Аф. Теперь надлежит рассмотреть, одну ли сию пользу имеют благоустроенные пиршества, что с помощью их мы узнаем свои характеры? Или она соединяется и с другою великою пользою, которая требует всего внимания от законодателя? Что вы скажете? Пользу их, кажется, доказывает самый рассудок. Но почему и каким образом приносят они пользу? Вникнем в сие со вниманием, чтобы не впасть в заблуждение.
Кл. Говори.
Аф. Я опять хочу припомнить, в чём состоит прямое воспитание. Ибо по моему мнению доброта и совершенство его зависит от хорошего устройства пиршеств.
Кл. Ты приписываешь им много.
Аф. Первые чувствования детей суть удовольствие и горесть. Они прежде всего сообщают душе добродетель и пороки. Утвердиться же в мудрости и в основательном познании истины кто успеет при старости, тот очень счастлив; и человек совершенен, если владеет сими благами и от них зависящими. Воспитанием я называю добрые навыки детей. Удовольствие и любовь, печаль и ненависть правильным образом поселяются в юных сердцах прежде, нежели начнет действовать на них собственный рассудок. Сии расположения души при добром направлении будут согласны с рассудком, как скоро он созреет; а сие согласие есть добродетель. Прямое направление удовольствия и горести, заставляющее постоянно, от начала до конца ненавидеть то, что достойно ненависти, и любить то, что должно любить, одним словом назови воспитанием, и ты совершенно произнесешь мою мысль.
Кл. Мы находим справедливым как то, что прежде сего ты сказал, так и то, что теперь говоришь о воспитании.
Аф. Сии чувствования удовольствия и горести, коих правильное направление есть цель воспитания, в продолжение жизни легко получают от людей послабление и во многом портятся. Но Боги, болезнуя о злосчастном роде человеческом, послали ему успокоение от трудов, установили священные празднества, дали ему в собеседники Муз, начальника их Аполлона и Вакха, дабы божественными пиршествами исправлять недостатки воспитания. Теперь рассмотрим, истинно и сообразно ли с природою, воспеваемое нам слово; или нет? Говорят, что юность вообще ни в голосе, ни в теле не может соблюдать спокойствия, но всегда любит движение и крик. Юноша от удовольствия, или прыгает, пляшет, или произносит разные звуки. Прочие животные лишены способности понимать правильность и неправильность в движении, и то, что называется мерою и гармониею; нам же боги, посланные разделять с нами свои празднества, даровали сие чувство к мере и гармонии, — чувство сопровождаемое удовольствием. Сим чувством они возбуждают нас, движут, соединяют в песнях и хороводах; самое слово хоровод происходит от слова радость. Допустивши сие, мы должны согласиться, что первое воспитание происходит чрез Муз и Аполлона. Не так ли?
Кл. Так.
Аф. Следовательно по нашему мнению не получить никакого воспитания значит быть чуждым хороводов; а благовоспитанным быть значит обращаться в хороводах.
Кл. Без сомнения.
Аф. Хоровод же вообще состоит из стройной пляски и пения.
Кл. Необходимо.
Аф. Итак, благовоспитанный должен уметь хорошо петь и плясать.
Кл. Кажется так.
Аф. Разберем, что значат сии слова, нами сказанные?
Кл. Какие?
Аф. Мы сказали, что он хорошо поет и хорошо пляшет. Должно ли прибавить, что он хорошее хорошо поет и пляшет, или нет?
Кл. Прибавим.
Аф. Почитающий хорошее хорошим и дурное дурным, и поступающий по сему убеждению, лучше ли наставлен в пляске и музыке нежели тот, кто телодвижением и голосом умеет совершенно выражать всё прекрасное, что только вздумает, но прельщается и наслаждается не тем, что честно, и ненавидит не то, что бесчестно? Или лучше тот, кто хотя не совершенно постигает прекрасное, не может выразить его в движениях тела или голоса, но здраво судит о нём по некоторому чувству удовольствия и горести, доброе любит и худого отвращается?
Кл. Ты говоришь о различных родах воспитания, между коими нет и сравнения.
Аф. Итак, если мы трое знаем, в чём состоит красота пения и пляски, нам легко сказать, кто истинно достоин назваться воспитанным или невоспитанным. Не зная же сего, мы не можем сказать, на чём основано и как сохраняется воспитание. Не так ли?
Кл. Подлинно так.
