Вотъ мы и тамъ! То-то была поѣздка, настоящій полетъ, и безъ малѣйшей примѣси колдовства: паръ мчалъ насъ и по морю и по суху.
Мы живемъ въ сказочное время!
Теперь мы въ центрѣ Парижа, въ большомъ отелѣ. Лѣстница вся уставлена цвѣтами, устлана мягкими коврами. Нумеръ нашъ очень удобенъ, уютенъ; дверь на балконъ, выходящій на
[369]большую площадь, отворена. На площади уже весна; она прибыла въ Парижъ, одновременно съ нами, въ лицѣ пышнаго, молодого каштановаго дерева съ только что распустившеюся нѣжною листвою. Оно опередило своимъ роскошнымъ весеннимъ нарядомъ всѣ остальныя деревья на площади! Одно изъ нихъ уже вычеркнуто изъ числа живыхъ и лежитъ на землѣ, вырванное съ корнями. На его-то мѣсто и хотятъ посадить свѣжее каштановое деревцо.
Пока же оно возвышается на телѣгѣ, привезшей его въ Парижъ изъ далекой окрестности. Тамъ оно росло годы рядомъ съ могучимъ дубомъ, подъ которымъ часто присаживался славный старый священникъ. Ребятишки обступали его толпою, и онъ велъ съ ними бесѣду. Прислушивалось къ его рѣчамъ и молодое каштановое деревцо; Дріада, обитавшая въ немъ, тоже, вѣдь, была еще ребенкомъ. Она еще живо помнила время, когда деревцо было совсѣмъ маленькимъ, такимъ маленькимъ, что чуть только выглядывало изъ высокой травы и папоротниковъ. Но тѣ-то ужъ выше стать не могли, деревцо же все росло да росло годъ отъ году, впивая въ себя воздухъ и солнечный свѣтъ, росу и дождь и получая, какъ водится, время отъ времени встрепки отъ буйнаго вѣтра,—это ужъ входило въ программу воспитанія.
Дріада жила и наслаждалась жизнью, солнышкомъ, пѣніемъ птичекъ, но больше всего человѣческимъ голосомъ; она понимала рѣчь человѣка такъ же хорошо, какъ и рѣчи животныхъ и птицъ.
Бабочки, стрекозы, мухи и вся остальная летучая компанія часто являлись къ ней съ визитомъ. Всѣ онѣ болтали безъ умолку, разсказывали о деревняхъ, о виноградникахъ, о лѣсахъ, о старомъ замкѣ и паркѣ, о его каналахъ и прудахъ. Въ этихъ прудахъ также жили разныя живыя созданія, которыя могли перелетать съ мѣсто на мѣсто—только по своему, подъ водою. Созданія эти были очень разумны, разсудительны и отъ большого ума даже не говорили ничего.
Морская же ласточка, нырявшая въ воду, разсказывала Дріадѣ о хорошенькихъ золотыхъ рыбкахъ, о жирныхъ лещахъ, толстыхъ линяхъ и старыхъ обросшихъ мхомъ карасяхъ. Ласточка отлично описывала, но видѣть все своими глазами все же куда лучше,—прибавляла она. Да какъ же устроить это?! Дріадѣ приходилось довольствоваться зрѣлищемъ разстилавшейся передъ
[370]нею роскошной равнины, да прислушиваться къ суетѣ и шуму человѣческой жизни издали.
И Дріада наслаждалась и тѣмъ, и другимъ, но больше всего любила слушать разсказы стараго священника о Франціи, о славныхъ дѣяніяхъ героевъ и героинь, чьи имена благоговѣйно передаются изъ поколѣнія въ поколѣніе.
Дріада слушала о пастушкѣ Іоаннѣ Д'Аркъ, о Шарлотѣ Кордэ, о старинѣ, о Генрихѣ IV, о Наполеонѣ Первомъ и его времени, о быломъ и настоящемъ величіи родины. Она слышала всѣ эти славныя имена, говорившія сердцу народа: „Франція—міровая страна, родина пытливаго ума, очагъ свободы!“
Деревенскіе ребятишки благоговѣйно внимали этимъ разсказамъ, Дріада тоже. И она училась наравнѣ съ прочими дѣтьми. Плывущія по небу облака рисовали ей картину за картиной—иллюстраціи ко всѣму слышанному ею. Облачное небо было для нея любимою книжкою съ картинками.
Она чувствовала себя такою счастливой въ своей прекрасной Франціи, но чувствовала также, что любая птичка, любое крылатое существо куда счастливѣе ея! Даже мухѣ дано видѣть на бѣломъ свѣтѣ куда больше, чѣмъ ей!
Франція обширна и прекрасна, а Дріадѣ суждено видѣть лишь крошечную часть этой чудной страны, широко раскинувшей по лицу земли свои виноградники, лѣса и большіе города. Самымъ лучшимъ, великолѣпнѣйшимъ изъ нихъ былъ Парижъ, и птички могли въ немъ побывать, Дріада же—никогда!
Среди деревенскихъ ребятишекъ была одна маленькая, бѣдная, оборванная дѣвочка, красавица собою. Она вѣчно пѣла, вѣчно смѣялась и вплетала въ свои черные кудри красные цвѣточки.
— Смотри, не забирайся въ Парижъ!—говаривалъ ей старый священникъ.—Бѣдное дитя, ты пропадешь тамъ!
Но она все-таки отправилась въ Парижъ.
Дріада часто вспоминала о ней: и ее тоже тянуло, неудержимо влекло въ этотъ огромный городъ.
Прошла весна, лѣто, осень, зима; прошло два-три года.
Каштановое деревцо впервые надѣло уборъ изъ нѣжныхъ цвѣтовъ, и птички наперерывъ щебетали объ этомъ другъ другу; солнышко такъ и сіяло. Вдругъ на дорогѣ показалась великолѣпная коляска; въ ней сидѣла знатная дама, сама правившая красивыми быстроногими конями. Разодѣтый мальчикъ-жокей
[371]сидѣлъ позади. Дріада сразу признала молодую даму, старый священникъ тоже и—печально покачалъ головою:
— Ты все-таки попала туда и погибла, бѣдняжка Марія!
„Бѣдняжка?“ недоумѣвала Дріада. „Такое превращеніе! Она одѣта, какъ герцогиня! Вотъ что случилось съ ней въ этомъ волшебномъ городѣ! Ахъ, если бы и мнѣ побывать тамъ, насладиться его роскошью и блескомъ! Блескъ его отражается даже на вечернихъ облакахъ! Я часто смотрю въ ту сторону, гдѣ, знаю, находится Парижъ, и вижу на небѣ свѣтлое сіяніе!“
Да, туда, въ ту сторону Дріада смотрѣла каждый вечеръ, каждую ночь,—на горизонтѣ разстилался какой-то свѣтящійся туманъ. Какъ она скучала о немъ въ свѣтлыя, безоблачныя, лунныя ночи! Какъ скучала она тогда и о бѣгущихъ облакахъ, показывавшихъ ей изъ жизни и исторіи города картину за картиною!
