Идет рыба на блевку[2], идет и на блесну — кто наелся былей сытных, приторных, тот поди, для праздника, перекуси небылицей тощей, да пряною, редькой, луком, стручковатым перцем приправленною! Истина нахальна и бесстыдна; ходит, как мать на свет родила; в наше время как-то срамно с нею и брататься. Правда — собака цепная; ей только в конуре лежать, а спусти, так уцепится, хоть за кого! Быль — кляча норовистая; это кряж-мужик; она, и редко шагает, да твердо ступает, а где станет, так упрется, как корни пустит! Притча — дело любезное! Она неряхою не ходит, разинею не прикидывается, не пристает как ножом к горлу; она, в праздник, выйдет, снарядившись, за ворота, сядет от безделья на завалинку — кланяется прохожему всякому смело и приветливо — кто охоч и горазд, узнавай окрутника[3]; кому не до него — проходи, как мимо кружки, будто не видишь, что люди по пятаку кидают! Вольному воля, а спасеному рай; а чужая совесть — могила; за каждой мухой не угоняешься с обухом, и мой окрутник за тобою не погонится!
В Олонецкой Губернии, сказывают, много камня дикого и много болота мокрого — там вышел однажды мужик попахать. Пустил он соху по низовью, под скатом, так попал было в топь такую, что насилу вылез; выдрался с сохой он на горку, так напорол и вызубрил сошник о булыжник неповоротливый; а когда догадался поискать суходолья, так вспахал его и засеял. Это не сказка, а присказка, а сказка будет впереди!
Сатана, не самый старший, всегда лично в первопрестольном граде своем царствующий, а один из приспешников и нахлебников его, один из чертей послушников, праздновал именины свои; а звали того чёрта Сидором, и Сидором Поликарповичем. На пирушке этой было народу много, все веселились честно и добропорядочно; плясали пляски народные и общественные, не как у нас, на ногах, а скромно и чинно, на голове; играли в карты и выезжали все на поддельных очках; расплачивались, по курсу, фальшивыми ассигнациями, самой новой, прочной, Английской работы, не уступающей добротою настоящим; но всё это делалось, говорю, мирно и ужиточно. Вдруг входит человек, в изодранном форменном сертучишке — кто говорил, что это Хорунжий, отставленный три раза за пьянство и буянство; кто говорил, что это небольшой класный чиновник; а кто уверял, что это отставной Клерк, Унтер-баталер, а может быть и Подшхипер. Не успел он почтить собрания присутствием своим, как в тот же миг ввязался в шашни миролюбивых посетителей, и не откладывая дела и расправы, ударил на них в кулаки. Люблю молодца за обычай! Да и не детей же с ними крестить стать! Чёрт-именинник, как хозяин, сунулся было разнимать, но как, от первого Русского леща, у него в ушах раздался трезвон в семь колоколов с перезвоном, на языке и горько и кисло стало, а из глаз искры посыпались градом, так он присел и присмирел. Гости расползлись по домам, по вертепам своим, и храбрый воитель и победитель наш остался пировать один, как тетерев на току.
Дурак ты, сказал настоятель, сатана-староста, Сидору, когда этот пришел к нему плакаться на беду свою, дурак круглый и трус, и худой, как я вижу, нам слуга, когда жалеешь для службы нашей шкуры своей и пары другой зубов! Тебя, вижу я, надобно в черном теле держать! ты бы обрадовался находке да последил ее; я давно вам, неизворотливым, сказывал, что мне чиновные озорники и пройдохи почетные нужны, чтобы вы их сманивали да зазывали, а вы, знай ходите поджавши хвосты, как смиренники! Вы у меня как-то все от рук отбились: погоди, я вас пригну к ногтю! Изволь ты у меня отправиться на землю, изведать на деле сушь и глубь и быт гражданский и военный, и взять оседлость там, где для оборотов наших окажется повыгоднее; да прошу, без всяких отговорок, служить, как люди служат, не для поживы и личных выгод, а для блага и пользы общей нашей, не щадя ни живота ни крови.