Аф. И потому мы должны исследовать, как следят добычу, то что в пляске и пении называется красотою образа и прекрасною мелодиею. Если сие ускользнет от нашего понятия, то напрасно будем терять слова о прямом воспитании у эллинов или у варваров.
Кл. Справедливо.
Аф. Что ж мы называем прекрасным образом или прекрасною мелодиею? Если мужественный и робкий человек подвергаются равным трудам и опасностям, то в сие время один ли образ, один ли голос сохраняют они?
. Кл. Тогда на них и цвет бывает совершенно различный.
Аф. Хорошо, любезный Клиний. Но в музыке есть только образ и мелодия; мера и гармония составляют сущность её: оттого всякую песнь, всякий образ можно назвать благомерным, стройным, но не благоцветным, как называют их начальники хоров. Робкий и мужественный имеют также свой образ, свой тон; можно сказать: образ мужества доблестен, образ робости постыден. Не теряясь во многоречии, скажем кратко: прекрасны все образы и тоны добродетели, душевной и телесной, истинной и подражательной, и гнусны все образы порока.
Кл. Справедливо. Мы оба согласны с тобою.
Аф. Еще вопрос: все ли мы прельщаемся теми же песнями и плясками, или нет?
Кл. Совсем нет.
Аф. Что же вводит нас в заблуждение? Разве не для всех одна изящность? Разве самое добро иногда не кажется добром? Или предметы кажутся иначе, нежели каковы они в действительности? Ибо никто не скажет, что образ порока иногда бывает лучше образа добродетели; никто не скажет, что он привязан к видимости разврата, потому что всякий пленяется своею музою. Многие говорят, что сущность и совершенство музыки состоит в её приятном действии на душу, в удовольствии, которое она доставляет. Но так говорить не позволительно и не простительно: ибо сие вовлекает нас в заблуждение.
Кл. Какое?
Аф. Песни и пляски суть подражание нравам, изображение наших действий, характеров и различных расположений духа, в коих человек находится; потому, для кого хороводы говорят, поют, движутся сообразно или с природою или с обычаями, или равно с тем и другим; тот восхищается ими, хвалит их и совершенством изящества; но в том, кто находит их противными или природе, или обыкновению, или благоприличию, они не произведут никакого восхищения и не приобретут от него ни похвалы, ни имени прекрасного. Где естественный вкус не согласен с обыкновениями, но при здравом вкусе господствуют худые обычаи, или с прекрасными обычаями не соединяется здравый вкус: там одним и тем же удовольствиям дают различные названия; одно и то же называют и приятным и порочным; пред людьми посторонними, боясь оскорбить их нежный вкус, там стыдятся подобных телодвижений и песней; но только в своем круге забавляются ими по-своему.
Кл. Ты справедливо говоришь.
Аф. Прельщаться же образом или голосом порока приносит ли какой вред? И получают ли какую пользу те, кои употребляют самые удовольствия к тому, чтоб посредством их соделать добродетель любезною?
Кл. Без сомнения.
Аф. Не то же ли и здесь должно случиться, что случается с теми, кои находясь в сообществе с порочными, не только не питают к ним ненависти, но даже радуются их дружеству, и только в шутку порицают свою испорченность? Рано или поздно по необходимости мы уподобляемся тем, с коими обращаемся, хотя и стыдимся хвалить их явно. Какое зло или добро может быть выше сего, которое необходимо проистекает из сего источника?
Кл. Я не нахожу никакого добра, ни зла выше сего.
Аф. В государстве, которое управляется хорошими законами, воспитание юношества, игры его, должны ли зависеть от прихоти поэтов? Могут ли они тою же мерою и песнью, теми же мыслями, которыми сами пленяются, равно пленять юных сынов отечества, и склонять их, как случится, и к добродетели и к пороку?
Кл. Возможно ли? Это не сообразно с рассудком!
Аф. Несмотря на то, так делается во всех государствах, кроме Египта.
Кл. А у египтян, скажи, какое есть для сего постановление?
Аф. Странно и слышать. Еще в глубокой древности, кажется, они усмотрели то же самое, о чём мы теперь говорим; именно, что прекрасные образы, прекрасные песни должны воспитывать юношество в самых ранних навыках его. Избрав и определив сии образы они постановили их в храмах священными законами. У них ни живописцам, ни другим художникам не позволено производить ничего нового, и вводить что-либо, кроме отечественного; и доселе еще сие не позволяется ни в живописи, ни в музыке во всей её обширности. Рассматривая там произведения, сделанные за тысячи лет, рассматривая действительно тысячелетние, ты найдешь, что все они ни лучше, ни хуже произведений новейших; во всех то же искусство.
