Это было вскорѣ послѣ „второй Плевны“…
Какъ только въ Тырновѣ получилась телеграмма о вторичной неудачѣ нашей подъ Плевною, главная квартира въ тотъ же день налегкѣ выступила изъ этого города на мѣсто происшествія и черезъ двое сутокъ была уже на Булгаренской позиціи, куда отступила часть нашихъ войскъ послѣ отбитаго штурма. Тотчасъ же осмотрѣвъ лазаретъ 5-й пѣхотной дивизіи и расположенные тутъ полки Вологодскій и Архангелогородскій, и ободривъ теплымъ участіемъ и ласковыми словами какъ раненыхъ, такъ и уцѣлѣвшихъ воиновъ, Великій Князь Главнокомандующій возвратился на нагорный берегъ Осмы и сталъ со своею свитою и конвойнымъ дивизіономъ лейбъ-казаковъ въ трехъ верстахъ позади только-что посѣщеннаго
бивака, въ маленькой болгарской деревушкѣ, которую мѣстные жители называютъ Чаушка-Махала.
Здѣсь провели мы нѣсколько дней, въ теченіе которыхъ у ставки Великаго Князя безпрестанно появлялись по дѣламъ службы разныя лица изъ состава штабовъ и войскъ 9-го и 11-го армейскихъ корпусовъ. Время было горячее, и потому нашъ бивакъ казался очень оживленнымъ. Все жило какою-то страстною, лихорадочною жизнью, въ которой, однако, никто не подмѣтилъ бы ни малѣйшаго сомнѣнія или упадка духа. Правда, всѣ были серьезны, сурово озабочены и злы на неудачу, но въ то же время всѣхъ оживляла какая-то твердая вѣра, что, какъ ни трудно, а въ концѣ концовъ мы сломимъ Османа. „Вторая Плевна“ представлялась намъ не болѣе, какъ временною, хотя и очень досадною, неудачей. Мы вѣрили въ свои силы, въ свое дѣло, въ его нравственную правоту, и потому сомнѣніямъ не могло быть тутъ мѣста. Кипучая дѣятельность направлялась только къ тому, чтобы скорѣе пополнить ряды и боевые запасы, залечить больныя мѣста, зачинить прорѣхи и съ новыми, освѣженными силами бодро двинуться вновь противъ непріятеля. Въ настроеніи потерпѣвшихъ войскъ всецѣло жила такая же точно увѣренность, и уже на третій день послѣ пораженія они вполнѣ оправились и глядѣли, какъ всегда, молодцами. Каждый вечеръ на бивакахъ раздавались хоровыя пѣсни и звуки полковыхъ оркестровъ.
Кромѣ военныхъ, за эти дни перебывало на чаушка-махалинскомъ бивакѣ немало и всякаго инаго, преимущественно „тыловаго“ и „штатскаго“ люда: диллетантовъ, маркитантовъ, агентовъ, корреспондентовъ и „своему отечеству патріотовъ“, въ лицѣ разныхъ прожектеровъ, предпринимателей, изобрѣтателей и членовъ пресловутаго „товарищества“.