Сидор Поликарпович вылез из преисподней, стал ногами на твердую землю, и оглядывался кругом на просторе: с него еще пар валил, как с Московского банщика, и он всё еще не сбил оскомину после вчерашней переквашеной Русской закуски; а сверх того сплечился немного, в задней левой ноге, когда выбирался из пропасти преисподней, а потому прихрамывал и сел отдохнуть.
Плохое житье наше, подумал он про себя; с тех пор, как нашего брата с неба спихнули, все обижают; всякой ярыга дулю подносит и по ушам хлещет! Свались только ты, так и подобьют под ноги, а станешь вставать, оправляться, так подзатыльников и не оберешься! Народ умудряется и просвещается со дня на день, и бесхвостое это племя за всё берется, во всё ввязывается; под землю подрывается, бороздит по морю, крестит по воздуху, — не присвой я себе жару, огня яраго, так бы и не было у меня своего красного уголка, нечем было бы перед ними похвалиться! Бьешься, бьешься, как рыба об лед, а поживы мало, часом и харчи не окупаются!
Он оглянулся кругом, поводил рылом во все стороны, а он, как добрый гончий, искал верхним чутьем, вздохнул горько и сказал: идти добро промышлять отселе подальше — здесь, в этой земле, за причетом нашим, и босым, и постриженым, приступу нет; они и без нашего брата управятся!
Он встал и пошел на Восток, ибо вылез из земли на самом крайнем Западе, на взморье, под крутым берегом, где конец света и выдался мыском в море крайний клок земли, нашей части света. Шел он, шел, долго ли, коротко ли, вёдром[4] ли, погодкой ли, а дошел до страны от нас западной, пригишпанской, Королевства задорного; а обитают в Королевстве том люди неугомонные, неужиточные, родятся в них замыслы несбыточные. Там-то Сидор наш встретил отрядец солдат, на привале. Солдаты те пришли из стран Северных, необозримых, пространством морю прилежащему, ледовитому, равных; перешли путем земли многоязычные и отдыхали от трудов и утомительного перехода. Чёрт подсел к ним, и начал расспрашивать их: куда ребятушки идете?
— Идем мы, куда Макар телят не гоняет, куда ворон костей твоих не занесет; идем под Стукалов монастырь, пить да гулять, а не сиднем сидеть, играть в мяча чугунного, грызть орехи каленые-ядреные; идем хлебом-солью гостей чествовать, сажать боком-ребром на прилавки железные, узкие-граненые; за скатерти браные травчатые-муравчатые, за столы земляные, поить до упаду, хмельным-багряным вином, опохмелять закусками ручными-ореховыми; приговаривать: не ходи один, ходи с батюшкою; припевать: не тебе, супостату, на орла нашего сизого, на Царя нашего белого, руку заносить окаянную! Кому пир, а кому мир — а кому суждено, разбредемся-сляжем по землянкам даровым, не купленным, по зимовьям не просторным, низеньким; — нашему брату жизнь — копейка, голова — наживное дело! Идем пожить весело, умереть красно!
И гладко строгает, и стружки кудрявы! подумал чёрт, Сидор Поликарпович. Дай, еще с ним потолкую, авось, не будет ли поживы!
— А что, служивый, чай здесь житье ваше привольное, хорошее?
— В гостях хорошо, а дома лучше, отвечал гренадер.
— Здесь девушки хороши, намекнул чёрт.
Гренадер. Много хороших, да милых нет!
Чёрт. Хороши, да не милы! Сбыточное ли это дело?
Гр. У нас, не по хорошу мил, а по милу хорош!
Ч. Так что же вы милых покинули, а зашли к немилым?
Гр. Не пил бы, не ел, всё на милую глядел — да слезою моря не наполнишь, кручиною поля не изъездишь, а супостата вашего крестом да молитвою не изведешь; стало быть садиться казаку на коня, а нашему брату браться за пищаль, да за щуп!
Ч. Да вы, господа кавалеры, волей или неволей сюда зашли?
Гр. Наша воля — воля Царская; за него животы наши, за него головы!
Ч. Поглядишь на вашего брата, так жалость донимает! Кабы на мою немудрую голову — что бы, кажись, за радость в такой вериге ходить! Покинул бы честь и место, да и поминай как звали меня самого!
