НИКОЛАЙ ГЕРАСИМОВИЧЪ СКОПИНЪ.
Авторъ нижеслѣдующихъ «Записокъ дневныхъ» протоіерей Николай Герасимовичъ Скопинъ. Родился онъ 29 ноября 1767 года въ Саратовѣ. Отецъ его Герасимъ Алексѣевичъ Скопинъ, былъ дьячекъ при Крестовоздвиженской, что нынѣ въ женскомъ монастырѣ, церкви, а впослѣдствіи въ 1796 году священникъ при церкви св. Сергія Радонежскаго Чудотворца[1]. Первоначальное образованіе Николай Герасимовичъ получилъ въ астраханской духовной семинаріи, которая въ то время[2] отличалась многолюдствомъ учащихся.
Герасимъ Алексѣевичъ, отличавшійся природнымъ недюжиннымъ умомъ, хорошо понималъ важное значеніе систематическаго образованія, и ему страстно хотѣлось дать своему Николаю именно такое образованіе «настоящее», а не такое, какъ самъ онъ получилъ, букварное. Желаніе это тѣмъ болѣе крѣпло въ немъ, что онъ рано замѣтилъ въ сынѣ быстрый умъ, пылкое воображеніе и счастливую память. Но его въ то же время мучило раздумье: на какія средства дать сыну желаемое образованіе да еще въ чужомъ городѣ? Самъ онъ былъ бѣднякъ и при этомъ отецъ многочисленнаго семейства (10 человѣкъ дѣтей)[3], такъ что всѣхъ доходовъ ему едва хватало «на соль». Легко представить себѣ положеніе отца, боровшагося между бѣдностью, граничившею съ нищетой, и искреннимъ желаніемъ видѣть сына «ученымъ!» Послѣднее, однако, одержало верхъ, и вотъ Николай Скопинъ сталъ семинаристомъ съ іюня 1778 г. Отцу не пришлось раскаиваться, что онъ, питаясь съ остальной семьей своей впроголодь, отъ времени до времени издерживался на сына — семинариста, потому что послѣдній всѣ классы семинаріи про ходилъ первымъ ученикомъ.
Блистательно окончивъ курсъ семинарскихъ наукъ — первымъ студентомъ[4] — Николай Герасимовичъ посланъ былъ семинаріею въ 1785 году въ Московскую духовную академію, которую окончилъ въ 1788 году также вполнѣ успѣшно и возвратился въ Астрахань, въ семинарію на должность преподавателя греческаго языка, философіи и богословія. Въ слѣдующемъ 1789 г. 1 іюня Николай Герасимовичъ женился по любви на діаконской дочери Аннѣ Борисовнѣ и вскорѣ затѣмъ былъ рукоположенъ во священника къ Воздвиженской церкви; въ 1791 опредѣленъ публично[5] толковать въ семинаріи св. Писаніе и катихизисъ и и. д. увѣщателя по присутственнымъ мѣстамъ въ г. Астрахани; въ 1793 назначенъ префектомъ (инспекторомъ) семинаріи и переведенъ въ каѳедральный соборъ; въ 1795 году опредѣленъ присутствующимъ въ духовной консисторіи и проповѣдникомъ — учителемъ обращающихся въ христіанство иновѣрцевъ; въ 1796 году изъ собора переведенъ къ благовѣщенской, что въ женскомъ монастырѣ, церкви; произведенъ въ протоіерея и перемѣщенъ въ г. Балашовъ, къ архангельскому собору; въ 1799 году перемѣщенъ въ г. Енотаевскъ, астраханской епархіи, къ воскресенской церкви съ оставленіемъ въ должностяхъ — присутствующаго въ консисторіи и учителя и префекта семинаріи[6]. Въ 1801 году награжденъ съ Высочайшаго соизволенія, камилавкою; съ этого же года былъ цензоромъ проповѣдей и благочиннымъ въ астраханскомъ женскомъ монастырѣ; въ 1805 переведенъ по собственному желанію, въ пензенскую епархію[7]; въ 1806 году опредѣленъ къ саратовскому Троицкому собору протоіереемъ и присутствующимъ духовнаго правленія.
Прерывая на этомъ дальнѣйшее curriculumvitae Николая Герасимовича, скажемъ нѣсколько словъ о томъ, чѣмъ онъ былъ для астраханской семинаріи и самой Астрахани.
Въ то блаженной памяти время, когда Николай Герасимовичъ вступилъ на педагогическое поприще, въ семинаріи астраханской, какъ, впрочемъ, почти и во всякой другой, господствовала одна педагогическая система, — «система выучки», которая выполнялась классическимъ «отъ сихъ и до сихъ»; внушеніе же любви къ наукамъ и внѣдреніе учащимся «страха Божія» достигалось, въ случаевъ, мѣрами карательными…. Николай Герасимовичъ, отъ природы умный и снисходительный къ слабостямъ юношества, врагъ всякаго формализма, особенно въ дѣлѣ религіозно-нравственнаго воспитанія, питалъ отвращеніе къ подобнымъ «педагогическимъ» пріемамъ. Гуманное обращеніе съ учащимися, основательное разъясненіе имъ уроковъ въ формѣ бесѣды, справедливость и требовательность, умѣряемая благоразуміемъ, вотъ что было девизомъ учебно-воспитательной дѣятельности Николая Герасимовича.
Если въ наше время, — время господства въ школѣ гуманнаго обращенія съ учащ имися, подобное отношеніе къ нимъ составляетъ хорошее качество въ учителѣ, то какимъ же должно было оно казаться почти столѣтіе назадъ? Оно было, быть можетъ, самою свѣтлою точкою на мрачномъ горизонтѣ тогдашней жизни школьниковъ, «паче мѣры скучавшихъ отъ бѣдственнаго школьнаго житія»; оно было, для нихъ, быть можетъ, самымъ отраднымъ моментомъ, въ который туго натянутые нервы ихъ приходили въ нормальное состояніе. Вотъ почему питомцы Николая Герасимовича, образовавшіеся подъ вліяніемъ его понятій, «доселѣ гордятся его именемъ»[8]. Сказать: «я — ученикъ Скопина — это составляло предметъ особой гордости для его учениковъ[9]».
