальцы покрылись бѣлой сладковатой и липкой жидкостью. Бѣлая кровь Майскаго цвѣта.
Мы пріѣхали въ очаровательную усадьбу, принадлежащую Американскому консулу, археологу, Эдуарду Томпсону, который разъ навсегда отдалъ своему управляющему приказаніе, чтобы онъ радушно и безвозмездно принималъ чужестранныхъ гостей, которые пріѣдутъ посѣтить руины Чиченъ-Итца̀. Какъ радостно было видѣть эти сѣдыя руины прямо изъ оконъ нашихъ комнатъ! А подъ самыми окнами были клумбы, зеленѣлъ и пестрѣлъ красивый садъ. Успокоительная тишина, радость достиженья, безоблачное небо надъ нами, безоблачность безпечности въ душѣ. И въ довершеніе привѣтливаго ощущенья, въ столовой мы нашли полку съ книгами, Англійскими и Французскими. Неизбѣжныя дешевенькія изданія „Гамлета“ и „Лира“, запыленные томики стихотвореній Кольриджа и Бёрнса, цѣлый рядъ книгъ по естественнымъ наукамъ, и—о, радость! книги нашихъ любимцевъ, Лё-Плёнжона и Брассэра де-Бурбура. Это было совсѣмъ какъ въ сказкѣ. Точно добрый духъ о насъ позаботился. Точно насъ здѣсь ждали, и вотъ мы бродили по этимъ комнатамъ, въ этомъ саду, гдѣ такъ нѣжны краски, а тамъ дальше они, они, руины Чиченъ-Итца̀!
Ты помнишь, какъ однажды, въ первое наше путешествіе, мы блуждали около Charing-Cross-отеля, въ Лондонѣ, и случайно остановились у Теософскаго магазина? Я, помню, купилъ тогда „The Voice of the Silence“ Блаватской, и взялъ каталогъ теософскихъ книгъ. Эти двѣ маленькія книжечки, изъ которыхъ вторая была добрымъ путеводителемъ, сыграли большую роль въ моей жизни. Прекрасная, какъ драгоцѣнный камень, книжка „The Voice of the Silence“ была утренней звѣздой моего внутренняго разсвѣта. Она ввела меня въ новый міръ. А по этому, некрасивому на видъ, каталогу я пріобрѣлъ цѣлый рядъ драгоцѣнныхъ книгъ, съ которыми я провелъ столько радостныхъ и просвѣтленныхъ часовъ за послѣдніе годы. Между этими книгами была и книга Augustus le Plongeon, „Queen Móo and the Egyptian Sphinx“, безъ которой я, быть можетъ никогда бы такъ не увлекся мыслью увидѣть неразгаданныя руины Майевъ, возникшія подъ созвѣздіемъ Южнаго Креста
Я ихъ видѣлъ, я ихъ знаю. Не мнѣ сказать о нихъ рѣшающее слово. Но я знаю, что недалеко время, когда это слово будетъ сказано, и красочная радуга угаданій, возникнувъ надъ погибшей Атлантидой, соединитъ въ одну картину Майскія развалины, Египетскія пирамиды, Индусскіе храмы, и Океанійскія легенды. Наше дѣтское Европейское лѣтосчисленіе уступитъ мѣсто иному масштабу, временнымъ рубежамъ, настолько же превышающимъ наши устарѣвшія мѣрила, насколько полетъ кондора превышаетъ перепархиванія домашнихъ птицъ. И мы научимся тогда смотрѣть на луга и долины не съ высоты маленькаго Монблана, уже затоптаннаго глупыми путешественниками, а съ вулканическихъ высотъ гигантскаго Чимборасо, подъ снѣжной громадой котораго Перуанцы воздвигали золотые храмы Солнцу и серебряные—Лунѣ.
13 іюня.—Когда смотришь на храмы и дворцы, воздвигавшіеся въ этихъ солнечныхъ странахъ, первое, что поражаетъ, это именно любовь строителей къ Солнцу и Небу, ихъ открытость передъ ликомъ Природы, ихъ любовь къ высотѣ, къ царской широтѣ горизонта. Игнатій Лойола, указывая вѣрному католику путь для спасенія, путь истинно „достойный Бога и меня“, какъ говоритъ онъ, подчеркиваетъ необходимость смотрѣть на все „como de lejos ydesde un sitio elevado“ („какъ бы издали и съ мѣста возвышеннаго“). Онъ говоритъ, что нужно для этого понять, какъ первоистину, что „Dios y yo, ahora no hay mas en el mundo“. („Богъ и я, и теперь никого нѣтъ больше въ мірѣ“). Никого и ничего, кромѣ человѣческаго сознанія и Мірового молчанія, съ которымъ это человѣческое „я“ встало лицомъ къ лицу. Тогда открывается безмѣрность истиннаго познанія и тогда возможно „ver y poseer á Dios“ („видѣть Бога и обладать имъ“). Итакъ—„fuge, tace, quiesce“. („Бѣги, молчи, спокойнымъ будь“). Уйти, молчать, быть тихимъ съ тишиной.