Кл. Очень странно.
Аф. И это есть отличное дело их законодательства и политики. Прочие законы их худы, недостаточны; но о музыке постановление их истинно достойно уважения, именно то, что законом можно определить песни постоянные, сохраняющие естественную правильность. Правда, сие принадлежит только Богу и божественному человеку; так и в Египте, сохранившиеся чрез столь долгое время песни, суть творение Изиды; но и ныне, кто может постигать совершенное в сем роде, тот смело должен излагать его и вводить в употребление. Стремление к удовольствию и горести, то стремление, с коим мы всегда желаем наслаждаться новою музыкою, не может вредить пению древностью освященному; по крайней мере сего не было в Египте.
Кл. По словам твоим так и должно быть.
Аф. Заметим смело, что музыка, игры и пляски имеют одно неотъемлемое свойство: мы радуемся, когда почитаем себя счастливыми, и счастливы, когда радуемся. Не так ли?
Кл. Так.
Аф. И в сей радости мы не можем соблюдать спокойствия.
Кл. Справедливо.
Аф. Но разве только юные наши дети будут плясать? А мы старые мужи, взирая на них, по приличию предоставим себе одно удовольствие радоваться их играм и ликованию. Юная веселость уже оставила нас; жалея о ней и любя ее, мы предлагаем состязания тем, кои особенно могут пробудить в нашем воспоминании протекшие дни молодости.
Кл. Весьма справедливо.
Аф. Теперь не основательно ли говорят о лицах действующих на празднествах, именно, что тот достоин назваться мудрейшим, и победителем, кто более увеселяет и забавляет зрителей. Поелику сии празднества посвящены веселью, то справедливо должно отдавать преимущество и награду тому, кто доставляешь нам более радостей. Одобрите ли вы сии слова и приведение их в самое дело?
Кл. Без сомнения.
Аф. Но, почтенный муж, не будем поспешны в своих заключениях; разберем предмет по частям, таким образом: что, если б кто предложил состязание просто, не означив, гимнастическое ли оно должно быть, мусическое ли, или конное; но собрав всех граждан, предложил бы награду с таким объявлением: желающий да явится состязаться только в доставлении удовольствия; кто лучше забавит зрителей, всё равно, каким бы то образом ни было, тот победит; и чем лучше достигнет своей цели, тем более будет отличен пред своими сподвижниками? Что, думаете вы, произвело бы подобное объявление?
Кл. Что ты хочешь сказать?
Аф. Очень естественно, что один, подобно Гомеру, предложил бы рапсодию: другой стал бы играть на лире; иной представил бы трагедию, тот комедию. Неудивительно, что иной стал бы искать победы представлением чародейств. Если б стеклись сии сподвижники и тьма других, то можно ли сказать, кто из них истинный победитель?
Кл. Нелепый вопрос; какой разумный человек будет отвечать тебе, сам наперед не услышав каждого из сподвижников?
Аф. Но не хотите ли, чтоб я за вас сказал сей нелепый ответ?
Кл. Почему нет?
Аф. Если маленькие дети будут судьями, то они предпочтут всем показывателя диковинок. Не так ли?
Кл. Не иначе.
Аф. Суд взрослых юношей предпочтет комедию. Просвещенный прекрасный пол, умные юноши и почти весь народ одобрят трагедию.
Кл. Может быть.
Аф. А мы старики с большим удовольствием стали бы внимать рапсодисту, который прекрасно выражает Илиаду, Одиссею, или что-нибудь из Гезиода. После сего должно решить, кому принадлежит победа? Не так ли?
Кл. Истинно.
Аф. Для меня и для вас должно быть совершенно ясно, что, одобренные нашими сверстниками, имеют преимущество. Наши нравы во всех государствах признаны лучшими и основательнейшими, нежели нравы юных людей.
Кл. Точно так.