Помню, въ одно дѣйствительно прекрасное утро, появилась здѣсь нѣкая оригинальная фигурка. То былъ небольшаго роста человѣчекъ, неопредѣленныхъ лѣтъ, въ бѣлой военной фуражкѣ съ кокардою, въ высокихъ сапогахъ съ настежными шпорами и въ черномъ статскомъ сюртукѣ, который, впрочемъ, былъ на немъ застегнутъ à la militaire, т. е. такъ, какъ обыкновенно носятъ отставные военные изъ элегантныхъ. Кавказская шашка въ шагреневыхъ ножнахъ съ чернетью и красивая казачья нагайка висѣли у него на щегольскомъ узенькомъ ремешкѣ черезъ правое плечо, а на шеѣ изъ-подъ бѣлаго галстуха очень эффектно выдѣлялся на туго накрахмаленномъ пластронѣ безукоризненно свѣжей сорочки орденскій крестъ нѣсколько болѣе крупныхъ размѣровъ, чѣмъ обыкновенно принято. Судя по всему этому, надо было бы думать, что оригинальный человѣчекъ — какой нибудь отставной военный, пріѣхавшій сюда въ качествѣ „диллетанта войны“; но, при первомъ же взглядѣ на его, впрочемъ, очень приличную, физіономію, обнаруживалась полная несостоятельность такого предположенія. Не надо и разспрашивать, — достаточно было взглянуть на лицо, носившее несомнѣнную печать іерусалимскаго благорожденія, чтобъ убѣдиться, что этотъ основательный, выхоленный и чистенькій человѣчекъ со смышленымъ лицомъ и тѣмъ особеннымъ „скромнымъ“ апломбомъ, какой иногда усвоиваютъ себѣ очень большіе финансовые тузы, можетъ исповѣдовать, послѣ Іеговы, одного только бога Меркурія, но ужь никакъ не бога Марса.
Появился онъ на дворѣ главной квартиры около часу дня, куда къ этому времени обыкновенно сходились всѣ лица свиты, штаба и офицеры конвоя къ раннему обѣду. Фигурка новопріѣзжаго, конечно, сейчасъ же была замѣчена. Пошли у насъ между собою разспросы и оcвѣдомленія: кто, что́, зачѣмъ и по какому случаю?
Оказалось, что это знаменитый Соломонъ Соломоновичъ, одинъ изъ важныхъ тузовъ златоковательнаго міра, прибывшій сюда съ блистательно важными предложеніями, которыя должны были обезпечить устройство нашего тыла и правильность подвозовъ, и эвакуацію, и еще, и еще что-то…
Разумѣется, многое при этомъ и присочиняли, и прибавляли, и варьировали, — все это, какъ водится; но всѣ были увѣрены, что такой тузъ за пустяками сюда не пріѣхалъ бы. Нечего и прибавлять, конечно, что предложеніе его было самаго патріотическаго и почти безкорыстнаго свойства, а судя по спокойно увѣренному выраженію его лица, не трудно было догадаться, что Соломонъ Соломоновичъ уже не сомнѣвается въ успѣхѣ своего дѣла.
Народу въ этотъ день собралось къ обѣду какъ-то больше, чѣмъ обыкновенно. Обѣдъ же въ Чаушкѣ-Махалѣ накрывался не въ обширномъ шатрѣ, который, вмѣстѣ съ тяжелымъ обозомъ главной квартиры, остался въ Тырновѣ, а просто на воздухѣ, подъ деревьями, въ разныхъ концахъ двора, лишь бы была тѣнь, а ужь ѣсть и сидѣть — на чемъ попало. Тутъ для устройства столовъ и сидѣній пошло въ ходъ все, что́ нашлось подъ рукою: дверь, снятая съ петель, доски отъ полокъ и изъ-подъ яслей, колесныя ступицы и деревянные обрубки, пеньки и колоды, ящики изъ-подъ какихъ-то маркитантскихъ продуктовъ, — все это составили, сложили, приладили одно къ другому, накрыли салфетками — и вышли столы. Не случится, бывало, хлѣба — ѣли крутыя, комковатыя лепешки изъ молотой кукурузы; роль овощей играли прошлогодніе бѣлые бобы, какіе нашлись на мѣстѣ, а говядину замѣняла баранина, такъ-что, бывало, иной разъ въ одномъ и томъ же обѣдѣ появляются похлебка изъ баранины съ бобами и баранина на жаркое съ салатомъ изъ разваренныхъ бобовъ, да и то еще слава Богу! И самъ Великій Князь Главнокомандующій кушалъ то же, что́ и прочіе. „Разносолить“ было не изъ чего, да и некогда. Пословица „a la guerre comme à la guerre“ нашла тутъ полное свое примѣненіе. Вотъ къ такому-то обѣду и попалъ Соломонъ Соломоновичъ.