— А тебя самого — распазить[5], да навоз возить! отвечал ему гренадер. — Какой этот сторожкой! подумал чёрт, Сидор Поликарпович; пойду к другому! Дай пристану тут к заносному племени этому; к ним и ходить далеко, и проживать холодно. Здесь, во стране пригишпанской, западной, сручнее будет мне с ними побрататься; а там — чем отзовется, попытаюсь, с ними вместе, и до их земли добраться!
Наш новобранец, из вольноопределяющихся, пристал, служил и ходил под ружьем, терпел всю беду солдатскую, перемогался, но — крепко морщился! Ему в первые сутки кивером на лбу мозоль намяло пальца в полтора; от железного листа, в воротнике, шея стала неповоротливее, чем у серого волка; широкою перевязью плеча отдавило, ранцем чуть не задушило, тесаком икры отбило! Солдату, говорит, три деньги в день, куда хочешь, туда их и день; веников много, да пару нет, а мылят, так всё на сухую руку! У солдата шило бреет, а шубы нет, так палка греет! — Эти поговорки приелись мне, как сухой ячмень беззубой кобыле, уходили меня, как кающегося грехи; это не по мне! Семь недель, как в великой пост, голодом сиди, семь недель мозоли сбивай, покуда раз, да и то натощак, угодишь подраться да поживиться! Что мне за неволя в таком хомуте ходить! Стану жить я по-своему.
Сказано, сделано. Полк вышел к смотру, у всех и ранцы и амуниция исправны, а у нашего Сидора ни кирпичика форменного, ни ваксы сухой, ни воску, ни лоску, пуговицы не чищены, ниток в чемоданчике, на показ, ни серых ни белых! — Сидор Поликарпович думал переиначить всю службу по-своему, да и опростоволосился крепко! Ему это отозвалось так круто и больно, что он, забыв все благие советы и наставления старосты-сатаны, бросил всё, и службу, и ранец, и ружье и суму, проклял жизнь и сбежал. Он удирал трои сутки без оглядки, набил плюсны и пятки, и присел, наконец, под липку, перевести дух. Не успел он еще опамятоваться, как вдруг увидел перед собою человека невысокого росту, в низкой треугольной шляпе без пера, в расстегнутом сером сертуке, длинной жилетке, в ботфортах, который стоял, сложив руки на груди и выставив левую ногу вперед, и разглядывал по очереди все отдаленные, через дол и лес пролегающие дороги, и был, казалось, в нерешимости, которую ему избрать. Чёрт Сидор подошел, обнюхал незнакомца кругом, в одно ухо ему влез, в другое вылез, и узнал таким образом все помышления и замыслы его. В это время вдруг подлетел латник с косматым шлемом, и, указывая назад, донес, что он опять уже видел, мельком, пики на красных и синих древках и нагайки. Тот кинулся на коня и помчался стрелой; и наш Сидор, смекнув и разгадав дело, едва успел сунуть ему за пазуху письмо, которое он, пригнувшись на корточках, за заднею лукою седла всадника, написал, и которое, при сей верной оказии, вздумал отправить во тьму окромешную, к командиру своему, сатане-старосте, чтобы известить его о плохих успехах своих и проситься домой. Сидор не колдун, да угадчик; письмо его запоздало несколько, это правда, но оно, застрахованное, действительно дошло, наконец, до места и передано всадником, с рук на руки, старосте-сатане, настоятелю Стопоклепу Живдираловичу; вот оно, от слова до слова:
Письмо, от чёрта послушника, Сидора Поликарповича, к сатане-старосте, Стопоклепу Живдираловичу, писанное на земле, во стране пригишпанской, западной, и отправленное во тьму окромешную при верной оказии, с человеком невысокого росту в треугольной шляпе без пера.