Аф. Я согласен с общим мнением, что о музыке должно судить по удовольствию, но не по удовольствию каждого, кто бы то ни был. Та муза превосходнее всех прочих, которою услаждаются люди отличнейшие, украшенные достаточным просвещением; особенно, которою услаждается муж, добродетелью и воспитанием всех превосходящий. Добродетель необходима для сих судей; они должны быть одарены не только благоразумием, но и мужеством. Не прилично судье, приступая к решению, учиться от самого театра; его устрашит шум народа и собственное невежество. Неопытный, по малодушию и слабости, из сих уст, коими он призывал Бога, вступая в сие звание, из сих уст, к стыду своему, он произнесет несправедливый приговор. Справедливость требует, чтоб он восседал не учеником, но учителем народа, и противился бы тем, кои, отступая от всякого приличия и правильности, доставляют зрителям удовольствия. Древним эллинским законом позволялось толпе зрителей, как ныне делается в Сицилии и в Италии, отличать рукоплесканием победителя. Сие вовлекло в гибель самих поэтов, кои стали соображаться с худым вкусом народа, сделавшегося собственным своим учителем; сие погубило также удовольствие самого театра. Вместо того, чтоб видеть нравы и характеры благороднейшие, выше обыкновенных, и получать чистейшее наслаждение, ныне поступают совсем напротив. Рассмотрите, что значит всё сказанное?
Кл. Что именно?
Аф. Кажется, уже в третий или четвертый раз слово наше возвращается к первому предмету, что воспитание руководствует и влечет юношество к прямому смыслу закона, коего изящество и сущность долговременным опытом постигли только мужи старые. Чтоб удержать юные сердца от удовольствий и огорчений противных закону и правилам добродетели; чтобы заставить их направлять все свои радости и горести к той же цели, которую имеют в виду мужи старые; для сего изобретены песни, или лучше сказать, божественные очарования. Они производят в душе сие устройство и согласие, коего юноши не могут достигнуть единственным напряжением сил своих. Как больным и телом расслабленным, пекущиеся о здоровьи их врачи, в приятных снедях и питьях, подают полезное лекарство, вредные же вещества покрывают отвратительною наружностью и так приучают одно любить, другого отвращаться: равным образом законодатель убедит поэта, и если нужно принудит его выражать в словах высоких, изящных, в правильной мере, в прелестных образах и гармонии характеры мужей мудрых, мужественных и совершенно добрых.
Кл. Скажи ради Бога, почтенный иноземец, неужели ты думаешь, что в других государствах сие исполняется? Как я знаю и уверен, только у нас и лакедемонян так поступают, как ты говоришь. Все новизны, вводимые в пляске и музыке, происходят не от законов, но от беспорядочного и странного вкуса, который не только не привязан постоянно к одним предметам, как у египтян, но всегда изменяется.
Аф. Прекрасно, Клиний; если ты думаешь, что я говорю о нынешнем состоянии, то разве потому, что я не ясно выражаю мысли свои. Я хотел сказать, чего должно требовать от музыки вообще, но, может быть, сказал больше. Порицать дела неисправимые и злоупотребления вкоренившиеся, иногда необходимо, но притом всегда очень неприятно. Ты со мною согласен, и говоришь, что правила музыки у вас и у некоторых других соблюдаются лучше, нежели у прочих эллинов.
Кл. Так.
Аф. Но если б все соображались с вами, то можно ли ручаться, что музыка пойдет лучше, нежели теперь?
Кл. Какое сравнение, если б следовали все нашему примеру!
Аф. Рассмотрим, согласны ли мы в своих мыслях. У вас, во всяком воспитании, во всякой музыке одно ли твердят? Заставляете ли вы своих поэтов говорить, что добродетельный, умеренный и справедливый муж счастлив, блажен, не смотря на то, велик ли он и силен, мал ли и слаб, богат или беден, и что несправедливый ведет жизнь бедную, плачевную, хотя б он богатствами превзошел самого Цинара и Мида? Прибавим к сему, как должен говорить спартанский поэт, если б он хотел говорить справедливо: «Я не почту ни словом, ни памятью того, кто владеет всеми благами, но не имеет справедливости. Справедливый не устрашится при виде врагов; несправедливый лучше бы не дерзал смотреть на кровопролитную сечу; лучше бы не упреждал в бегстве Борея, и не владел бы всеми, так называемыми сокровищами; ибо блага, чернью уважаемые, не заслуживают сего названия.» Превосходнейшим благом у них почитается здоровье, красота, сила, богатство; затем именуются тысячи других благ, каковы суть: острота зрения, слуха, здоровое состояние всех чувств; благо — быть царем, делать всё по желанию, и к довершению всего, при таких обладаниях соделаться бессмертным. Вы, и я с вами, так скажем, что всё сие для добрых и благочестивых составляет хорошее стяжание, но для несправедливых самое худое. Для порочного, начиная от здоровья, видеть, слышать, чувствовать и вообще жить есть величайшее зло; такой человек пусть будет бессмертен в обладании всех так называемых благ; и самая вечность его менее значит, нежели самое краткое время справедливой и добродетельной жизни. Убеждаете и заставляете ли вы своих поэтов, сими истинами обличенными в прекрасную меру и гармонию, просвещать ваше юношество? Истинами, что так называемое зло, есть благо для несправедливых и зло для справедливых; что блага добрых суть действительные блага, но не для злых. Согласны ли мы в том, о чём я вопросил вас, или нет?
