Надъ городомъ угрюмо виситъ холодная, нѣмая тьма и тишина. Звѣздъ нѣтъ и не видно неба, только бездонный мракъ насторожился, замеръ и чутко ждетъ чего-то… Легкія, сухія снѣжинки медленно кружатся въ воздухѣ, точно боясь упасть на темные камни пустынныхъ улицъ. Холодно…
Ночь полна затаеннаго страха; въ тишинѣ и во мракѣ, пропитанномъ холодомъ, напряглось, беззвучно дрожитъ нѣчто слѣпое, угрюмое, неуловимое глазомъ и щекочетъ сердце ледяными иглами…
Придавленные тьмой дома осѣли въ землю, стали ниже; въ ихъ тусклыхъ окнахъ не видно свѣта. Кажется, что тамъ, внутри, за каменными стѣнами неподвижно притаились люди, объятые холодомъ и темнымъ страхомъ. Они смотрятъ передъ собой, не мигая, широко открытыми глазами, и съ трудомъ сдерживая трепетъ ужаса въ сердцѣ, безнадежно прислушиваются, молча ждутъ свѣта, звука…
А съ темныхъ улицъ слѣпымъ окомъ смотритъ въ окна жадный черный звѣрь и тоже ждетъ…
Цѣлый день въ городѣ гудѣли пушки, сухо и зло трещали ружья, на улицахъ валялись трупы, смерть радостно и жадно упивалась стонами раненыхъ.
По срединѣ маленькой площади, гдѣ скрещиваются двѣ улицы горитъ костеръ… Четыре солдата неподвижно, точно сѣрые камни, стоятъ вокругъ него, отблески пламени трепетно ползаютъ по ихъ шинелямъ, играютъ на лицахъ, кажется, что всѣ четыре фигуры судорожно дрожатъ и странными гримасами что-то разсказываютъ всѣ вмѣстѣ другъ другу. Сверкая на штыкахъ, пламя течетъ по металлу точно кровь; острыя полоски стали извиваются, стремятся кверху бѣлыми и розовыми струйками…
На огонь и солдатъ отовсюду давитъ тьма…
Одинъ изъ нихъ, низенькій, рябой, съ широкимъ носомъ и маленькими глазами безъ бровей, поправилъ штыкомъ головни въ кострѣ и, не двигая головой, тихонько сказалъ:
— Холодно…
Рой красныхъ искръ пугливо взлетѣлъ во тьму и исчезъ. Рябой солдатъ посмотрѣлъ на штыкъ и сталъ вытирать его полой шинели. Голубой, теплый дымъ ѣдко метнулся въ глаза людей. Высокій, тонкій человѣкъ безъ усовъ на кругломъ лицѣ сунулъ ружье подъ мышку и, вложивъ руки въ рукава шинели, медленно пошелъ прочь отъ костра. Солдатъ съ большими рыжими усами, коренастый, краснощекій, отмахнулъ руками дымъ отъ лица и хрипящимъ голосомъ замѣтилъ:
— А вотъ ежели накалить штыкъ, да въ брюхо какому нибудь…
— И холодный — хорошо… — негромко отозвался рябой. Голова его покачнулась.
Пожирая дерево, огонь ласково свиститъ, его разноцвѣтные языки жадно вьются, летятъ кверху и, сплетаясь другъ съ другомъ, гибко наклоняются къ землѣ. Бѣлыя снѣжинки падаютъ въ костеръ. Рыжій солдатъ громко и сильно дышетъ черезъ носъ, сдувая снѣгъ съ усовъ. Четвертый, худой и скуластый, не отрываясь, смотритъ въ огонь круглыми, темными глазами.
— Ну, и много положили сегодня народу! — вдругъ тихо восклицаетъ рябой, раздвигая губы въ широкую улыбку. И еще тише онъ медленно тянетъ:
— А-а-яй…
Уныло шипитъ сырая головня. Гдѣ-то очень далеко родился странный, стонущій звукъ. Рыжій и рябой насторожились, глядя во тьму, огонь все игралъ на ихъ лицахъ, и уши опасливо вздрагивали, ожидая еще звука. Скуластый солдатъ не двигался, упорно глядя въ огонь.
