Возражения на теорию потомственной связи разнородных форм — Переходы — Отсутствие или редкость переходных разновидностей — Переходы в образе жизни — Его разнообразие в одном и том же виде — Виды с образом жизни, далеко разнящимся от образа жизни сродных форм — Органы чрезвычайно усовершенствованные — Способы перехода — Затруднительные случаи — Natura non facit saltum — Органы маловажные — Органы непостоянно достигающие совершенства — Закон единства типа и закон условий существования оба могут быть подведены под начало естественного подбора.
При чтении предыдущих глав читателю должно было прийти в голову множество возражений. Многие из них так важны, что я не могу подумать о них без некоторого смущения; но, по крайнему моему разумению, большая часть из них представляет затруднения лишь кажущиеся, остальные же недостаточны для опровержения моей теории.
Эти возражения и затруднения можно разделить на следующие четыре разряда. Во-первых, почему, если виды произошли от других видов посредством нечувствительных переходов, не встречаем мы повсюду бесчисленных переходных форм? Почему вся природа не представляет нам сплошного ряда оттенков, вместо постоянного разграничения отдельных видов?
Во-вторых, возможно ли, чтобы животное, имеющее, например, строение и повадки летучей мыши, произошло через потомственное видоизменение от животного с совершенно иными повадками? Можем ли мы поверить, чтобы естественный подбор произвел, с одной стороны, органы столь маловажные, как хвост жирафы, служащий мухогонкою, и с другой стороны, органы столь дивного строения, каков глаз, неподражаемое совершенство которого едва ли до сих пор вполне изведано нами?
В-третьих, могут ли инстинкты приобретаться и видоизменяться путем естественного подбора? Как отнесемся мы, например, к дивному инстинкту пчелы, предупредившей на практике в постройке своих ячеек открытия глубоких математиков?
В-четвертых, как объяснить, что виды при скрещении поражаются бесплодием или производят бесплодное потомство, между тем как при скрещении разновидностей их плодовитость не страдает?
Первые два вопроса мы рассмотрим в этой главе, вопросы об инстинкте и о скрещениях в главах отдельных.
Об отсутствии или редкости переходных разновидностей. — Так как естественный подбор действует только чрез сохранение выгодных видоизменений, то в местности вполне населенной каждая новая форма будет стремиться к замещению, к истреблению своего менее совершенного родича или других хуже приспособленных форм, с которыми она приходит в состязание. Как мы видели, вымирание и естественный подбор идут рука об руку. Поэтому, если мы рассматриваем каждый вид как потомство какой-либо другой неизвестной формы, мы должны допустить, что в большей части случаев и родич, и все переходные разновидности должны были истребиться самым процессом возникновения и совершенствования новой формы.
Но по этой теории должны же были существовать когда-то эти бесчисленные переходные формы; почему же не находим мы их бесчисленных остатков в осадочных слоях земной коры? Разбор этого вопроса будет гораздо уместнее в главе о неполноте геологических свидетельств; замечу тут только, что ответ на него, по моему мнению, главным образом заключается в том обстоятельстве, что геологическая летопись несравненно отрывочнее, чем обыкновенно предполагают; эта отрывочность главным образом зависит оттого, что органические существа не живут в морях на значительных глубинах, и что их остатки заключаются и сохраняются на будущие времена лишь в осадочных массах, достаточно толстых и пространных, чтобы противостоять в громадной степени последующим процессам разрушения; а такие массы с органическими остатками могут накопляться лишь там, где много осадков отлагается на мелкое дно моря, в то же время медленно опускающееся. Эти обстоятельства могли соединиться лишь редко и через огромные промежутки времени. Все те периоды, в которые дно моря остается неподвижным или поднимается, или когда отлагается очень мало осадков, оставят пробелы в нашей геологической летописи. Земная кора — обширный музей; но составляющие его коллекции были собраны чрез громадные промежутки времени.
Но, могут возразить далее, там, где множество близкосродных форм живут рядом, в одной стране, мы должны были бы найти много и переходных форм. Возьмем простой пример: путешествуя по материку с севера на юг, мы обыкновенно встречаем один за другим близкосродные виды, очевидно, занимающие приблизительно одинаковые места в природном строе страны. Эти заменяющие друг друга виды часто встречаются и заходят за взаимные свои пределы, и по мере того, как один из них редеет, другой делается обыкновеннее, пока совершенно не заместит первого. Но если мы сравним эти виды там, где они встречаются, мы в большей части случаев найдем их столь же резко различными во всех подробностях строения, как и экземпляры тех же видов, взятые из центра их области. По моей теории, эти сродные виды произошли от общего родича, и во время процесса видоизменения каждый из них приспособился к жизненным условиям своей области, вытеснил и истребил своего первоначального родича и все разновидности, промежуточные между своею прежнею и настоящею формою. Поэтому, нам нечего ожидать, что встретим в настоящее время многочисленные переходные разновидности в каждой из областей, хотя они и могли существовать там прежде и могут найтись в ископаемом состоянии. Но почему в промежуточной полосе, представляющей средние условия жизни, не находим мы и теперь средних, связующих разновидностей? Эта загадка долго смущала меня. Но я полагаю, что она может быть в значительной мере разрешена.
Во-первых, мы, когда имеем перед собою непрерывную область, не имеем еще прав заключить, чтобы она была таковою и в продолжение долгих времен. Геология свидетельствует о том, что почти всякий материк распадался на острова даже в позднейшие третичные периоды, и на таких островах могли слагаться отдельные виды, без всякой возможности существования промежуточных разновидностей в промежуточной полосе. Вследствие изменений в очертаниях суши и в климате, морские области, ныне сплошные, могли в недавние времена представлять условия менее непрерывные и однообразные, чем теперь. Но я не хочу напирать на этот способ разрешать вопрос; ибо я убежден, что многие резко разграниченные виды возникли в областях, совершенно непрерывных; хотя я и не сомневаюсь в том, что прежняя раздельность областей, ныне непрерывно связанных, играла важную роль в образовании новых видов, в особенности между животными, беспрестанно скрещивающимися и кочующими.
Изучая теперешний способ распределения видов по обширной области, мы по большей части находим, что они довольно обыкновенны на значительной площади, затем становятся почти внезапно реже у ее границ и наконец совершенно исчезают. Поэтому, нейтральная полоса между двумя заменяющими друг друга видами по большей части узка в сравнении с исключительною областью каждого из них. Мы наблюдаем тот же факт при восхождении на горы, и подчас, как заметил Альфонс Декандоль, разительна внезапность, с которою исчезает обыкновенный альпийский вид. Тот же факт был замечен Форбсом при исследовании посредством сонды глубины моря. Тем, которые рассматривают климат и физические условия жизни как всесильные факторы распределения организмов по земной поверхности, эти факты должны казаться очень странными, так как климат и высота или глубина представляют ряд нечувствительных переходов. Но когда мы вспомним, что каждый вид даже в центре своей области неимоверно увеличил бы свою численность, если б не прочие, соперничающие с ним виды; что почти все виды питаются другими видами или служат им добычею; словом, что каждое органическое существо прямо или косвенно, но всегда существенно связано с другими организмами, — мы должны допустить, что пределы распространения жителей данной страны нисколько не зависят исключительно от нечувствительно изменяющихся физических условий, но в значительной мере и от присутствия других видов; а так как эти виды суть факторы определенные (каким бы путем они ни сделались таковыми), не переходящие один в другой нечувствительными оттенками, пределы распространения каждого вида, завися от пределов распространения других видов, будут склонны к резкой определенности. Кроме того, каждый вид на пределах своей области, где он существует в меньшей численности, будет при колебаниях в количестве своих врагов или своей добычи нередко подвергаться окончательному разрушению, и таким образом его географическая область очертится еще резче.