Завѣдующій гофмаршальскою частью, замѣтивъ меня въ группѣ офицеровъ, мимо которой проходилъ онъ въ эту минуту, пріостановился, взялъ меня подъ руку и отвелъ нѣсколько въ сторону.
— Вы знакомы? спросилъ онъ, кивнувъ глазами на одиноко стоявшаго среди двора Соломона Соломоновича.
— Нѣтъ, не знакомъ. Въ первый разъ вижу.
— Ну, все равно, я васъ познакомлю. Онъ тоже никого тутъ не знаетъ. Возьмите его, пожалуйста, на время обѣда подъ свое покровительство: угощайте, подливайте, занимайте его, какъ знаете. Вы же, кстати, по жидовски говорите, — вотъ вамъ и практика.
И онъ, не слушая дальнѣйшихъ моихъ возраженій, подвелъ меня къ Соломону и представилъ насъ другъ другу. Я, въ свой чередъ, познакомилъ его съ нѣсколькими офицерами и, между прочимъ, съ бравымъ ротмистромъ М—атовымъ, командиромъ одного изъ лейбъ-казачьихъ эскадроновъ.
Обѣдать усѣлись мы поодаль, отдѣльнымъ кружкомъ, за одинъ изъ особыхъ импровизованныхъ столовъ, который, ради тѣни, прилаженъ былъ подъ стѣною какого-то сарайчика, — и Соломонъ съ нами. Усадили мы его, какъ гостя, на почетное мѣсто, въ тѣни, на концѣ стола, и подъ сѣдалище ему уступили какой-то ящикъ изъ-подъ стеариновыхъ свѣчей. Ротмистръ М—атовъ сѣлъ по правую, а я по лѣвую руку почтеннаго гостя, и оба самымъ добросовѣстнымъ образомъ принялись угощать и „занимать“ его.
Во всей плотной фигуркѣ нашего гостя, въ самомъ положеніи его среди военнаго стана и въ этомъ нашемъ „ухаживаньи“ за нимъ было что-то такое, — я не знаю, какъ бы это опредѣлить точнѣе, — что-то внутренне комическое. Глядя на него и на себя, и на нашъ ближайшій кружокъ, и на то, съ какимъ серьезнымъ видомъ мы все это продѣлывали — угощали Соломона и съ нимъ разговаривали, — мнѣ иными минутами безотчетно какъ-то хотѣлось вдругъ фыркнуть со смѣху; но, конечно, я перемогалъ себя и всячески воздерживался, усиленно стараясь строить самыя серьезныя мины. А въ то же время, мелькомъ взглянувъ иногда на того или другаго изъ нашихъ состольниковъ, замѣчаю, что и они испытываютъ точно то же, что́ я, и что имъ точно такъ же хочется прыснуть со смѣху, но только крѣпятся изъ приличія. Помню при этомъ, какъ покойный Скобелевъ, Дмитрій Ивановичъ, въ своей просторной синей черкескѣ, сидя за другимъ столомъ и оборачиваясь порою на нашъ конецъ, въ спину Соломону, добродушно и весело смѣялся такъ, что вся утроба его колыхалась. И какъ я ему завидовалъ, что въ эту минуту онъ можетъ смѣяться, не стѣсняясь!.. Спросить у любаго изъ насъ — чему или надъ чѣмъ собственно хочется намъ смѣяться, и что именно намъ такъ смѣшно? — едва ли бы кто изъ насъ сумѣлъ отвѣтить на это съ точностью. Бываетъ иногда, просто Богъ вѣсть съ чего, такое возбужденно веселое настроеніе духа, и не то, чтобы у одного отдѣльнаго человѣка, а у цѣлой группы людей вдругъ, когда достаточно самаго малѣйшаго, ничтожнаго повода, на который въ другое время и вниманія не обратилъ бы, чтобы заставить васъ хохотать, дурачиться, школьничать. Въ такомъ смѣхѣ и такомъ настроеніи духа есть нѣчто заразительное. Быть можетъ, это — внутренняя потребность, которая объяснима, какъ реакція черезъ-чуръ уже долго продолжавшемуся серьезному, сурово-озабоченному настроенію, какое мы всѣ испытывали съ момента перваго извѣстія о „второй Плевнѣ“. Потребность такой психической реакціи будетъ еще понятнѣе, когда я скажу, что въ эти дни мы уже внутренно успокоились за дальнѣйшій ходъ кампаніи, зная, что изъ Россіи двинуты на помощь сюда новыя части и резервы, что сама гвардія уже выступаетъ подъ Плевну и что, какъ-никакъ, но больше мы не отступимъ изъ-подъ Плевны, пока не добьемся окончательнаго результата.