— Да-а… — сказалъ рыжій густо и громко.
Рябой вздрогнулъ, быстро оглянулся. И скуластый вдругъ вскинулъ голову, вопросительно глядя въ лицо рыжаго. Потомъ вполголоса спросилъ у него:
— Ты — что?
Рыжій помедлилъ и отвѣтилъ:
— Такъ…
Тогда скуластый солдатъ мигнулъ сразу обоими глазами и заговорилъ негромко и быстро:
— Вчера пензенскій солдатикъ нашей роты земляка видѣлъ… Землякъ говоритъ ему: — У насъ, говоритъ, теперь бунтуютъ. Мужики, говоритъ, жгутъ помѣщиковъ… Будто, говорятъ: ладно, будетъ вамъ, попили нашей крови, теперь — уходите… да. Земля не ваша, она Богова, земля-то. Она, значитъ, для тѣхъ, кто можетъ самъ на ней работать, для мужиковъ она… Уходите, говорятъ, а то всѣхъ пожгемъ. Вотъ…
— Этого нельзя! — хрипло сказалъ рыжій, шевеля усами. — Этого начальство не позволитъ…
— Конечно-о! — протянулъ рябой и, позѣвывая, открылъ глубокій, темный ротъ съ мелкими плотными зубами.
— Что дѣлается! — снова опустивъ голову, спросилъ скуластый и, глядя въ огонь, самъ себѣ отвѣтилъ:
— Ломается жизнь…
Во тьмѣ мелькаетъ фигура четвертаго солдата. Онъ ходитъ вокругъ костра безшумно, широкими кругами, точно ястребъ. Прикладъ его ружья зажатъ подъ мышкой, штыкъ опустился къ землѣ; покачиваясь, онъ холодно блеститъ, будто ищетъ, нюхаетъ между камнями мостовой. Солдатъ крѣпко уперся подбородкомъ въ грудь и тоже смотритъ въ землю, какъ-бы слѣдя за колебаніями тонкой и острой полоски стали.
Рыжій зорко оглянулся, кашлянулъ угрюмо, наморщилъ лобъ и, сильно понизивъ свой хриплый голосъ, заговорилъ:
— Мужикъ… развѣ онъ собака или кто? Онъ съ голоду издыхаетъ… и это ему обидно…
— Извѣстно! — сказалъ рябой солдатъ.
Рыжій сурово взглянулъ на него и наставительно продолжалъ:
— Можно было терпѣть — онъ жилъ смирно. Но ежели помощи нѣтъ? И вотъ, человѣкъ освирѣпѣлъ… Мужика я понимаю…
— Ну, конечно! — вполголоса воскликнулъ рябой, и лицо его радостно расплылось. — Всѣ это говорятъ: одинъ работникъ есть на землѣ — мужикъ… И которые бунтуютъ — тоже такъ говорятъ…
Рябой широко обвелъ вокругъ себя рукой и таинственно наклонясь къ рыжему, тихо вскричалъ:
— Нѣту никуда ходу для мужика.
— Только въ солдаты гонятъ! — пробормоталъ скуластый солдатъ.
Рыжій стукнулъ прикладомъ ружья по землѣ и строго спросилъ:
— Но зачѣмъ городскіе бунтуютъ?
— Избаловались, конечно! — сказалъ рябой.
— Сколько нашему брату муки изъ за нихъ. Сколько голоду, холоду…
— Грѣха тоже… — тихо перебилъ скуластый солдатъ рѣчь рыжаго. А онъ, постукивая прикладомъ въ тактъ своимъ словамъ, настойчиво и жестко говорилъ:
— Этихъ всѣхъ уничтожить… батальонный правильно говорилъ. Которыхъ перебить, которыхъ въ Сибирь… На, живи, сукинъ сынъ, вотъ тебѣ — снѣгъ. И больше ничего…
Онъ взбросилъ ружье на плечо и твердыми шагами пошелъ вокругъ костра.