Если я прав, полагая, что сродные или заменяющие друг друга виды, когда занимают непрерывную площадь, большею частью распределены так, что каждый из них занимает значительное пространство и узкую нейтральную полосу, в которой он довольно быстро редеет, то так как разновидности не разнятся существенно от видов, это правило будет приложимо и к ним. Представим же себе, что видоизменяющийся вид приспособляется в очень обширной площади. В таком случае две разновидности приспособятся к двум обширным площадям, а третья к узкой промежуточной полосе. Средняя разновидность, следовательно, будет существовать в меньших количествах, потому что занимает меньшую площадь; и, насколько я мог собрать сведений, это правило оправдывается на деле. Я встретил разительные подтверждения этого правила в разновидностях средних между резкими разновидностями в роде Balarius. Из сообщений, сделанных мне мистером Ватсоном, доктором Аза Греем и мистером Волластоном, можно заключить, что вообще разновидности средние между двумя другими формами, когда они встречаются, имеют численность гораздо меньшую, чем связуемые ими формы. А если мы можем положиться на эти факты и выводы и заключить, что разновидности, связывающие две другие разновидности, вообще существовали в меньшей численности, чем связуемые ими формы, тогда, я думаю, мы можем понять, почему средние разновидности должны быть недолговечными, почему они по большей части должны истребляться и исчезать прежде форм, связуемых ими.
Ибо всякая форма, существующая в меньших количествах, как уже замечено, должна подвергаться большей опасности истребления, чем форма, существующая в больших количествах; а в этом отдельном случае средняя форма была бы в высшей степени подвержена вторжениям близкосродных форм, живущих по обеим сторонам от нее. Но, по моему мнению, еще гораздо важнее следующее соображение. Во время дальнейшего процесса видоизменения, в силу которого разновидности, по моей теории, доводятся до степени видов, те две из них, которые занимают в больших числах обширные площади, будут пользоваться значительным преимуществом перед тою, которая существует в малом количестве особей в полосе промежуточной. Ибо формы, существующие в большом количестве особей, всегда будут иметь более шансов в течение данного периода на произведение дальнейших полезных уклонений, которыми может воспользоваться естественный подбор, чем формы более редкие, существующие в меньшем количестве особей. Поэтому в борьбе за существование формы более обыкновенные в большей части случаев будут побеждать и замещать формы менее обыкновенные, ибо эти последние будут медленнее видоизменяться и совершенствоваться. Я могу пояснить мое мнение следующим предположением. Представим себе, что разводятся три породы овец, одна приспособленная к обширной горной полосе, другая к относительно узкой, холмистой полоске, третья к обширным равнинам у ее подножия, и что жители всех трех полос трудятся с одинаковым постоянством и уменьем над усовершенствованием своих пород тщательным подбором наилучших родичей. В этом случае чрезвычайно вероятно, что крупные владельцы нагорной полосы или равнины усовершенствуют свою породу быстрее, чем мелкие владельцы промежуточной, холмистой полосы; следовательно, усовершенствованная горная или степная порода скоро займет место менее усовершенствованной породы холмов, и таким образом две породы, первоначально существовавшие в больших количествах, придут в тесное соприкосновение.
Итак, я полагаю, что виды доходят до значительно резкого разграничения и ни в какой период не представляют непроходимого хаоса переходных форм по следующим причинам. Во-первых, потому что новые разновидности образуются очень медленно, ибо видоизменение — процесс, требующий очень долгого времени, а естественный подбор не может действовать, пока не возникнут полезные уклонения и пока в природном строе страны не окажется места, которое было бы лучше занято видоизменением одного или нескольких ее жителей. А появление таких новых мест будет зависеть от медленных изменений климата, подчас от вторжения новых жителей и, вероятно, в еще большей мере от медленного видоизменения жителей первоначальных и от взаимодействия возникающих таким образом новых форм со старыми. Так что в каждой стране и в данное время мы должны бы встречать лишь мало видов, представляющих уклонения сколько-нибудь постоянные; а так оно и есть на деле.
Во-вторых, области ныне непрерывные во многих случаях должны были в недавнее время состоять из отдельных частей, в которых многие формы, в особенности те, которые совокупляются для каждого рождения, могли отдельно приобрести особенности достаточные, чтобы упрочить за ними степень видов. В этом случае разновидности средние между отдельными, заменяющими друг друга видами и их общем родичем должны были существовать в прежнее время в каждой из частей распавшегося материка; но эти промежуточные звенья должны были вытесниться и истребиться во время процесса естественного подбора, так что не могли бы дожить до нынешнего времени.
В-третьих, когда две или более разновидностей возникали на разных точках вполне сплошной области, средние разновидности должны были, по всей вероятности, возникать в промежуточных полосах, но они должны были но большей части прожить недолго. Ибо эти средние разновидности, по вышеупомянутым причинам (а именно, по известным нам законам распределения заменяющих друг друга видов и резких разновидностей), существуют на промежуточных полосах в меньшем количестве, чем формы, ими связуемые. По одной этой причине средние разновидности должны быть подвержены опасности случайного истребления; а во время процесса дальнейшего видоизменения через естественный подбор они почти постоянно должны быть побеждены и вытеснены связуемыми ими формами; ибо эти формы, существуя в большем количестве особей, будут в целом представлять более уклонений, более совершенствоваться путем естественного подбора, приобретать более преимуществ.
Наконец, если принять в соображение не одно определенное время, но все времена, — то, если моя теория основательна, бесчисленные переходные разновидности, тесно связывающие между собою все виды одной группы, должны были когда-то существовать; но самый процесс естественного подбора, как уже не раз замечено, постоянно ведет к истреблению формы-родича и промежуточных звеньев. Следовательно, доказательства их прежнего существования могли бы найтись лишь между ископаемыми остатками, сохранившимися, как мы увидим в одной из следующих глав, лишь в чрезвычайно отрывочной последовательности.
О происхождении и переходах организмов, отличающихся особым строением и особым образом жизни. — Противники воззрений, подобных моим, не раз спрашивали, каким путем, например, наземный хищник мог превратиться в хищника водного, при невозможности представить себе животное в состоянии переходном? Легко было бы показать, что в пределах одной и той же группы часто существуют животные наземные и водные, а также животные, по образу жизни занимающие между ними точную середину; и так как каждое из них живет лишь борьбою за существование, то каждое из них, очевидно, хорошо приспособлено своим образом жизни к месту, занимаемому им в природе. Взгляните на североамериканскую Mustela vison: она имеет перепончатые лапы и походит на выдру шерстью, короткими конечностями, формою хвоста; летом это животное питается рыбою, которую ловит ныряя, но во время долгой зимы оно оставляет замерзшие воды и, подобно прочим куницам, питается мышами и другими наземными животными. Если бы мы выбрали другой пример и спросили бы, как насекомоядное четвероногое могло превратиться в летучую мышь, вопрос был бы гораздо затруднительнее, и я не мог бы дать на него ответа. Однако же полагаю, что такие затруднения не имеют особой важности.
Здесь, как и в других случаях, я поставлен в крайне невыгодное положение; ибо из множества собранных мною разительных случаев могу привести лишь один или два, как примеры переходных повадок и переходного строения в близкосродных видах одного рода, и разнородных повадок, постоянных или временных, в пределах одного вида. А мне кажется, что лишь длинный список подобных случаев может разъяснить недоумения насчет какого-либо отдельного случая, подобного случаю летучей мыши.