Древнимъ Тольтекамъ, Строителямъ, древнимъ Майямъ, Сынамъ Земли, были близки эти слова и мысли позднѣйшаго экстатика благоговѣйныхъ созерцаній. Они смотрѣли на высоту и на отъединенность отъ низкихъ будней какъ на необходимую ступень къ соединенію съ Запредѣльнымъ, какъ на первое условіе познавательной молитвенности. Съ высоты Майскихъ Пирамидъ легко было глядѣть на міръ спокойно и гордо, не покореннымъ рабомъ, а повелителемъ. Въ величественныхъ Майскихъ монастыряхъ, гдѣ Дѣвы Солнца, инокини Верховнаго Свѣтила, поддерживали вѣчный огонь, въ сознаніи возникали ослѣпительно-яркія мысли, и смуглымъ дѣвушкамъ, окутаннымъ золотыми сіяніями сновидѣній, открывалось во снѣ многое, что можетъ возникать лишь далеко отъ топотовъ повседневной суеты и высоко надъ плоской дѣловитостью загроможденныхъ базаровъ.
Я былъ въ Теотіуаканѣ, на Пирамидахъ Солнца и Луны. Я восходилъ на Пирамиду Солнца, которая больше знаменитой Пирамиды Хеопса. Но не величиной этой Пирамиды я былъ пораженъ, и не сознаніемъ, что этимъ вотъ громадамъ—тысячи и тысячи лѣтъ, а тѣмъ, что отшедшіе люди, бывшіе ихъ строителями, такъ неизмѣнно понимали, что храмы, въ которыхъ мысль должна стремиться къ Небу, должны восходить къ Небесамъ и быть открытыми для звѣздъ, должны быть отдалены отъ домовъ, въ которыхъ ѣдятъ, пьютъ, торгуютъ, и суесловятъ, должны быть цѣльными и царственно-гордыми въ своей отъединенности, какъ высоки и уединенны орлы, вѣковыя деревья, и горныя вершины,—какъ неслитна съ ничтожными облачками огромная грозовая туча. И когда съ Пирамиды Солнца я глядѣлъ на окрестныя горы и долины, когда я видѣлъ, какъ красиво идетъ отъ этой громады Дорога Мертвыхъ, ведущая къ Пирамидѣ Луны, я понималъ, что когда-то легко было молиться въ храмахъ, и легко было, молясь въ храмѣ, чувствовать свою связь съ Міромъ, и врядъ ли у молящагося бился въ душѣ крикъ, вырвавшійся у Блэка: „My mother, my mother, the church is cold“ („Мать моя, мать моя, церковь холодна“).
Я думаю даже, что когда, вмѣсто безкровныхъ жертвоприношеній, освящавшихся кроткими жрецами Квецалькоатля, опьяненные Солнцемъ и красками Ацтеки высѣкали обсидіановымъ мечомъ сердце у возведеннаго на высокій теокалли военноплѣннаго, не у всѣхъ, далеко не у всѣхъ убиваемыхъ такъ, въ сердцѣ былъ только ужасъ смерти. Живое сердце, вырываемое изъ груди и поднимаемое рукою жреца къ Солнцу, чтобы потомъ быть брошеннымъ къ лику страшнаго идола, хотѣло жить, какъ свойственно человѣческому сердцу хотѣть снова и снова биться. Но, символизируя вулканическій Огонь, который, вырываясь изъ нѣдръ Земли, взметается къ Солнцу, это сердце не только гибло, но и знало, что его ждетъ блестящая новая жизнь. Воины, погибавшіе отъ меча, умирая, уходили въ чертоги Солнца. Тамъ ждали ихъ, тамъ имъ давали быть свѣтлыми и счастливыми, а потомъ, за краткой смѣной лѣтъ, эти души оживляли птицъ съ цвѣтистыми перьями и съ звучнымъ голосомъ, и оживляли облака, легкія, перемѣнчивыя, воздушныя, высокія и вольныя, обрамленныя золотою полоской.
Умирать тяжело, но не знаю, гдѣ легче умереть, въ душной ли комнатѣ или подъ яркимъ, ждущимъ тебя, Солнцемъ, на высокой пирамидѣ, въ безмѣрномъ раздвинувшемся мірѣ, предъ лицомъ страшнаго неумолимаго, но быстраго въ своемъ ударѣ, жреца, съ которымъ гибнущій сливается въ свой послѣдній мигъ въ какомъ-то жуткомъ причастіи предъ ликомъ неизбѣжнаго, но не только жестокаго, а и нѣжнаго въ своей жестокости, Рока. Мнѣ ужасно думать о томъ, что съ уступа на уступъ можно быть возведеннымъ на послѣднюю грозную террасу пирамидныхъ теокалли, и быть поверженнымъ на жертвенный камень, и увидѣть взмахъ агатоваго лезвія. Но я знаю, я чувствую, что и безкровныя жертвы Тольтековъ, возлюбившихъ цвѣты и благовонныя куренія, и жестокія жертвы Ацтековъ, возлюбившихъ цвѣтъ крови, суть свѣчи, горящія передъ Всевышнимъ, и почему зажглись одни и другія, какъ могу это знать я, свѣча малая, и какіе свѣтильники Ему желаннѣе, мнѣ страшно объ этомъ думать. Чтобы думать объ этомъ безъ страха, и знать это, нужно, вѣрно, сполна слиться съ Тѣмъ, Который свѣтитъ, и Который сжигаетъ.