Итакъ, мы сидѣли за обѣдомъ и „занимали“ Соломона Соломоновича. Сначала, по внѣшности, все шло довольно сдержанно, какъ вдругъ дерни кого-то нелегкая обмолвиться: вмѣсто Соломона, назвалъ его Израилемъ Соломоновичемъ.
— Звините, я-жъ не Израиль Соломоновичъ.
— Ахъ, виноватъ! Исаакъ Соломоновичъ…
— Звините, я-жъ не Исаакъ Соломоновичъ.
— Нашего почтеннаго гостя зовутъ Соломонъ Соломоновичъ, поправилъ ротмистръ М—атовъ.
— Виноватъ, извинился обмолвившійся офицеръ: — трудно сразу запомнить, знаете…
— Ну, и зачэмъ вамъ трудитьсе запоминать! — снисходительно и скромно замѣтилъ Соломонъ Соломоновичъ: — я вамъ скажу, какъ гораздо легхче: зовить меня просто ваше первосходит… то-естъ, превосходительство, поправилъ онъ свою юдаическую обмолвку.
Я такъ и уткнулся въ тарелку, чтобы не расхохотаться, и боюсь поднять глаза на другихъ, потому — напередъ знаю, что не выдержу; а только искоса мелькомъ вижу, съ какимъ уморительнымъ недоумѣніемъ иные вытаращились на Соломона и даже рты разинули, другіе же морщатся и кусаютъ себѣ губы, удерживаясь отъ смѣха.
— Господа, не угодно ли вамъ звать его превосходительство „его превосходительствомъ“, съ серьезнымъ и какъ бы офиціальнымъ видомъ предложилъ ротмистръ.
— Прекрасно! Чего же лучше? И легко, и внушительно! Браво! откликнулись разные голоса: — браво!.. Налейте-ка вина его превосходительству… Здоровье вашего превосходительства!.. Я съ вами чокаюсь, ваше превосходительство… Мы всѣ присоединяемся, ваше превосходительство!.. Господа, здоровье его превосходительства!
Соломонъ чокался, и масляные глазки его щурились, какъ у кота, отъ внутренняго удовольствія. Превосходительный титулъ, подхваченный сразу всѣми, такъ лестно щекоталъ его самолюбіе, а самый звукъ, самая музыка этахъ словъ „ваше превосходительство“ такъ пріятно ласкали его ухо…
Конечно, Соломонъ видалъ на своемъ вѣку виды, и слухъ его давно уже привыкъ къ тому, что всѣ его конторщики и артельщики зовутъ его не иначе, какъ „генераломъ“ заглазно и „превосходительствомъ“ въ глаза; равно привыкъ онъ и къ тому, что даже дѣйствительные генералы, являясь на поклонъ въ его пріемную (большею частью въ надеждѣ выпросить что нибудь взаймы), не безъ подобострастія тоже балуютъ его титуломъ „превосходительства“, — но то́ тамъ, въ Петербургѣ, у себя въ кабинетѣ, или въ конторѣ, — то́ совсѣмъ другое дѣло, а здѣсь, такъ сказать, „на полѣ брани“, въ военномъ лагерѣ, чуть не въ виду непpіятеля, и вдругъ услышать то же самое „превосходительство“ изъ устъ офицеровъ, „настоящихъ военныхъ офицеровъ“ — ай-вай! Это было ему такъ пріятно, такъ лестно, что Соломонъ совсѣмъ размякъ душою и чокался, и благодарилъ, и ничто же сумняся принималъ обращаемый къ нему титулъ въ серьезную сторону, какъ нѣчто совсѣмъ достодолжное.
