Августа 22 числа, перешедши селеніе Бородино, наша рота со всей бригадой расположилась на правой сторонѣ избранной позиціи, подлѣ рощи, не далеко отъ рѣчки Калочи. Пришли мы послѣ полудня и слѣдующій день простояли тамъ же. Слышны были пушечные выстрѣли гдѣ-то въ аріергардѣ, но такъ какъ они слышались почти каждый день, то мы и не обращали на нихъ вниманія. Отъ нечего дѣлать, мы, офицеры, сначала гуляли въ рощѣ, потомъ направились къ рѣкѣ Калочи, увидѣли за ней большой господскій деревянный домъ и рѣшились изъ любопытства побывать въ немъ. Тамъ уже хозяйничали солдаты. Вошедши чрезъ садовое крыльцо въ залу, увидѣли мы два разбитыхъ зеркала, одно—на полу, другое—на стѣнѣ; стулья и столы были разбросаны по комнатѣ и большею частію поломаны; диваны и кресла ободраны; одинъ солдатъ колотилъ палкою хрустальную люстру и забавлялся, глядя какъ летѣли осколки.—«Зачѣмъ ты это дѣлаешь?» спросили мы.—«Да такъ, ваше благородіе, чтобъ не доставалось французу.» Во всѣхъ другихъ комнатахъ было такое же разрушеніе. Добрались мы до комнаты, гдѣ помѣщалась библіотека. Часть книгъ была на полкахъ, а большая часть разбросана по полу. Мы соблазнились книгами: все равно, пропадать же имъ, думали мы, и принялись перебирать и собирать ихъ. Тутъ кстати случился нашъ деньщикъ съ мѣшкомъ и мы нагрузили его книгами. Возвращаясь на бивуакъ, мы встрѣтили какого-то генерала.—«Что это у васъ такое?» спросилъ онъ. Мы сказали, что набрали книгъ въ оставленномъ господскомъ домѣ.—«Напрасно господа!.. Худой примѣръ—брать чужое. Лучше отошлите назадъ.»—Такимъ образомъ мы и остались съ носомъ. Все что относилось до продовольствія людей и лошадей—позволялось брать, но строго было запрещено брать что-либо изъ вещей.
Поутру въ субботу, 24 числа, заняли мы настоящую позицію, противъ селенія Бородина, между деревней Горками съ правой стороны и люнетомъ или батареей на возвышеніи съ лѣвой; батарея эта занята было корпусомъ генерала Раевскаго. Вскорѣ загорѣлся домъ, гдѣ мы брали книги. Говорили, что зажгли его нарочно, чтобы не засѣли тамъ французы.
Съ самаго прибытія къ арміи фельдмаршала Кутузова, распространился слухъ, что будетъ генеральное сраженіе. Теперь не было никакого сомнѣнія, что настала рѣшительная минута, чего съ нетерпѣніемъ ожидали и желали всѣ, отъ генерала до солдата, тѣмъ болѣе, что безпрестанное отступленіе наскучило до крайности. Всѣ въ одинъ голосъ роптали: «Когда-бы насъ разбили—другое дѣло, а то даромъ отдаютъ Россію и насъ только мучатъ походами.»—Таковъ былъ общій голосъ.
Собственно наша позиція была слѣдующая: селеніе Бородино находилось впереди насъ, совершенно въ виду; по правую сторону его, за рѣчкой Калочи, покатая возвышенность была видна на большое разстояніе; влѣво было видно почти такъ же далеко, какъ и вправо; открывалась и часть большой дороги за Бородиномъ; къ самымъ Горкамъ примыкали полки 7-й дивизіи: Псковскій и Московскій, при нихъ легкая артиллерійская рота № 13-й, потомъ полки Либавскій и Софійскій и при нихъ наша № 12 рота; егерскіе полки были расположены гдѣ-то особо; батарейная рота нашей бригады занимала батарею у Горокъ и также другую, по дорогѣ къ Бородину; далѣе къ люнету примыкала 24-я дивизія съ своей артиллеріей. По правую сторону нашей позиціи, за деревней Горками, видны были наши войска. Какъ расположено было лѣвое крыло нашей арміи—намъ, за возвышеніемъ, гдѣ былъ люнетъ, не было видно.
Приготовлялись къ сраженію, но приготовленій у насъ только и было, что ослабили заряды въ ящикахъ, отправили назадъ запасные лафеты, дроги и очистили орудія. По обыкновенію, лафеты у насъ были нагружены чѣмъ попало: мѣшками съ овсомъ, сухарями, торбами, скребницами и сѣномъ. Особенно дорожили мы овсомъ, давая его лошадямъ только въ экстренныхъ случаяхъ. Такъ какъ намъ нечего было дѣлать, то артиллеристы и пѣхотные офицеры собирались въ кружки и толковали о предстоящемъ дѣлѣ. Всѣ предполагали, что будетъ славное дѣло. Наполеонъ и его солдаты—не шутка! Ну, да какая надобность! какъ-будто мы и не видали ихъ?… Постоимъ и мы за себя… Бой подъ Витебскомъ, бой подъ Смоленскомъ, гдѣ мы сражались цѣлый день, слухи о Валутинскомъ дѣлѣ невольно наводили на мысль: немного-же взяли тамъ французы, хотя всегда были въ большемъ противу насъ числѣ; да и старикъ Кутузовъ, если бы не былъ увѣренъ въ успѣхѣ, то не далъ бы сраженія.—Но, выхваляя одного, грѣшили мы противъ благороднаго Барклая-де-Толли. Тогда дѣла были темны, послѣ все разъяснилось и онъ получилъ отъ потомства воздаяніе за свои заслуги. Съ самаго пріѣзда Кутузова какъ будто все переродилось: водворилась какая-то надежда и увѣренность. Притомъ мы сроднились съ мыслью о смерти, мало кто думалъ изъ этой войны выдти цѣлымъ: не сегодня, такъ завтра убьютъ или ранятъ. Въ подобныхъ толкахъ проходило время.
Въ полдень послышались пушечные выстрѣлы, рѣдко слѣдовавшіе одинъ за другимъ, и за Бородиномъ, по большой дорогѣ, показалась наша кавалерія. Она шла на рысяхъ. «Ну, говорили, видно порядочно прижали сердечныхъ дружковъ!» И мы съ минуты на минуту ожидали увидѣть французовъ. Но французовъ мы не видали, а слышали только чаще и чаще повторявшіеся выстрѣлы, которые объяснились потомъ тѣмъ, что французы напали на Шевардинскій редутъ. Подъѣхалъ къ нашему корпусу фельдмаршалъ и сѣлъ на складное кресло спиной къ непріятелю между 7-й и 24-й дивизіей. До этого времени я не видалъ Кутузова, а тутъ всѣ мы насмотрѣлись на него въ волю, хотя слишкомъ близко и не смѣли подойти къ нему. Склонивши голову, сидѣлъ онъ въ сюртукѣ безъ эполетъ, въ фуражкѣ и съ казачьей нагайкой чрезъ плечо. Генералы и штабъ-офицеры изъ его свиты стояли по сторонамъ, ординарцы, вѣстовые и нѣсколько спѣшившихся казаковъ расположились позади. Нѣкоторые изъ его молодыхъ адъютантовъ и ординарцевъ тутъ же усѣлись въ кружокъ, достали карты и играли въ штоссъ, а мы смотрѣли и смѣялись.