Но Николай Герасимовичъ имѣлъ сильное вліяніе не на учениковъ только, но и на самихъ учителей — сотоварищей своихъ. Онъ могъ, поэтому, безъ всякой тѣни ученаго самомнѣнія сказать о себѣ: «я 17 лѣтъ потѣлъ въ семинаріи, болѣе 30 человѣкъ доставилъ студентовъ къ разнымъ должностямъ; принимаю я сіе на себя потому что начиналъ (учить ихъ) съ реторики до окончанія ученія семинарскаго; многимъ былъ я учителемъ единственнымъ; а съ сего-то времени и должно почитать настоящее образованіе студента»[10]. Я духомъ моимъ нѣкіемъ образомъ тамъ (т. е. въ Астрахани) пребываю, ибо всѣ семинарскіе учители и большая часть ученаго[11] духовенства получили наставленіе къ должностямъ своимъ подъ моимъ руководствомъ и смотрѣніемъ. Признавая, что оно было наислабѣйшее и ничтожнѣйшее, однакожъ было, и сего отрицать никто не можетъ»[12].
Это вліяніе на учащихся и учащихъ шло отъ Николая Герасимовича, какъ отъ учителя и префекта семинаріи, но онъ былъ въ то же время еще пастырь - проповѣдникъ, и вліяніе его въ этой области было едва ли не болѣе сильное и широкое[13].
Не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что столѣтіе назадъ богословское знаніе, исключая духовныя школы, можно было найти только въ церкви. Церковь одна давала тогда врачей душъ, наставниковъ вѣры, оплотъ правовѣрію и вообще вся духовная жизнь была эманаціей церкви. Не удивительно, поэтому, что она, въ лицѣ достойныхъ своихъ представителей, овладѣвала всѣмъ существомъ человѣка: она опредѣляла не только его мысли и чувства, но и всю его дѣятельность. Не рожденіе только, бракъ, или смерть давали ей поводъ входить въ частную жизнь паствы, она регулировала и контролировала также трудъ, отдыхъ и провожденіе праздниковъ. Но изъ этого, конечно, отнюдь не слѣдуетъ, что церковь, въ лицѣ своихъ представителей, пользовалась своимъ положеніемъ исключительно въ интересахъ нравственно зависѣвшихъ отъ нея элементовъ, а не въ своихъ собственныхъ. Она брала большую плату за свою службу пасомыхъ и часто съ особенною любовію стремилась къ «благопріобрѣтенію» и eo ipso не всегда являлась ангеломъ—хранителемъ пасомыхъ въ ихъ бѣдствіяхъ, общественныхъ и частныхъ.
Николай Герасимовичъ и здѣсь составлялъ отрадное исключеніе. Въ дѣлѣ пастырскаго служенія онъ былъ врагъ всякаго формализма. Откуда бы послѣдній ни исходилъ, какими бы цѣлями не обусловливался, онъ одинаково претилъ душѣ Николая Герасимовича: формализмъ, по его глубокому убѣжденію, способенъ плодить пастырей наемниковъ, но не «хорошихъ пастырей церковныхъ». Вотъ почему Николай Герасимовичъ сильно осуждаетъ синодальный указъ 1803 г., запрещающій увольнять «въ свѣтскую команду (званіе) учениковъ низшихъ классовъ семинаріи»: О, странныя распоряженія! восклицаетъ онъ. — Будто насильно можно дѣлать хорощихъ студентовъ и пастырей церковныхъ! Наемниковъ будетъ много, но ревностныхъ и истинно о паствѣ пекущ ихся пастырей мало. Все дѣлаетъ охота и свобода. Гдѣ сего нѣтъ, тамъ ни чего нѣтъ и быть не можетъ хорошаго»[14].
Нося въ душѣ своей чисто евангельскій идеалъ пастыря, Николай Герасимовичъ стремился, насколько это было для него возможно, хотя отчасти приблизиться къ нему въ своей пастырской дѣятельности; и стремленіе его не было безплоднымъ: ласковый, сильный даромъ слова и знаніемъ всего, что знать надлежало пастырю, всегда доступный для имѣвшихъ въ немъ надобность, всегда готовый словомъ и дѣломъ помочь нуждавшимся въ его нравственной или матеріальной[15] помощи — таковъ былъ священникъ Скопинъ! Не даромъ о немъ жалѣла вся Астрахань[16], когда онъ перешолъ на службу въ Саратовъ, который въ то время принадлежалъ къ пензенской епархіи; не даромъ астраханцы агитировали и письменно просили его возвратиться обратно къ нимъ въ Астрахань; о томъ же просили его, въ свою очередь, и астраханскій архіепископъ Анастасій и духовная семинарія; въ особенности послѣдняя. Часто вспоминая «истинно благодарныя дѣянія» Николая Герасимовича, семинарія «начала отчаиваться въ счастіи паки увидѣть его на той каѳедрѣ, которую онъ дѣлалъ толико почтенною»[17].
Но переходъ свой Николай Герасимовичъ слишкомъ зрѣло обумалъ, чтобы хотѣлъ онъ «являться младенцемъ то того, то другаго хотящимъ»[18]. Онъ поставилъ себѣ цѣлью служить своей родинѣ — Саратову и далъ себѣ слово оставаться въ немъ навсегда, не обольщаясь никакими, даже самыми выгодными предложеніями со стороны сказанныхъ лицъ. Причина, побудившая его перейти въ Саратовъ, объяснена имъ самимъ въ (черновомъ) прошеніи къ астраханскому архіепископу Платону: «Чего мнѣ стоитъ сіе прошеніе, осмѣливаюсь отдать на судъ вашего высокопреосвященства. Но желая соблюдать общую пользу и дѣйствительно помочь и здоровью моему, я безъ сожалѣнія подписую оное. Дерзаю только всепокорнѣйше просить ваше преосвященство объ увольненіи меня изъ Астрахани на страну отечества моего, гдѣ я родился, воспитанъ.... Вонмите симъ послѣднимъ воплямъ моимъ! я ни на что не въ претензіи. Единственно ослабленіе въ силахъ моихъ того виною. Истину говорю, а не лгу,.... ибо чувствую, что я со дня на день болѣе разслабляюсь»[19].
Итакъ, причиною перехода Николая Герасимовича въ Саратовъ было его болѣзненное состояніе: астраханскій климатъ, сырой, непостоянный, дѣйствовалъ на его организмъ вредно. Случалось, что онъ болѣлъ по недѣлѣ, по мѣсяцу и болѣе[20].