Взгляните на семейство белок: тут мы имеем самые тонкие переходы от животных с хвостом лишь слегка сплющенным и от других с несколько расширенным задом и несколько широкой кожей на боках до так называемых летучих белок; а у летучих белок конечности и даже основание хвоста связаны широкою складкою кожи, действующею как парашют и позволяющею им переноситься по воздуху на значительные расстояния с дерева на дерево. Мы вполне убеждены, что всякому виду белки полезно в его родине его особое строение, позволяющее ему избегать хищных птиц и зверей, собирать быстрее пищу или уменьшающее опасность в случае падения. Но из этого не следует, чтобы строение каждой белки было наилучшим, которое можно себе представить при всяких естественных условиях. Пусть климат или растительность изменятся, пусть новые соперники-грызуны или новые хищники вторгнутся в родину нашей белки, или старые жители ее видоизменятся, и мы по аналогии должны принять, что по крайней мере некоторые из белок стали бы малочисленнее или вовсе истребились, если б их строение не видоизменилось и не усовершенствовалось соответственно новым условиям. Поэтому я не вижу ничего невероятного, в особенности при изменяющихся условиях жизни, в постоянном сохранении особей с все более и более мешковатою кожею на боках, причем всякое видоизменение полезно, всякое передается потомству, пока, через накопленное действие этого процесса естественного подбора, не сложится окончательно так называемая летучая белка.
Взгляните теперь на галеопитека или летучего лемура, прежде ошибочно причислявшегося к летучим мышам. У него чрезвычайно широкая боковая перепонка, от угла челюсти доходящая до хвоста и заключающая в себе конечности с их удлиненными пальцами; боковая перепонка снабжена также растягивающею мышцею. Хотя нет переходных организмов, приспособленных к перепархиванию по воздуху, в настоящее время связывающих галеопитека с прочими лемуридами, но я не вижу причин, почему бы не предположить, что такие переходы прежде существовали, и что каждый из них развился подобно несовершенно порхающим белкам, и что каждая из этих степеней развития была в свое время полезна организму. Не вижу я также ничего невероятного в предположении, что связанные перепонкою пальцы и предплечья галеопитека могли бы через естественный подбор приобрести гораздо большую длину; а это, в отношении к органам летания, приравняю бы его с летучею мышью. У летучих мышей, у которых летательная перепонка протянута от плеча до хвоста и заключает в себе задние конечности, мы, быть может, видим следы аппарата, служившего скорее к перепархиванию, чем к летанию.
Если бы дюжина родов птиц вымерла или осталась нам неизвестною, кто бы осмелился предположить существование птиц, употребляющих свои крылья лишь для перепархивания, как головастая утка (Micropterus Eyton), как плавательные перья в воде и как передние ноги на суше, подобно пингуину, как паруса, подобно штроусу, и вовсе не употребляющих их, как аптерикс. Но строение каждой из этих птиц для нее полезно при условиях ее жизни, потому что каждая из них отстаивает свою жизнь борьбою; но это не есть строение, наилучшее при всяких жизненных условиях. Не следует заключать из этих замечаний, чтобы упомянутые постепенности в развитии крыльев, быть может все зависящие от неупотребления, указывали на естественный путь, которым птицы достигли до совершенства в летании; но они, по крайней мере, доказывают, какие разнообразные переходы возможны.
Принимая в соображение, что некоторые представители дышащих в воде классов, каковы мягкотелые и ракообразные, приспособлены к жизни на суше, что существуют летающие птицы и млекопитающие, и летающие насекомые самых разнообразных типов, а в прежние времена существовали летающие пресмыкающиеся, мы можем представить себе, что летучие рыбы, ныне перепархивающие в воздухе, причем они могут поворачиваться и слегка подниматься движением своих плавательных перьев, могли бы видоизмениться во вполне крылатые животные. Если бы это совершилось, кто бы мог подумать, что в раннем переходном состоянии они жили в открытом море и употребляли свои зачаточные летательные органы исключительно, насколько нам известно, чтобы спасаться от других хищных рыб!
Когда мы видим, что какой-либо орган приспособлен в значительном совершенстве к какому-либо отправлению, как например крылья птицы к летанию, мы должны помнить, что животные, представляющие ранние переходные состояния этого органа, лишь в редких случаях могли дожить до наших времен, ибо их должен был вытеснить самый процесс совершенствования путем естественного подбора. Далее, мы можем быть уверены, что переходы между организациями, приспособленными к образам жизни очень разнородным, редко были развиты в прежние времена в больших количествах особей и форм. Итак, чтобы возвратиться к гипотетическому примеру летучей рыбы, невероятно, чтобы рыбы, способные к настоящему летанию, развили множество второстепенных форм, приспособленных к добыванию разного рода пище в море и на суше, прежде чем бы их органы летания достигли высокой степени совершенства, дающей им решительный перевес над другими животными в жизненной борьбе. Поэтому шансы на открытие видов строения переходного в ископаемом состоянии всегда будут меньше, вследствие малочисленности их особей, чем шансы на открытие видов с организациею вполне развитою.
Приведу теперь два-три примера изменившегося и разнообразившегося образа жизни особей одного и того же вида. В обоих случаях естественному подбору легко было бы через некоторое видоизменение в строении животного приспособить его к новым образам жизни или к одному из них. Но трудно сказать, и для нас несущественно, с чего чаще начинается изменение, с образа ли жизни или со строения; по всей вероятности, и то и другое изменяется обыкновенно одновременно. Из случаев измененного образа жизни достаточно указать на то, что многие английские насекомые теперь питаются экзотическими растениями или исключительно веществами искусственными. Что касается до разнообразия повадок в пределах одного вида, то ему можно привести бесчисленные примеры. Я часто в Южной Америке наблюдал за ухватками тамошнего сорокопута (Saurophagus sulphuratus): иногда он кружится над одною точкою, а затем над другою, подобно коршуну; иногда стоит над водою, и вдруг, как зимородок, кидается на рыбу. У нас синица-кузнечик (Parus major) иногда лазает по веткам, как пищуха; часто, как сорокопут, убивает мелких птиц ударами клюва по голове, и я не раз видел и слышал, как она раздробляла о ветки семена тисса, подобно дубоносу. В Северной Америке, по наблюдениям Гирна, черный медведь иногда целыми часами плавает с широко раскрытою пастью, ловя насекомых, как кит. Даже в таком исключительном случае я не вижу ничего невозможного в том, что, если бы насекомых было постоянно вдоволь и если бы в той же стране не находилось уже лучше приспособленных соискателей, отдельная порода медведей могла бы сделаться через естественный подбор все более и более водною, их пасть все более и более увеличиваться, пока не сложилось бы существо такое же уродливое, как кит.
Так как мы в некоторых видах встречаем особи, резко отличающиеся своими повадками от прочих особей своего вида и даже прочих видов того же рода, то мы могли бы, по моей теории, ожидать, что такие особи подчас произведут новые виды, с особыми нравами и с строением, слегка или значительно отступающим от первоначального своего типа. А такие случаи встречаются в природе. Можно ли прибрать более разительный пример приспособления, чем дятла с его организациею, как бы рассчитанною для лазания по деревьям и ловли насекомых в трещинах коры? Однако в Северной Америке есть дятлы, питающиеся плодами; другие, с удлиненными крыльями, ловящие насекомых налету; а на равнинах Ла-Платы, где не встретишь ни единого деревца, водится дятел во всех частях своего строения, даже в своей окраске, в хриплом голосе, в колеблющемся полете ясно обнаруживающий свое близкое сродство с нашими обыкновенными видами; однако ж этому дятлу никогда не приходится лазить по деревьям!