Пальба безпрестанно усиливалась. Фельдмаршалъ все сидѣлъ въ одномъ положеніи; часто подъѣзжали къ нему офицеры; онъ, казалось, что-то коротко говорилъ, былъ серьезенъ, но лицо имѣлъ покойное. Изъ престарѣлаго вождя какъ будто исходила какая-то сила, воодушевлявшая смотрѣвшихъ на него. Полагаю, что это обстоятельство отчасти входило въ число причинъ, почему армія наша, меньшая числомъ, потерявшая увѣренность въ успѣхѣ при безпрестанномъ отступленіи, могла со славою выдержать битву съ непобѣдимымъ до того времени непріятелемъ. Какія думы должны были занимать фельдмаршала?… Сразиться вблизи Москвы съ великимъ полководцемъ, не зная послѣдствій рѣшительнаго боя!… Говорятъ, когда усилилась пальба, Кутузовъ отрывисто сказалъ: «не горячись, пріятель!»
Ночь настала холодноватая, небо то покрывалось облаками, то очищалось. Поужинавши у запаснаго лафета, обыкновеннаго нашего пріюта, гдѣ хранились и припасы, мы полѣзли въ свой бивуакъ или шалашъ. Иначе нельзя назвать жилище, гдѣ мы, шесть офицеровъ, могли только лечь на соломѣ, другъ подлѣ друга; мы могли тамъ и сидѣть, но встать на ноги и выпрямиться было невозможно: такимъ невысокимъ было сдѣлано наше жилье; одинъ лишь ротный командиръ помѣщался особо. Полагали, что завтрашній день будетъ рѣшеніе кровавой задачи и, разумѣется, объ этомъ только и толковали. «Не можетъ быть, говорили, чтобъ изъ такого дѣла всѣ мы вышли живы и невредимы? Кому-нибудь изъ насъ да надо же быть убитымъ или раненнымъ.» Нѣкоторые возражали: «Не можетъ быть, чтобы меня убили, потому что я не хочу быть убитымъ....» Другой замѣчалъ: «меня только ранятъ…» Одинъ молодой, красивый подпоручикъ сказалъ, указывая въ открытую лазейку бивуака: «Смотрите, видите ли вы тамъ, на небѣ, большую звѣзду? Когда меня убьютъ, я желалъ бы, чтобы душа моя переселилась туда.» Этотъ офицеръ дѣйствительно былъ убитъ, но тамъ ли его душа?… Однакожь по настоящее время, какъ только взгляну на крайнюю звѣзду Большой Медвѣдицы, я вспоминаю о своемъ юномъ сослуживцѣ. Я доказывалъ, что въ сраженіи обыкновенно изъ десяти убиваютъ одного, а ранятъ двоихъ; слѣдовательно, изъ насъ шестерыхъ долженъ быть убитымъ одинъ или ни одного, а раненъ будетъ кто-нибудь непремѣнно. «И неужели я именно тотъ десятый, который долженъ быть убитымъ?» говорили иные. Всѣ мы были люди молодые, я-же моложе всѣхъ. Одинъ только штабсъ-капитанъ былъ старше насъ. Этотъ добрый, благородный человѣкъ служилъ въ прусской и турецкой кампаніяхъ и только въ двѣнадцатомъ году былъ переведенъ къ намъ въ роту. Онъ сказалъ: «Полно вамъ разсуждать.... молитесь Богу, да спите, а тамъ Его святая воля.» И мы, хотя были и не безъ грѣшковъ, однакожь славно заснули, какъ говорится, сномъ праведниковъ.
25-го числа, рано утромъ, слышно было нѣсколько выстрѣловъ на лѣвомъ флангѣ, но весь день прошелъ покойно, по крайней мѣрѣ для насъ. Послѣ обѣда мнѣ пришлось ѣхать на фуражировку; для людей же нашихъ сухарей и говядины было довольно. Въ это время носили по бивуакамъ икону Смоленской Божіей Матери. Въ продолженіи трехъ или четырехъ дней нашей стоянки подъ Бородиномъ, фуражъ былъ подобранъ по ближайшимъ деревнямъ и мнѣ нужно было ѣхать, кажется, верстъ за десять. По дорогѣ, искавши фуража, заходилъ я въ нѣкоторые помѣщичьи дома. Всѣ они были пусты и опустошены подъ всеобщимъ предлогомъ—не доставайся французамъ. Возвратился я изъ фуражировки около полуночи, засталъ всѣхъ спящими, закусилъ на скорую руку, тоже залегъ спать и спалъ богатырскимъ сномъ. Никогда, кажется, не спалъ я такъ пріятно и никогда не былъ такъ здоровъ, какъ въ двѣнадцатомъ году. Сухари, крупа, говядина и рѣдька были нашею ежедневною пищею отъ самаго Смоленска, а эта пища самая здоровая и необременительная; прочихъ роскошей мы не знали; чай пили очень рѣдко. Рѣдко имѣли свѣжій ржаной хлѣбъ, а бѣлый и того рѣже. Но безъ табаку не могли обойтись. Курили табакъ самый простой, малороссійскій, и за тотъ съ радостью платили маркитантамъ по восьмидесяти копѣекъ ассигнаціями, что по тогдашнему жалованью много для насъ значило. Молодость, безпрестанное движеніе на свѣжемъ воздухѣ, веселое общество, душевное спокойствіе, какая-то особенная снисходительность высшаго начальства къ намъ, молодымъ офицерамъ, что̀ переходило и на низшихъ начальниковъ—все это располагало насъ къ пріятному настроенію. Въ нашемъ корпусѣ всѣ, отъ начальника дивизіи генерала Капцевича и начальника артиллеріи генерала Костенецкаго, до корпуснаго командира генерала Дохтурова,—были люди благородные и добрѣйшіе. Кто бы могъ сказать, хотя про Дохтурова, что онъ съ кроткой, спокойной, доброй физіономіей не соединялъ душу героя? Рѣдкій день намъ не случалось его видѣть и во все время только одинъ разъ видѣли его встревоженнымъ, впрочемъ, отъ совершенно пустаго случая, и одинъ разъ сердитымъ. При отступленіи отъ Мало-Ярославца къ полотнянымъ заводамъ, онъ всю ночь ѣздилъ по корпусу и кричалъ. Тутъ досталось и на мою долю. Если, бывало, начальники иногда и взыскивали, то всегда съ какой-то отеческой добротой. Разъ вотъ что случилось. При отступленіи отъ Смоленска, не помню на какомъ переходѣ, былъ чрезвычайно жаркій день и пыль страшная; нельзя было смотрѣть безъ жалости на солдатъ и офицеровъ,—такъ лица ихъ были обезображены потомъ и пылью. Далеко уже за полдень приказано было арміи остановиться для отдыха, гдѣ кто шелъ. Пѣхота составила ружья, а мы свернули съ дороги и остановились, не отпрягая лошадей, около небольшой рощи. Впереди была рѣчка и на ней мостикъ. Человѣкъ пять изъ насъ сбросили шпаги и что было лишняго на лафеты и побѣжали къ рѣчкѣ купаться. Бѣжали кто кого перегонитъ. Я подтолкнулъ кого-то и чуть не сшибъ его съ ногъ, а одинъ офицеръ, считавшійся между нами порядочнымъ шалуномъ, вскочилъ на плечи другому офицеру. Въ это время случайно взглянули мы направо и увидали, что въ кустахъ сидятъ и смотрятъ на насъ: нашъ дивизіонный генералъ Капцевичъ, дивизіонный 24-й дивизіи, старикъ Лихачевъ, и другіе генералы съ порядочною свитою адъютантовъ. Разумѣется, мы сконфузились, сняли фуражки и ждали выговора. Лихачевъ, посмотрѣвъ на насъ, ласково спросилъ: «Что, господа, вѣрно купаться?»—«Точно такъ, ваше превосходительство.» Престарѣлый генералъ взволнованнымъ голосомъ сказалъ: «Съ Богомъ, съ Богомъ, господа!» а у самого слезы показались на глазахъ. Вѣроятно, онъ подумалъ о счастливой молодости, которая, не смотря ни на что, не унываетъ. Да, бывало промокнешь, прозябнешь, недоѣшь и недоспишь, но все было нипочемъ. До настоящаго времени я съ наслажденіемъ вспоминаю о двѣнадцатомъ годѣ, какъ о времени счастливомъ. Мало безпокоились о томъ, что не сегодня, такъ завтра убьютъ или ранятъ, хотя этого и каждый день ожидали.