Скуластый солдатъ снова поднялъ голову и, задумчиво улыбаясь, сказалъ:
— Ежели-бы господъ всѣхъ… какъ нибудь эдакъ… всѣхъ…
Сказалъ и вздрогнулъ, зябко пожалъ плечами, оглянулся вокругъ и тоскливо продолжалъ, странно пониженнымъ голосомъ:
— Холодно! Снаружи жгетъ, а внутри холодно мнѣ… Сердце дрожитъ даже…
— Ходи! — сказалъ рыжій, топая ногами. — Вонъ Яковлевъ ходитъ.
И движеніемъ головы онъ указалъ на фигуру солдата, мелькавшую во тьмѣ.
— Конечно, ходи! — вдругъ встрепенулся рябой, задремавшій опершись на ружье.
Скуластый солдатъ посмотрѣлъ на Яковлева и, вздохнувъ, тихо замѣтилъ:
— Тошно ему…
— Изъ-за лавочника? — спросилъ рябой.
— Ну, да, — тихо отвѣтилъ скуластый. — Земляки они, одной волости. Письма Яковлеву изъ села на лавочника шли. И племянница у него… Яковлевъ говорилъ: — Кончу службу — посватаюсь… А теперь — вотъ…
— Ничего не подѣлаешь! — сурово сказалъ рыжій.
А рябой зѣвнулъ, повелъ плечами и подтвердилъ громко, высокимъ голосомъ:
— Солдатъ обязанъ убивать враговъ… присягу положилъ на себя въ этомъ.
Яковлевъ неустанно кружился во мракѣ, то приближаясь къ огню костра, то снова исчезая.
Когда раздались рѣзкія и острыя слова рябого, звуки шаговъ вдругъ исчезли.
— Слабъ ты сердцемъ, Семенъ! — замѣтилъ рябой солдатъ.
— Ежели-бы лавочиикъ бунтовалъ… — возразилъ Семенъ и хотѣлъ, должно быть, еще что-то сказать — взмахнулъ рукой — но рыжій подошелъ къ нему вплоть и раздраженно, хрипло заговорилъ:
— А какъ понять — кто бунтуетъ? Всѣ бунтуютъ!… У меня дядя въ дворникахъ живетъ, денегъ имѣетъ сотъ пять, былъ степенный мужикъ…
Вдругъ гдѣ-то близко раздался сухой и краткій звукъ, подобный выстрѣлу, солдаты вскинули ружья, крѣпко сжимая пальцами холодные стволы. Вытянувъ шеи они смотрѣли во тьму, какъ насторожившіяся собаки, усы рыжаго выжидающе шевелились, рябой поднялъ плечи. Во тьмѣ мѣрно застучали шаги Яковлева, онъ не торопясь подошелъ къ огню, окинулъ всѣхъ быстрымъ взглядомъ и пробормоталъ:
— Дверь хлопнула… или вывѣска…
Губы у него плотно сжаты. На остромъ лицѣ сухо сверкаютъ овальные сѣрые глаза и вздрагиваютъ тонкія ноздри. Онъ поправилъ ногой догоравшія головни и сѣлъ на корточки передъ огнемъ.
— Маловъ! — сказалъ рыжій тономъ приказанія, — ступай за дровами… Тамъ вонъ, — онъ ткнулъ рукой во тьму, — ящики сложены у лавочки…
Рябой солдатъ вскинулъ ружье на плечо и пошелъ.
— Оставь ружье-то… мѣшать будетъ, — замѣтилъ рыжій.
— Безъ ружья боязно! — отозвался солдатъ, исчезая во тьмѣ.
Надъ костромъ все кружатся, летаютъ снѣжинки, ихъ уже много упало на землю, темные камни мостовой стали сѣрыми. Сумрачно смотрятъ во тьму слѣпыя окна домовъ, тонутъ въ мракѣ высокія стѣны. Костеръ догораетъ, печально шипятъ головни. Трое солдатъ долго и безмолвно смотрятъ на уголья.
— Теперь, должно быть, часа три, — угрюмо говоритъ рыжій. — Долго еще намъ торчать…
И снова молчаніе.
— О, Господи! — громко шепчетъ Семенъ и, вздохнувъ, спрашиваетъ тихо и участливо:
— Что, Яковлевъ, тошно?
Яковлевъ молчитъ, не двигается.