Буревестники — самые воздушные и океанические из птиц; между тем, Puffinuria Berardi, живущая в тихих заливах Огненной Земли, по всем повадкам, по удивительной способности нырять, по способу плавания, по полету, когда она принуждена летать, может быть принята за гагару или чистика; тем не менее, она, в сущности, — буревестник, лишь глубоко видоизмененный во многих чертах строения. С другой стороны, самый тонкий наблюдатель, рассматривая труп оляпки (Cinclus aquaticus), не мог бы догадаться о ее подводных повадках. Однако ж этот аномальный представитель совершенно наземного семейства дроздов только и живет своим нырянием, причем хватается ногами за камушки и гребет крыльями под водою.
Того, кто верит в сотворение всех организмов в настоящем их виде, должны удивлять такие несоответствия между строением и нравами. Что может быть очевиднее приспособления перепончатых лап гусей и уток к плаванию? Однако же, есть горные гуси с перепончатыми лапами, редко или никогда не попадающие в воду; и никто, кроме Одюбона, до сих пор не видал, чтобы фрегат (Tachypetes aquila), у которого все четыре пальца связаны перепонками, спустился на поверхность моря. С другой стороны, гагары и лысухи — птицы по преимуществу водные, хотя их пальцы только оторочены перепонкою. Что может казаться очевиднее того, что длинные пальцы голенастых птиц сделаны для шагания по болотам и плавающим растениям; однако же Ortygometra, птица почти настолько же водная, как и лысуха, а коростель настолько же наземная, как перепелка или куропатка. В этих случаях, — а можно было бы привести еще много подобных, — нравы изменились без соответствующего изменения в строении. Перепончатую лапу горного гуся можно считать зачаточною по отправлению, хотя и вполне развитою по строению. У фрегата же глубокие выемки в перепонке между пальцев уже указывают на начавшееся видоизменение в строении.
Тот, кто верит в отдельные и бесчисленные акты творения, скажет, что в этих случаях творцу было угодно заместить существо одного типа существом другого типа; но мне кажется, что это лишь выражение самого факта высоким слогом. Тот, кто верит в борьбу за существование и в начало естественного подбора, согласится, что всякое органическое существо постоянно стремится умножить свою численность, и что если какое-либо существо изменится хоть немного и тем приобретет преимущество над каким-либо другим жителем страны, оно захватит место этого последнего, как бы оно ни было несходно с его собственным. Поэтому его не удивит существование гусей и фрегатов с перепончатыми лапами, живущих на суше или лишь редко спускающихся к воде, существование длиннопалых коростелей, живущих на полях, а не на болотах, существование дятлов там, где нет деревьев, существование ныряющих дроздов и буревестников с нравами чистика.
Органы, необычайно совершенные и сложные. — Предположение, чтобы глаз, со всеми его неподражаемыми аппаратами для приспособления к разным расстояниям, к разным количествам света, для поправления сферической и хроматической аберрации, мог сложиться в силу естественного подбора — такое предположение, сознаюсь, может показаться в высшей степени нелепым. Но если можно доказать, что существуют многочисленные постепенности между совершенным, сложным глазом и глазом несовершенным и простым, причем каждая степень совершенства полезна организму, ею одаренному; если, далее, глаз хоть сколько-нибудь подвержен видоизменениям, и эти видоизменения наследственны, в чем нельзя сомневаться; и если какое-либо видоизменение этого органа может сделаться полезным организму при изменяющихся жизненных условиях, — то, по законам логики, возможность образования совершенного, сложного глаза путем естественного подбора, как ни бессильно сладить с нею наше воображение, не может быть отвергнута. Каким образом нерв может сделаться чувствительным к свету, для нас вопрос столь же посторонний, как вопрос о возникновении самой жизни; замечу однако же, что на основании некоторых фактов я подозреваю, что всякий нерв ощущающий может сделаться чувствительным к свету, а также к тем более грубым колебаниям воздуха, которые производят звук.
Отыскивая постепенные стадии, через которые прошел, совершенствуясь, орган в каком-либо виде, следовало бы обращаться исключительно к прямым его предкам; но едва ли есть случаи, в которых это возможно, и мы постоянно принуждены обращаться к видам той же группы, то есть к боковым отраслям той же прадедовской формы, чтобы получить понятие о том, какие постепенности возможны, и чтобы при случае напасть на степень развития, передавшуюся с давних времен в неизмененном или малоизмененном состоянии. Ныне существующие позвоночные представляют нам лишь мало постепенностей в развитии глаза, а ископаемые виды не могут доставить нам никаких сведений об этом предмете. Для того, чтобы открыть ранние стадии, через которые прошло развитие глаза в этом обширном классе, нам, по всей вероятности, пришлось бы искать глубже древнейших известных нам слоев, содержащих органические остатки.
В великом царстве членистых животных мы можем начать наш обзор с оптического нерва, просто облеченного пигментом, иногда образующим род зрачка, но совершенно лишенного хрусталика или какого-либо другого оптического аппарата. От этого зачаточного глаза, способного отличать свет от тьмы, но не более того, мы можем проследить усовершенствование зрительного органа по двум рядам развития, которые Мюллер считал существенно различными. Первый ряд составляют так называемые простые глаза (stemmata), имеющие хрусталик и роговую оболочку; второй — сложные глаза, по-видимому, действующие преимущественно или исключительно тем, что исключают все лучи, исходящие из всякой точки созерцаемого предмета, кроме пучка, падающего отвесно на выпуклую поверхность сетчатой оболочки. В классе сложных глаз, кроме бесконечного разнообразия в форме, размерах, числе и расположении прозрачных конусов, выстланных пигментом и действующих исключением световых лучей, мы встречаем более или менее совершенные аппараты для их сведения. Так, в глазах у Meloë грани роговой оболочки «слегка выпуклы и внутрь и снаружи, то есть чечевицеобразны». Многие раки имеют две роговые оболочки — наружную гладкую и внутреннюю граненую, а в этих гранях, по выражению Мильн-Эдвардса, «des renflements lenticulaires paraissent s’être développés»; и иногда эти чечевички можно отделить особым слоем от роговой оболочки. Прозрачные конусы, по мнению Мюллера, действующие лишь исключением световых лучей, обыкновенно спаяны с роговою оболочкою, но нередко и отделены от нее, и в этом случае их свободные основания выпуклы и должны, я полагаю, сводить световые лучи. Притом строение сложных глаз так разнообразно, что Мюллер распределяет их на три главные класса и на семь подразделений. Он причисляет к четвертому главному классу скученные простые глаза и присовокупляет, что «эти последние составляют переход между сложными, мозаичными глазами, лишенными сводящего аппарата, и теми, которые снабжены таким аппаратом». Ввиду этих фактов, слишком кратко и отрывочно затронутых здесь, но указывающих на значительную меру постепенного разнообразия в глазах раков, и припоминая, как мало количество ныне живущих видов в сравнении с видами вымершими, я не вижу большой невероятности (по крайней мере, не большей, чем в случае других органов) в том, что естественный подбор превратил простой аппарат, состоявший только из оптического нерва, облеченного в пигмент, и прикрытый прозрачною перепонкою, в оптический инструмент, подобный наисовершеннейшему глазу, встречаемому в классе членистых.
Допустивши это, читатель, который, ознакомившись со всем этим сочинением, убедится в том, что обширные группы фактов, иначе необъяснимые, объясняются теориею потомственной связи, смело может пойти далее, и допустить, что даже орган, столь совершенный, как глаз орла, мог сложиться через естественный подбор, хотя в этом случае нам не известна ни одна из предшествовавших ступеней развития. Его разум должен взять верх над его воображением — дело нелегкое в этом случае, как я испытал на себе; поэтому меня нисколько не удивит, если читатель призадумается, прежде чем дать началу естественного подбора такое обширное приложение.