На разсвѣтѣ 26 числа, въ понедѣльникъ, на лѣвой сторонѣ отъ насъ, грянулъ пушечный выстрѣлъ.—«Ого! начинаютъ!»—отозвался кто-то изъ офицеровъ.—«Не пора-ли подыматься?»—«Нѣтъ, рано еще, сказалъ штабсъ-капитанъ,—до насъ еще дѣло не такъ скоро дойдетъ, можно и полежать.» Это замѣчаніе, слышанное мною сквозь сонъ, было для меня очень пріятно, потому что я поздно возвратился изъ фуражировки и теперь мнѣ страхъ какъ хотѣлось спать. Выстрѣлы начали усиливаться и приближаться. Фельдфебель подошелъ къ бивуаку и объявилъ, что приказано запрягать лошадей и строиться. Тогда штабсъ-капитанъ сказалъ.—«Ну и запрягайте!»—а самъ все лежалъ. Подошелъ къ намъ нашъ дядька, т. е. слуга штабсъ-капитана. «Вставайте-ка,—сказалъ нашъ хлѣбодаръ,—вишь, долежались, что ужь ядра падаютъ на батарею.»—«Хорошо, встанемъ, а ты смотри, чтобы было намъ чего поѣсть…» сказали офицеры.—«Да это уже не ваша печаль. И безъ васъ знаемъ свое дѣло.» Одѣвшись, выползли мы изъ кучки и принялись за оставшуюся отъ ужина холодную говядину и всегдашнюю рѣдьку. Водки мы почти не пили, но послѣ, когда настала осень и холода, то научились пить и водку.
Пальба усиливалась, особенно на лѣвомъ флангѣ и люнетѣ. Собственно, противъ нашей позиціи стрѣляла непріятельская батарея, стоявшая лѣвѣе Бородина, но такъ-какъ она была еще довольно далеко, то ядра и гранаты долетали до насъ большею частію рикошетомъ.
За нѣсколько дней до прихода къ Бородину дали въ нашу роту человѣкъ двадцать или тридцать изъ ополченья, въ замѣнъ выбывшихъ изъ строя солдатъ въ сраженіи подъ Смоленскомъ и заболѣвшихъ въ походѣ. Ихъ помѣстили большею частію въ обозъ, къ фурамъ, а фурлейтовъ изъ обоза взяли вмѣсто ѣздовыхъ. Изъ этихъ ополченцевъ офицеръ взялъ къ себѣ однаго вмѣсто деньщика. Это былъ старичокъ, который служилъ въ Москвѣ какой-то старой барышнѣ, подавалъ ей самоваръ и варилъ кофе.—«Ну, что-жь, ты бы намъ подалъ кофе! сказали офицеры. Барышнѣ варилъ, а намъ и не хочешь».—Вмѣсто отвѣта старый ополченецъ заплакалъ.—«Чего-же ты плачешь?…»—спрашивали его. «Какъ же мнѣ не плакать, мои батюшки? Какъ посмотрю я на васъ: какіе вы молоденькіе, какіе вы пригоженькіе, да ведутъ-то васъ на убой, мои родные…»—«Отчего же непремѣнно на убой?»—спрашивали мы.—«Да какъ же, мои батюшки, вѣдь тамъ до смерти бьютъ....» заключилъ онъ.
Поѣвши и закуривъ трубки, мы вышли. Орудія были сняты съ передковъ. Впереди сошлись мы съ офицерами своихъ полковъ, стоявшихъ направо и налѣво въ баталіонныхъ колоннахъ. Разсматривали, на сколько было возможно, позиціи, разговаривали, шутили и смѣялись. Когда пролетало ядро надъ головами, говорили: «прощай, кланяйся нашимъ, что стоятъ назади....» другой, бывало, скажетъ: «до пріятнаго свиданья,» и фуражку подниметъ. Когда ядро летѣло рикошетомъ или катилось, обезсиленное, по землѣ, то кричали, чтобъ сторонились и береглись. Одинъ изъ нашихъ канонировъ посторонился къ лафету, да неловко, такъ что ядро, по видимому обезсиленное, съ рикошета попало ему въ бокъ. Онъ всталъ безъ посторонней помощи, но вдругъ скорчился; его повели назадъ, но онъ не дошолъ и до перевязочнаго пункта—умеръ. Такую еще силу имѣетъ ядро даже на землѣ. Бывали случаи, когда пролетитъ близко ядро, то кто-нибудь кивнетъ головою или пожмется; тогда насмѣшкамъ не было конца. А признаться, чувство страха невольно побуждало склонить голову или нагнуться, но стыдъ всегда удерживалъ. Деньщики пока бродили сзади батареи. Одинъ изъ нихъ, молодой парень изъ рекрутъ, такъ кивнулъ головой, что у него и киверъ офицерскій свалился съ головы. Мы всегда ходили въ фуражкахъ, а кивера наши подъ чахлами носили деньщики; это дѣлалось для того, чтобъ они не мялись.
О нашемъ ротномъ командирѣ, подполковникѣ, много говорить не стану. Человѣкъ онъ былъ, что называется тяжелый. Онъ ходилъ по батарѣе одинъ взадъ и впередъ, заложивши за спину руки. Подполковникъ былъ порядочный эгоистъ, думалъ только о себѣ, а до офицера, будь онъ голоденъ или холоденъ,—ему и надобности нѣтъ… Рота, правда, была у него исправна и хорошо обучена.