Кл. В ином согласны, в другом нет.
Аф. Но пусть кто вечно владеет здоровьем, богатством и властью, к сему прибавим отличную силу и мужество; пускай не коснется его никакое зло; при всём том, если он питает в себе несправедливость и насильство: неужели я не уверю вас, что такой человек не блажен, но совершенно несчастлив?
Кл. Нет, мы верим сей истине.
Аф. Что же мы скажем после сего? Если кто мужествен, силен, прекрасен, богат и во всю жизнь свою успевает во всех своих желаниях, но несправедлив и притеснитель человечества: то неужели вы не почитаете жизни его гнусною, или согласитесь со мною и в том, что она совершенно такова?
Кл. Соглашаемся.
Аф. Равно и в том, что она худа?
Кл. Нет, в этом не равно.
Аф. По крайней мере в том, что она неприятна и ему самому неполезна.
Кл. Как можно согласиться в этом!
Аф. Как друзья! Если б Бог послал нам согласие! Так мы противоречим друг другу. Для меня, любезный Клиний, сие кажется так необходимо, так ясно, как ясно то, что Крит есть остров. Если б я был законодателем, то заставил бы всех поэтов и всех граждане воспевать справедливость, и определил бы самое жестокое наказание тому, кто бы стал разглашать в сей стране, что есть некоторые люди нечестивые, но приятно живущие; что польза, корысть и справедливости суть предметы совершенно. различные. Я внушил бы своим согражданам совсем другое мнение о сих предметах, нежели как думают о них критяне, лакедемонцы и другие народы. Но, почтеннейшие иноземцы, я свидетельствуюсь Зевесом и Аполлоном; спросим у сих самых Богов, ваших законодателей: «Жизнь справедливая есть ли приятнейшая? Или надлежит различат два образа жизни, один приятный, другой справедливый? Если они скажут, что это два образа жизни: то мы опять вопросим, вопрос основательный: «Кого должно почитать счастливейшим, того ли, кто ведет жизнь приятнейшую, или справедливейшего?» Если они назовут счастливейшим ведущего жизнь приятную, то ответ их был бы нелепый. Но я не хочу оскорблять Богов таким ответом; пусть лучше ответствуют родители и законодатели; предположим, что вопрос наш относится только к законодателю или отцу, и он назвал бы счастливейшим того, кто ведет приятную жизнь. На сие я так возразил бы ему: «Отец мой, ты не желал мне сей блаженнейшей жизни, но всегда приказывал жить справедливее.» Принимающий сие основание законодатель или отец может ли отвечать далее, не впадая в противоречие с самим собою? С другой стороны, если он признает счастливейшею жизнь справедливую, то всякий, слушая его, сделает такое возражение: «Какое благо к справедливой жизни может найти закон выше удовольствия? Без удовольствия что остается для справедливого?» Но слава, похвала от людей и Богов, сии блага изящные, разве не соединены с удовольствием? Бесславие постыдно, и есть ли в нём какое удовольствие? «Сие невозможно, божественный законодатель», — скажем мы. Не обижать никого, и ни от кого не терпеть обид, разве можно почесть делом добрым, изящным, но вместе неприятным? И напротив какая приятность в деле порочном и постыдном?
Кл. Никакой.
Аф. Итак, слово, не разделяющее приятного с справедливым, доброго с прекрасным, весьма правдоподобно если не для других, то, по крайней мере, для того, кто хочет жить честно и справедливо. Для законодателя всего постыднее утверждать противное сему. Ибо никто добровольно не согласится делать то, от чего он должен ожидать не столько радости, сколько огорчения. Но смотря долго на отдаленные предметы, мы, почти как дети, наконец чувствуем помрачение в глазах. Законодатель иначе занимает наше внимание и рассудок; рассеивая мрак заблуждения, посредством похвал, обычаев и рассуждением он убеждает нас, что справедливость и несправедливость оттенены как бы на некоторой картине. Несправедливость противоположна справедливости, и если смотрит на нее несправедливый и порочный, то она кажется ему приятною, а справедливость неприятною. Справедливый же видит то и другое совсем иначе.