Трудно избегнуть сравнения глаза с телескопом. Мы знаем, что этот инструмент был усовершенствован продолжительными усилиями самих высоких человеческих умов; и мы, естественно, заключаем, что глаз сложился вследствие процесса более или менее подобного. Но не слишком ли самонадеянно такое заключение? Имеем ли мы право предполагать, что разум творца действует подобно слабому разуму человека? Если уже сравнивать глаз с оптическим инструментом, мы должны представить себе толстый слой прозрачной ткани с полостями, наполненными жидкостью, и под ним нерв, чувствительный к свету. Затем мы должны представить себе, что каждая часть этого слоя постоянно изменяет медленно свою плотность, так что происходит распадение на слои разной толщины и плотности, находящиеся в разных расстояниях один от другого и медленно изменяющие формы своих поверхностей. Далее, мы должны представить себе силу (естественный подбор), постоянно и строго следящую за каждым случайным изменением в прозрачных слоях и тщательно подбирающую всякое видоизменение, могущее при разных обстоятельствах в какой-либо мере служить к произведению более ясного изображения. Мы должны представить себе, что каждое новое состояние инструмента воспроизводится в миллионе экземпляров, и что каждый из них сохраняется, пока не возникнет лучший инструмент, причем все старые уничтожаются. В живых организмах уклончивость производит видоизменения, зарождение размножает их почти до бесконечности, а естественный подбор выхватывает с безошибочною точностью всякое улучшение. Пусть этот процесс продлится миллионы и биллионы лет: неужели этим путем не мог бы возникнуть живой оптический инструмент, превышающий искусственные настолько, насколько создания творца выше созданий рук человеческих?
Если бы можно было доказать, что существует какой-либо сложный орган, который никак не мог бы сложиться через многочисленные, последовательные, легкие видоизменения, моя теория окончательно бы рушилась. Но я не могу отыскать такого случая. Конечно, существует много органов, которых переходные состояния нам неизвестны, особенно если мы обратимся к видам стоящим одиноко, к тем, около которых, по моей теории, вымерло много сродных форм. Точно так же, если мы обратимся к органу, общему всем членам обширного класса, ибо в этом последнем случае орган должен был возникнуть впервые в период чрезвычайно давний, после которого развились все многочисленные члены класса, и для того, чтобы открыть ранние переходные ступени, через которые прошел орган, нам бы следовало обратиться к древнейшим прадедовским формам, давно вымершим.
Следует быть чрезвычайно осторожным в заключении, что данной орган не развился постепенно. Низшие животные представляют нам многочисленные примеры органов, служащих в одно и то же время самым разнообразным отправлениям. Так у личинки стрекозы и у рыбы Cobites пищевой канал в одно и тоже время дышит, варит пищу и выделяет. У гидры все тело может быть вывернуто, как перчатка, и тогда внутренняя поверхность станет дышать, а наружная варить пищу. В таких случаях, естественный подбор легко мог бы сосредоточить, если бы в этом представлялась какая-либо выгода, деятельность части или органа, прежде служащего некоторым отправлениям, на одном из них и таким образом постепенно изменить все его свойства. Известные растения, как, например, бобовые, фиалковые, производят цветки двух родов: одни из них имеют нормальное строение, другие недоразвиты, хотя иногда и плодовитее вполне развитых цветков. Если бы эти растения перестали производить цветки первого разряда, — а это случилось в продолжение нескольких лет с экземпляром Aspicarpa, ввезенным во Францию, — то в признаках этих растений произошло бы значительное и внезапное изменение. Два отдельные органа иногда одновременно служат в одной и той же особи одному отправлению; например, есть рыбы, дышащие воздухом, растворенным в воде, посредством своих жабер и в тоже самое время дышащие свободным воздухом посредством плавательного пузыря, снабженного воздушным проходом и разделенного перегородками с обильными кровеносными сосудами. В этих случаях один из двух органов легко мог бы измениться и усовершенствоваться настолько, чтобы один совершал дело обоих, причем другой орган служил бы ему подспорьем во время процесса видоизменения; а затем этот другой орган мог бы быть приспособлен к новому отправлению или вовсе уничтожиться.
Пример плавательного пузыря рыб очень поучителен, ибо ясно показывает, что орган, первоначально устроенный для одной цели, а именно для плавания, может превратиться в орган, служащий совершенно иному отправлению, а именно дыханию. Плавательный пузырь также у некоторых рыб превратился в придаток слухового органа, или (не знаю, которое из двух мнений теперь преобладает) часть слухового аппарата превратилась в придаток плавательного пузыря. Все физиологи допускают, что плавательный пузырь гомологичен или «идеально сходен» по положению и строению с легкими высших позвоночных; поэтому я не вижу большой невероятности в том, что естественный подбор действительно превратил плавательный пузырь в легкое или орган, служащий исключительно дыханию.
Я, признаюсь, едва могу сомневаться в том, что все позвоночные животные, снабженные истинными легкими, произошли потомственно от древнего первообраза, нам неизвестного, но снабженного плавательным пузырем. Таким способом мы можем, судя по интересному описанию этих частей профессором Оуеном, объяснить себе странный факт, что всякая частица пищи и питья, глотаемая нами, должна пройти через отверстие дыхательного горла и несколько рискует попасть в легкие, несмотря на прекрасный механизм, замыкающий их отверстие. У высших позвоночных жабры совершенно исчезли — лишь скважины на боках шеи и петли, образуемые артериями, обозначают у зародыша прежнее их положение. Но можно представить себе, что жабры, ныне совершенно утраченные, могли быть переработаны естественным подбором для совершенно нового назначения; точно так же, как, по мнению некоторых натуралистов, считающих жабры и спинные чешуйки кольчатых червей гомологичными с крыльями и надкрыльниками насекомых, органы, в очень давний период служившие для дыхания, могли превратиться в органы летания.
При изучении переходов в строении органов так важно иметь в виду их переход от одного отправления к другому, что я приведу еще один пример. Усоногие раки, снабженные ножкою, имеют две мелкие кожистые складки, названные мною яичными уздечками (ovigerous frena), служащие посредством липкого отделения к удержанию яиц в мешке, пока они не высидятся. Эти усоногие не имеют жабр: вся поверхность тела и мешка, со включением мелких уздечек, служит для дыхания. С другой стороны, баланиды, или сидячие усоногие раки, не имеют яичных уздечек: их яйца свободно лежат на дне мешка, внутри плотно замыкающейся раковины; но они снабжены крупными, складчатыми жабрами. Никто, я полагаю, не станет отвергать, что яичные уздечки одного семейства строго гомологичны с жабрами другого; между ними есть постепенные переходы. Поэтому я не сомневаюсь в том, что малые складки кожи, первоначально служившие яичными уздечками, но в тоже время слегка помогавшие дыханию, постепенно были превращены естественным подбором в жабры, просто через увеличение их объема и уничтожение их липких желез. Если бы все усоногие, снабженные ножками, вымерли, — а их уже вымерло больше, чем сидячих усоногих, — кто бы подумал, что жабры этого последнего семейства существовали первоначально в виде органов, удерживающих яйца в мешке?
Хотя мы должны быть крайне осторожны в заключении, что какой-либо орган не мог сложиться путем последовательных переходов, однако встречаются случаи чрезвычайно затруднительные, из которых некоторые будут разобраны в следующем моем сочинении.
Такой загадочный случай представляют нам бесполые насекомые, часто значительно разнящиеся в строении от плодовитых самцов и самок того же вида. Электрические органы рыб представляют другой случай, крайне затруднительный: невозможно вообразить, через какие постепенности сложились эти дивные органы; но, как заметили Оуен и другие, они по внутреннему строению близко схожи с обыкновенными мышцами, и недавно оказалось, что скаты имеют органы, близко схожие с электрическим аппаратом, но однако же, по свидетельству Маттеучи, не выделяющие электричества, из чего мы должны заключить, что наше неведение отнимает у нас право отвергать возможность переходов.