Семенъ зябко повелъ плечами и съ жалкой улыбкой въ глазахъ, глядя въ рыжаго солдата, монотонно заговорилъ, точно разсказывая сказку:
— Гляжу я — лежитъ она у фонаря, рукой за фонарь схватилась, обняла его… щеки бѣлыя-бѣлыя, а глаза — открыты… Ласково такъ…
— Ну, завелъ волынку! — угрюмо бормочетъ рыжій.
Семенъ смотритъ на уголья, прищуривъ глаза, и продолжаетъ:
— И лѣтъ ей будетъ… съ двадцать, видно…
— Говорилъ ты про это, — укоризненно воскликнулъ рыжій. — Ну, чего язву ковырять?
Семенъ смотритъ въ лицо ему и виновато усмѣхается.
— Жалко мнѣ бабочку, видишь ты… Молодая такая… веселая, видно, была, по глазамъ-то… Думаю себѣ — эхъ, ты, милена. Была-бы ты жива, познакомились-бы мы съ тобой и ходилъ-бы я къ тебѣ по праздникамъ на квартиру, и цѣловалъ-бы я твои…
— Будетъ! — сказалъ Яковлевъ, искоса и снизу вверхъ, глядя на разсказчика острымъ, колющимъ взглядомъ.
— Въ казармѣ ной! — добавилъ рыжій.
Семенъ виновато согнулъ спину и, помолчавъ, снова началъ:
— Жалко, братцы… Лежитъ она, какъ спитъ… ни крови, ничего… Можетъ, она просто — шла…
— А не ходи! — сурово крикнулъ рыжій и матерно выругался.
— Можетъ, ее господа послали… — какъ-бы упрашивая его, сказалъ Семенъ.
— Насъ тоже господа посылаютъ! Развѣ мы виноваты? — раздраженно захрипѣлъ рыжій.
— Иди, говорятъ, какъ ты принялъ присягу… — Онъ снова скверно выругался. — Всѣ посылаютъ народъ другъ на дружку…
И еще одно ругательство прозвучало въ воздухѣ. Яковлевъ поднялъ глаза, усмѣхаясь взглянулъ въ лицо рыжаго, и вдругъ отчетливо, раздѣльно спросилъ:
— Что есть солдатъ?
Во тьмѣ раздался громкій трескъ, скрипящій стонъ. Семенъ вздрогнулъ.
— Маловъ старается, сволочь! — сказалъ рыжій, шевеля усами. — Хорошій солдатъ. Прикажетъ ему ротный живого младенца сожрать — онъ сожретъ…
— А ты? — спросилъ Яковлевъ.
— Его послали ящикъ взять, — продолжалъ рыжій, — онъ тамъ крушитъ чего-то… видно, ларь ломаетъ… животная.
— А ты — сожрешь? — повторилъ Яковлевъ.
Рыжій взглянулъ на него и, переступивъ съ ноги на ногу, угрюмо отвѣтилъ:
— Я, братъ, въ Августѣ срокъ кончаю…
— Это все равно! — сказалъ Яковлевъ, оскаливъ зубы. — Завтра ротный заставитъ тебя — и ты сожрешь младенца, да еще собственнаго… Что есть солдатъ?
Онъ сухо засмѣялся. Рыжій взглянулъ на него, стукнулъ о камни прикладомъ ружья и, круто повернувъ шею, крикнулъ во тьму:
— Маловъ! Скорѣй…
— Озорникъ онъ, Маловъ! — вполголоса заговорилъ Семенъ. — Давеча, когда стрѣляли въ бунтующихъ, онъ все въ брюхо норовилъ… Я говорю — Маловъ, зачѣмъ-же безобразить? Ты бей въ ноги. А онъ говоритъ — я вѣдь въ студентовъ все катаю…
Семенъ вздохнулъ и такъ-же монотонно, безцвѣтно продолжалъ:
— А, между прочимъ, я такъ думаю — студенты хорошій народъ. У насъ въ деревнѣ двое на дачѣ жили… такъ они куда угодно съ мужиками. И выпить согласны, и прошеніе написать, и объяснятъ все… книжки давали читать… Блестятъ, бывало, какъ мѣдь на солнцѣ. Веселые, честные люди, ей Богу. Потомъ пріѣхалъ къ нимъ какой-то штатскій, а за нимъ въ ту-же ночь жандармы изъ города… И увезли ихъ всѣхъ трехъ… Мужики даже очень жалѣли…
Яковлевъ вдругъ поднялся на ноги и, глядя въ лицо рыжаго солдата странно неподвижнымъ взглядомъ — точно побѣлѣвшими глазами — тяжело заговорилъ:
— Солдатъ есть звѣрь…
Рыжій опустилъ усы и брови и смотрѣлъ на Яковлева узкими глазами, Семенъ открылъ ротъ и пугливо мигалъ.