14 іюня. Ночь.—Я много думалъ объ Огнѣ. Сгорѣть мнѣ не страшно. Мнѣ кажется страшнымъ и чудовищнымъ другое: это—медленное, постепенное угасаніе людей, которыхъ я видѣлъ свѣтлыми и горящими. Чадное угасаніе мыслей и образовъ. Погасанье всѣхъ костровъ, потуханье всѣхъ свѣтильниковъ. Я самъ чувствую въ себѣ неизсякаемую юность, и чѣмъ дальше я иду въ жизни, тѣмъ все легче и легче мнѣ. Съ каждымъ пройденнымъ большимъ путемъ я сбрасываю съ себя часть тяжести, которую я на себѣ влачилъ. И въ то время, какъ тамъ и сямъ я вижу знакомыя лица, и вижу съ негодованьемъ, съ досадой, и съ душевной болью, что чѣмъ дальше идутъ эти люди, тѣмъ все угрюмѣй и согбеннѣе они становятся, я становлюсь веселѣй и свѣтлѣй съ каждымъ шагомъ, я чувствую журчаніе ручьевъ и пѣніе жаворонковъ, я чувствую что станъ мой выпрямляется, въ моемъ тѣлѣ ростетъ бодрая сила, въ моемъ сердцѣ, влюбленномъ въ Мечту, неумолчно поютъ ключи.
Это то, что было въ Оскарѣ Уайльдѣ, и за что я его исключительно люблю. Не зная другъ друга, мы говорили одинаковыя слова о поклоненіи Солнцу и о вѣчной юности. И, если онъ, мой старшій братъ, справедливо, какъ представитель болѣе утонченной расы, называлъ себя Царемъ Жизни, я скажу, что я не King of Life, но я—сладкогласный трубадуръ, я—весенній солнечный лучъ, я—звонъ ручья, я—нѣжный лютикъ, я—смѣшинка на дѣтскомъ лицѣ.
Но, если я—въ наслажденье влюбленный, если я язычникъ, поющій гимны Солнцу и Лунѣ, и всему Четверогласію стихій, во мнѣ также силенъ и Христіанинъ, я не могу побѣдить въ себѣ желанія быть кроткимъ и смиреннымъ, быть послушнымъ орудіемъ пославшаго меня; я понялъ красоту Христа, я не могу не знать, что Евангеліе отъ Іоанна—самая трогательная и нѣжная книга, которая была написана. Я хочу быть часто съ Христомъ,—если можно, всегда, потому что вѣдь Онъ не мѣшаетъ, а помогаетъ любить цвѣты и птицъ, которыхъ я такъ люблю. Но для этого я долженъ молиться, а молиться такъ трудно. Мнѣ стоитъ войти въ лѣсъ, мнѣ стоитъ только выйти изъ комнаты въ садъ, и я безгласно, по-язычески, молюсь вещамъ міра. Я люблю травку и мошку, я готовъ прильнуть губами къ вѣткѣ сирени, къ простому подорожнику, я сливаюсь съ тучкой Неба и съ вѣтромъ, бѣгущимъ по землѣ и шуршащимъ въ вѣтвяхъ, но когда я вхожу въ Христіанскій храмъ,—мое сердце сжимается, и я чувствую, что свѣжія воды, которыя журчали въ моей душѣ, пропадаютъ въ сухихъ пескахъ, не насыщая ихъ и не дѣлая ихъ болѣе красивыми.
Да, я не могу не испытывать таинственнаго восторга и трепета, когда сижу въ Католическомъ храмѣ и слышу величественные раскаты органа. Я не могу не плакать и не рыдать, когда я слышу прекраснѣйшія похоронныя пѣсни нашей Православной церкви. Но этого мало, мало мнѣ: Я хочу, чтобы храмъ, въ который я вхожу, былъ залитъ лучами Солнца и весь горѣлъ цвѣтами. Я хочу, чтобы, когда я молюсь, все кругомъ было красиво, и всѣ молились бы кругомъ, а не смотрѣли бы тускло, съ чужими равнодушными лицами. Я хочу, чтобы въ храмѣ, гдѣ я молюсь, не слышалось жестокаго бряцанья монетъ, и чтобы въ него не врывался гомонъ съ улицы, убивая святыя внушенья пѣснопѣній.
И потому я благословляю людей, строившихъ храмы на высотахъ; я люблю потомковъ Атлантовъ, которые, молясь, сливали въ одно великое очарованіе—мысли, цвѣты, слова, благовонія, краски, и вольный воздухъ, и высоту пирамидъ, съ которыхъ виденъ зеленый океанъ растеній до дальней черты горизонта, подъ роднымъ лазурнымъ Небомъ, подъ лучами родного, породившаго насъ, Солнца.