Дитя жадно хватается за свою книжку съ картинками, Дріада хваталась за облачное небо, гдѣ отражались ея мечты.
Чистое, безоблачное лѣтнее небо было для нея бѣлою страницею, и вотъ уже нѣсколько дней, какъ оно оставалось такимъ. Стояли жаркіе лѣтніе дни, безъ малѣйшей прохлады; листья и цвѣты охватила какая-то истома; людей тоже.
Но вотъ на небѣ собрались облака и какъ разъ въ той сторонѣ, гдѣ сіяющій туманъ говорилъ о Парижѣ. Облака поднялись, образуя какія-то причудливыя горныя цѣпи, загромоздили все небо, нависли надъ всѣмъ видимымъ Дріадѣ горизонтомъ. И вотъ, изъ этихъ гигантскихъ темно-синихъ облачныхъ скалъ вырвались лучи молніи, „тоже слуги Божіи“—какъ называлъ ихъ старый священникъ. Голубая, ослѣпительная, какъ солнце, молнія ударила въ старый могучій дубъ, проникла до самыхъ его корней и расколола его пополамъ. Вершина и стволъ дерева раздвоились и рухнули на землю, словно принимая посланницу свѣта въ свои объятія.
Громче, сильнѣе пушечнаго выстрѣла, привѣтствующаго рожденіе принца, потрясъ воздухъ и разнесся по всей окрестности ударъ грома, возвѣстившій кончину стараго дуба. Полилъ дождь, подулъ свѣжій вѣтеръ, буря пронеслась, и вся природа опять засіяла въ праздничномъ блескѣ. Деревенскіе жители окружили поверженный дубъ; старый священникъ почтилъ его словомъ, одинъ художникъ срисовалъ его на память для потомства.
— Все смѣняется, проносится, какъ облако, и никогда не возвращается назадъ!—сказала Дріада.
[372]
Не возвращался сюда и старый священникъ: школьной кровли и кафедры его больше не существовало. Ребятишки тоже перестали приходить сюда, зато пришла осень, за нею зима, а тамъ и опять весна. Времена года смѣнялись, а Дріада все смотрѣла въ одну сторону—въ ту, гдѣ каждый вечеръ, каждую ночь стояло надъ Парижемъ сіяющее туманное облако. Изъ столицы и въ столицу мчались, свистя и пыхтя, паровозъ за паровозомъ, поѣздъ за поѣздомъ, мчались безпрерывно—и утромъ, и днемъ, и вечеромъ, день-деньской; въ одни входили, изъ другихъ выходили толпы людей, высланныхъ сюда всѣми странами міра; всѣхъ манило въ Парижъ новое чудо свѣта.
Какое же?
„На безплодномъ, песчаномъ Марсовомъ полѣ“—говорил одни—„распустился роскошный цвѣтокъ искусства и промышленности, гигантскій подсолнечникъ, и по лепесткамъ его можно изучить географію, статистику и всякую механику, искусства и поэзію, познать величину и величіе всѣхъ странъ свѣта!“ „На Марсовомъ полѣ“—говорили другіе—„выросъ сказочный цвѣтокъ, пестрый лотосъ, распустившій надъ пескомъ свои зеленые листья, словно бархатные ковры; распустился онъ раннею весною, лѣтомъ достигнетъ апогея своей красоты, а осенью вѣтеръ развѣетъ его лепестки, и отъ него не останется и слѣда!“
Передъ „Военнымъ Училищемъ“ разстилается боевая арена мирнаго времени, поле безъ травы, словно вырѣзанное изъ песчаной африканской пустыни, гдѣ Фата-Моргана показываетъ свои диковинные воздушные замки и висячіе сады. Такіе же замки и сады плѣняютъ нынѣ взоры и на Марсовомъ полѣ, только здѣсь они, пожалуй, еще богаче, еще диковиннѣе: благодаря генію человѣческой изобрѣтательности они стали дѣйствительностью!
„На Марсовомъ полѣ“—шелъ говоръ—„воздвигнутъ современный дворецъ Алладина, и день ото дня, часъ отъ часу развертываетъ взорамъ все новыя и новыя красоты. Стѣны обширныхъ покоевъ выложены мраморомъ, пестрѣютъ красками. Въ огромной круглой залѣ работаетъ своими стальными и желѣзными мускулами мастеръ „Безкровный“. Чудеса искусствъ изъ металла, изъ камня, художественно выполненныя ткани, говорятъ о духовной жизни различныхъ странъ міра. Картинныя галлереи, роскошные цвѣтники, все, что только могутъ создать умъ и руки человѣческія,—все собрано и выставлено здѣсь напоказъ, не забыты даже
[373]памятники сѣдой древности, извлеченные изъ старинныхъ замковъ, изъ древнихъ торфяныхъ болотъ.“
Но, чтобы обнять взглядомъ, охватить эту пеструю подавляюще-грандіозную панораму въ цѣломъ и описать ее, нужно сжать, уменьшить ее до игрушечныхъ размѣровъ.
Да, на Марсовомъ полѣ, словно на гигантскомъ игрушечномъ столѣ, подъ елкою, красовался замокъ Алладина, воздвигнутый соединенными усиліями искусства и промышленности, а вокругъ замка были разставлены диковинныя и величественныя бездѣлушки изъ всѣхъ странъ міра; каждая національность могла унести отсюда воспоминаніе о своей родинѣ.
Тутъ возвышался египетскій дворецъ, тамъ караванъ-сарай пустыни, мимо котораго проносился на верблюдѣ житель знойной степи, бедуинъ, здѣсь шли русскія конюшни съ огненными, великолѣпными конями, тамъ ютилось крытое соломой жилище датскаго крестьянина съ развѣвающимся Данеброгомъ на крышѣ, а рядомъ великолѣпный, деревянный, изукрашенный рѣзьбою далекарлійскій домъ Густава Вазы. Американскія хижины, англійскіе коттеджи, французскіе павильоны, турецкіе кіоски, всевозможныя церкви и театры были прихотливо разбросаны по свѣжей, покрытой дерномъ площади, гдѣ журчала вода, росли цвѣтущіе кусты, рѣдкія породы деревъ, помѣщались оранжереи, сразу переносившія посѣтителей въ тропическіе лѣса, раскинулись подъ навѣсами цѣлые сады розъ, словно перенесенные сюда изъ Дамаска. Какое разнообразіе красокъ, какое благоуханіе!
Въ искусственныя сталактитовыя пещеры, были вдѣланы гигантскихъ размѣровъ акваріумы, одни съ прѣсною, другіе съ соленою водой. Тутъ зритель попадалъ въ царство рыбъ и полиповъ, какъ будто опускался на дно морское!
Такъ вотъ что представляло теперь, по разсказамъ, Марсово поле, и по этому-то празднично убранному пиршественному столу двигались, словно миріады муравьевъ, несмѣтныя толпы людей пѣшкомъ или въ ручныхъ креслахъ,—не всякія ноги могутъ, вѣдь, выдержать такое странствіе!