Между-тѣмъ пушечная пальба усиливалась. Вдругъ въ Бородинѣ началась ружейная трескотня, такъ-что дымъ отъ выстрѣловъ началъ покрывать селеніе. Вскорѣ поднялась суматоха на выходѣ изъ Бородина, около моста; хотя это было въ виду у насъ и довольно близко, такъ что около насъ просвистывали ружейныя пули, однако за дымомъ, пылью и отчасти туманомъ трудно было разсмотрѣть, что тамъ дѣлается. Стояло насъ въ кучкѣ до десяти офицеровъ и артиллерійскихъ, и пѣхотныхъ. Одинъ изъ пѣхотныхъ офицеровъ опустился на колѣни и свалился на землю безъ крика и вздрагиванья, даже въ лицѣ не замѣтили перемѣны. Мы заключили, что въ него попала пуля. Послѣ довольно продолжительнаго осмотра замѣтили на вискѣ, подъ волосами, небольшое кровавое пятно. Пуля пробила ему високъ и засѣла въ мозгѣ. Офицеры взглянули одинъ на другаго и почти въ одинъ голосъ сказали: «вотъ славная смерть»; потомъ, такъ какъ люди были еще свободны, приказали отнести убитаго.
Скоро узнали, что непріятель вытѣснилъ изъ Бородина расположенный тамъ егерскій гвардейскій полкъ: что егеря 24-й дивизіи ударили на непріятеля въ штыки, прогнали его за рѣчку и разломали мостъ. Мнѣ, артиллеристу, показалось, что гвардейцы слишкомъ скоро оставили Бородино, но пѣхотные офицеры судили о нихъ строже; егерей-же 24-й дивизіи расхвалили. Всякое дѣйствіе и аттака тутъ же получали оцѣнку; даже удачный артиллерійскій выстрѣлъ не оставался безъ замѣчанія. Не знаю, на сколько была справедлива оцѣнка, но долженъ замѣтить, что между арміей и гвардіей было мало ладовъ. Гвардію, какъ отборное войско, разумѣется, больше берегли и доставляли ей больше удобствъ, но это-то и порождало зависть и недоброжелательство.
Послѣ занятія Бородина непріятель ближе подвинулъ свои батареи и сталъ стрѣлять ядрами и гранатами. Впереди шла сильная ружейная перепалка и пули во множествѣ летали къ намъ. Мимо насъ проходила къ Бородину толпа ратниковъ съ носилками подбирать раненыхъ. Когда пролетали ядра, ратники мотали головами направо и налѣво, кланялись, крестились, а нѣкоторые становились на колѣни. Это была большая потѣха для солдатъ и какихъ тутъ не было остротъ…—«Кланяйся ниже, борода!.. Сними шапку!.. Крестись большимъ крестомъ!.. Бей поклоны, дуракъ!»—и тому подобное. Подумаешь, одинъ и тотъ же русскій народъ мужикъ и солдатъ, а какая между ними разница. Одинъ не скрываетъ внутренняго инстинкта самохраненія, а другой удерживается и стыдится показать свою слабость. Правда, что тогда были и солдаты обстрѣленные; многимъ было за двадцать лѣтъ на службѣ. Нѣкоторые знали Суворова, были въ Аустерлицкомъ сраженіи, Прусской и Финляндской кампаніяхъ. Такимъ солдатамъ кланяться предъ ядромъ не приходилось: не въ первый разъ встрѣчались съ ними.
Вскорѣ загремѣла сильная канонада на люнетѣ. Нашей ротѣ велѣно было взять шесть орудій на передки и идти къ Бородину. Спустившись съ возвышенности, мы повернули влѣво и, надъ довольно крутымъ, хотя и небольшимъ овражкомъ, выстроились правымъ крыломъ къ Бородину, а лѣвымъ къ сторонѣ люнета, снялись съ передковъ и приготовились. Вскорѣ показались огромныя непріятельскія колонны; онѣ шли прямо и стройно со стороны Бородина на люнетъ. Солнце ярко свѣтило и блескъ отъ ружейныхъ стволовъ прямо отражался намъ въ глаза. Хотя батарея непріятельская, со стороны Бородина, порядочно осыпала насъ ядрами, но мы на это не смотрѣли; все наше вниманіе обращено было на колонны, по которымъ тотчасъ-же началась жесточайшая пальба. Стрѣляли мы, стрѣляли батареи лѣвѣе насъ, стрѣляли изъ люнета и изъ-за люнета. Ружейныхъ выстрѣловъ не было уже слышно, ихъ заглушала канонада. Непріятельскія колонны шли безъ выстрѣла. Кажется, одни только Наполеоновскіе войска и могли наступать такимъ образомъ. За то сколько ихъ и легло на этомъ пути! Помѣрѣ приближенія къ люнету въ колоннахъ начало темнѣть и потомъ все скрылось въ дыму и пыли, такъ-что пострѣлявъ еще въ колонны почти уже на угадъ, мы поворотили свои орудія противъ непріятельскихъ. Какъ отступали французы отъ люнета—мы не видали, но конечно не такъ уже стройно, какъ наступали. Вскорѣ стало извѣстно, что непріятель былъ на люнетѣ, что его оттуда прогнали и даже прошелъ слухъ, что захватили Мюрата или какого-то генерала. Это былъ моментъ, когда нѣсколько нашихъ генераловъ бросились отбивать люнетъ. Съ ними бросился и нашъ начальникъ артиллеріи, незабвенный графъ Кутайсовъ, молодой, прекрасный, благородный. Онъ палъ въ общей свалкѣ. Мы очень объ немъ жалѣли, потому что всѣ его любили и онъ любилъ насъ не менѣе. Онъ, обыкновенно, говаривалъ: «Всѣмъ я доволенъ своими артиллеристами, одна бѣда: какъ только ночной походъ, ни одного офицера не видно—всѣ спятъ и гнѣзда свили себѣ на орудіяхъ.» Отчасти это была правда. Изъ нашей роты нѣсколько людей и лошадей были убиты и ранены, самыя же орудія, ротный командиръ, штабсъ-капитанъ, поручикъ и я остались невредимыми.
Вскорѣ мы замѣтили, что противъ нашего люнета и отъ него, по направленію къ Бородину, въ огромномъ количествѣ подъѣзжаетъ, строится и начинаетъ стрѣлять непріятельская артиллерія. Подскакавшій къ намъ свитскій офицеръ нашей дивизіи сказалъ, что намъ приказано идти къ люнету и повелъ насъ туда. Хотя мы стояли и близко отъ него, но за овражкомъ намъ нельзя было проѣхать прямо, а потому, взявъ на передки наши шесть орудій, взъѣхали обратно на возвышеніе, гдѣ стояли вначалѣ, и оттуда повернули вправо къ люнету. Не доѣзжая его, переѣхали мы чрезъ небольшую впадину и построились у самаго люнета, примкнувъ лѣвымъ флангомъ къ правой сторонѣ его, а правымъ—къ впадинѣ. Во впадинѣ, позади люнета, на самомъ люнетѣ и впереди его, лежали наши и непріятельскіе трупы, перемѣшавшись, и въ такомъ количествѣ, что не было возможности ихъ объѣхать. Мы ѣхали прямо, тѣмъ болѣе, что торопились. Особенно много было тѣлъ во впадинѣ и во рву люнета; тутъ же валялись ружья, тесаки, кивера, и по всему было видно, что здѣсь происходила порядочная рукопашная схватка. На самомъ люнетѣ орудій не было.