— Солдатъ есть уничтожитель… — продолжалъ Яковлевъ сквозь зубы и тоже выругался крѣпкимъ, матернымъ словомъ.
— Это зачѣмъ-же ты такъ? — строго спросилъ рыжій.
— Мы, Михаилъ Евсѣичъ, не слыхали никакихъ этихъ словъ! — просительно сказалъ Семенъ. — Это ты, Яковлевъ, съ тоски… такъ ужъ…
Яковлевъ выпрямился и твердо стоялъ противъ товарищей, снова плотно сжавъ губы. Только ноздри у него дрожали.
— Ежели Маловъ узнаетъ про твои рѣчи… и все такое… онъ донесетъ ротному… и пропадешь ты, Яковлевъ, да… — внушительно сказалъ рыжій.
— А ты не донесешь? — спросилъ Яковлевъ, снова оскаливъ зубы.
Рыжій переступилъ съ ноги на ногу, взглянулъ вверхъ и повторилъ:
— Пропадешь… за такія слова не помилуютъ… нѣтъ, братъ.
— Ты — донесешь! — твердо заявилъ Яковлевъ, упрямый и злой.
— Я себѣ цѣну знаю! — угрюмо сказалъ рыжій, — мнѣ дѣла нѣтъ ни до чего… Я, значитъ, обязанность исполнилъ, а лѣтомъ въ запасъ…
— Мы всѣ пропали! — вполголоса, но сильно, крикнулъ Яковлевъ. — Тебѣ что дядя твой сказалъ?
— Отстань, Яковлевъ! — попросилъ Семенъ.
— Не твое дѣло… хотя-бы и дядя…
— Убійца ты, сказалъ онъ…
— А ты? — спросилъ рыжій и еще разъ обругался. Ихъ споръ принялъ острый, прыгающій характеръ. Они точно плевали въ лицо другъ другу кипящими злобой плевками краткихъ словъ. Семенъ безпомощно вертѣлъ головой и съ сожалѣніемъ чмокалъ губами.
— И я! — сказалъ Яковлевъ.
— Такъ ты — тоже сволочь…
— Губитель человѣческій…
— А ты?
— Братцы, будетъ! — просилъ Семенъ.
— И я! Ну?
— Ага! Такъ какъ-же ты можешь…
— Не надо, братцы!
Сопровождая каждое слово матерной руганью, солдаты наступали другъ на друга, одинъ — болѣзненно блѣдный — весь дрожалъ, другой грозно ощетинилъ усы и, надувая толстыя красныя щеки, гнѣвно пыхтѣлъ.
— Маловъ бѣжитъ! — сказалъ Семенъ съ испугомъ. — Перестаньте, ради Христа…
И въ то-же время изъ тьмы раздался пугливый крикъ Малова:
— Михаилъ Евсѣичъ! Они форточки открываютъ…
— Стой! — сказалъ рыжій. — Смирно!
И онъ заоралъ во всю грудь:
— Закрыть форточки, эй! Стрѣлять будемъ…
Изъ мрака выбѣжалъ, согнувшись и держа ружье на перевѣсъ, Маловъ и, задыхаясь, быстро заговорилъ:
— Я тамъ… это… дѣлаю… а они… открываютъ окно, слышу: — Видишь его? Валяй!.. Это — чтобы стрѣлять меня…
— Имѣютъ право! — глухо сказалъ Яковлевъ.