Люди наводняли выставку съ ранняго утра и до поздняго вечера. По Сенѣ скользили пароходъ за пароходомъ, переполненные пассажирами, вереницы экипажей на улицахъ все увеличивались, пѣшихъ и верховыхъ все прибывало; омнибусы и дилижансы были набиты биткомъ, унизаны людьми сплошь. И все это двигалось по одному направленію, къ одной цѣли, къ
[374]„парижской выставкѣ“! Надъ всѣми входами развѣвались французскіе флаги, а надъ „всемірнымъ базаромъ“—флаги различныхъ націй. Свистъ и шумъ машинъ, мелодичный звонъ башенныхъ колоколовъ, гулъ церковныхъ органовъ, хриплое, гнусливое пѣніе, вырывавшееся изъ восточныхъ кофеенъ—все сливалось вмѣстѣ! Настоящее вавилонское смѣшеніе языковъ!
Вотъ что говорили, вотъ какъ описывали „новое чудо свѣта“. Кто не слыхалъ о немъ? Дріада тоже слышала, знала все, что говорилось о новомъ чудѣ въ городѣ городовъ.
„О, летите же туда, птички, летите, а вернувшись назадъ—разскажите мнѣ обо всемъ!“ молила Дріада.
Смутное влеченіе выросло въ безумное желаніе, въ завѣтную мечту: „въ Парижъ, въ Парижъ!“ И вотъ, однажды, среди безмолвной тишины лунной ночи, изъ полнаго диска луны вылетѣла искра, скатилась по небу, словно падающая звѣздочка, и передъ деревомъ, вѣтви котораго заколыхались, словно отъ бурнаго порыва вѣтра, предстало свѣтлое величественное видѣніе. Раздались звуки, такіе нѣжные, ласкающіе и въ то же время мощные, какъ трубные звуки въ день Страшнаго Суда, пробуждающіе къ жизни и призывающіе на судъ мертвецовъ:
„Ты попадешь въ этотъ волшебный городъ, пустишь тамъ корни, познакомишься съ его воздухомъ и солнечнымъ свѣтомъ. Но жизнь твоя сократится, длинный рядъ годовъ, ожидавшихъ тебя здѣсь, на волѣ, сократятся въ дни. Бѣдная Дріада, ты пропадешь тамъ! Твоя тоска, твои желанія будутъ все рости! Самое дерево твое станетъ для тебя темницею, ты захочешь покинуть свою оболочку, отказаться отъ своей природы, вмѣшаться въ толпу людей, и тогда годы твоего существованія сократятся въ полжизни мухи-поденки, твоя жизнь продолжится всего лишь одну ночь! А затѣмъ ты угаснешь, листья твоего дерева завянутъ, развѣются по вѣтру и никогда уже не возродятся къ жизни!“
Звуки смолкли, видѣніе исчезло, но тоска и желаніе Дріады не исчезли; она вся трепетала отъ ожиданія, какъ въ лихорадкѣ.
— Я попаду туда, въ этотъ городъ городовъ!—ликовала она.—Для меня начнется новая жизнь! Она будетъ расти, нестись какъ облако—невѣдомо куда!
На зарѣ, когда мѣсяцъ поблѣднѣлъ, и облака заалѣли, пробилъ часъ исполненія ея желанія; обѣщанное сбылось.
[375]
Явились люди съ заступами и желѣзными ломами и принялись выкапывать дерево; затѣмъ подъѣхала телѣга, запряженная лошадьми; дерево, со всѣми его корнями и приставшей къ нимъ землею, подняли, закутали корни въ рогожи, словно въ теплый ножной мѣшокъ, затѣмъ взвалили деревцо на телѣгу и крѣпко привязали. Судьба назначила ему расти въ великой столицѣ Франціи, въ городѣ городовъ.
Телѣга двинулась, вѣтви и листья каштана задрожали, сама Дріада вся затрепетала отъ сладостнаго ожиданія.
„Въ путь! Въ путь!“ слышалось ей въ каждомъ біеньи пульса. „Въ путь! Въ путь!“ лепетала она дрожащимъ голосомъ и даже забыла проститься съ родиною, съ высокою колеблющеюся травой, съ невинными ромашками, смотрѣвшими на нее, какъ на важную особу въ саду Господнемъ, какъ на юную принцессу, которая разыгрывала тутъ на лонѣ природы простую пастушку.
Каштановое дерево кивало съ телѣги вѣтвями, какъ бы говоря: „прощайте, прощайте!“ или „въ путь, въ путь!“—что именно, Дріада сама не знала. Она была полна одною мыслью, одною мечтой объ ожидавшихъ ее новыхъ чудесахъ—новыхъ и въ то же время столь знакомыхъ! Ни одинъ ребенокъ въ невинной радости сердца, ни одна пылкая человѣческая натура въ порывѣ чувственности не предавались такимъ радужнымъ мечтамъ, какъ Дріада на пути въ Парижъ.
И вмѣсто „прости“ губы ея шептали: „въ путь! въ путь!“
Колеса вертѣлись, телѣга подвигалась впередъ, даль приближалась, затѣмъ оставалась позади; окрестности мѣнялись, какъ мѣняются облака. Виноградники, лѣса, деревушки, виллы и сады выступали и пробѣгали мимо. Каштановое деревцо все подвигалось впередъ, а съ нимъ и Дріада. Поѣздъ за поѣздомъ пролетали мимо другъ друга, скрещивали свои пути; паровозы выпускали облака дыма, принимавшія причудливыя очертанія и рисовавшія Дріадѣ картины Парижа, откуда неслись поѣзда и куда стремилась она.
Все вокругъ какъ будто знало, должно было понимать, куда лежитъ ея путь, и ей казалось, что каждое встрѣчное деревцо протягиваетъ къ ней вѣтви съ мольбою: „Возьми и меня съ собой!“ Въ каждомъ деревцѣ, вѣдь, тоже жила Дріада, обуреваемая такою же страстною тоской!
Но какая быстрая смѣна картинъ! Какая пестрота! Дома словно выростали изъ-подъ земли, становились все
[376]многочисленнѣе, все тѣснѣе жались другъ къ другу. Дымовыя трубы вздымались на крышахъ одна возлѣ другой, одна надъ другою, какъ цвѣточные горшки; огромныя надписи, выведенныя аршинными буквами, покрывали стѣны домовъ отъ самого фундамента до крыши.
„Гдѣ же начинается Парижъ, когда же я попаду туда?“ спрашивала себя Дріада. А толпы народа все росли, движеніе и суета все увеличивались, экипажъ слѣдовалъ за экипажемъ, пѣшіе смѣняли всадниковъ, справа и слѣва тянулись ряды магазиновъ, со всѣхъ сторонъ слышались музыка, пѣніе, говоръ, крикъ!..