Старосте нашему, Стопоклепу Живдираловичу, от послушника его и нахлебника Сидора Поликарповича, нижайший поклон; Супруге его, Ступожиле Помеловне, от усердного поклонника её, Сидора Поликарповича, многая лета и нижайший поклон; Теще его, ведьме чалоглазой, Карге Фоминишне, по прозванию Редечной терке, нижайший, от нас же, поклон и всякая невзгода мирская; равномерно и сожительнице нашей драгоценной, Василисе Утробовне, поклон и супружеское наше приказание, задним числом со дня отлучки нашей, пребыть нам верной; деткам нашим, сыновьям: Кулаку, Зарезу и Запою, дочерям: Мохнашке и Сивухе, родительское наше проклятие на веки нерушимое и поклон; брату нашему: Искусу Поликарповичу и сожительнице его, Чуме Цареградовне, дяде нашему: Тузу бубновому под крапом и сожительнице его, Крале червонной золотообрезной, а равно и всей преисподней, нижайший поклон наш и всякая неправда мирская и нечистые дела и соблазны — желаем им всякое наитие замыслов нечестивых и успех и воздаяние сторицею, за понесенные труды и беды — а о себе скажем, что мы, благодаря ходатайству старосты нашего, Стопоклепа Живдираловича, и процветающим в краях здешних глупостям и вздорным пакостям людским, еще в живых и здравствуем, хотя все посильные наши попытки доселе еще мало понесли за собою плодов, и много мы бедствий земных на себе испытали, и осталася за нами одна только надежда, что новое предприятие наше принести нам долженствует успех вящий и жатву обильную, душегубительную. А вышли мы из преисподней, во стране бедной науками и художествами и просвещением, где блаженствуют наши, и босые и постриженные, на краю света, — почему и сочли мы за лишнее основать здесь пребывание наше, а отправились через горы высокие, снежные, на Восток, и обрели там людей, наклонных к дури и пакостям, самодовольных и бессовестных; почему, рассудив также, что оные люди рук наших не минуют, раздавали мы им только значки, трехцветные и белые, для основания междоусобий; а потом и намеревались держать путь свой еще далее на Восток, как дошло до нас сведение, что нахлынули, от стран северных люди, дюжие телом и крепкие духом, им же несть числа, а страна их ледовита и ими любима; и заложил, во время оно, преставившийся Царь их, а наш первейший враг, столицу свою в земле неприятельской, и довершили ее наследники Царя того и потомки, вопреки стараниям и покушениям нашим; а древнюю столицу свою, до которой нет нам приступу от великого множества церквей, коих числится сорок сороков, — отстояли они ныне снова и подняли на дым, дабы не досталась в руки иноплеменникам двадесяти языков, под предводительством подручника нашего на Царя и землю их покусившихся; и уморили они тех иноплеменников захожих голодом и холодом, и уходили и извели оружием, и написали сказку: О беспечной вороне, попавшейся во щи гостей голодных; и следили того предводителя до земли и столицы его, где мы ныне обретаемся, и побивали его нещадно на каждом шагу. А посему и сочли мы за лучшую пакость подбиться к сим, ненавистным нам, доблестным и смиренным воителям и искусить их к совращению с пути повиновения и благочестия. Но сия попытка, не смотря на то, что, усердствуя ко благу нашему общему, не щадили мы ни плеч своих, ни шкуры, обошлась нам весьма не сходно, и понесли мы от нее накладу более, чем барышей. Есть у них, например, обычай военный, что не спрашивается: отколе взять, а говорится только: чтоб было; глядишь, — и есть; а чуть прогуляешь, проглядишь, так тотчас за расправу, а это вовсе не по нас! И пуще всего невзлюбили мы у них той музыки, что стучат в глухие бубны, без бубенчиков, да подыгрывают в два смычка без канифоли, на кожаной скрипке; — испытали мы притом жизнь холодную и голодную, так, что часом и уведешь где-нибудь быка, да негде изжарить, некогда съесть; а по всему этому и рассудили мы, наконец, предоставить их участи своей, покинуть, и сбежать. Они же, воители те, Царей своих чтят свято, за землю обширную, отчасти ненаселенную и дикую, стоят всем оплотом, дружно и норовисто, а посему успеха нам еще ожидать должно мало. Таким делом изведали мы быт их на суше, а ныне намерены, при помощи отца настоятеля и старосты нашего, сесть на корабли их, здесь обретающиеся, и держать путь, вместе с ними, чинно и тихо, до земли их, и осмотреться там, на месте, не упуская удобного случая взять оседлость свою, как наказано нам было, там, где окажется повыгоднее и попривольнее. О чём, здравствуючи, будем не оставлять вас своими уведомлениями; а вас просим усердно, находить нас таковыми же. А писано сие письмо к вам, через самого того, земли пригишпанской, западной, повелителя, нашего подручника, которому срок на земле ныне вышел уже давным давно и следует ему явиться к старосте Стопоклёпу Живдираловичу, во тьму окромешную; но, по мнению нашему, востребуется послать дюжину другую разночинцев и послушников, нашей братьи, дабы они могли уловить и увлечь с собою того подручника нашего и представить в преисподнюю; ибо сам он, употребляя во зло долготерпение наше, день за́ день просрочивает и явиться к месту откладывает. А за сим, испрашивая от старосты нашего и настоятеля и всей братии послушников, всякую невзгоду и проклятие небесное и земное, остаемся, усердствующими ко соблазну общему, служителем и послушником вашим
Чёртом Сидором Поликарповым.