— Ахъ, вы, мать…
Маловъ быстро вскинулъ ружье къ плечу, раздался сухой трескъ, разъ, два… Лицо солдата было блѣдно, ружье въ его рукахъ дрожало, и штыкъ рылъ воздухъ. Рыжій солдатъ тоже приложился и, прислушиваясь, замеръ.
— Э, сволочь! — тихо сказалъ Яковлевъ, подбивая стволъ ударомъ руки кверху. Раздался еще выстрѣлъ. Рыжій быстро опустилъ ружье и тряхнулъ Малова, схвативъ его за плечо.
— Перестань, ты…
Маловъ закачался на ногахъ и, видя, что всѣ товарищи спокойны, смущенно заговорилъ:
— Ну и наро-одъ! Православнаго человѣка, солдата… престолу-отечеству… изъ окошка стрѣлять… а?
— Трусъ! Почудилось тебѣ, — раздраженно сказалъ рыжій.
Маловъ завертѣлся, махая рукой.
— Ничего не почудилось… И не трусъ… Кому-же охота помирать? — забормоталъ онъ, ковыряя пальцемъ замокъ ружья.
— Сами себя боитесь… — усмѣхаясь молвилъ Яковлевъ.
Замолчали. И всѣ четверо неподвижно смотрѣли на груду красныхъ углей у своихъ ногъ. Со всѣхъ сторонъ ихъ тѣснили каменныя стѣны и давила зловѣще ожидающая чего-то страшнаго тишина.
— Ну? — сказалъ рыжій. — Не самому-же мнѣ идти за дровами. Яковлевъ, ступай…
Яковлевъ молча сунулъ ружье Семену и не торопясь пошелъ. Маловъ взглянулъ вслѣдъ ему, погладилъ стволъ ружья лѣвой рукой, потомъ поправилъ фуражку и сказалъ:
— Одинъ онъ не снесетъ всего, сколько я наломалъ… конечно!
И тоже шагнулъ прочь отъ костра, держа ружье на плечѣ. Но сейчасъ-же обернулся и радостно объявилъ:
— Я тамъ цѣлую лавочку расковырялъ, ей Богу!
У костра остались двѣ свинцовыя фигуры и слѣдили, какъ уголья одѣвались сѣрымъ пепломъ. Въ тишинѣ дрожалъ тонкій голосъ Малова. Семенъ погладилъ рукавомъ шинели стволъ ружья, тихонько кашлянулъ и спросилъ:
— Михаилъ Евсѣичъ! Видитъ все это Богъ?
Рыжій солдатъ долго шевелилъ усами, прежде чѣмъ глухо и увѣренно отвѣтилъ:
— Богъ — долженъ все видѣть… такая есть Его обязанность…
Потомъ онъ потеръ подбородокъ и, тряхнувъ головой, продолжалъ съ упрекомъ:
— Но Яковлевъ напрасно это… обижать меня не за что. Развѣ я хуже другихъ, а?
Они снова замолчали. Тамъ, во тьмѣ, скрипѣли, шуршали и хлопали о землю доски. Семенъ поднялъ голову, посмотрѣлъ въ небо. Оно было черное, холодное, все во власти тьмы…
Солдатъ вздохнулъ и грустно, тихо сказалъ:
— А, можетъ, и нѣтъ Бога…
Рыжій солдатъ тяжело поднялъ на него глаза, грубо крикнулъ:
— Не ври!
И началъ огребать угасшіе уголья въ кучу сапогомъ. Но скоро оставилъ это, не окончивъ, оглянулся вокругъ и шевеля усами хрипло проговорилъ:
— Надо понять — человѣкъ я или нѣтъ… Это надо понять… а потомъ ужъ…
Онъ замолчалъ, закусилъ усы и снова крѣпко потеръ подбородокъ.
Семенъ взглянулъ на него, опустилъ глаза и осторожно, тихонько, но упрямо заявилъ:
— Однако другіе говорятъ — нѣтъ Его…
Рыжій не отвѣтилъ.
Становилось все холоднѣе. Снѣгъ пересталъ падать и, должно быть, отъ этого тьма стала неподвижнѣе и гуще.
Вдали дрожалъ какой-то странный звукъ, неуловимый, точно тѣнь…