Кл. Вероятно.
Аф. Но чей суд основательнее, благороднейшей души или худшей?
Кл. Необходимо благороднейшей.
Аф. Следовательно и несправедливая жизнь не только постыдна, и низка, но истинно неприятнее жизни справедливой и благочестивой.
Кл. По этому слову так должно быть.
Аф. Но если б даже сие было иначе, нежели как мы говорим, и благомыслящий законодатель для пользы юношества позволил бы себе ложь: то что может быть невиннее и полезнее сей лжи, которая может заставить нас добровольно исполнять справедливость?
Кл. Истина прекрасная, неизменяемая; но нелегко убедить в ней.
Аф. Положим так. Но нетрудно было убедить в баснословном сказании о Сидонском Кадме и во многих других невероятностях.
Кл. В каком сказании?
Аф. Будто из посеянных зубов некогда произросли воины. Вот сильное доказательство для всякого законодателя, что он может убедить юные умы во всём, в чём только пожелает. Ему остается только обдумать, какое убеждение может принести отечеству более пользы, и потом употребить всё старание к тому, каким образом заставить всех жителей одного государства говорить одно и то же во всю свою жизнь и в песнях, и в вымыслах, и в разговорах. Если вы со мною не согласны, то можете представить свои возражения.
Кл. Никто из нас не будет спорить о сем.
Аф. Итак, мне остается продолжать свою речь. Я говорю, что три хора Муз своими песнями должны руководствовать людей, начиная от первого возраста, когда сердца их бывают юны и нежны, и прославлять те блага, о коих мы говорили и будем говорить. Но главным предметом сих песней да будет то, что жизнь приятнейшая и лучшая по суду Богов есть одна и та же. Говоря так, мы скажем истину, и в сей истине легче убедить сим, нежели другим каким-либо образом.
Кл. Должно согласиться с тобою.
Аф. Итак, детский хор муз первый должен выступить на средину, и со всем старанием возглашать сии песни в присутствии всех граждан. Второй хор, состоящий из юношей до тридцати лет, будет призывать Аполлона во свидетельство истины и просить, чтоб он был к ним милостив и напечатлел бы на сердцах их божественные правила. Совершенные мужи от тридцати до пятидесяти лет составляют третий хор. Тем, кои по глубокой старости уже не могут петь, остается быть повествователями прорицаний оракула о сих истинах.
Кл. Ты говоришь о каких-то трех хорах; мы недовольно ясно понимаем, что они значат.
Аф. Но о них мы уже говорили в предыдущем нашем слове.
Кл. Мы не поняли; постарайся сказать сие яснее.
Аф. Если помнишь, мы сказали в начале сего разговора, что пылкая юность не может хранить спокойствия ни в теле, ни в голосе, но всегда бы она кричала и прыгала без всякого порядка; что чувство порядка и стройности в том и другом случае не принадлежит ни одному животному, но есть собственность человеческой природы; что стройность в движении называется мерностью (рифмос), стройность в звуках легких и тяжелых — гармониею; что хоровод состоит из меры и гармонии. Мы сказали, что Боги милосердствуя о нас, дали нам наставниками и собеседниками Аполлона, Муз и третьего, если помните, Вакха.
Кл. Как не помнить!
Аф. О хоре Муз и Аполлона мы уже говорили; остается сказать о третьем хоре Вакха.
Кл. Что такое? Скажи. Очень любопытно вдруг слышать о Вакховом хоре старцев; любопытно знать, как поют и пляшут мужи за тридцать лет, за пятьдесят и до шестидесяти.
Аф. Ты справедливо замечаешь сие; но должно изъяснить, каким образом может войти сие в обыкновение.
Кл. Изъясни.
Аф. В первом вы уже согласились со мною.
Кл. В чём?
Аф. В том, что совершенный муж и юноша, свободный и раб, тот и другой пол, и весь город торжественно, не умолкая, должны воспевать то, о чём мы говорили, и воспевать с возможным изменением и разнообразием, дабы песни составляли ненасытимую страсть и удовольствие поющих.