Занявъ назначенную позицію, мы сняли съ передковъ зарядные ящики, поставили ихъ немного подъ прикрытіемъ праваго крыла люнета и приготовились дѣйствовать. Противъ насъ стояла линія непріятельскихъ орудій; вправо они протягивались къ Бородину и былъ виденъ конецъ ихъ, влѣво же конца имъ не было видно за люнетомъ. Орудія ихъ были уже въ полномъ дѣйствіи. Французы насъ, кажется, сначала не замѣтили и дали намъ, хотя и не совсѣмъ, но довольно спокойно выстроиться и приготовиться. Погода стояла чистая и ясная, съ небольшимъ вѣтромъ, такъ что дымъ отъ выстрѣловъ совершенно разносило. Не могу опредѣлить, на какомъ именно разстояніи были мы отъ непріятельскихъ орудій, но мы могли наблюдать всѣ ихъ движенія; видѣли, какъ заряжали, какъ наводили орудія, какъ подносили пальники къ затравкамъ. Вправо отъ насъ, на возвышеніи, стояла наша артиллерія и дѣйствовала; внизу, надъ оврагомъ, гдѣ мы прежде стояли, была тоже наша артиллерія, въ числѣ которой находились другія шесть орудій нашей роты; съ лѣвой стороны отъ насъ тоже гремѣла артиллерія, но намъ за люнетомъ ее не было видно. Вообще, что дѣлалось на нашемъ лѣвомъ флангѣ—мы ничего не видали. Слышался оттуда только гулъ отъ выстрѣловъ до того сильный, что ни ружейныхъ выстрѣловъ, ни криковъ сражавшихся, ни стоновъ раненыхъ не было слышно. Команду также нельзя было слышать и чтобъ приказать что-нибудь у орудій, нужно было кричать; все сливалось въ одинъ гулъ. Пока мы готовились, у насъ убили одного человѣка, выбили косякъ у колеса и оторвало ногу у лошади, съ которой успѣли, однако, снять хомутъ и привязать ея къ передку. Послѣ было уже не до хомутовъ.... Какъ только мы открыли огонь, на насъ посыпались непріятельскія ядра и гранаты; они уже не визжали протяжно, а только и слышно было надъ головой, направо и налѣво, вж… вж… вж.... Къ счастію, позиція наша была такого рода, что впереди насъ тянулась легкая возвышенность, такъ что линія направленія нашихъ орудій только проходила чрезъ нее и непріятельскіе снаряды больше били въ возвышенность и съ рикошета перелетали чрезъ насъ, гранаты же разрывало далеко назади. Еслибы не это обстоятельство, насъ уничтожили бы, кажется, въ полчаса времени. Положеніе нашихъ батарей съ правой стороны, за впадиной на возвышеніи, было еще ужаснѣе. Артиллерійская батарейная рота, стоявшая тамъ во время нашего пріѣзда, скоро поднялась назадъ. На мѣсто ея построилась другая. Покуда она снималась съ передковъ и выстроилась, сотни ядеръ полетѣли туда. Людей и лошадей стало, въ буквальномъ смыслѣ, коверкать, а отъ лафетовъ и ящиковъ летѣла щепа. Въ то время, когда разбивались орудія и ящики, никакого треска слышно не было,—ихъ какъ будто какая-то невидимая рука разбивала. Сдѣлавъ изъ орудій выстрѣловъ по пяти, рота эта снялась; подъѣхала на ея мѣсто другая—и опять таже исторія. Смѣнились въ короткое время роты три. И въ нашей ротѣ, несмотря на ея выгодную позицію, много было убито людей и лошадей. Людей стало до того мало, что трудно было дѣйствовать у орудій. Фейерверкеры исправляли должность канонировъ и подносили снаряды. У одного орудія разбило ось и лафетную доску; орудіе упало и людьми отъ него пополнили недостатокъ при другихъ и тѣмъ немного поисправились. У насъ уже оставалось мало снарядовъ, но подъѣхали другіе ящики, которые такъ же скоро были разстрѣляны; послали вновь за снарядами и, благодаря распорядительности артиллерійскаго начальства, ихъ привезли немедленно. Общее распоряженіе артиллеріей было, кажется, неудовлетворительно. Люнетъ, на которомъ было достаточно мѣста для 18 батарейныхъ орудій, гдѣ они имѣли бы довольно хорошее прикрытіе во все время, не былъ занятъ; впрочемъ, можетъ-быть по причинѣ его разрушеннаго состоянія туда нельзя было поставить орудій, но въ этомъ нѣкогда было удостовѣриться. Но что могли сдѣлать роты, которыя ставили поодиночкѣ на холму, по правую сторону отъ насъ, противъ пятидесяти или даже ста орудій? Еслибы поставить вдругъ три или четыре роты и разомъ открыть огонь, то можно бы ожидать успѣха. Мѣста тамъ было достаточно для нихъ, да и артиллеріи въ резервѣ, говорятъ, было довольно. Вѣроятно и въ другихъ мѣстахъ были подобныя артиллерійскія распоряженія. Не даромъ фельдмаршалъ жалѣлъ о смерти генерала Кутайсова. Въ непріятельской артиллеріи тоже замѣтно было сильное разстройство. Видно было, какъ и у нихъ орудія ворочались на бокъ и многія убирались назадъ.