Приписка. Еще уведомляем вас и о том, что оные северные страны повелитель, лишь только первый на миродавца того руку наложил и отстоял земли и народы и веси своя и избил всю заморскую рать его, и отобрал всё оружие и до тысячи огнеметных литых орудий, то и все земли крещеные, доселе миродавцу тому раболепствовавшие, очнулись и оперились и противу него восстали, завопили, и начали витии[6] велеречивые священнодействовать и писать воззвания доблестные и песни ободрительные войскам своим и всему народу; а понеже той северной страны повелитель даровал милость и пощаду всем на него посягавшим и карать их более не пожелал, а требует от них мира и дружбы, каковое изумительное великодушие поразило и врагов и новых союзников его, то и не худо бы нам, заранее, разослать в те иные земли послушников наших, дабы соблазнить все народы и земли крещеные, забыть, что скорее, то лучше, таковое им оказанное беспримерное благодеяние, и заставить их в бессилии своем и немощи обносить оговорами и клеветою северной той страны обитателей и властителей их, и мстить им за вышереченное благодеяние всяким наветом злым и словом и делом и где чем прилучится. О чём и прошу довести до сведения старосты нашего и настоятеля Стопоклёпа Живдираловича: ибо замечено нами на пути нашем, что наклонность к таковым нам любезным пакостям и злодеяниям таится уже в семенах раздора многоязычных племен тех.
Отправив письмо это, соскочил Сидор с задней луки седла и чуть было не повис в тороках[7]! Долго ль до беды, подумал он; о серник[8] споткнешься, затылком грянешься, а лоб расшибешь! Он присел; а как было уже довольно поздно и Сидор наш уморился крепко, то и лёг, свернулся, на утро встал, встряхнулся, совершил поход в один переход, и сел на корабль у взморья.
Фортуна бона, подумал чёрт, Сидор Поликарпович, — а он думать научился по-французски — фортуна бона, подумал он, когда изведал службу нашу на море; я, хоть языкам не мастер, а смекаю, что тютюн[9], что кнастер[10]; мои губы не дуры, язык не лопатка, я знаю, что хорошо, что сладко! Здесь жизнь разгульная и всякого добра разливное море! Каждый день идет порция; водка, мясо, горох, масло; под баком сказки, пляски, играют в дураки и в носки, в рыбку и в чехорды — рядятся в Турок и верблюдов, в Жидов и в лягушек — спят на койках подвешенных, как на качелях святошных, — одна беда, простору мало, да работы много!
Он надел на себя смоленую рабочую рубаху, фуражку, у которой тулья шла кверху уже, а на околыше были выметаны, цветными нитками, зубцы и узоры; опоясался бичевкой, привесил на ремне нож в ножнах кожаных, свайку[11], насовал в карманы шаровар каболки[12], тавлинку[13], кисет — вымазал себе рожу и лапы смолою, взял в зубы трубченку без четверти в вершок, и, проглотив подзатыльника два, от урядника, за то, что сел было курить на трапе, примостился смиренно к камбузу, где честная братия сидела в кружке, покуривала корешки и точила лясы.
— Что скажешь, куцый капитан общипаной команды, поверенный пустых бочек? спросил марсовой матрос трюмного; каково твои крысы поживают?