Кл. Нельзя не согласиться, что это так быть должно.
Аф. Но сию услугу могут оказывать не лучшие ли в государстве люди, уважаемые по возрасту и мудрости, и в песнях искусные? Или мы безрассудно отвергнем тех, кои владеют божественным даром песнопений приятных и полезных?
Кл. Не должно отвергать их, как доказывают твои слова.
Аф. Но каким образом прилично употребим сих певцов? Разве не так ли?
Кл. Как?
Аф. Всякий старик делается слишком ленивым к пению; песни более не услаждают его; чем он старее и разумнее, тем более стыдится петь, если б сего потребовала необходимость. Не так ли?
Кл. Справедливо.
Аф. А еще более он устыдится петь в театре, при многочисленном собрании народа. Пение старцев было бы неприятно, малодушно и слабо, если б, для гибкости и твердости голоса, их подвергли тем же правилам и воздержанию с какими приготовляются хороводы, состязующиеся о победе.
Кл. Необходимо.
Аф. Каким же образом поощрим их к песням? Не должно ли определить законом, во-первых, чтоб дети до восемнадцати лет совсем не вкушали вина? Уверим их, что в юных телах и душах не должно прибавлять огня к огню, и предохраним их от безумной пылкости, доколе они не познакомятся с трудами. С сего времени позволяется умеренное употребление вина до тридцати лет; но пьянства и упоения молодой человек должен быть совершенно чужд. Достигший сорока лет может предаваться веселью пиршеств и призывать Вакха с прочими божествами к увеселению и подкреплению старости. Вакх посылает нам в вине врачевство против всех огорчений, неразлучных с нашими летами: мы юнеем с ним и забываем все печали; им смягчаются суровые нравы, подобно железу в огне раскаленному; с ним мы оживаем. В сем расположении духа каждый если недерзостно, по крайней мере с меньшею застенчивостью, не среди многочисленного собрания, но в небольшом круге слушателей, не при людях чуждых, но среди семейства своего, песнью будет доставлять удовольствие.
Кл. Легко может быть.
Аф. Итак, небесчестен сей способ заставлять стариков принимать участие в наших песнях.
Кл. Совсем не бесчестен.
Аф. Но что воспоют сии старцы и каким голосом? Муза их должна быть прилична их летам.
Кл. Без сомнения.
Аф. Какая же Муза достойна мужей божественных? Но Муза ли хороводов?
Кл. Мы не знаем других песней, кроме тех, коим научились в хороводах; мы поем по привычке.
Аф. Нетрудно понять сие. Вы не способны к лучшим песням. Ваше государство походит на военный стан; ваши юноши не воспитываются жить в приятном обществе городов, но, подобно скотам, знают только свое стадо и пастбище. У вас никто не смеет отделить своего грубого и своенравного сына от общей массы, научить его, по собственному произволу, конскому ристанию, смягчить и образовать его сердце, и доставить ему все выгоды хорошего воспитания так, чтобы он был не только храбрым воином, но и добрым гражданином, способным к исправлению общественных обязанностей. Такой юноша, как мы прежде сказали, был бы воинственнее Тиртеевых воинов; мужество для него не было бы первейшею добродетелью, но всегда и везде, как в частности, так и в отношении к целому государству, только четвертою частью её.
Кл. Не понимаю тебя, иностранец; ты опять охуждаешь наших законодателей.
Аф. Я делаю сие без всякого намерения. Но если угодно, последуем хладнокровно за самым словом, куда оно приведет нас. Если есть другая Муза лучше той, которая начальствует в хороводах и общественных зрелищах, то уступим ее тем, кои стыдятся сей последней и желают благороднейшей.
Кл. Согласны.
Аф. Во всём, что сопровождается некоторым приятством, во всех делах изящества главною целью необходимо должно быть или одно удовольствие, или некоторая правильность, или наконец польза. Так, например, пища и питье и всё снедомое сопровождаются удовольствием; но в них есть также своя правильность и польза; то, что пособствует нашему здоровью, мы называем также правильным.
Кл. Согласны.
Аф. Учение также сопровождается удовольствием. Но истина производит правильность и пользу, доброту и красоту.
Кл. Справедливо.
Аф. Что ж из сего? Образовательные искусства, занимающиеся подражанием, не имеют ли целью удовольствие, и если они достигают сей цели, то не справедливо ли мы называем их изящными?