Электрические органы представляют нам другое, даже более важное затруднение: они встречаются в дюжине видов рыб, из которых некоторые в отношении общего сродства стоят очень далеко один от другого. Обыкновенно, когда один и тот же орган является у некоторых членов одного класса, в особенности у членов с очень различным образом жизни, мы можем считать его присутствие наследием от общего родича, его отсутствие у некоторых членов — следствием утраты в силу неупотребления или естественного подбора. Но если бы электрический орган был наследием от древнего родича, снабженного им, следовало бы ожидать близкого сродства между всеми электрическими рыбами. Геология, с своей стороны, не представляет нам данных о прежнем существовании многих рыб с электрическими органами, впоследствии утраченными их потомством. Присутствие светящихся органов у немногих насекомых, принадлежащих к разным семействам и порядкам, представляет нам подобный загадочный случай. Можно было бы привести еще другие подобные случаи; так, например, между растениями, любопытные свойства пыльцы, соединенной в массу и прикрепленной ножкой к липкой железе, тождественны в родах Orchis и Asclepias, родах, крайне далеких один от другого. Следует впрочем заметить, что в подобных случаях, хотя аномальный орган, по-видимому, тождествен в двух очень разнородных видах, однако же большею частью можно открыть в нем и существенные различия. Я склонен предполагать, что как два человека, подчас независимо друг от друга, доходили до одного и того же изобретения, так и естественный подбор, действуя на благо каждого организма и пользуясь сходными уклонениями, подчас видоизменял приблизительно одинаковым образом два органа в двух живых существах, унаследовавших лишь мало общего от общего, отдаленного предка.
Хотя во многих случаях трудно представить себе, через какие постепенности орган мог дойти до настоящего своего состояния, однако, приняв в соображение, что количество форм выживших и известных чрезвычайно мало в сравнении с количеством форм неизвестных и вымерших, я не могу не удивляться малому числу органов, к которым не были бы нам известны переходы. Истина этого замечания доказывается древностью общеизвестного правила: «Natura non facit saltum». Это правило признается всеми опытными естествоиспытателями; по прекрасному выражению Мильн-Эдвардса, природа щедра на разнообразие, но скупа на нововведения. Как объяснить это по общепринятой теории? Почему части и органы множества организмов, созданных отдельно для особого места в природе, были бы постоянно связаны постепенными переходами? Почему бы природе не сделать скачка от одного органа к другому? По теории естественного подбора, нам понятно отсутствие скачков, ибо естественный подбор может действовать только пользуясь легкими, последовательными уклонениями; природа не может сделать скачка, ибо может двигаться лишь самыми мелкими, медленными шагами.
Органы, по-видимому, маловажные. — Так как естественный подбор действует, давая жизнь или смерть, сохраняя особи, представляющие какое-либо выгодное видоизменение, и истребляя те, которые видоизменились невыгодно для себя, то меня подчас приводило в немалое недоумение происхождение несложных органов, которых важность не кажется достаточною, чтобы обусловить сохранение постепенно уклоняющихся особей. Я часто в этом отношении был затруднен так же сильно, хотя и в другом смысле, как и относительно сложных и совершенных органов, каков глаз.
Во-первых, мы слишком мало знаем об обшей экономии какого бы то ни было организма, чтобы решить, какие легкие видоизменения были бы для него важны, какие нет. В одной из предыдущих глав, я привел примеры тому, что самые ничтожные признаки, каковы пушистость плода или цвет его мяса, могут, по своей связи с складом всего растения или с нападками насекомых, подпасть действию естественного подбора. Хвост жирафы имеет вид искусственной мухогонки, и на первый взгляд кажется невозможным, чтобы он мог приспособиться к теперешнему своему отправлению через постепенные усовершенствования относительно такой ничтожной цели, как отмахивание от мух; но мы должны остановиться, прежде чем произнести окончательный приговор даже об этом случае, ибо мы знаем, что распределение и существование рогатого скота и других зверей в Южной Америке положительно зависит от их средств защиты против насекомых, так что особи, которые могли бы как-нибудь оборониться от этих мелких врагов, имели бы возможность распространиться на новые пастбища и таким образом приобрели бы значительное преимущество. Конечно, крупные звери лишь в редких случаях положительно истребляются мухами, но они подвергаются от мух беспрестанному мучению, от которого они ослабевают и хилеют, вследствие чего в случае голода менее способны добывать себе пищу или спасаться от хищников.
Органы, которых значение ныне ничтожно, в некоторых случаях, вероятно, были очень важны для раннего прародителя и, медленно усовершенствовавшись в давний период, передались почти неизмененные потомству, хотя и утратили почти всю свою пользу; всякое же вредное уклонение в их строении должно было пресечься естественным подбором. Приняв в соображение, какой важный орган движения хвост для большинства водных животных, мы можем объяснить себе его почти постоянное присутствие и разнообразные отправления у животных наземных, обнаруживающих своими легкими или видоизмененными плавательными пузырями водное происхождение. Хорошо развитый хвост, сложившись у животного водного, мог впоследствии переработаться в органы самого разнородного назначения: в мухогонку, в хватательный орган, в правило, помогающее собакам поворачивать на бегу — помощь, впрочем, вероятно, незначительная, ибо почти куцый заяц так же быстро поворачивает на скаку.
Во-вторых, мы можем иногда придавать важность признакам, в сущности, маловажным и возникшим от второстепенных причин, независимых от естественного подбора. Следует помнить, что климат, пища и так далее, вероятно, производят некоторое прямое действие на организацию; что утраченные признаки возникают вновь, по закону возвращения; что взаимодействия развития должны были сильно содействовать видоизменению многих органов; и наконец, что половой подбор часто должен был значительно видоизменять наружные признаки животных, давая самцам средства к взаимной борьбе и к прельщению самок. Сверх того, какая-либо особенность в строении, возникшая от вышеупомянутых или неизвестных причин, могла вначале быть совершенно бесполезною виду и лишь впоследствии пригодиться его потомству при новых условиях жизни, при вновь приобретенных повадках и нравах.
Вот несколько примеров в пояснение предыдущих замечаний. Если бы существовали одни зеленые дятлы, и мы бы не знали, что есть много черных и пестрых видов, мы, конечно, сочли бы зеленый цвет за прекрасное приспособление, скрывающее этого жителя деревьев от его врагов; следовательно, сочли бы эту окраску за признак важный, который мог быть приобретен через естественный подбор; но при известных нам данных не могу сомневаться в том, что этот цвет зависит от какой-либо другой причины, вероятно от полового подбора. Вьющийся бамбук Малайского архипелага взбирается на самые высокие деревья при помощи превосходно устроенных крючков, скученных у кончиков его ветвей, и это обстоятельство, без сомнения, очень полезно растению; но так как мы встречаем подобные крючки на многих растениях не вьющихся, то крючки бамбука могли возникнуть в силу неизвестных нам законов развития и лишь впоследствии пригодиться этому растению, когда, вследствие дальнейших видоизменений, оно стало вьющимся. Голая кожа на голове стервятника (Cathartes) обыкновенно считается прямым приспособлением к копанию в гнилом мясе; быть может так, а быть может она гола вследствие прямого действия разлагающихся веществ. Но мы должны быть крайне осторожны во всех подобных заключениях: вспомним, что кожа на голове зерноядного индюка также нага. Указывают на швы черепа у молодых млекопитающих, как на прекрасное приспособление для облегчения родов; и они, без сомнения, облегчают этот процесс, может быть для него необходимы; но так как подобные швы встречаются и на черепах молодых птиц и пресмыкающихся, которым приходится только вылупляться из пробитого яйца, мы можем заключить, что эта черта строения возникла по законам развития и пригодилась при рождении высших животных.