— Приказали кланяться, не велели чваниться! отвечал тот.
— Не бей в чужие ворота плетью, заметил старый рулевой насмешнику, не ударили бы в твои дубиной! Век долга неделя, не узнаешь, что будет; может быть доведется еще самому со шваброй ходить!
— Не доведется, Мироныч, отвечал первый, с фор-марсу на гальюн не посылают! Без нашего брата на марса-рее и штык-боут не крепится!
— Не хвалися горох, не лучше бобов, проворчал третий; а кто намедни раз пять шкаторину из рук упускал, покуда люди не подсобили?
— Упустишь, когда из рук рвет — отвечал опять тот; ведь не брамсельный дул, а другой риф брали!
— У доброго гребца и девятый вал весла из уключины не вышибет, сказал Урядник с Капитанской шестерки; не хвали меня в очи, не брани за глаза, не любуйся собой, так и будешь хорош!
— Запевай-ка повеселее какую, Сидорка, сказал нашему Поликарповичу сосед его; что ты сидишь — надулся, как мышь на крупу! Ты волей пристал к нам, так и зазнаешься; а у нас, вишь, неволя скачет, неволя пляшет, неволя песни поет!
— Не свайкой петь, когда голосу нет! отвечал Сидор, оскалив зубы, как мартышка. Запевай-ка ты свою:
Здравствуй, милая хорошая моя, |
— На тебя? спросил урядник; надо быть хороша была! Неужто и с тобой какая ни есть слюбилась?
— Нет такого мерзавца, чтобы не нашел своей сквернавки, отвечал Сидорка. Кабы люди не сманили, и теперь бы со мной жила!
— Кабы нашего сокола вабило[14] не сманило, сто лет бы на месте сидел! подхватил марсовой; а какая твоя любка была, Сидорка, чернавка, или в тебя, белянка?
— Была белобрысая, была и черномазая, отвечал Сидорка, было, да быльем поросло! Нашему брату за вами, в бубновых платочках, не угоняться!
— Да, мы таки постоим за своих, подхватил тот же марсовой, и поспорим, хоть с кем, что против нашей, ни же у косноязычного Француза, не найдешь, ни одной! Бывало, моя, как приоденется, да приумоется, так хоть водицы испить!
— Чистоплотен больно, примолвил Мироныч, что за дворянин! Когда горох в котле, так стало быть и чист; брюхо не зеркало, что в зубах, то и чисто!
— Горох горохом, отозвался кок за камбузом, а я в рассоле из-под солонины, ребята, нечего греха таить, наудил нынеча угрей!
— Эка невидаль, отвечал Мироныч, будто то и черви, что мы едим: по-моему так то черви, что нас едят! Смазной, да затягивай хоть ты, с дуру, песню свою, про червяка черемхового!
— Погоди, отвечал Смазной, вишь трюмный наш, Спирька, задремал, так чтоб не потревожить!
— Чего тут годить, на посуле, что на стуле, посидишь, да и встанешь, сказал опять первый.
— Встанешь, пройдешься, да и опять присядешь; отвечал тот — посуленое ждется; что я тебе за песенник дался? Много ли вас тут охочих до песен моих? Я меньше как при двенадцати, зубов не оскалю и голосу не подам!
— И дело, подхватил марсовой; у нас был, в Касимове, мещанин; как начал торговать, так бывало на пятак в день уторгует, да еще два гроша сдачи даст — а расторговался, поднялся с мелочнова на оптовой-валовой, так в нитках пасмы не разбивает, в варганах[15] полудюжины не рознит!