Впрочемъ, не одинъ климатъ донималъ Николая Герасимовича. Была и другая причина перехода его изъ Астрахани, о которой онъ въ сказанномъ прошеніи къ Платону деликатно умолчалъ: нравственная атмосфера Астрахани еще сильнѣе, чѣмъ физическая природа, удручала его душу. Религіозно-нравственный уровень астраханцевъ того времени былъ довольно низокъ, и въ этомъ отношеніи высшій классъ мало чѣмъ отличался отъ низшаго: «Лучшіе люди Астрахани — говоритъ Скопинъ: — синкюлоты, философы по модѣ, подражатели безъ разбору и размышленія»[21]. Средній между этими слоями былъ слой чиновниковъ, которыхъ въ Астрахани было много, но у которыхъ «городъ, какъ дитя у семи нянекъ, всегда оставался безъ глазъ»[22]. Взятки, сплетни, каверзы, интриги, прямое, открытое издѣвательство «надъ законами Государевыми» — вотъ чѣмъ занято было астраханское чиновничество. Продажность чиновниковъ дошла почти до того, что было въ Римѣ передъ его паденіемъ[23]. Безрелигіозность чиновниковъ была также велика: изъ всѣхъ молитвъ, какія подобаетъ знать каждому христіанину, астраханскіе чиновники твердо знали одну только молитву «Отче нашъ», да и то потому только, что въ ней есть пріятныя ихъ приказной совѣсти слова: «хлѣбъ нашъ насущный даждь намъ днесь». Но и эту молитву Господню чиновники читали «съ большимъ усердіемъ» только въ томъ случаѣ, когда почему-либо оставались безъ мѣстъ[24]; непріятность, переносить которую имъ приходилось очень не рѣдко, ибо почти ежегодная смѣна и замѣна однихъ чиновниковъ другими, отдача «старыхъ» подъ судъ и доносы на «новыхъ» — это было обычное явленіе въ Астрахани! Доносы посылались въ Петербургъ даже на всѣми уважаемаго архіепископа Платона. Много «пакостей» со стороны разныхъ «доброжелателей» перенесъ и Николай Герасимовичъ[25]. — Духовенство астраханское, по своимъ нравственнымъ качествамъ, немногимъ выше было своей паствы. Ставя себѣ вопросъ: «чтожъ значитъ духовенство, примѣромъ служитъ долженствующее»? Николай Герасимовичъ отвѣчаетъ на него такъ: «Едва ли не то же о немъ (духовенствѣ) сказать должно, что говорилъ Христосъ о фарисеяхъ: «вся, елика рекутъ вамъ, творите, по дѣломъ же ихъ не творите»[26]. — Вообще же — у всѣхъ астраханцевъ «правота на языкѣ только, но на дѣлѣ едва ли и у десятой части людей находится»[27] она.
Николай Герасимовичъ все это и зналъ, и видѣлъ собственными глазами, и сильно скорбѣлъ душой.... На первыхъ порахъ, въ горделивой мысли — перевоспитать астраханскую паству, онъ сталъ было говорить публицистическаго характера проповѣди, чтобы этимъ путемъ подѣйствовать на особенно порочныхъ; но скоро убѣдился что одному такая работа не по силамъ, что для этого, кромѣ проповѣди, нужны школы и просвѣщеніе и вообще дружныя усилія цѣлой фаланги дѣятелей, которыхъ, однако, въ тогдашней Астрахани не оказывалось[28].
Все это въ связи съ неблагопріятнымъ астраханскимъ климатомъ, повторяемъ, дѣйствовало на впечатлительную душу Николая Герасимовича удручающе: «холодна зима, говоритъ онъ, сопоставляя одно съ другимъ: — но холоднѣе въ атмосферѣ нравственной»[29]. И это душевное состояніе Николая Герасимовича шло crescendo, такъ что въ послѣдній годъ (1805) своего пребыванія въ Астрахани оно дошло до nec prus ultra: «годъ сей, отмѣчаетъ онъ: — кончилъ плохо: клеветамъ былъ ростъ. Жилъ я или томился, не знаю. Душевное страданіе мое было крайне велико — отъ чего даже вознамѣрился я удалиться совсѣмъ изъ Астрахани, что да исполнитъ Господь въ мое утѣшеніе и отраду»[30]. Переходъ, однако, не легко достался ему: онъ стоилъ ему сильныхъ нравственныхъ колебаній; онъ «томился между намѣреніемъ ѣхать въ Пензу и остаться въ Астрахани»[31]. Въ концѣ концовъ это томленіе перевысило его намѣреніе остаться въ Астрахани, и онъ переселился въ концѣ января 1806 г. въ Саратовъ.
Итакъ, въ 1806 году Николай Герасимовичъ переселился въ Саратовъ. Здѣсь дальнѣйшее curriculum vitae его представляется намъ въ такомъ видѣ: въ августѣ того же года Николай Герасимовичъ назначенъ былъ благочиннымъ г. Саратова; въ слѣдующемъ 1807 году присутствующимъ пензенской духовной консисторіи honori causa: въ 1808 г. Всемилостивѣйше награжденъ наперстнымъ крестомъ, а въ 1809 году палицею, награда, чрезвычайно рѣдкая, почти небывалая для уѣзднаго, провинціальнаго духовенства[32], въ 1811 году получилъ, при Высочайшемъ рескриптѣ, за собственноручною подписью Императора Александра I , орденъ св. Анны втораго класса (степени), который какъ самому Николаю Герасимовичу, такъ и семьѣ его давалъ право на полученіе дворянства[33]; въ 1814 году состоялъ членомъ строительной коммиссіи по построенію саратовскаго Спасопреображенскаго монастыря[34] и губернскаго оспеннаго комитета; съ 29 іюня 1817 года былъ директоромъ отдѣленія «Библейскаго Общества» въ Саратовѣ; въ 1819 году опредѣленъ былъ ректоромъ вновь открытыхъ (25 января 1820 г.) духовныхъ мужскихъ училищъ и цензоромъ проповѣдей по г. Саратову и его округу; въ 1826 году Всемилостивѣйше пожалованъ наперстнымъ крестомъ, украшеннымъ брилліантами.
Изъ этого перечня оффиціальныхъ[35] данныхъ curriculum vitae Николая Герасимовича видно, что высшее начальство весьма цѣнило заслуги его. Дѣйствительно, это былъ достойнѣйшій пастырь и рѣдкій дѣятель на нивѣ Христовой и общественной. Недаромъ пензенская епархіальная власть «радовалась, что имѣла подъ своимъ начальствомъ такихъ людей, какъ онъ»[36]; мало того: «о
немъ хорошо разумѣли»[37] и въ самомъ Петербургѣ, что само собой слѣдуетъ уже изъ того обстоятельства, что для награжденія его, по Высочайшему соизволенію, никакихъ закономъ опредѣленныхъ на это сроковъ не соблюдалось.