— Извольте знакъ попpaвить, ваше превосходительство, замѣтилъ сосѣдъ ротмистра, указавъ Соломoнy на его орденъ.
— Зачѣмъ поправить?
— Онъ у васъ перевернулся на изнанку. Позвольте, ротмистръ вамъ поправитъ.
— Этъ, аставтю! И такъ гхарасшьо! небрежно махнулъ Соломонъ рукою.
— Но зачѣмъ же? Это вѣдь не по формѣ, лучше поправить, пристали къ нему.
— Этъ, аставтю, говору ! Ну и сшьто́ тамъ переверта́ть!.. Когда-жъ этово не увсе одно, сшьто такъ, сшьто такъ?
— Нѣтъ, далеко не все одно, да и начальство, наконецъ, можетъ замѣтно, вамъ же непріятно будетъ… Лучше переверните, право…
— Нѣтъ, аставтю!.. Онъ уже у меня такъ надѣтый… Это маленькій ошибка изъ моимъ камердынеръ… Не раздѣваться же!..
И какъ къ нему ни приставали, не перевернулъ-таки Соломонъ своего знака и даже наконецъ рукою прикрылъ его, словно бы ради защиты отъ покушеній на его неприкосновенность. А не перевернулъ потому, что знакъ у него былъ „изъ птицомъ“, то-есть съ орломъ, установленный для иновѣрныхъ; иновѣріе же свое Соломонъ, повидимому, желалъ стушевывать.
Въ это время весело раздался всѣмъ знакомый звучный повелительный голосъ:
— „Вынимай па-а-а“…
— „Тррронъ!!!“ гаркнувъ, какъ одинъ человѣкъ, въ разъ подхватилъ и обрѣзалъ окончаніе этой команды весь дворъ, всѣ, кто сидѣли за столами.
Соломонъ даже вздрогнулъ и оторопѣлъ отъ эффекта этой громкой неожиданности.
— Это сшьто же таково значитъ? спросилъ онъ, недоумѣвая.
— Значитъ, что можно вынимать папиросы и закуривать. А вы развѣ не крикнули „тронъ“?
— Тро-онъ? Зачэмъ я буду кричать „тронъ“?
— Затѣмъ, что всѣ должны кричать. Таковъ уже у насъ обычай. Кричите „тронъ“!
— Но, звините, какъ же-жъ я теперь буду кричать „тронъ“?
— Кричите „тронъ“, ваше превосходительство! кричите „тронъ“! А то вдругъ насъ спросятъ, хорошо ли мы васъ угощали? — мы скажемъ: „хорошо“. А спросятъ затѣмъ: а кричалъ ли онъ „тронъ“? — мы должны будемъ отвѣтить: „нѣтъ, не пожелалъ крикнуть, хотя мы и предлагали“. Ну, и нехорошо.
— Но какъ же этово?.. Теперь вже поздно?
— Лучше поздно, чѣмъ никогда. Кричите „тронъ“, ваше превосходительство! „тронъ“ кричите! Не мѣшкайте! — полушопотомъ приставали къ Соломону, съ самымъ серьезнымъ видомъ, со всѣхъ сторонъ нашего стола.
— Тронъ! крикнулъ Соломонъ Соломоновичъ и даже самъ „сшпигался“ своей прыти и съёжился.
Съ главнаго стола обернулись съ вопросительнымъ видомъ въ нашу сторону.
— Это тамъ „безшабашная сотня“ проказитъ, благодушно пояснилъ, смѣясь, Дмитрій Ивановичъ, какъ бы стараясь извинить наше школьничество.
— Ну, вотъ и хорошо! Теперь можете закуривать. Не прикажете ли? — предложилъ ротмистръ, подвинувъ къ Соломону раскрытую папиросницу.