Мы совсем не знаем причин, обусловливающих легкие и маловажные уклонения; чтобы сознать наше незнание, стоит только вспомнить о разнообразии пород наших домашних животных в разных странах, в особенности в странах малообразованных, где эти животные мало подвергались искусственному подбору. Внимательные наблюдатели убеждены, что влажный климат действует на развитие шерсти и что с развитием шерсти связано развитие рогов. Горные породы всегда разнятся от пород, свойственных равнинам. Гористая местность должна, вероятно, влиять на задние конечности, изощряя их более, а быть может и на форму таза; а затем, по закону гомологии, должны измениться и передние конечности с головою. Форма таза также могла бы повлиять через давление на форму головы детеныша во чреве матери. Усиленное дыхание, необходимое на значительных высотах, должно бы, как мы думаем, увеличить объем груди и затем снова начались бы взаимодействия. Животные, содержимые дикарями в разных странах света, часто принуждены бороться за пищу и должны быть подвержены в некоторой мере естественному подбору; и особи склада слегка различного должны уживаться лучше в разных климатах; и есть причины предполагать связь между складом и мастью. Хороший наблюдатель утверждает также, что скот, смотря по масти, в неравной степени подвержен нападкам насекомых и отравлению известными растениями; так что и масть могла бы подпасть действию естественного подбора. Но у нас далеко не хватает сведений, необходимых для определения важности известных и неизвестных нам законов изменчивости, и я тут намекнул на них только для того, чтобы показать, что если мы не можем объяснить характеристических различий наших домашних пород и тем не менее не подвергаем сомнению их общего происхождения, мы не должны придавать слишком много веса нашему неведению относительно причин подобных легких различий между видами. Я мог бы указать с тою же целью на различия между человеческими породами, столь резко обозначенные; могу присовокупить, что можно, по-видимому, пролить некоторый свет на происхождение этих различий, приняв в расчет особого рода половой подбор; но было бы бесполезно останавливаться на этом предмете, не сообщая обильных подробностей, которым здесь не место.
Предыдующие замечания дают мне повод сказать несколько слов о протесте, поднятом в последнее время некоторыми натуралистами против утилитарного учения, по которому каждая подробность строения сложилась для блага одаренного ею организма. Эти натуралисты полагают, что многие черты строения созданы лишь для того, чтобы прельщать глаз человека или просто для разнообразия. Это учение, если бы оно было основательно, совершенно опрокинуло бы мою теорию. Но я вполне допускаю, что многие черты строения не приносят прямой пользы обладающим им организмам. Физические условия, вероятно, имели некоторое влияние на организацию, независимо от могущей произойти от этого пользы. Взаимодействия развития, без сомнения, играли роль очень важную, и полезное видоизменение одной части могло повлечь за собою разнообразные видоизменения в других частях, подчас и совершенно бесполезные. Так точно и признаки, прежде полезные или возникшие в прежние времена в силу взаимодействий развития или по другой, неизвестной причине, могут явиться вновь по закону возвращения и оказаться бесполезными.
Результаты естественного подбора, когда они заключаются в приобретении самцами новых средств для привлечения самок, могут быть названы полезными лишь с некоторою натяжкою. Но самое важное, без сомнения, соображение заключается в том, что организация всякого живого существа главным образом обусловливается наследственностью, и что, следовательно, хотя всякий организм, конечно, хорошо приспособлен к своему месту в природе, многие органы не имеют прямого соотношения с нынешним образом жизни вида. Так, мы не имеем поводов предполагать, чтобы перепонки на лапах горного гуся или фрегата могли приносить этим птицам какую-либо особую пользу. Мы не можем предполагать, чтобы одни и те же кости, встречающиеся в руке обезьяны, в передней ноге лошади, в крыле летучей мыши и в плавнике моржа, были каждая в отдельности полезны всем этим животным. Мы смело можем приписать наследственности эти черты строения. Но прародителю горного гуся или фрегата перепонки на лапах, без сомнения, были полезны, как и самым водным из ныне живущих птиц. Так точно мы можем представить себе, что у прародителя моржа были не плавники, а лапы с пятью пальцами, приспособленные к хождению или хватанию; далее мы можем позволить себе предположение, что отдельные кости в конечностях обезьяны, лошади и летучей мыши, унаследованные от общего прародителя, в прежние времена были более специально полезны этому прародителю или его предкам, чем ныне этим животным, имеющим столь различные нравы. Поэтому мы можем заключить, что все эти кости могли быть приобретены через естественный подбор, подлежавший в прежние времена, как и теперь, разнообразным законам наследственности, возвращения, взаимодействий развития и так далее. Поэтому всякую подробность в строении всякого живого существа (приняв в соображение некоторое прямое действие физических условий жизни) можно рассматривать либо как бывшую специально полезною какой-либо прадедовской форме, либо как полезную ныне потомкам этой формы, будь это прямо — или косвенно — в силу сложных законов развития.
Естественный подбор не может произвести в каком-либо виде видоизменения, клонящегося исключительно к благу другого вида, хотя в природе один вид постоянно пользуется особенностями в строении других видов и получает от них выгоду. Но естественный подбор может производить, и часто производит, черты строения, прямо вредные другим видам, как например жало змей, сверло ихневмона, посредством которого он кладет яйца в живое тело других насекомых. Если бы можно было доказать, что какая-либо черта строения в каком-либо виде сложилась лишь на благо виду другому, такой факт опрокинул бы всю мою теорию, ибо такая черта строения не могла бы сложиться в силу естественного подбора. Хотя в естественноисторических сочинениях встречается много указаний на подобные приспособления, я не мог отыскать между ними даже одного, которому я мог бы придать сколько-нибудь весу. Всеми признано, что жало летучей змеи дано ей на собственную защиту и на уничтожение ее добычи; но некоторые авторы предполагают, что ей в то же время дан гремучий аппарат на собственный вред, а именно для предупреждения добычи. После этого можно сказать также, что кошка, собирающаяся прыгнуть, извивает хвост для того, чтобы спугнуть мышь. Но я не могу, за недостатком места, входить здесь в рассмотрение этого и других подобных случаев.
Естественный подбор не может произвести в организме ничего, что было бы ему вредно; ибо естественный подбор действует только на пользу организма и в силу этой пользы. Никакой орган, как заметил Пали, не может сложиться для того, чтобы причинить страдание или вред его обладателю. Если точно взвесить добро и зло, причиняемое каждым органом, всякий в целом окажется полезным. С течением времен, если при изменившихся жизненных условиях какая-либо часть тела станет вредною для организма, она видоизменится; если же нет, вид вымрет, как вымерли мириады видов прежде его.
Естественный подбор стремится только к тому, чтобы довести каждый организм до одинаковой степени совершенства с прочими жителями той же страны, с которыми ему приходится состязаться, или до степени совершенства немного высшей. И мы видим, что такова именно степень совершенства, достигаемая организмами в природе. Местные животные и растения Новой Зеландии, например, совершенны в сравнении друг с другом, но они теперь быстро отступают перед победоносным полчищем растений и животных, ввезенных из Европы. По свидетельству первых авторитетов, даже совершеннейший из органов — глаз не вполне исправляет сферическую аберрацию света. Естественный подбор не всегда, по необходимости, ведет к безусловному совершенству и, насколько мы можем судить, не всегда природа представляет нам такое совершенство. Если наш разум заставляет нас восхищаться в природе множеством неподражаемых приспособлений, тот же разум учит нас, хотя в обе стороны возможны ошибки, что другие приспособления менее совершенны. Можем ли мы считать совершенным жало осы или пчелы, которое при употреблении против разных врагов не может быть снова втянуто, вследствие загнутых назад зубцов, и, следовательно, производит неизбежно смерть насекомого, вырывая его внутренности?