Что касается самой дѣятельности Николая Герасимовича въ Саратовѣ, то она здѣсь носитъ тотъ же характеръ, что и дѣятельность его въ Астрахани, такъ что говорить о ней здѣсь подробно, значитъ повторять уже сказанное нами раньше. Замѣтимъ только, что служебное положеніе Николая Герасимовича въ Саратовѣ было болѣе отвѣтственное и потому требовало отъ него болѣе распорядительности и самодѣятельности, особенно въ дѣлѣ над зора за поведеніемъ подчиненнаго ему, какъ градскому благочинному, духовенства. И дѣйствительно, въ этой послѣдней области онъ былъ неутомимымъ реорганизаторомъ. Для этого онъ имѣлъ всѣ способности: при своей желѣзной волѣ[38], врожденной справедливости, замѣчательной наблюдательности, пытливости и проницательности ума[39], Николай Герасимовичъ имѣлъ обширныя свѣдѣнія не только въ своей духовно-пастырской сферѣ, но и во многихъ отрасляхъ, мало или даже вовсе неимѣвшихъ непосредственнаго соприкосновенія съ этой сферой, такъ, напримѣръ, онъ былъ большой знатокъ «поэзіи» и «самъ писалъ стихи превосходно»[40]; языки: греческій и латинскійскій зналъ настолько основательно, что и писалъ и говорилъ на нихъ совершенно свободно; зналъ онъ также языки французскій, армянскій, калмыцкій и татарскій[41], которые онъ изучалъ, вѣроятно, еще въ то время, когда учился въ семинаріи[42]; наконецъ, онъ имѣлъ обширныя свѣдѣнія въ юриспруденціи[43] и политикѣ[44].
Благодаря этой эрудиціи своей, Николай Герасимовичъ былъ положительно головою выше не только градскаго духовенства, но и всей, жившей тогда въ Саратовѣ, интеллигенціи. Отсюда понятнымъ становится для насъ, почему всѣ важнѣйшія лица губерніи часто повѣряли ему свои недоумѣнія по разнымъ общественнымъ вопросамъ и почему важныя сановныя лица, пріѣзжавшія, по разнымъ дѣламъ и порученіямъ, въ Саратовъ изъ Петербурга, долгомъ своимъ считали посѣтить его, нисколько не смущаясь тѣмъ, что имъ приходилось сильно наклоняться, чтобы «пролѣзть» въ его хижину убогую[45].
Побесѣдовавъ съ о. Николаемъ, эти лица становились потомъ его интимными друзьями и вели съ нимъ самую живую переписку[46]. Кстати объ этой перепискѣ. Она была весьма обширна: архіепископы астраханскіе и епископы пензенскіе: Платонъ, Анастасій, Никифоръ, Аѳанасій, Амвросій, Ириней и Гаій переписывались съ Николаемъ Герасимовичемъ очень часто, причемъ въ письмахъ своихъ называли его «amice carissimè». Всѣ эти іерархи наперерывъ приглашали Николая Герасимовича перейти на службу въ ихъ епархіи. Но въ особенности много сохранилось писемъ (златообрѣзныхъ) къ нему отъ кіевскаго митрополита Евгенія Болховитинова[47], который, какъ извѣстно, былъ однимъ изъ крупныхъ дѣятелей гуманной эпохи Императора Александра I. Нынѣ этотъ достойнѣйшій іерархъ, въ особенности много потрудившійся въ дѣлѣ преобразованія духовно-учебныхъ заведеній на началахъ, выработанныхъ знаменитою Коммиссіею о духовныхъ училищахъ, сталъ достояніемъ благодарной къ его памяти исторіи[48]. Письма его къ Николаю Герасимовичу имѣютъ также обще-историческое значеніе[49]. Изъ свѣтскихъ лицъ, состоявшихъ въ дружеской перепискѣ съ Николаемъ Герасимовичемъ, болѣе извѣстны[50]: министръ внут. дѣлъ О. П. Козодавлевъ, министръ народн. просвѣщ. Трощинскій, сенаторъ Дм. Ив. Резановъ, бывшій сарат. суперъ-интендантъ, ученый Феслеръ, оберъ-секретарь св. Синода Журихинъ и ординарные профессоры университетовъ: Казанскаго — Фр. Эрдманъ и Петербургскаго — М. Резановъ. Переписка съ двумя послѣдними лидами ведена на латинскомъ языкѣ и о предметахъ чисто научныхъ[51]. Письма[52] самого Николая Герасимовича къ нѣкоторымъ лицамъ имѣютъ характеръ ученыхъ трактатовъ[53] и служатъ лучшимъ доказательствомъ, что онъ, по тому времени, былъ человѣкъ дѣйствительно всесторонне образованный и начитанный, что онъ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за современностію и любилъ имѣть у себя подъ руками все, что находилъ для себя важнымъ, особенно по части образованія и политики. Вотъ почему у Николая Герасимовича вырывалось иногда сожалѣніе, что сфера его дѣятельности для него ограниченна и узка[54].
Николай Герасимовичъ былъ также отличный проповѣдникъ. Для этого онъ имѣлъ всѣ данныя: основательное знаніе св. Писанія и свято-отеческой литературы, выдающійся даръ слова, пылкое воображеніе, которое не измѣняло ему до самой старости, замѣчательную способность морализировать людскіе поступки, умъ обширный и проницательный и самую счастливую память. Благодаря этимъ своимъ качествамъ, онъ производилъ на слушателей всегда сильное, а иногда даже потрясающее впечатлѣніе[55]. «Слово его — говоритъ одинъ изъ интеллигентныхъ его слушателей — электризовало слушателей, падало на сердца, какъ капли дождя на влажную (?) землю и приносило плоды. Его слушали всегда съ восторгомъ, ибо онъ самъ всегда былъ восторженъ св. истиною. Надо было видѣть его на священной каѳедрѣ, чтобы судить о немъ. Онъ волшебною силою слова увлекалъ сердца слушателей, вселяя въ нихъ живѣйшее сочувствіе». Кромѣ мелкихъ рѣчей, Николай Герасимовичъ написалъ и произнесъ сотни словъ, изъ которыхъ нѣкоторыя были имъ напечатаны, нѣкоторыя доселѣ сохранились въ рукописяхъ, большая же часть ихъ неизвѣстно куда дѣвалась.