Пѣхота, кажется, большею частію стояла сзади насъ; видна была только часть ея въ ложбинѣ, въ овражкѣ и въ прикрытіи нашемъ, за люнетомъ, да и дѣлать ей тутъ было нечего. Когда же встрѣчалась надобность въ пѣхотѣ, она какъ будто изъ земли выростала: гдѣ выстрѣлитъ, гдѣ въ штыки ударитъ. Кавалеріи намъ совсѣмъ не было видно, да нѣкогда было и разсматривать, гдѣ кто стоитъ. Особенно что дѣлалось на лѣвой сторонѣ—мы ничего не видали. Изъ генераловъ былъ у насъ на батареѣ нашъ Костенецкій. Онъ объѣзжалъ батареи; постоитъ, что-нибудь скажетъ или прикажетъ ротному командиру и дальше. У насъ онъ сказалъ своимъ звучнымъ голосомъ:—«Смотрите, господа, зарядовъ даромъ не терять, не торопиться и каждый выстрѣлъ наводить.»—И надо сказать правду, это выполнялось въ точности. Говорятъ, на одной батареѣ у Костенецкаго убило лошадь. Онъ равнодушно выкарабкался изъ подъ нея, снялъ мундштукъ и сѣдло, которое положилъ себѣ на плечи. Когда командиръ роты предложилъ ему солдата, онъ сказалъ: «Не надо, солдатъ нуженъ вамъ; я и самъ донесу сѣдло.» Такимъ образомъ Костенецкій обходилъ батареи пѣшкомъ съ сѣдломъ на плечахъ. Такъ разсказывали; самъ я не видалъ этого, но отъ него можно было ждать подобной выходки. Генералъ Костенецкій былъ грознаго вида, сильный и храбрый, какъ левъ, но характеръ у него былъ очень добрый. Доброту его испыталъ почти каждый изъ насъ на себѣ. Случалось иногда, что онъ вспылитъ, но всегда кончалось ничѣмъ; всѣ это знали и мало отъ его вспышекъ тревожились. Мы прозвали его странствующимъ рыцаремъ. Гдѣ бы онъ ни послышалъ перестрѣлку, въ авангардѣ или аріергардѣ, непремѣнно туда явится. За нимъ ѣздилъ человѣкъ съ хлѣбомъ и кускомъ холодной говядины; гдѣ вздумается ему, тамъ онъ остановится, поѣстъ и выспится. Канонада, между тѣмъ, продолжалась съ обѣихъ сторонъ своимъ порядкомъ. Въ это время на правой сторонѣ Бородина, за рѣкой Калачи, показалась наша кавалерія въ порядочныхъ массахъ; она направилась прямо на Бородино. Я подошелъ къ штабсъ-капитану и говорю ему:—«Смотрите, вотъ наши идутъ на французовъ.»—«Да, точно, наши идутъ въ аттаку», отвѣчалъ онъ; «посмотримъ, что-то будетъ.» Солнце свѣтило ярко; движенія нашей кавалеріи было совершенно у насъ въ виду. У непріятеля была замѣтна суматоха; французскіе солдаты, находившіеся впереди, на правой сторонѣ Бородина, бѣжали къ нему, а изъ него выходили въ полѣ и чрезъ нѣсколько времени образовалось нѣсколько каре; блескъ отъ ружей отражался къ намъ. Кавалерія наша пошла скорѣй, потомъ быстро устремилась впередъ. Это такъ заняло меня, что я забылъ о своей батареѣ. Мгновенно пришла мнѣ мысль—всѣ каре выстрѣлятъ, кавалерія бросится и сомнетъ ихъ, а тамъ и намъ будетъ легче. Но на дѣлѣ вышло не такъ: кавалерія подскакала на ружейный выстрѣлъ и вдругъ поворотила и пустилась назадъ, такъ-что каре и не выстрѣлили.—«Видѣли?» сказалъ подошедшій нашъ штабсъ-капитанъ.—«Вотъ вамъ и аттака!…»—При этомъ мы имъ прочитали порядочную нотацію. Впрочемъ, можетъ быть, мы и напрасно ихъ бранили. Могли ли мы знать настоящія причины такихъ дѣйствій. Мы могли судить только наглядно.
Вдругъ французская артиллерія страшно, усиленно загремѣла. Нашъ ротный командиръ велѣлъ зарядить и стрѣлять картечью. Намъ отвѣчали тѣмъ же. При первыхъ выстрѣлахъ ударило меня какъ будто палкой по лѣвой ногѣ; я присѣлъ и увидѣлъ порядочной величины картечь, но уже на излетѣ; она моей ноги не пробила, а только зашибла. Значитъ, мы были на близкомъ разстояніи отъ непріятеля, когда изъ орудій въ орудія могли стрѣлять картечью. Почти вслѣдъ за тѣмъ я упалъ подлѣ орудія безъ всякаго сознанія и боли и тоже безъ всякаго сознанія очутился впереди зарядныхъ ящиковъ. Вторымъ ударомъ меня совершенно ошеломило. Когда я опомнился и сѣлъ, то почувствовалъ рѣзкую боль въ лѣвой сторонѣ лица; приложилъ я руку къ щекѣ и на рукѣ оказалась земля и кровь. Въ первое мгновеніе показалось, что мнѣ всю щеку сорвало. Очувствовавшись, я увидѣлъ, что меня обдало землей отъ рикошета съ ногъ до головы. На мундирѣ и панталонахъ земля налипла комками и кромѣ того землей разбило мнѣ носъ и губы до крови. Спустя нѣсколько минутъ, я почувствовалъ тупую боль въ лѣвой ногѣ у колѣна. За всѣмъ тѣмъ хотѣлъ было встать и идти опять къ орудіямъ, но не могъ подняться и упалъ отъ боли въ ногѣ. Мнѣ послѣ говорили, что ядро упало впереди орудія, при которомъ я стоялъ, съ рикошета обдало меня землей, потомъ ударило снизу въ лафетную доску, разбило ее и осколкомъ дерева ударило меня по ногѣ; отъ удара я упалъ, потомъ вскочилъ, пробѣжалъ къ ящикамъ и опять упалъ. Какъ это все случилось—самъ я рѣшительно ничего не могъ припомнить. Тотчасъ-же за мной картечь ударила подполковника и его увезли. Послѣ узнали, что ему картечь ударила въ лѣвую челюсть, раздробила ее и, пройдя около горла на правую сторону, остановилась въ шеѣ за кожей, откуда ее легко вынули. Рана была тяжелая, однако не смертельная. Подполковникъ пріѣхалъ уже на другой годъ, послѣ Свѣтлаго Праздника, въ роту около Вильно, гдѣ мы остановились формироваться; рана его больше года не заживала.—Я былъ въ недоумѣніи, что мнѣ дѣлать? Идти назадъ—не могу; чтобъ отвести меня—людей осталось мало, хотя два орудія изъ шести лежали уже на боку; а между тѣмъ канонада съ нашей стороны почти затихла. Я рѣшился обождать. Вѣрно, думаю, наши скоро пойдутъ назадъ и меня посадятъ на лафетъ.
Не успѣлъ я кончить своихъ разсужденій, какъ произошла у орудій суматоха. Бросились брать орудія на передки и тутъ же изъ за люнета показалась толпа нашихъ егерей, въ разстройствѣ перемѣшавшихся съ артиллеристами. Вслѣдъ за ними гнались французскіе кирасиры въ каскахъ съ конскими хвостами. За всѣмъ тѣмъ два орудія успѣли взять на передки, а два цѣлыхъ орудія и два съ разбитыми лафетами и передками окружили и захватили французы. Наши спасались кто какъ могъ, вертясь между орудій, а французы гонялись за ними съ палашами, почти окруживъ ихъ. При этой суматохѣ зарядные ящики поворотили въ безпорядкѣ назадъ, но изъ нихъ нѣсколько захватили. Все это происходило вокругъ меня; мнѣ не къ кому было обратиться,—всякъ думалъ о себѣ,—и я больше на рукахъ успѣлъ дотащиться до ложбины и тамъ, поскользнувшись на запекшуюся кровь, повалился между трупами. Все разбѣжалось и какъ будто затихло. Оставался я тутъ не долго. Полежавъ немного, я сѣлъ; въ это время съ правой стороны, изъ за люнета, показался конный артиллерійскій фейерверкеръ съ лошадью въ поводу. Увидѣвъ меня, онъ сказалъ: «Садитесь, ваше благородіе, на лошадь.... нашихъ тамъ сбили.» Горько было мнѣ узнать, что нашихъ сбили, однако, слава Богу, вышло послѣ не совсѣмъ такъ. Вблизи отъ меня упала граната и горѣла подлѣ нашего солдата, у котораго часть внутренностей была наружи, значитъ онъ находился въ положеніи безнадежномъ, но какія усилія употреблялъ несчастный, чтобъ отползти подальше—страшно было смотрѣть. Я прислонился за убитаго, гранату разорвало и меня не задѣло.