Тяжелая телѣга остановилась на маленькой площади, обсаженной деревьями, окруженной высокими домами, съ балкончиками у каждаго окна. На балкончикахъ стояли люди и любовались вновь привезеннымъ молодымъ свѣжимъ каштановымъ деревомъ, которое должно было замѣнить старое, засохшее, валявшееся на землѣ. Прохожіе останавливались и съ довольною улыбкой смотрѣли на весеннюю зелень деревца; старыя деревья, еще не успѣвшія развернуть почекъ, кивали ему вѣтвями и шумѣли: „Добро пожаловать! Добро пожаловать!“ А фонтанъ, выбрасывавшій въ воздухъ свои струи, ниспадавшія затѣмъ въ широкій бассейнъ, оросилъ новаго гостя брызгами, словно желая поднести ему на новосельѣ заздравный кубокъ.
Дріада чувствовала, какъ ея дерево подняли съ телѣги и посадили въ приготовленную яму. Корни дерева закопали въ землю, прикрыли сверху свѣжимъ дерномъ, кругомъ же разсадили цвѣтущіе кусты и цвѣты въ горшкахъ, такъ что по серединѣ площади образовалась цѣлая цвѣточная клумба. Мертвое выдернутое дерево, задушенное газовыми, кухонными и другими испареніями, насыщавшими губительный для растеній городской воздухъ, было взвалено на телѣгу и увезено. Толпа глазѣла на это зрѣлище; дѣти и старики, сидѣвшіе на скамеечкахъ въ тѣни, смотрѣли вверхъ на свѣжую листву новаго деревца. Мы же, стоя на балконѣ и любуясь на юную весну, прибывшую сюда изъ деревенскаго приволья, сказали, что сказалъ бы на нашемъ мѣстѣ и старый священникъ: „Бѣдная Дріада!“
— Я счастлива! Счастлива!—твердила между тѣмъ она.—Но я не могу хорошенько понять, не могу высказать того, что чувствую! Все здѣсь такъ, какъ я думала, и все-таки какъ-то не такъ!
[377]
Высокіе-высокіе дома какъ-то ужъ очень близко подступали къ ней; солнышко падало только на одну стѣну, и та была вся залѣплена разными объявленіями и афишами, собиравшими передъ собою толпы народа. Мимо проѣзжали экипажи всѣхъ сортовъ—и тяжелые, и легкіе. Омнибусы, эти переполненные людьми движущіеся дома, мчались по мостовой, верховые стремились обогнать ихъ, тележки и фіакры добивались того же.
— Ахъ, да скоро-ли,—волновалась Дріада—и эти высокіе дома, обступающіе площадь, догадаются сдвинуться съ мѣста, измѣнятъ очертанія, какъ облака, и дадутъ мнѣ заглянуть въ самое сердце Парижа, дадутъ мнѣ весь охватить его взоромъ! Пусть покажется мнѣ соборъ Богоматери, Вандомская колонна и то чудо свѣта, которое вызвало и вызываетъ сюда эти толпы иностранцевъ!
Но дома и не думали двигаться съ мѣста.
Вечеръ еще не насталъ, а на площади уже зажглись фонари, въ магазинахъ заблестѣли газовые рожки, бросая яркій отблескъ на вѣтви дерева,—словно опять взошло красное солнышко! На небѣ проглянули звѣздочки, тѣ самыя, которыя Дріада видѣла у себя на родинѣ; ей даже показалось, что на нее повѣяло воздухомъ оттуда—чистымъ, мягкимъ воздухомъ полей. И Дріада точно воспрянула духомъ, силы ея какъ будто удвоились, сила зрѣнія сообщилась каждому листочку дерева, каждый корешокъ какъ будто обрѣлъ чувствительность. Она чувствовала на себѣ ласковые взгляды, внимала говору, звукамъ, любовалась всѣмъ этимъ блескомъ и пестротою!..
Изъ боковой улицы доносились до нея звуки духовыхъ инструментовъ и плясовые мотивы шарманокъ, призывавшіе къ танцамъ, къ веселью, къ наслажденію жизнью!
Подъ эту музыку должны были бы, кажется, заплясать всѣ люди, лошади, кареты, деревья и дома! Опьяняющее чувство радости охватило Дріаду.
— Какъ хорошо здѣсь! Какъ я счастлива!—ликовала она.—Я въ Парижѣ!
Слѣдующій день, и слѣдующая ночь, и послѣдующіе затѣмъ день и ночь не принесли съ собою Дріадѣ ничего новаго: вокругъ то же зрѣлище, то же движеніе, та же пестрая, разнообразная и вмѣстѣ съ тѣмъ однообразная жизнь!
„Теперь я знаю тутъ, на площади, каждое дерево, каждый цвѣтокъ, каждый домъ, каждый балконъ и магазинъ! Меня
[378]засадили въ такой маленькій, тѣсный уголокъ, что я совсѣмъ не вижу исполинскаго Парижа. Гдѣ же тріумфальныя арки, бульвары, гдѣ чудо свѣта? Ничего этого я не вижу! Я сижу между этими огромными домами, словно въ клѣткѣ! Я знаю наизусть всѣ эти надписи, афиши и вывѣски, все это уже набило мнѣ оскомину! Гдѣ же то, о чемъ я слышала, знала, тосковала, къ чему рвалась? Что же я нашла тутъ, чего добилась? Я тоскую попрежнему! Я чувствую вокругъ себя какую-то иную жизнь, хочу схватиться за нее, слиться съ нею! Я хочу вмѣшаться въ толпу людей, порхать птичкою, видѣть, ощущать все, стать вполнѣ человѣкомъ! Я готова промѣнять на полжизни мухи-поденки годы такой тянущейся изо дня въ день, скучной, вялой жизни! Я изнываю, хирѣю, таю отъ нея, какъ туманъ! Я хочу сіять въ лучахъ солнца, глядѣть на все съ высоты, скользить, нестись невѣдомо куда—какъ облако!“
И вздохи Дріады перешли въ пламенную мольбу:
„О, возьмите годы моей жизни, дайте мнѣ полжизни мухи-поденки, но только откройте мою темницу! Дайте мнѣ пожить человѣческою жизнью, насладиться человѣческимъ счастьемъ хоть одинъ только мигъ, одну эту ночь, а тамъ карайте меня за мою смѣлость, за мою жажду жизни, сотрите меня съ лица земли! Пусть моя оболочка, мое свѣжее, зеленое деревцо завянетъ, пусть его срубятъ, превратятъ въ пепелъ, развѣютъ по вѣтру!“
И листва дерева зашелестѣла, затрепетала вся до послѣдняго листочка, какъ будто по дереву пробѣжала дрожь или огненная струя. Вершина его заколыхалась въ бурномъ порывѣ, раскрылась, и оттуда взвился въ воздухъ женскій образъ—сама Дріада. Мгновеніе—и она очутилась подъ освѣщенными газомъ густолиственными вѣтвями дерева, такая же юная, прекрасная, какъ бѣдняжка Марія, которой священникъ предрекалъ гибель въ Парижѣ.