Николай Герасимовичъ также пробовалъ свои силы и на литературномъ поприщѣ, сотрудничая, по предложенію министра Козодавлева[56], въ «Сѣверной Почтѣ», которую проектировали издавать въ Петербургѣ при министерствѣ внутреннихъ дѣлъ. Но издавалась ли въ это время (1807 г.) «Почта» и много ли статей помѣстилъ въ ней Николай Герасимовичъ, не знаемъ; но то — фактъ, что онъ корреспондировалъ самому Козодавлеву для «Почты» «о народной нравственности» Поволжья, «о богоугодныхъ заведеніяхъ и пожертвованіяхъ въ пользу церквей».
Относительно строго ортодоксальнаго направленія Николая Герасимовича, конечно, не можетъ быть сомнѣній: онъ былъ истинный христіанинъ: проникнутый евангельскимъ смиреніемъ, онъ долго простаивалъ на молитвѣ; въ часы ранняго утра онъ испрашивалъ себѣ благословенія и помощи Божіей для предстоящей дневной дѣятельности своей, а въ часы поздней ночи какъ бы отдавалъ Богу отчетъ въ содѣланномъ въ теченіе дня. Кончивъ молитву, онъ ложился въ постель, но засыпалъ не скоро: его мучили метафизическіе вопросы о сущности жизни, которые онъ силился разрѣшить и уяснить себѣ, но напрасно: «свѣтъ, говорилъ онъ въ безсиліи: — есть Гордіевъ узелъ. Надобна рука Александрова, чтобы оный развязать или разсѣчь, иначе загадка не рѣшится»[57].
Наконецъ, Николай Герасимовичъ былъ образцовый семьянинъ: съ супругой своей онъ прожилъ вѣкъ свой въ идеальномъ согласіи, а ихъ дѣти были для нихъ предметомъ гордости[58].
Послѣ всего доселѣ сказаннаго о дѣловомъ время провожденіи, удивляться надо, что Николай Герасимовичъ находилъ еще время бывать въ «свѣтѣ». А онъ бывалъ въ немъ. Онъ былъ принятъ у всѣхъ важныхъ особъ во время многолюдныхъ собраній у нихъ и всегда умѣлъ поддержать свое достоинство. Не жажда свѣтскихъ удовольствій и не тщеславное желаніе знакомства съ сильными міра влекли его сюда: онъ былъ выше того и другаго; присущая ему ж аж да услышать, или узнать что нибудь новое и покороче ознакомиться съ достоинствами и недостатками представителей «свѣта», чтобы знать потомъ, какой элементъ вводить въ область своихъ публици стическихъ проповѣдей — вотъ что влекло его сюда, въ этотъ «свѣтъ». И онъ въ этомъ успѣвалъ: въ свѣтѣ онъ воочію видѣлъ людей достойныхъ, а рядомъ съ ними — элементы, въ нравственномъ смыслѣ, худородные. Первые казались ему представителями правды, гражданскаго мужества и чести; вторые — представителями интригъ, сплетней и всякихъ мелочей: «О, свѣтъ! говоритъ онъ по адресу этого типа людей: — что ты значишь, какъ не собраніе пересудъ, цѣненій, хуленій, другъ на друга произносимыхъ... высшіе классы какъ бы по праву язвятъ и ругаются надъ нисшими»[59]. «О, граждане, граждане! едва ли вы Бога знаете, не зная никакихъ связей общественныхъ; живете (вы) только для однихъ себя и наполняете карманы деньгами для наслѣдниковъ, по большей части недостойныхъ мотовъ и пьяницъ»[60].
Изъ высшихъ лицъ мѣстнаго общества особенное вниманіе Николаю Герасимовичу оказывалъ губернаторъ Алексѣй Давыдовичъ Панчулидзевъ, который также пользовался большимъ уваженіемъ со стороны саратовцевъ. Благодаря ихъ совмѣстной, дружной работѣ, Саратовъ былъ въ ихъ время городъ благоустроенный[61]. Умъ и заслуги Николая Герасимовича, какъ уже сказано, высоко цѣнились какъ епархіальнымъ начальствомъ, такъ и всѣмъ мѣстнымъ обществомъ. Первое питало къ нему неограниченное довѣріе[62] и всячески поощряло его въ его полезной для края дѣятельности; второе — оказывало ему большое уваженіе, которое выражалось иногда очень реально[63].
Но самую горячую память о себѣ Николай Герасимовичъ оставилъ и здѣсь, какъ и въ Астрахани, въ сердцахъ бывшихъ учениковъ своихъ и ихъ родителей и родственниковъ. Уваженіе къ нему со стороны особенно первыхъ доходило до благоговѣйнаго поклоненія передъ нимъ. Да иначе и быть не могло. Въ качествѣ ректора саратовскихъ уѣзднаго и приходскаго училищъ, онъ управлялъ послѣдними въ продолженіе десяти лѣтъ (1820—1830 г.) съ отмѣнною пользою. Много труда положено было имъ на первоначальное устройство училища, много заботъ и попеченій потребовалось отъ него на приведеніе въ порядокъ экономической и учебно-воспитательной частей въ нихъ, и онъ справился съ этою задачею наилучшимъ образомъ. Въ концѣ педагогическаго своего поприща онъ, согбенный подъ тяжестью лѣтъ и уже крайне слабый физически, ведомый подъ руки, посѣщалъ однако, классы. Опираясь на классные столы, онъ обращался къ дѣтямъ съ своими благоразумными совѣтами и наставленіями — любить науки и жить впослѣдствіи честно и трезво[64].
Нашъ біографическій очеркъ былъ бы неполонъ, если бы мы остановились только на этомъ, т. е. только на этой свѣтлой сторонѣ жизни Николая Герасимовича и ни чего бы не сказали о перенесенныхъ имъ невзгодахъ
судьбы. Да, были въ его жизни и невзгоды, и очень крупныя!
Первая невзгода — это матеріальныя нужды Николая Герасимовича: онъ былъ очень бѣденъ. Бѣдность преслѣдовала его въ теченіе всей его жизни: онъ нуждался въ самомъ началѣ своего дѣтства; нуждался, обучаясь въ семинаріи и академіи; нуждался, будучи уже учителемъ и священникомъ, а потомъ префектомъ семинаріи и протоіереемъ, нуждался во все послѣдующее время; нужда сопровождала его и въ могилу. Жалобы на свою «великую бѣдность» часто встрѣчаются въ его «Запискахъ дневныхъ»[65].