Дудка просвистела на шканцах и осиплый голос прокричал в фор-люк: пошёл все на верх! Все кинулись, кто в чём сидел, и Сидора Поликарповича нашего, подле трапу, семь раз с ног сбивали! Он вылез последним, и вахтенный Урядник, сказав ему, что он скор как байбак, поворотлив как байдак, спросил, не угодно ли прописать Боцманских капель? Не всё линьком, отвечал Сидор, можно и свистком! Да, можно, ворчал тот, засядете под баком, так вас оттоле калачем не выманишь, ломом не выломишь, шилом не выковырнешь! Пошёл на марса-фал! Сидор кинулся на марса-фал, а его в шею. За что? Не трёкай[16]! Опять по шее. За что? Иди ходом, лежи валом, не дергай! Кричат: на брасы, на правую! А Сидора в шею. За что? Не тяни без слова! Опять в шею; отдай, говорят; отдал — тяни! Ну словом, замотали бедного Сидорку нашего до того, что он и не знал, куда деваться; куда ни сунься — урядник; за что ни ухватись — линек! Из бухты вон! раздалось с юту — и Сидор наш, который еще не знал ни бухты, ни лопаря, оглянуться не успел, как Боцман отдал пертулинь; якорь полетел, потащил за собою канат, а с канатом и Сидорку, который не успел выскочить из свернутых оборотов каната, из бухты, и Поликарповича, в полтрети мига, вместе с канатом, прошмыгнуло в обитый свинцом клюз, и выкинуло под гальюном, перед носом корабля! Он вынырнул, ухватился за водорез, за ватерштаги, вылез на бушприт и стоял долго, почесывая затылок, и оглядываясь кругом — таких проказ он и во сне не видал! Он не мог опамятоваться. Что за нелегкая меня сюда принесла! подумал он, присев под кливером, у эзельгофта, тут замотают так, что с толку своротишь, из ума выбьешься! Попал я, никак, из огня, да в воду! Как ни ладишь, ни годишь, а не приноровишься никак к этой поведенции, к морской заведенции! Не дотянешь — бьют; перетянешь — бьют; а что и всего хуже, работа в прок нейдет; тяни, тяни, да и отдай! Тяни, из шкуры лезь, тяни — да и отдай! что это за каторга? По-моему бы, выдраил в струнку, один раз, на шабаш, закрепи, да и не замай! А тут, не успел навернуть на планку либо битенг, опять сымай, трави, отдавай — а там — опять тяни! На это не станет и сил; у меня руки в плечах оттянуло так, что лапы в пол-икры болтаются; это не шутка! А глядишь — завтра тоже, послезавтра опять тоже… служи сам настоятель, сатана-староста, когда лаком больно, а не я! Не охота лап мочить, а то бы соскочил сей час, да и пошёл! Терпеть, видно, до первого якоря, а там — и чёрт не слуга!
Рассудил как размазал и не стал работать; отнекивался, в ожидании первой якорной стоянки, а между тем стал бурлить тихомолком, задумал всполошить всю команду. Свистят: Первую вахту наверх! Сидорка забился на кубрике где-то, сидит, дух притаил. Кричат: Аврал, аврал! и подавно то же; Сидорка и сам не идет, и других не пускает! Как тут быть? Капитан хватился за ум. Он догадался, что всё это проказы заморского выходца, новобранца нашего, Сидора, и вздумал повернуть делом покруче. Свистать к вину! закричал он вахтенному Уряднику. Урядники собрались все вокруг грот-люка, просвистали резко и согласно к вину, вся команда вышла, и чёрт, Сидор Поликарпович, также вылез. Тогда Капитан приказал его схватить, и, как первого зачинщика, растянул его на люк и вспорол, да так, что с него, с живого, сухая пыль пошла, что, как говорится, и чертям тошно стало! А сам приговаривал: Я тебя взял на службу Государеву, одевал и кормил тепло и сытно, а ты ум свой с концов обрезал, да и в середке ничего не оставил, вздумал проказить на свою голову — закорми чушку, так будет плакаться на про́лежни; — трунил ты надо мной, потешусь и я над тобой; проведу и я свою борозду, поставлю над тобою пример, чтобы у тебя, сдуру, молодец какой-нибудь, не вздумал перенимать; передний заднему дорога; не задай острастки, так, чего доброго, Черниговского олуха какого-нибудь и оплетешь! Не я бью, сам себя бьешь; кнут не мука, а вперед наука — один битый семерых небитых стоит! Это тебе в задаток; а если расплачиваться начистую с тобою доведется, так знай, что дело пойдет в рост! Тогда не пеняй!