Дріада сидѣла у подножія своего дерева, у дверей своего дома,—она сама заперла ихъ на ключъ, и ключъ этотъ забросила! Какъ она была молода, прелестна! Звѣзды мигали ей, газовые фонари блестѣли и манили ее въ даль! Она была нѣжна, гибка, воздушна и въ то же время полна силъ; дитя и въ то же время вполнѣ сложившаяся женщина. На ней было тонкое шелковое платье цвѣта нѣжныхъ, свѣжихъ свѣтло-зеленыхъ листьевъ
[379]каштана; въ темно-каштановыхъ волосахъ красовался полураспустившійся цвѣтокъ родного деревца; она смотрѣла самою богиней весны!
Съ минуту она сидѣла неподвижно, затѣмъ вскочила и съ быстротой газели кинулась впередъ, завернула за уголъ, неслась, летѣла, перебѣгала съ мѣста на мѣсто, быстрая, неуловимая, какъ солнечный зайчикъ, наводимый зеркаломъ.
Если бы можно было прослѣдить, подмѣтить всѣ ея движенія! Какое открылось бы удивительное зрѣлище! Обликъ ея, все ея одѣяніе мѣнялись ежеминутно, принимали новыя очертанія и краски, сообразно мѣсту, на которомъ она пріостанавливалась хоть на мгновеніе, или падавшему на нее изъ оконъ домовъ свѣту.
Вотъ она на бульварѣ; отъ уличныхъ фонарей и отъ газовыхъ рожковъ въ магазинахъ и кофейняхъ лились потоки свѣта. Вдоль тротуаровъ тянулись ряды молодыхъ и стройныхъ деревьевъ; каждое скрывало отъ лучей искусственнаго свѣта свою Дріаду. Весь безконечно длинный тротуаръ представлялъ какъ будто одну сплошную залу, заставленную столами съ всевозможными прохладительными напитками—отъ шампанскаго и шартреза и до кофе и пива. На окнахъ магазиновъ красовались настоящія выставки цвѣтовъ, картинъ, статуй, книгъ и пестрыхъ тканей.
Насмотрѣвшись на толпу, сновавшую около домовъ, Дріада устремила взоръ на ужасающій потокъ, струившійся между двумя рядами деревьевъ. Тамъ неслась какъ будто цѣлая рѣка каретъ, кабріолетовъ, колясокъ, омнибусовъ, фіакровъ, всадниковъ и марширующихъ солдатъ. Вздумать пробраться сквозь этотъ бѣшеный потокъ—значило бы рисковать жизнью. Вотъ замелькали какіе-то голубоватые огоньки, потомъ опять все утонуло въ морѣ газоваго свѣта, и вдругъ взвилась ракета!.. Откуда? Куда?
Такъ вотъ гдѣ разстилалась широкая столбовая дорога города городовъ!
Съ одной стороны звучала нѣжная итальянская мелодія, съ другой—испанскій мотивъ, сопровождаемый позвякиваньемъ кастаньетъ; но громче, оглушительнѣе всего раздавались модные шарманочные мотивы, звуки этой щекочущей нервы, канканной музыки, которой и не знавалъ Орфей, никогда и не слыхивала прекрасная Елена, но подъ которую впору было заплясать на своемъ единственномъ колесѣ даже старой тачкѣ, умѣй она только
[380]плясать! И Дріада плясала, кружилась, порхала, мѣняя цвѣта и краски, какъ колибри подъ лучами солнца,—она, вѣдь, воспринимала отраженіе отъ каждаго дома и его внутренняго мірка. Она неслась впередъ, какъ сіяющій цвѣтокъ лотоса, оторванный отъ стебля и увлекаемый теченіемъ; стоило же ей пріостановиться—она принимала новый образъ. Кто могъ услѣдить за нею, разглядѣть ее?
Все проносилось мимо нея, какъ облачныя картины. Одно за другимъ мелькали передъ нею лица, но хоть бы одно знакомое, родное! А въ ея памяти ярко сіяла пара очей: она вспоминала Марію, бѣдняжку Марію, оборванную, веселую дѣвочку съ краснымъ цвѣткомъ въ черныхъ кудряхъ. Она, вѣдь, жила тутъ же, въ этомъ міровомъ городѣ, богатая, сіяющая, какъ тогда, когда проѣзжала мимо дома священника, мимо дерева Дріады и стараго дуба.
Она навѣрно здѣсь, среди этого оглушительнаго водоворота; можетъ быть, только что вышла вонъ изъ той роскошной коляски, остановившейся возлѣ ограды, передъ которою уже стоялъ цѣлый рядъ великолѣпныхъ экипажей съ кучерами въ галунахъ и лакеями въ шелковыхъ чулкахъ. Выходили изъ каретъ все однѣ разодѣтыя дамы, которыя затѣмъ проходили въ открытыя рѣшетчатыя ворота, подымались по высокой, широкой лѣстницѣ и вступали въ величественное зданіе съ бѣлыми, какъ мраморъ, колоннами. Не это-ли и есть чудо свѣта? Если да, то Марія навѣрно тамъ!
Это была церковь св. Магдалины. По блестящему каменному полу скользили знатныя свѣтскія дамы въ дорогихъ черныхъ платьяхъ, сшитыхъ по послѣдней модѣ. На серебряныхъ застежкахъ переплетенныхъ въ бархатъ молитвенниковъ красовались гербы, на раздушенныхъ тонкихъ носовыхъ платкахъ, обшитыхъ драгоцѣнными брюссельскими кружевами—тоже. Нѣкоторыя изъ дамъ преклоняли въ тихой молитвѣ колѣни передъ алтарями, другія направлялись къ исповѣдальнямъ.
Дріаду охватило не то волненіе, не то страхъ, словно она
[381]попала въ такое мѣсто, куда не смѣла входить. Здѣсь царствовала тишина, таинственный полумракъ, слышался лишь тихій шепотъ исповѣдавшихся.
Дріада увидѣла на себѣ такой же богатый нарядъ изъ шелка и кружевъ, такую же вуаль, въ какихъ были и всѣ другія дамы, представительницы роскоши и знати. Не были-ли и онѣ всѣ сестрами Дріады по охватывавшей ее страстной тоскѣ и жаждѣ наслажденій?
Послышался глубокій, скорбный вздохъ. Вырвался-ли онъ изъ укромнаго уголка исповѣдальни, или изъ груди самой Дріады? Она плотнѣе окутала лицо вуалью…
Нѣтъ, здѣсь ей приходится дышать кадильнымъ дымомъ, а не свѣжимъ воздухомъ,—не сюда влекли ее желанія! Дальше, дальше, впередъ, безъ конца, безъ отдыха! Муха-поденка не знаетъ отдыха, вся жизнь ея—одинъ полетъ, одно порханье!
Она опять очутилась на залитой газовыми лучами площади, у великолѣпнаго фонтана. „Но всѣ эти струи не въ силахъ смыть невинной крови, пролитой на этомъ мѣстѣ!“—произнесъ кто-то неподалеку отъ Дріады.
На площади собралась толпа иностранцевъ; шелъ громкій, живой разговоръ. Такъ не смѣли говорить тамъ, въ той таинственной полутемной обители, откуда только что вышла Дріада.