Между тѣмъ, Николай Герасимовичъ желалъ немногаго[66]: не богатства онъ хотѣлъ бы себѣ, а только возможности поддержать свое служебное достоинство: онъ былъ принятъ во всѣхъ порядочныхъ домахъ, приличіе требовало, чтобы и самъ онъ у себя «принималъ», а этого то онъ и не могъ дѣлать. Это то непріятное обстоятельство и вынуждало его не разъ говорить о себѣ: «тягост но быть примѣтну и не имѣть чѣмъ примѣтность свою поддержать»[67]. Борьба съ нуждой вынуждала его иногда обращаться къ посторонней помощи. Такъ , однажды онъ письмомъ[68] просилъ Журихина объ походатайствовали ему передъ Государемъ «какой либо помощи въ разстроенномъ отъ пожара и безъ того ничтожнаго состоянія» его. Поводомъ къ исходатайствованію помощи онъ выставлялъ сохраненіе, исключительно его распорядительностію, собора отъ пожара 1811 года и церковныхъ сокровищъ въ немъ на 50 т. р. Чтобы понять и но достоинству оцѣнить нестяжаніе Николая Герасимовича. надо помнить, что служебное положеніе его въ Саратовѣ и его уѣздѣ было совершенно особенное. Это было положеніе, близкое къ тому, какое занимаютъ теперь въ большихъ епархіяхъ викарные епископы. Сфера его дѣятельности, объ отчетѣ по которой онъ сносился обыкновенно съ пензенской консисторіей или непосредственно съ самимъ епископомъ, была совершенно самостоятельная[69]. Въ силу уже одного этого онъ былъ «сила»; но онъ былъ, кромѣ того, облеченъ немалою властію и какъ членъ пензенской консисторіи, и какъ градскій благочинный, и какъ первоприсутствующій мѣстнаго духовнаго правленія, и какъ, наконецъ, человѣкъ, пользовавшійся неограниченнымъ довѣріемъ со стороны всѣхъ пензенскихъ и саратовскихъ архіереевъ, за исключеніемъ одного Амвросія, о которомъ рѣчь впереди. При такомъ только номинально зависимомъ положеніи своемъ, Николаю Герасимовичу представлялась полная возможность не только не нуждаться въ деньгахъ, но и быть человѣкомъ состоятельнымъ: для этого ему стоило только войти въ сдѣлку съ своею совѣстью, и деньги сами полились бы къ нему рѣкой...[70] Но онъ былъ идеально честенъ...
Какъ на вторую причину, омрачавшую душевный строй Николая Герасимовича, слѣдуетъ указать на низкій уровень нравственнаго состоянія клира саратовскаго, который въ этомъ отношеніи былъ не выше астраханскаго. Какъ градскій благочинный, Николай Герасимовичъ велъ штрафной журналъ подъ заглавіемъ; «Ephemenides saratovensium actuum aliarumque cicrcumpatiarum ad clerum sacerdotalem pertinentium». Журналъ этотъ обнимаетъ собой осмилѣтній періодъ времени (1806—1813 г.) и наполненъ записями такого характера проступковъ саратовскаго клира, которые были бы неприличны даже и рядовому мірянину... «Нерадивость ко всему очень велика!» «Больно жить съ такими сотрудниками!» съ горечью восклицаетъ Николай Герасимовичъ, заканчивая послѣднюю[71] страницу «журнала».
Къ крутымъ мѣрамъ обузданія, или исправленія клира Николай Герасимовичъ прибѣгалъ рѣдко, потому поставилъ себѣ правиломъ[72] «не отступать во всей своей жизни отъ правила апостольскаго, которое говоритъ: «аще возможно, братія моя, со всѣми человѣки миръ имѣйте». Да и по природной «обыкновенной своей нескорорѣшительности»[73] онъ не былъ скоръ въ приведеніи въ исполненіе своихъ взысканій въ отношеніи подчиненнаго ему клира, потому что боялся ошибокъ, чтобы послѣ въ нихъ не раскаяваться. «Я ошибся, — говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ и въ осужденіе себѣ: — не должно судить о вещахъ скоропоспѣшно. Не должно также судить и о другихъ». Мало того — онъ даже сердился-то рѣдко, а если это выходило иногда вопреки его желанію, то онъ послѣ самъ себя укорялъ въ запальчивости: «Я больно разсердился, и это нехорошо»[74].
Но тѣмъ тяжелѣе было душевное состояніе Николая Герасимовича, что онъ очень рѣдко разряжалъ свое справедливое негодованіе. Впрочемъ, все это сравнительно мелкія невзгоды, но были онѣ и покрупнѣе. Всѣмъ извѣстна святая истина, что у каждаго выдающагося въ своей сферѣ дѣятеля и, при томъ, строгаго моралиста, бываютъ оппозиторы и враги, если не явные, то, по крайней мѣрѣ, тайные. Были они и у Николая Герасимовича.
Въ то время, какъ сверху сыпались на него благоволеніе и знаки отличія, снизу шли интриги и черная клевета, которымъ (неосмотрительно) довѣрчивое епархіальное начальство иногда давало вѣру, чѣмъ глубоко оскорбляло неподкупно честнаго Николая Герасимовича. Такъ именно поступилъ съ нимъ пензенскій архіерей Амвросій. Но пусть лучше самъ онъ говоритъ объ этомъ.
«Случилось со мною такое обстоятельство, которое было единственно въ моей жизни. Похоронилъ я о. архимандрита (Савву) 13 генваря[75]. Это узналъ преосвященный (Амвросій), велѣлъ меня судить. 29 марта отрѣшилъ (меня) отъ мѣста и всѣхъ должностей[76]. Такъ пробылъ я до Пятидесятницы[77]. Послѣ опредѣлилъ и Синодъ приказалъ допустить (меня) ко всѣмъ должностямъ. И по том у.... безпокойства продолжались все лѣто»[78].