Чёрт Сидор Поликарпович, вырвавшись от жару такого, какого и у себя дома, в преисподней, не видывал, кинулся со всех ног через кранбалку и уцепился за одну лапу якоря, который только что был отдан и летел в воду, пошел с ним ко дну и впился мертвым зубом в илистый, вязкий, под плитняком, грунт морской; — а когда, на другой день, судно стало сыматься с якоря и чёрта нашего едва было не достали со дна морского, то он, в беде неминучей, перегрыз зубами канат, у самого рыма, и Боцман с баку закричал: Пал шпиль! лопнул канат, щебнем перетерло и конец измочалило! Чёрт с ним, и с якорем, подумал баковый матрос, которого выпороли заодно с Сидоркою, у нашего Царя якорей много, всех не переломаешь! По крайней мере, избавились от новобранца этого неугомонного, что пришел из стран пригишпанских, западных, и сел, кстати, как вахлак на мослак!
Таким образом чёрт Сидор Поликарпович пропал, вторично, без вести; считался год со днем в бегах и, наконец, из списков по сухопутному и морскому ведомству выключен. Поминают об нём старослуживые, с тремя шевронами, поминают, как Царя Гороха, да Ивашку, белую рубашку! Чёрт Сидор пропал, концы схоронил и след простыл! Какие приключения и похождения проходил и изведал он на дне морском, мореплаватель ли какой, со всем причетом и пожитками своими, морем хладным объятый и во мраке багровом, до искупления своего, по дну морскому крейсирующий, или другой кто, приняли-приютили, наставили и научили Сидорку нашего — этого я и не знал, да позабыл; а у меня память такая куриная, что, чего не знает, того и не помнит! Знаю только, что вскоре после того, как сбылось с Сидоркою рассказанное в сказке нашей приключение и похождение, стал показываться оборотень какой-то в кудрявых и прописных Азах, коими расчеркиваются чиновные и должностные наши. — Он, Сидорка, то рога выставит, то ногой лягнет; то когти покажет, то язык высунет, то хвостом, как мутовкой, пыль взобьет, — а сам, с той поры, никогда и никому более в руки не дается и на глаза не показывается; удавалось, правда, изредка, сбить ему рог, так вырастал опять новый, покруче первого; посадили ему было, как-то, язык в лещедку[17], так он за перо; — и видел его, целиком, один только сват мой Демьян, да и то во сне! Сидит, сказывал, лоскут красного, чернилами испятнанного сукна подостлавши, затирает чернильные орешки с купоросом, с камедью — чинит перья скорописчики — ножечки подтачивает, смолку, на подчистку, изготовляет; — сват Демьян подошел было к нему, сдуру, во сне, хотел поглядеть на него, так тот накормил его палями[18], напоил чернилами, да начал было на него писать, на листе форменного формата, донос; — так мой Демьян от него отрекся, отчурался; я, говорит, ни вор, ни пьяница, в домостроительстве не замечен, так во мне, для тебя, хоть ты двадцать стоп испиши, ни русла, ни ремесла; человек я маленький, полуграмотный, шкурка на мне тоненькая, да и та казенная — пишу я по-казацки, супостата, шашкою по затылку, коня Донского нагайкою по ребрам; так ты отвяжись, и не пятнай доброй славы моей, чтобы всяк мог говорить и ныне, как говаривали встарь:
Козакь душа правдивая, |
Чёрт Сидор Поликарпович задал еще, никак, острастку куме Соломониде — а, впрочем, остался при хлебном и теплом ремесле своем и при месте — он выписал из преисподней супругу свою, Василису Утробовну, сыновей: Кулака, Зареза и Запоя, дочерей: Мохнашку и Сивушку, и живет с ними припеваючи! Он доходами и сам сыт и подушное, за себя, и за всю семью свою, по последней ревизии, сатане-настоятелю, Стопоклепу Живдираловичу, уплачивает, а супругу его, Ступожилу Помеловну, дарил неоднократно, к праздникам, камачею, камкою, ожерельями и платками; места же своего покинуть не думает, а впился и въелся так, что его теперь уже не берет ни отвар, ни присыпка!
Вот вам сказка гладка; смекай, у кого есть догадка; кто охоч, да не горазд, тот поди, я с ним, глаз на глаз, еще потолкую; а кто горазд, да не охоч, тот прикуси язык, да отойди прочь!