Вотъ приподняли и отвернули одну изъ огромныхъ плитъ тротуара. Дріада пришла въ недоумѣніе: она видѣла, что подъ плитою открывался спускъ въ какое-то подземелье. Но вотъ, иностранцы стали спускаться туда одинъ за другимъ, разставаясь съ звѣзднымъ небомъ, яркимъ, какъ солнце, пламенемъ газовыхъ рожковъ и кипящею вокругъ жизнью.
— Нѣтъ, я боюсь!—сказала одна изъ дамъ.—Я не рѣшаюсь спуститься туда! Да меня и не интересуютъ эти подземныя прелести! Оставайся и ты со мною!
— Какъ? Уѣхать домой, оставить Парижъ, не увидавъ самаго замѣчательнаго, настоящаго чуда нашего времени, созданнаго умомъ и волею одного человѣка?—сказалъ мужъ дамы.
— Ну, а я все-таки не спущусь!—повторила она.
„Чудо нашего времени!“ Дріада слышала эти слова и поняла ихъ по-своему. Такъ цѣль ея страстныхъ желаній—передъ нею!
Собственно говоря, передъ нею открывался спускъ въ
[382]глубину, въ подземный Парижъ; не такъ она представляла себѣ „чудо“, но иностранцы отправились искать его въ подземельи и она послѣдовала за ними.
Желѣзная витая лѣстница была широка и удобна. Спускъ озарялся лампой; внизу, въ глубинѣ свѣтилась другая. И вотъ, путники очутились въ лабиринтѣ безконечно-длинныхъ, перекрещивающихся сводчатыхъ корридоровъ. Здѣсь видны были, словно въ матовомъ зеркалѣ, всѣ парижскія улицы и переулки; на углахъ можно было прочесть ихъ названія; каждый домъ имѣлъ здѣсь свой нумеръ, основанія домовъ какъ будто вростали въ эти пустынныя мощенныя панели, сжимавшія, какъ въ тискахъ, широкій каналъ, въ которомъ быстро струилась жидкая грязь. Повыше, по трубамъ, протекала свѣжая вода, а въ самомъ верху шла сѣть газовыхъ трубъ и телеграфныхъ проводовъ. Лампы были разбросаны въ большихъ разстояніяхъ другъ отъ друга и смахивали скорѣе на отраженія фонарей верхняго города. Иногда оттуда доносился глухой грохотъ; это проѣзжали надъ подземными люками тяжелыя дроги.
Куда же попала Дріада?
Вы, конечно, слышали о римскихъ катакомбахъ? Парижскія катакомбы имѣли съ ними лишь слабое сходство, да и то исчезло съ преобразованіемъ этого подземнаго міра въ „чудо нашего времени“—въ „клоаки Парижа“. Вотъ куда попала Дріада, а вовсе не на Марсово поле, не на всемірную выставку.
Вокругъ нея раздавались возгласы удивленія и глубокой признательности.
„Вотъ отчего“—услышала Дріада—„зависитъ жизнь и здоровье тысячъ и тысячъ живущихъ наверху! Да, наше время—время благодѣтельнаго прогресса!“
Вотъ какъ судили и рядили люди, но совсѣмъ иначе относились къ дѣлу искони обитавшія здѣсь твари—крысы. Эти пищали изъ щели старой стѣны такъ громко, ясно и понятно для Дріады.
Большая, старая крыса мужского пола, съ откушеннымъ хвостомъ, пронзительно излагала свои ощущенія, горькія впечатлѣнія и единственно-вѣрное мнѣніе, и всѣ члены ея семьи выражали одобреніе каждому ея слову.
— Меня просто тошнитъ отъ этого человѣческаго мяуканья, этихъ невѣжественныхъ рѣчей! Какъ же, отлично здѣсь стало: теперь тутъ и газъ, и керосинъ! Да я не ѣмъ ни того, ни
[383]другого! Здѣсь стало до того чисто и свѣтло, что просто самого себя стыдно, а почему—и самъ не знаешь! То-то опять зажили бы мы при сальныхъ свѣчкахъ! А, вѣдь, это время не такъ-то еще давно миновало! То была эпоха романтизма, какъ это говорится.
— Что ты толкуешь?—спросила Дріада.—Я тебя никогда не видала раньше. О чемъ ты говоришь?
— О добрыхъ старыхъ временахъ!—сказала крыса.—О тѣхъ блаженныхъ временахъ, когда еще здравствовали наши прадѣдушки и прабабушки—крысы! Въ тѣ времена спуститься сюда было не шуткой! Тутъ было настоящее крысиное царство, не то что верхній Парижъ! Здѣсь жила сама матушка-чума; она убивала людей, но крысъ не трогала. Ворамъ и контрабандистамъ была тутъ вольная дорога; здѣсь только они вздыхали свободно, и тутъ было убѣжище интереснѣйшихъ лицъ, какихъ теперь увидишь развѣ лишь въ мелодрамахъ. Да, эпоха романтизма миновала и для нашего крысинаго гнѣзда! И у насъ завелся свѣжій воздухъ и керосинъ!
Вотъ какъ пищала крыса, поносила наше время и восхваляла старое вмѣстѣ съ матушкой-чумой.
Подъѣхала каретка, вродѣ омнибуса, запряженная быстрыми маленькими лошадками. Путники усѣлись въ нее и поѣхали по Севастопольскому бульвару, т. е. по подземному корридору, тянувшемуся подъ многолюднымъ, извѣстнымъ всему міру, бульваромъ того же названія, что былъ наверху.
Каретка исчезла въ полумракѣ; Дріада тоже исчезла, поднялась на вольный воздухъ и свѣтъ. Тутъ, при блескѣ газовыхъ фонарей, а не внизу, подъ скрещивающимися, темными, душными сводами, найдетъ она чудо свѣта, которое такъ жадно искала въ эту короткую ночь своей жизни. Это чудо должно превосходить своимъ блескомъ всѣ газовые фонари наверху, даже выплывшій на небо полный мѣсяцъ!
Да, конечно, такъ! Она даже видитъ его передъ собою!.. Что за блескъ, какое сіяніе!.. Оно свѣтилось, вспыхивало, манило къ себѣ, какъ вечерняя звѣзда въ небесахъ, какъ сама Венера!
Дріада увидѣла открытый иллюминованный входъ въ маленькій садъ, тоже весь залитый огнями. Въ саду раздавались звуки плясовыхъ мотивовъ; вокругъ маленькихъ тихихъ озеръ и
[384]прудовъ блестѣли яркою каймой газовые огоньки, въ серединѣ же красовались искусственныя водяныя растенія изъ цвѣтной фольги, и изъ чашечекъ ихъ били въ воздухъ водяныя струи. Красивыя плакучія ивы—настоящія ивы, въ весеннемъ уборѣ—свѣшивали къ водѣ свои свѣжія, густыя вѣтви, словно прозрачное зеленое покрывало. Въ кустахъ зажженъ былъ костеръ, бросавшій красный отблескъ на маленькія, полутемныя, безмолвныя бесѣдки, въ которыя врывались звуки щекощучей нервы, одуряющей, распаляющей кровь музыки.