Случай этотъ повергъ Николая Герасимовича въ сильное уныніе. Спустя почти годъ онъ писалъ о немъ Журихину слѣдующее: «Преосвященный такой нанесъ мнѣ рѣшительный ударъ, что (и) по сіе время не образумлюсь, а съ тѣмъ вмѣстѣ сдѣлалъ подрывъ въ моихъ финансахъ. Ибо хотя я и возвратилъ, благословеніемъ св. Синода, всѣ должности, но духъ его, ничѣмъ непреклоняемый, всѣ мнѣ пакости дѣетъ, кромѣ того, что (онъ) лишилъ (меня) титла консисторскаго, которое никому не мѣшало, и прежде тоже я былъ въ разныхъ должностяхъ, но несъ и сіе, только оно было какъ будто утѣшеніемъ за безупречно проведенную жизнь, не роняло меня въ глазахъ младшихъ меня и его имѣющихъ, дѣлало мнѣ, какъ ветерану въ духовенствѣ, особенное уваженіе.... Кромѣ того, имѣлъ я въ доходахъ моихъ сикурсъ отъ того, что наряжаемъ былъ освящать церкви. Нынѣ все это отнято (у меня) и обращено къ архимандриту Арсенію, саратовскому, коего происками я и пострадалъ. Это человѣкъ ничего не значащій, но любимъ архіерею, потому что все вретъ, какъ сивый меринъ, .. и потому архіерей все для него дѣлаетъ и, сверхъ того, говорятъ, мертвую чашу пьетъ съ нимъ вмѣстѣ, ибо то, по словамъ, водится за владыкой; при отправленіи его въ Саратовъ, архимандритъ разжаловался архіерею: «какъ я туда поѣду, протопопъ меня будетъ презирать: онъ въ городѣ уважается, а отъ того ко мнѣ уваженія не будетъ» и пр. и пр. Архіерей рѣшился все это поправить отрѣшеніемъ меня, дабъ дать ему ходъ и всѣ должности мои ему отдать. Можетъ ли убо владыка на меня теперь обратить вниманіе и дѣлать уваж еніе, при томъ — при настоятельномъ шушуканьи архимандрита? Могъ бъ могъ (я) писать, и вы бъ больше удивились, что могутъ власти въ отдаленности дѣлать»[79]. Вообще этотъ крайне горячій и нервозный владыка много крови перепортилъ у Николая Герасимовича, такъ что онъ «отчаялся добраго ожидать»[80] отъ владыки. Главное, что было для его самолюбія всего оскорбительнѣе, это — то обстоятельство, что онъ былъ уволенъ владыкой отъ должности присутствующаго въ пензенской консисторіи якобы за отдаленностью, тогда какъ для архим. Арсенія этой отдаленности не существовало, между тѣмъ какъ оба они постоянно жили въ Саратовѣ[81]....
Въ то же время и здоровье Николая Герасимовича слабѣло все болѣе и болѣе: мы видимъ его теперь болѣющимъ уже цѣлыя трети[82]. Болѣе всего его мучилъ ревматизмъ, для излеченія отъ котораго онъ ѣздилъ на Елтонское озеро — «парится въ илу». Пробылъ онъ здѣсь съ съ 4 по 18 іюня 1826 года[83]; но облегченіе получилъ не большое. Этому способствовало примитивное состояніе удобствъ на озерѣ: строенія на немъ, обстановка и пища могли привести скорѣе къ усиленію, чѣмъ къ излеченію болѣзни. Затѣмъ съ 30 іюля по 18 августа Николай Герасимовичъ пробылъ на Сергіевскихъ сѣрныхъ водахъ, гдѣ «почти никого уже не засталъ», потому что лечебный сезонъ уже кончился[84]. Принесли ли ему какую нибудь пользу сѣрныя ванны, неизвѣстно. Знаемъ только что недугъ его затянулся надолго. А въ 1830 году случилась съ нимъ новая бѣда: параличъ совершенно лишилъ его способности ходить и отчасти — говорить[85]. Съ этого времени Николай Герасимовичъ уже ничего не могъ дѣлать. Онъ сидѣлъ въ креслахъ передъ иконой, безпрестанно осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ, или же заставлялъ кого—либо изъ семьи своей читать ему хорошія книги». Наружно онъ былъ совершенно спокоенъ, внутренно же не могъ мириться съ своимъ положеніемъ: онъ хорошо сознавалъ цѣну своему уму и жалѣлъ, что не могъ уже трудиться для блага своей паствы и роднаго города. Въ такомъ положеніи онъ прожилъ цѣлыхъ пять лѣтъ. Въ январѣ 1836 года съ нимъ открылась желчная лихорадка. Изнуренный пятилѣтнею болѣзнею организмъ его не могъ бороться съ этимъ новымъ недугомъ: 26 января, въ три часа пополудни, Николая Герасимовича не стало. Умеръ онъ совершено спокойно — точно уснулъ.
На выносъ и погребеніе тѣла его, которые совершалъ саратов. епископъ Іаковъ, собралась многочисленная публика и всѣ ученики духовныхъ училищъ, во главѣ съ своимъ начальствомъ. «Пастырь добрый! Пастырь истинный! Учитель незамѣненный»! — вотъ эпитеты, которыми публика провожала въ могилу прахъ честнѣйшаго Николая Герасимовича[86].
Прахъ Николая Герасимовича покоится въ СпасоПреображенскомъ мужскомъ монастырѣ, подъ главною церковью — мѣсто, тогда предназначенное для погребенія высшихъ духовныхъ лицъ г. Саратова.
Николай Герасимовичъ оставилъ семьѣ своей слѣдующее наслѣдство: 1 р. 50 коп. деньгами, небольшой каменный домикъ и честное имя. Супруга его, Анна Борисовна, пережила его только двумя мѣсяцами (ум. 10 апрѣля того же года), оставивъ послѣ себя двухъ дочерей безъ всякихъ средствъ къ жизни. Нашелся было одинъ добрый человѣкъ (игуменъ Моисей[87], который, въ виду заслугъ покойнаго для епархіи, попробовалъ чрезъ посредство саратовскаго семинарскаго правленія исходатайствовать, по правиламъ «Коммиссіи духовныхъ училищъ», пенсію сиротамъ Николая Герасимовича, но правленіе оказалось настолько безсердечнымъ, что у него хватило духу сказать по адресу сиротъ: «Богъ пропитаетъ»!
Дѣйствительно, сиротамъ только и оставалось, что надежда на единаго Бога....
Изъ массы[88] написаннаго Николаемъ Герасимовичемъ и доселѣ сохранившагося въ болѣе или менѣе полномъ видѣ, особенно важное значеніе для исторіи г. Саратова и Поволжья имѣютъ его «Записки дневныя». Въ нихъ Николай Герасимовичъ отмѣчаетъ все то, что казалось ему достойнымъ замѣчанія какъ въ жизни общегосударственной, такъ въ мѣстной общественной и частной, равно какъ и въ области метеорологіи.