Мы можем представить себе, что жало пчелы было первоначально зазубренным буровом, подобным тому, которым обладают столь многие члены того же обширного порядка, и что этот орган видоизменился, но не усовершенствовался для теперешнего своего отправления, причем яд, первоначально назначенный для произведения наростов на растениях, усилился. С этой точки зрения, мы можем понять, почему употребление жала так часто причиняет смерть самому насекомому; ибо, если в общем итоге способность жалить полезна всему обществу пчел, она удовлетворяет требованиям естественного подбора, хотя бы и причиняла смерть некоторым отдельным его членам. Если мы удивляемся поистине чудному чутью, посредством которого самцы многих насекомых отыскивают своих самок, можем ли мы восхищаться расположением для одной этой цели тысячей трутней, впрочем совершенно бесполезных обществу и ежегодно избиваемых своими трудолюбивыми и бесплодными сестрами? Хотя это нам и трудно, но нам следует восхищаться дикой, инстинктивной злобою пчелы-матки, уничтожающей молодых маток, своих дочерей, тотчас по их рождении или погибающей в борьбе с ними; ибо это несомненно полезно обществу; и материнская любовь или материнская ненависть, хотя последняя, к счастью, большая редкость, — все едино перед неумолимыми законами естественного подбора. Если мы восхищаемся разными тонкими приспособлениями, посредством которых цветки ятрышника и многих других растений оплодотворяются насекомыми, можем ли мы считать столь же совершенным развитие целых облаков пыльцы на наших соснах, для того чтобы несколько зернышек ее случайно донеслись ветром до яичек?
Заключение. — Мы в этой главе разобрали некоторые из возражений, которые можно привести против моей теории. Многие из них очень затруднительны. Но я полагаю, что этот разбор пролил свет на многие факты, совершенно необъяснимые с точки зрения отдельных актов творения. Мы видели, что виды во всякий данный период изменчивы лишь в известных пределах и не связаны между собою множеством нечувствительных переходов, отчасти оттого, что процесс естественного подбора по необходимости должен быть очень медлен и действовать в каждый данный момент лишь на очень немногие формы; отчасти же оттого, что самый процесс естественного подбора почти необходимо влечет за собою беспрестанное вытеснение и истребление предшествовавших и посредствующих переходов. Близкосродные виды, ныне живущие в области непрерывной, вероятно, во многих случаях возникли, когда эта область была расчленена и не представляла постепенных переходов между разными условиями жизни. Когда две разновидности возникают в двух полосах сплошной области, то по большей части должна образоваться и средняя между ними разновидность, приспособленная к промежуточной полосе; но, по причинам, изложенным выше, эта средняя разновидность должна обыкновенно существовать в меньших количествах, чем две формы, связуемые ею; следовательно, эти последние, в течение дальнейших видоизменений, по самой многочисленности своих представителей должны пользоваться значительным преимуществом над менее многочисленною среднею разновидностью, и должны по большей части вытеснить и истребить ее.
Мы видели в этой главе, как осторожны мы должны быть в заключении, что самые различные образы жизни не могут постепенно переходить один в другой; что летучая мышь, например, не могла образоваться через естественный подбор из животного, первоначально лишь перепархивающего по воздуху.
Мы видели, что при новых жизненных условиях вид может изменить свой образ жизни или разнообразить его, причем могут оказаться различия между самыми близкими сродниками. Поэтому мы можем понять, — приняв в соображение, что каждый организм стремится жить повсюду, где только может, — как случилось, что существуют наземные гуси с перепончатыми лапами, степные дятлы, ныряющие дрозды и буревестники с нравами чистиков.
Хотя предположение, что орган, столь совершенный, как глаз, сложился через естественный подбор, всякого поразит своею смелостью, но когда какой-либо орган представляет нам длинный ряд постепенных осложнений, из которых всякое полезно его обладателю, тогда нет ничего нелогичного в предположении, что этот орган при изменяющихся условиях жизни может через естественный подбор достигнуть до всякой мыслимой степени совершенства. В случаях, когда нам неизвестны средние или переходные состояния, мы должны быть очень осторожны в заключении, что таковые не могли существовать; ибо гомологии многих органов и их переходные состояния показывают возможность дивных превращений, по крайней мере, в отправлениях. Например, плавательный пузырь, по-видимому, превратился в дышащее воздухом легкое. Эти переходы, как кажется, значительно облегчались тем обстоятельством, что один орган прежде совершал одновременно очень различные отправления и лишь впоследствии приспособился исключительно к одному из них, а также, что два очень различные органа совершали одновременно одно отправление, и один из них усовершенствовался, пока пользовался помощью другого.
Мы знаем далеко слишком мало, чтобы иметь право сказать, хотя бы в одном случае, что какая-либо часть или орган столь маловажны для благосостояния вида, что изменения в его строении не могли медленно накопиться путем естественного подбора. Но мы можем быть вполне уверены, что многие видоизменения, обусловленные исключительно законами развития и первоначально совершенно бесполезные виду, впоследствии пригодились его видоизмененному потомству. Мы можем принять также, что часть, прежде очень важная, подчас сохранилась (как, например, хвост водных животных их наземными потомками), хотя она сделалась столь маловажною, что не могла бы в настоящее время сложиться через естественный подбор — силу, действующую лишь через сохранение, среди жизненной борьбы, уклонений полезных.
Естественный подбор не может произвести ничего в одном виде исключительно на вред или на благо виду другому, хотя он и может произвести части, органы и отделения, в высшей степени полезные или даже необходимые, или в высшей степени вредные другому виду, но в то же время полезные и их обладателю. Естественный подбор во всякой густонаселенной стране должен действовать главным образом через состязание ее жителей между собою и, следовательно, придает организмам совершенство или силу в жизненной борьбе лишь в мере, необходимой в этой местности. Поэтому жители одной страны (по большей части менее обширной) часто должны уступать и, как мы видели, действительно уступают жителям другой (по большой части обширнейшей) страны. Ибо в стране более обширной должно было существовать более особей, более разнообразных форм, и соискание должно было быть более упорно, следовательно, и общий уровень совершенства выше. Естественный подбор не должен, по необходимости, производить формы безусловно совершенные; да природа, насколько нам дано судить, и не представляет такого совершенства.
По теории естественного подбора, нам ясен полный смысл древнего естественноисторического правила: «Natura non facit saltum». Это правило, если принимать в соображение лишь нынешнее население земли, не совсем истинно; но если присоединить к нему все вымершие организмы, оно, по моей теории, должно быть истиною безусловною.
Всеми признано, что органический мир подлежит двум великим законам — закону единства типа и закону жизненных условий. Под единством типа мы разумеем то существенное совпадение в строении, которое мы видим в организмах одного класса и которое совершенно независимо от их образа жизни. По моей теории, единство типа объясняется единством происхождения. Закон жизненных условий, проведенный так настойчиво знаменитым Кювье, вполне заключается в начале естественного подбора. Ибо естественный подбор действует, либо приспособляя видоизменяющиеся органы каждого живого существа к органическим или неорганическим условиям его существования, либо приспособив их в давно прошедшие времена, причем приспособлению иногда содействует употребление и неупотребление органа, его слегка видоизменяет прямое влияние внешней жизненной среды и постоянно управляют им разнообразные законы развития. Поэтому, в сущности, закон жизненных условий — главный закон; ибо он заключает в себе, в силу наследственности приспособлений, и закон единства типа.