Дріада увидѣла здѣсь молодыхъ, красивыхъ, нарядныхъ, простодушно улыбавшихся, беззаботныхъ и легкомысленныхъ женщинъ, похожихъ на Марію, тоже съ розами въ волосахъ, но безъ колясокъ и жокеевъ. Какъ онѣ неслись, кружились, сплетались въ дикой пляскѣ! Гдѣ голова, гдѣ ноги? Онѣ кружились, словно укушенныя тарантуломъ, смѣялись, улыбались, готовы были въ радостномъ упоеніи обнять весь міръ.
Дріада почувствовала и себя увлеченною въ этотъ вихрь танцевъ. Маленькую, изящную ножку ея охватывалъ шелковый башмачокъ темно-каштановаго цвѣта, такая же лента спускалась съ ея локоновъ на обнаженныя плечи. Шелковое зеленое платье драпировалось на ней пышными складками, но не скрывало очертаній изящныхъ, стройныхъ ногъ съ прелестною ступнею, которая какъ будто описывала въ воздухѣ передъ молодымъ кавалеромъ магическіе круги.
Куда она попала? Въ волшебные сады Армиды? Какъ называлось это мѣсто?
Надъ входомъ огненными буквами красовалось:
„Mabille“.
Звуки музыки, рукоплесканія, трескъ ракетъ, журчаніе фонтановъ и хлопанье пробокъ отъ бутылокъ шампанскаго—все сливалось въ одинъ общій гулъ. Пляска становилась все разнузданнѣе, и мѣсяцъ проплывалъ надъ пляшущими, слегка отвернувъ лицо въ сторону. На небѣ не было ни облачка; надъ Мабилемъ разстилалась прозрачная ясная синева,—можно было въ упоеніи пляски вообразить, что глядишь прямо въ небо!
Пламенная, пожирающая жажда жизни охватила Дріаду; она была въ какомъ-то чаду, словно приняла опіуму.
Глаза ея блестѣли, губы шептали, но слова заглушались звуками флейтъ и скрипокъ. Кавалеръ ея тоже шепталъ ей
[385]что-то подъ звуки канканной музыки, но она не поняла его словъ; не поймемъ ихъ и мы. Но вотъ онъ протянулъ къ ней руки и заключилъ въ свои объятія лишь прозрачный, освѣщенный газомъ воздухъ.
Потокъ воздуха подхватилъ и унесъ Дріаду, какъ уноситъ лепестокъ розы. Въ вышинѣ передъ собой Дріада видѣла пламя, мерцающій огонекъ на высокой башнѣ. То сіялъ маякъ, указывавшій ей путь къ цѣли ея завѣтныхъ желаній, огонекъ на башнѣ Марсова поля; туда-то и понесъ ее весенній вѣтеръ. Она обогнула башню, и рабочіе подумали, что это спускается на землю черезчуръ ранняя весенняя гостья-бабочка, которая скоро и погибнетъ.
Мѣсяцъ сіялъ, сіяли и всѣ газовые рожки и фонари въ огромныхъ покояхъ и разсыпанныхъ по полю постройкахъ, собравшихся сюда изъ всѣхъ странъ свѣта. Яркимъ свѣтомъ были залиты и холмы, покрытые дерномъ, и искусственныя скалы, съ которыхъ низвергалась вода, приводимая въ движеніе силою „мастера Безкровнаго“. Взорамъ открывались глубины соленыхъ морей и прѣсныхъ водъ, царство рыбъ; зритель какъ будто опускался на дно глубокаго пруда, или въ море въ стеклянномъ водолазномъ колоколѣ. Вода напирала на толстыя стеклянныя стѣны со всѣхъ сторонъ. Саженные, скользкіе, похожіе на гигантскихъ угрей, на какія-то извивающіяся кишки полипы плотно присосались ко дну. Тутъ же преспокойно разлеглась большущая задумчивая камбала; черезъ нее переползалъ крабъ, похожій на огромнаго паука, а креветки быстро носились взадъ и впередъ, точно морская моль или бабочки.
Въ прѣсныхъ водахъ росли кувшинки, нарциссы и тростникъ. Золотыя рыбки располагались рядами, словно рыжія коровки по лугу, повернувъ головки въ одну сторону и разинувъ рты на встрѣчу теченію. Толстые, жирные лини глупо глазѣли сквозь стеклянныя стѣны. Они знали, что они на парижской выставкѣ, помнили, что совершили въ бочкахъ съ водою ужасно трудное путешествіе, ѣхали по желѣзной дорогѣ и страдали „сухопутною болѣзнью“, какъ люди страдаютъ на морѣ морскою. Они прибыли сюда, чтобы полюбоваться на выставку, и теперь любовались ею изъ своихъ собственныхъ прѣсноводныхъ или соленоводныхъ ложъ. Смотрѣли они оттуда и на толпы людей, двигавшихся мимо ихъ съ утра до вечера. Всѣ страны свѣта
[386]выслали сюда своихъ представителей, чтобы старые лини и лещи, да юркіе окуни и обросшіе мхомъ карпы могли составить себѣ понятіе и высказать свое мнѣніе объ этой породѣ живыхъ созданій.
— Это чешуйчатыя твари!—сказала покрытая тиною килька.—Но они мѣняютъ чешую по нѣскольку разъ въ день и издаютъ ртомъ звуки, которые называютъ рѣчью. Мы не мѣняемъ чешую такъ часто и объясняемся другъ съ другомъ гораздо проще: движеніемъ губъ, да таращеніемъ глазъ. Мы во многомъ опередили людей!
— Плавать-то они все-таки выучились!—сказала маленькая прѣсноводная рыбка.—Я изъ большого внутренняго озера; такъ вотъ тамъ люди плаваютъ въ теплую погоду, но сначала снимаютъ съ себя чешуи! Плавать же ихъ выучили лягушки,—они тоже отталкиваются задними лапами и гребутъ передними, но не долго выдерживаютъ. Они хотятъ походить на насъ, да нѣтъ, шалишь! Бѣдные люди!
И рыбы таращили глаза, воображая, что толпа людей, которыхъ онѣ видѣли при яркомъ дневномъ свѣтѣ, все еще двигается мимо; да, онѣ были вполнѣ увѣрены, что все еще видятъ тѣхъ же самыхъ людей, которые—такъ сказать—впервые потрясли ихъ зрительные нервы.
Маленькій окунь, съ красивою тигровою чешуей и завидно горбатою спиной, увѣрялъ, что „человѣчья тина“ все еще тянется мимо,—онъ отлично видѣлъ ее!
— Я тоже вижу ее, ясно вижу!—подхватилъ золотистый линь.—Я еще вижу и эту красивую, хорошо сложенную человѣческую фигуру „длинноногую женщину“, или какъ тамъ ее зовутъ? У нея были такіе же движущіеся уголки губъ и горящіе глаза, какъ у насъ, два шара сзади и сложенный зонтикъ спереди, да еще бахрома изъ тины и разныя побрякушки! Ей бы слѣдовало поснимать съ себя все это, да ходить какъ мы, какъ создала природа, вотъ тогда бы и она походила на почтеннаго линя—насколько вообще люди способны походить на насъ!