Это кажется было послѣднее занятіе нашего люнета. Непріятельскія ядра начали летать чаще и чаще по направленію уже отъ люнета къ Горкамъ. Въ это время попалась мнѣ на глаза толстая палка или колъ, должно-быть отъ носилокъ для раненыхъ. Я подползъ къ ней, взялъ ее и очень обрадовался, что съ помощію ея могъ идти, хотя и съ большимъ трудомъ. Нога моя почти одеревенѣла, особенно больно было въ изгибѣ колѣна. Немного подумавъ, потащился я назадъ. Мимо меня проскакалъ свитскій офицеръ, чуть ли не г. Липранди, и сказалъ мнѣ: «Не ходите, тамъ уже французы; пробирайтесь туда....» и, махнувъ мнѣ рукой, онъ ускакалъ. Побрелъ я туда, куда махнулъ мнѣ рукой свитскій офицеръ, и подъ выстрѣлами поровнялся съ люнетомъ. Въ ложбинѣ, къ которой вначалѣ примыкали наши орудія, увидѣлъ я прилегшую нашу пѣхоту; чрезъ нее съ шумомъ летѣла картечь и била въ противуположную возвышенность, такъ что пыль взвивалась. Идти дальше—нельзя было, проползти еще можно было какъ-нибудь. Я остановился. Вдобавокъ преогромное ядро или граната съ порядочную шапку пролетѣло мимо самыхъ моихъ ногъ, ударило недалеко въ землю и, сдѣлавъ огромную рытвину, понеслось дальше. Тутъ сробѣлъ я и потерялся. Опершись на палку и повѣся голову, стоялъ я и не зналъ, что и придумать. Въ эту минуту я испыталъ то, чего дотого времени не испытывалъ. Страшно было быть при орудіяхъ во время перестрѣлки. Куда ни посмотришь—тамъ ранятъ, тамъ убьютъ человѣка, да еще какъ убьютъ!… почти разрывало ядрами; тамъ повалитъ лошадь, тамъ ударитъ въ орудіе или ящикъ; безпрестанно предъ орудіями рветъ и мечетъ рикошетами землю; направо, на возвышенности, на нашихъ глазахъ разноситъ артиллерію, а про визгъ ядеръ и говорить нечего. Ротный командиръ былъ на лошади, а у насъ у каждаго изъ офицеровъ было по два орудія. Убьютъ лошадь, убьютъ или ранятъ человѣка—нужно сдѣлать распоряженіе замѣнить ихъ; нужно смотрѣть, чтобы не было остановки въ снарядахъ; нужно обратить вниманіе, какъ ложатся снаряды и приказать какъ наводить орудія. Начиная отъ штабсъ-капитана почти каждый выстрѣлъ повѣряли сами офицеры и могу сказать, что всѣ исполняли свое дѣло какъ слѣдуетъ. Значитъ страхъ не былъ таковъ, чтобы забывали свои обязанности и не исполняли ихъ по мѣрѣ возможности. Тутъ приходила мнѣ мысль, что пожалуй ни при осадѣ города Трои, ни на Куликовомъ полѣ не было такихъ страстей. Тамъ въ рукопашномъ бою можетъ-быть и больше убивали людей, но по крайней мѣрѣ видны были наносимые удары; а тутъ каждое мгновеніе долженъ ожидать, что разорветъ тебя ядромъ въ пухъ и прахъ. Опершись на палку, стоялъ я въ такомъ безвыходномъ положеніи. Кругомъ французы, со всѣхъ сторонъ ядра.... Вспомнилъ я о Богѣ и думаю: «Господи! неужели мнѣ здѣсь назначено умереть?» и кажется заплакалъ. Въ двадцать лѣтъ съ небольшимъ, при здоровьи, умирать не хочется. Мгновенно у меня въ головѣ какъ будто просвѣтлѣло и явилась рѣшимость. Богъ дастъ,—поплетусь прямо къ Горкамъ, по направленію непріятельскихъ выстрѣловъ. Между тѣмъ выстрѣлы какъ будто пріутихли, но и тутъ еще не было конца моимъ испытаніямъ. Только что началъ я взбираться на возвышенность, какъ показалась, прямо противъ меня, по направленію отъ Горокъ къ люнету, длинная и густая линія кавалеріи; это были уланы, съ значками на пикахъ; сперва я не узналъ—наши это или непріятели, но потомъ замѣтилъ, что у нихъ съ правой стороны два нашихъ зарядныхъ ящика и кивера не наши. Первое мгновенное побужденіе было бѣжать въ сторону. Мнѣ показалось, что уланы ѣхали не очень шибко и еслибъ не больная нога, то при моемъ ростѣ и легкости, никогда бы имъ меня не догнать, да и гнаться за мной не пришло бы имъ въ голову. Нечего было дѣлать, я легъ на землю и, странная вещь, не потерялся нисколько, былъ въ полномъ сознаніи; думаю: «колоть меня не станутъ, но растопчутъ лошадьми». Я положилъ обѣ руки на голову, чтобы защитить ее отъ конскихъ копытъ, имѣя въ виду, что если попадетъ подкова по затылку,—тогда конецъ, а если только помнутъ, то все же я могу остаться живъ. Хотя это было похоже на то, что утопающій хватается за соломенку, однакоже я такъ и сдѣлалъ. Только что кончилъ я свое разсужденіе, какъ раздался ружейный залпъ и пули просвистѣли надо мной; не понимаю, какъ ни одна изъ нихъ не задѣла меня. Послѣ, когда я уже былъ въ отставкѣ, разсказывалъ я объ этомъ случаѣ въ пріятельскомъ кругу; теперешній мой сосѣдъ, подполковникъ, служившій тогда поручикомъ въ Софійскомъ пѣхотномъ полку, вскочилъ со стула и вскричалъ: «это мы.... это мы лежали.... это мы ихъ такъ поподчивали!…» Значитъ, это былъ Софійскій полкъ. Потомъ раздался другой залпъ вправо отъ французовъ. Пѣхота наша была на-сторожѣ; куда ни обращался непріятель, вездѣ встрѣчалъ ее. Я поднялъ голову и увидѣлъ, какъ нѣсколько всадниковъ валятся съ лошадей, какъ заднія лошади спотыкаются и падаютъ чрезъ переднихъ, а съ уланъ валятся кивера. Но вдругъ уланы правымъ крыломъ начали заѣзжать и я разсчиталъ по направленію, принятому ими, что зарядные ящики должны непремѣнно переѣхать чрезъ меня. Опустивъ голову, я опять до того потерялся, что даже не употребилъ никакого усилія, чтобы сколько-нибудь откатиться въ сторону. По счастію, ящики не задѣли меня и проѣхали не болѣе, какъ на одинъ шагъ отъ моей головы. Кавалерія непріятельская въ замѣшательствѣ, словно угорѣлая, промчалась, оставивъ люнетъ въ правой сторонѣ. Наша кавалерія тотчасъ же ударила на непріятельскихъ улановъ.