Начинаются «Записки» съ первой недѣли великаго поста 1794 года въ г. Астрахани и оканчиваются маемъ 1826 года въ Саратовѣ. По годамъ, въ отношеніи полноты, записи ведутся неравномѣрно: наибольшею полнотою отличаются записи 1797 года, наибольшею краткостью записи 1794—1796 годовъ; также очень кратки записи 1818—1826 годовъ; а въ 1806 году совсѣмъ не было никакихъ записей. Причину послѣдняго Николай Герасимовичъ самъ объясняетъ въ письмахъ своихъ къ пріятелямъ: «Заботы о перенесеніи (въ Саратовъ).... привели меня въ такое смущеніе и разстройство, что я не зналъ иногда, что дѣлалъ и что дѣлать должно»[89]. «Я провелъ двѣ недѣли въ Саратовѣ и чувствую, сколь трудно съ начала на новомъ мѣстѣ.... Хлопоты, чтобъ всѣмъ угодить, никого не оскорбить, всѣхъ желающихъ визировать — замучили меня до крайности»[90]. «Всѣмъ (надо) уклоняться (?), со всѣми знакомиться, на все отвѣтствовать, угадывать чего хотятъ, смотрѣть, что будетъ послѣдственно изъ сдѣланнаго шага, слова, мины и пр. и пр. Вотъ мое теперешнее занятіе. Каково же мое спокойство, изъ сего заключить можете! Omne primum et novum scabrosum et difficile»[91]
Обыкновеннымъ временемъ для записей дневныхъ происшествій служила для Николая Герасимовича поздняя ночь. Въ тиши ея онъ тщательно обдумывалъ пережитое въ теченіе дня и потомъ уже бралъ въ руки перо. Вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлалъ поправки[92] въ записяхъ предъидущаго дня, такъ что записей невѣрныхъ, ошибочныхъ, особенно въ области метеорологіи, не можетъ быть ни одной на всемъ протяженіи 662 страницъ рукописи «Записокъ».
Николай Герасимовичъ не предназначалъ своихъ «Записокъ дневныхъ» къ печати[93], даже, вѣроятно, не предполагалъ, что онѣ когда-нибудь попадутъ въ чужія руки: онъ писалъ ихъ pro domo sua, потому что имѣлъ привычку повѣрять, кромѣ супруги своей, одной бумагѣ пережитое и переживаемое. Правда, въ «Запискахъ» нѣсколько разъ встрѣчается слово «читатель»[94], что повидимому, говоритъ о противномъ, но это — только подражаніе книжному языку — не больше.
«Записки дневныя» имѣютъ двойную цѣнность: съ одной стороны — мы находимъ въ нихъ самый точный метеорологическій бюллетень[95] почти за 33 года; съ другой — множество указаній на такіе факты и случаи, которые, не будь этихъ «Записокъ», были бы намъ совершенно неизвѣстны, но которые представляютъ собой яркую характеристику многихъ исторически извѣстныхъ лицъ и дѣятелей Саратова и Поволжья и цѣлаго саратовскаго общества, такъ что «Записки» становятся пока единственнымъ въ этомъ отношеніи цѣннымъ источникомъ, благодаря которому, мы, точно въ зеркалѣ, видимъ, что именно дѣлало наше саратовское общество описываемаго времени, что волновало его, на что оно надѣялось, чего опасалось.
Цѣнность «Записокъ» увеличивается еще отъ того, что въ нихъ нѣтъ и тѣни тенденціозности: для Николая Герасимовича не было излюбленнаго или ненавистнаго ему сословія, не было и отдѣльныхъ личностей — чужихъ, или даже родныхъ, — на сторонѣ которыхъ безпричинно были бы его симпатіи ила антипатіи: онъ уважаетъ или порицаетъ въ человѣкѣ исключительно его поступки, а не личность, или сословіе, къ которому принадлежитъ порицаемый.
Самыя «порицанія» дѣлались имъ не ради краснаго словца, а скорѣе въ назиданіе самому себѣ, что такъ дѣлать не слѣдуетъ. По крайней мѣрѣ, такъ самъ онъ говоритъ объ этомъ[96]. Отсюда тонъ «Записокъ» отличается объективною спокойностію. Этотъ тонъ остается таковымъ даже и тогда, когда Николаю Герасимовичу приходится заносить въ свои «Записки» такіе, лично его касающіеся случаи или факты проявленія черной неблагодарности къ нему со стороны нѣкоторыхъ лицъ, которые даже на нашъ, посторонній взглядъ каж утся возмутительными[97]. Натура посредственная, плохо воспитанная, разразилась бы въ этомъ случаѣ проклятіями, а онъ, повторяемъ, остается спокоенъ и утѣшается только тѣмъ, что «нельзя на свѣтѣ прожить безъ какого-либо несчастія»[98], потому что «жизнь дарована намъ какъ милость и (какъ) должность. Счастіе есть милость, а терпѣніе несчастій — должность. Получивъ милость, не имѣемъ мы права отказываться отъ должности»[99].
Этотъ вполнѣ спокойный тонъ «Записокъ» въ связи съ тонкимъ критическимъ чутьемъ и замѣчательною способностію ихъ автора морализировать все то, что шло сверху, извнѣ, и что совершалось въ мѣстной общественной и частной жизни, — придаетъ имъ, «Запискамъ», тотъ глубочайшій интересъ, какой онѣ успѣли возбудить въ мѣстномъ обществѣ[100].
Языкъ «Записокъ» не всегда грамматически правиленъ. Авторъ, видимо, вовсе не заботился о литературной отдѣлкѣ ихъ. Впрочемъ, мѣстами языкъ «Записокъ» можно признать вполнѣ литературнымъ, особенно тамъ, гдѣ авторъ мастерски рисуетъ картины общероссійскихъ бѣдствій[101] или дѣлаетъ характеристику исторически извѣстныхъ лицъ, въ родѣ, напр., Суворова[102]. Въ заключеніе долгомъ своимъ считаю принести здѣсь глубочайшую благодарность владѣлицѣ настоящихъ «Записокъ», дочери автора ихъ, Аннѣ Николаевнѣ (по мужѣ) Васильевой, любезно передавшей мнѣ этотъ драгоцѣнный для нашего края документъ для напечатанія его въ изданіяхъ Саратовской Ученой Архивной Коммиссіи.