— А куда дѣвался тотъ человѣкъ-самецъ, котораго тащили на удочкѣ? Онъ сидѣлъ въ тележкѣ, въ рукахъ у него была бумага, чернила и перо, и онъ все записывалъ, да отмѣчалъ что-то. Что онъ изображаетъ? Другіе называли его репортеромъ.
— Онъ все еще катается тутъ!—сказала обросшая мхомъ дѣвица изъ породы карасей, поперхнувшаяся житейскимъ
[387]опытомъ и потому нѣсколько охрипшая. Она проглотила когда-то крючекъ и терпѣливо носила его въ горлѣ до сихъ поръ.—Репортеръ!—продолжала она.—Выражаясь проще, понятнѣе, по-рыбьи, это своего рода „чернильная рыба“ между людьми.
Такъ-то судили, да рядили рыбы. А въ искусственномъ гротѣ раздавались удары молотка и пѣніе рабочихъ; имъ приходилось пользоваться и ночнымъ временемъ, чтобы поскорѣе довести дѣло до конца. Голоса ихъ убаюкивали Дріаду въ ея „снѣ въ лѣтнюю ночь“. Она стояла тутъ же, въ пещерѣ, готовая опять улетѣть, исчезнуть.
— Да, вѣдь, это золотыя рыбки!—сказала она, кивая имъ головою.—Такъ я все-таки увидала васъ! Да, да, я знаю васъ! Давно знаю! Мнѣ разсказывала о васъ на родинѣ ласточка. Какія вы хорошенькія, блестящія, милыя! Просто перецѣловала бы васъ всѣхъ до единой! Я и другихъ знаю! Вотъ этотъ, вѣрно, жирный карась, этотъ—вкусный лещъ, а вотъ и старые обросшіе мхомъ карпы! Я знаю васъ всѣхъ! Вы же меня нѣтъ!
Рыбы глазѣли на нее въ полумракѣ, не понимая ни слова.
Минута—и Дріады уже не было тамъ; она опять очутилась на вольномъ воздухѣ, гдѣ „чудо свѣта“—исполинскій цвѣтокъ распространялъ благоуханіе всевозможныхъ странъ земныхъ: страны чернаго хлѣба, побережья, гдѣ ловится треска, царства русской кожи, береговъ кельнской воды и дальняго Востока, страны розоваго масла.
Возвращаясь домой съ бала, мы еще ясно слышимъ въ полудремотѣ звуки бальныхъ мелодій; онѣ какъ бы запечатлѣлись въ нашемъ ухѣ, мы могли бы, кажется, спѣть каждую; въ зрачкахъ убитаго, тоже говорятъ, отпечатывается снимокъ того, что видѣли его глаза въ послѣдній моментъ, такъ вотъ, и выставка такъ же сохраняла еще отпечатки дневной суеты и шума; жизнь не замирала здѣсь окончательно; даже ночью Дріада угадывала ее и знала, что завтра все опять закипитъ, загремитъ здѣсь попрежнему.
Она стояла среди благоухающихъ розъ, въ которыхъ, казалось, узнала старыхъ знакомокъ со своей родины—розъ изъ дворцоваго парка и сада священника. Увидѣла она здѣсь и гранатовые цвѣты; такіе же носила въ своихъ черныхъ кудряхъ Марія!
Воспоминанія дѣтства, мысли о родинѣ мелькали въ головѣ Дріады одни за другими, взоръ же ея упивался въ это время
[388]дивнымъ зрѣлищемъ выставки, лихорадочное безпокойство быстро гнало ее по диковиннымъ заламъ.
Наконецъ, она почувствовала усталость, и усталость эта усиливалась съ каждою минутою. Дріаду манило отдохнуть на мягкихъ, разбросанныхъ тутъ восточныхъ подушкахъ и коврахъ или спуститься вмѣстѣ съ плакучими ивами къ самой водѣ и погрузиться въ ея глубину.
Но муха-поденка не знаетъ покоя. Сутки кончались черезъ нѣсколько мгновеній.
Мысли ея путались, она вся дрожала и безсильно опустилась на траву у журчащаго источника.
— Ты вѣчно бьешь изъ земли живою струею!—сказала она водѣ.—Освѣжи же мой языкъ, утоли мою жажду!
— Я не живой родникъ!—отвѣтила вода.—Меня приводитъ въ движеніе машина.
— Подѣлись со мною своею свѣжестью, зеленая травка!—молила Дріада.—Дай мнѣ хоть одинъ изъ твоихъ душистыхъ цвѣтовъ!
— Мы умираемъ, если насъ срываютъ!—отвѣтили былинки и цвѣты.
— Поцѣлуй меня свѣжій вѣтеръ! Дай мнѣ хоть одинъ твой животворный поцѣлуй!
— Скоро солнце поцѣлуетъ облака, и они вспыхнутъ яркимъ румянцемъ!—сказалъ вѣтеръ.—И тогда—конецъ тебѣ, какъ придетъ въ свое время конецъ и всему этому великолѣпію! Да, не минетъ и года, какъ я опять буду играть здѣсь, на площади, мягкимъ, сыпучимъ пескомъ, вздымать и крутить по землѣ пыль, прахъ! Все становится пылью, прахомъ!
Дріаду охватилъ страхъ, какъ женщину, которая перерѣзала себѣ въ ваннѣ сонную артерію и уже истекаетъ кровью, но вдругъ вновь проникается жаждою жизни. Она поднялась, сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ и снова безпомощно опустилась на землю передъ маленькою церковью. Дверь была открыта, на алтарѣ горѣли свѣчи, раздавались звуки органа.
Что за музыка! Ничего такого Дріада еще не слыхивала, и все же въ этихъ звукахъ ей чудилось что-то родное, знакомое. Они выливались изъ глубины сердецъ всего сотвореннаго Богомъ. Дріада внимала въ нихъ и шелесту стараго дуба, и голосу стараго священника, который разсказывалъ о великихъ дѣяніяхъ,
[389]называлъ великіе имена, говорилъ о томъ, что могло, что должно дать грядущимъ поколѣніямъ Божье созданье, чтобы стяжать себѣ жизнь вѣчную!
Звуки органа росли, гудѣли, пѣли:
„Твоя тоска, твои желанія вырвали тебя съ корнемъ изъ родной почвы! И вотъ, ты погибла, бѣдная Дріада!“
Первый лучъ упалъ на Дріаду. Образъ ея загорѣлся радужнымъ блескомъ, какъ мыльный пузырь, готовый лопнуть, исчезнуть, превратиться въ каплю, слезу, упасть на землю и испариться!
Бѣдная Дріада! Она блеснула росинкою, скатилась слезою и исчезла!
Солнце освѣтило „Фату-Моргану“ Марсова поля, огромный Парижъ, маленькую площадь, обсаженную деревьями, фонтанъ, высокіе дома и каштановое деревцо—увы! увядшее, печально поникнувшее вѣтвями! А вчера еще оно было такъ свѣжо, полно жизни, какъ сама весна!