Возблагодаривъ Бога, я всталъ и побрелъ по возвышенности, гдѣ мы ночевали. Вся она была изрыта ядрами, кое-гдѣ торчали остатки нашихъ бивуаковъ. Въ правой сторонѣ отъ меня шли и строились наша пѣхота и артиллерія въ длинную линію. Снаряды непріятельскіе опять стали сыпаться по мѣсту, гдѣ я шелъ, по остаткамъ нашихъ бивуаковъ, направляясь на наши строившіяся линіи. Мысль, что я только что избавился отъ явной смерти, возродила во мнѣ увѣренность, что эти ядра уже не для меня; я о нихъ не думалъ и ковылялъ преспокойно къ Горкамъ. Пришедши къ оврагу, отдѣлявшему возвышенность отъ Горокъ и большой дороги, я спустился туда бокомъ и тамъ, совершенно свободный отъ выстрѣловъ, перевелъ духъ. Выбраться изъ оврага было гораздо труднѣе, и тутъ пришлось работать больше руками.
Такимъ образомъ добрался я до большой дороги. Вся она уставлена была подбитыми орудіями и ящиками, лазаретными фурами и разными повозками. Раненые тащились въ безпорядкѣ, иныхъ несли на носилкахъ. Тутъ же дѣлали операціи[1] и перевязки. Клали раненыхъ въ фуры и повозки, которыхъ много нагнали предъ сраженіемъ. По дорогѣ во множествѣ валялись безчувственные и мертвые. Я встрѣтился съ польскимъ уланскимъ офицеромъ въ штабъ-офицерскихъ эполетахъ; онъ былъ безъ кивера. Мундиръ на немъ былъ такой, какой я замѣтилъ на скакавшихъ на меня уланахъ; воротникъ былъ отложенъ; на шеѣ, около плеча, виднѣлась глубокая сабельная рана, изъ которой струилась кровь. Раненаго поляка велъ нашъ солдатъ. Онъ заговорилъ со мною первый и между прочимъ сказалъ: «Это меня такъ рубнулъ, псяюха, мой своякъ; я свалился съ коня и меня взяли въ плѣнъ».
У дороги стояла разстроенная артиллерійская рота. Оказалось, что эта рота нашего корпуса, 24-й дивизіи. Ротному командиру терли какими-то спиртами почти почернѣвшую ногу. Ядромъ ударило ему въ стремя и зашибло ногу. Тутъ же пріютили и меня. Фельдшеръ обтеръ землю съ моего лица, обмылъ запекшуюся кровь и примочилъ ногу. Меня даже подкрѣпили пищей.
Когда я отдохнулъ и вышелъ на дорогу, нѣсколько солдатъ изъ нашей роты стояли съ пушечнымъ передкомъ, съ двумя лошадьми и съ тремя или четырьмя зарядными ящиками изъ бывшихъ при люнетѣ. Я приказалъ отыскать кого-нибудь изъ офицеровъ; мнѣ скоро дали знать, что немного впереди находится штабсъ-капитанъ съ поручикомъ. Онъ былъ съ двумя орудіями, нѣсколькими зарядными ящиками и малымъ числомъ людей. Объяснилось, что тотчасъ послѣ меня ранили нашего подполковника и что послѣ его отъѣзда изъ за люнета бросились прямо на наши орудія разстроенные егеря, а вслѣдъ за ними устремилась французская кавалерія. Можетъ-быть, успѣли бы увезти и всѣ четыре цѣлыя орудія нашей роты, но егеря такъ сбились между орудій, что помѣшали взять ихъ на передки, а вслѣдъ за тѣмъ французы почти окружили орудія. Штабсъ-капитанъ, увертываясь отъ французовъ, сорвалъ съ себя шпагу; поручика окружили, прокололи ему палашами въ двухъ мѣстахъ спину и лѣвую руку, и вѣрно положили бы на мѣстѣ, еслибы не подскакалъ французскій офицеръ, который, взявъ у него шпагу, махнулъ ему идти къ сторонѣ французовъ. Нашъ поручикъ пошелъ, однако, къ своимъ и благополучно спасся отъ французовъ. Было нѣсколько случаевъ и съ солдатами. Одинъ здоровый солдатъ изъ Малороссовъ, вздумавшій отбиваться банникомъ, былъ исколотъ. Другой, уроженецъ Минской губерніи, закричалъ: «Я естемъ Полякъ!» Его пощадили и велѣли идти къ французамъ, онъ такимъ образомъ и отдѣлался. Одинъ егерь маленькаго роста, съ голосомъ совершенно дѣтскимъ, но очень хорошій и исправный солдатъ, когда его окружили, упалъ на спину, барахтался руками и ногами и такъ кричалъ своимъ пискливымъ голосомъ, что сколько кавалеристы не понуждали лошадей своихъ подъѣхать къ нему,—все было напрасно: лошади отскакивали назадъ; вскорѣ подскочили наши кавалеристы и отогнали французовъ. Одинъ ѣздовой съ заряднымъ ящикомъ только-что поворотилъ назадъ, какъ его окружили французы. «Я—разсказывалъ онъ—упалъ на шею лошади и поводья спустилъ. Ударили меня по спинѣ плашмя разъ и другой,—я не шевелюсь; потомъ ткнули меня въ задъ палашомъ такъ больно, что я подпрыгнулъ и закричалъ. Лошади, испугавшись, бросились, пробились сквозь французовъ и я ускакалъ. Слышно было только, что хохочутъ, шельмы». Много было происшествій въ подобномъ родѣ. Вскорѣ нашлись и другія наши шесть орудій; у нихъ были попорчены станины у лафетовъ и много колесъ. Поручика, бывшаго при орудіяхъ, ударило картечью въ офицерскій знакъ, въ самый орелъ,—офицерскіе знаки были тогда довольно большіе,—и хотя не пробило его, но вогнуло такъ, что придавило грудную кость; офицеръ этотъ долго страдалъ грудью. Бѣдному подпоручику, который желалъ помѣстить свою душу на звѣзду, оторвало обѣ ноги, гораздо выше колѣна, и мы вскорѣ узнали, что онъ умеръ на перевязочномъ пунктѣ. Другаго подпоручика спасъ фельдфебель; замѣтивъ ядро или гранату, онъ схватилъ его за руку и только что сказалъ: «берегитесь», какъ самъ былъ пораженъ въ голову и его кровью и мозгомъ обрызгало подпоручика.
Наша рота потеряла два цѣлыхъ орудія, два подбитыхъ, два передка и нѣсколько зарядныхъ ящиковъ. Одинъ подпоручикъ былъ убитъ, подполковникъ тяжело раненъ, одинъ офицеръ исколотъ палашами, два контужены. Остались невредимыми штабсъ-капитанъ и одинъ подпоручикъ; людей и лошадей потеряли наполовину.
Со времени нашего удаленія съ позиціи канонада начала замѣтно затихать. Стало вечерѣть и пальба почти затихла. Наши войска остались на прежней позиціи. Такъ кончился для насъ достопамятный день 26-го августа.
Примѣчанія[править]
- ↑ Исправлена опечатка «опараціи». — Примечание редактора Викитеки.