Кл. Очень справедливо.
Аф. Но правильность состоит в соответственности частей, и вообще, можно сказать, в соразмерности количества и качества, а не в удовольствии.
Кл. Хорошо.
Аф. Следовательно по удовольствию можно правильно судить только о том, что не производит ни пользы, ни истины, ни сходства, ни вреда, но что производится для одного только удовольствия, и другого имени не имеет, если не соединяется с другими качествами.
Кл. Итак, ты называешь удовольствие только безвредным.
Аф. Да. Таким удовольствием я называю игру, если она не приносит ни вреда, ни важной какой-либо пользы.
Кл. Весьма справедливо.
Аф. Основываясь на предыдущем, не должно ли согласиться, что никакое подражание, никакое сходство и соразмерность не могут быть рассматриваемы и судимы по удовольствию, и по мнению неистинному? Ибо предметы бывают равными и соразмерными не потому что одному нравятся, а другому не нравятся, но по самой истине.
Кл. Совершенно так.
Аф. Но музыку вообще не называем ли мы образовательною и подражательною?
Кл. Так.
Аф. Потому не должно верить словам тех, кои говорят, что музыку должно рассматривать и ценить по удовольствию; и если б даже была такая музыка, то не ее должно почитать превосходнейшею, но ту, в которой сохранена вся правильность подражания изящному.
Кл. Справедливо.
Аф. Кто любит изящнейшие песни, тот должен привязываться не к приятному, но к правильному. Правильность подражания, говорили мы, требует, чтоб подражаемый предмет был выражен со всем совершенством.
Кл. Не иначе.
Аф. Все согласны в том, что произведения музыки суть подражание и отпечаток. Не соглашаются ли в этом равно и поэты, и слушатели, и актеры?
Кл. Да.
Аф. Итак, чтоб избежать погрешности в разборе пиитических произведений, должно знать сущность их. Судья, незнающий ни свойств, ни цели их, незнающий, чему они подражают, никогда не откроет ни правильности, ни ошибки в намерении художника.
Кл. Да, едва ли он что откроет.
Аф. Не имея познаний о художестве можно ли различить, что в нём хорошо, и что худо? Но я говорю не довольно ясно. Скажем яснее.
Кл. Скажи.
Аф. Есть и для зрения бесчисленные подражания.
Кл. Конечно.
Аф. Не зная совершенно тел, коим подражает художник, можно ли точно понимать и ценить произведение, то есть, соблюдены ли в нём все отношения? На своем ли месте каждая часть? В каком порядке все части следуют одна за другою? Натуральны ли цветы и положения? или нет ни в чём ни души, ни порядка Можно ли дать приговор свой о художестве, не имея никакой идеи о животном, которому подражал художник?
Кл. Нельзя.
Аф. Но зная, что написанное или слепленное есть образ человека, зная, что искусство дало ему все части, с приличным цветом и в естественном положении, сверх того, не должно ли знать, изящно ли произведение или чего недостает к красоте его? Нам известны совершенства каждого животного.
Кл. Справедливо.
Аф. Чтоб быть разумным судьею всякого произведения живописи или музыки или в другом каком-либо роде, не должно ли наперед иметь понятие о сих трех предметах: во-первых, что изображено; во-вторых, верно ли подражание; и наконец, изящно ли оно выражено словами, мелодиею и мерою?
Кл. Кажется так.
Аф. Рассмотрим беспристрастно, сколь трудное дело судить о музыке. Ибо сколько она прославляется пред прочими художествами, столько требует осторожности и внимания. Злоупотребление её влечет самые гибельные следствия, портит нравы. Весьма трудно заметить его, когда сами художники так легко уклоняются от граций. Грации никогда не позволят слова героев соединять с наружностью и тоном слабой жены, или голос и вид людей свободных соединять с мерою рабов и низкой черни, или благородную меру сопровождать голосом и словами совершенно противными. Они не станут вместе соединять звуки животных, людей и орудий и выдавать их за единое целое. Но наши человеки-художники всё смешивают и бессмысленным смешением производят только смех в тех людях, коим досталась в удел грация насмешки, как говорит Орфей. Не довольствуясь сим беспорядочным смешением, они терзают музыку на части. Они вводят меру и образ без мелодии, предлагая мерные строчки пустых слов; мелодию и меру лишают слов, употребляя простую лиру и свирель. Весьма трудно узнать, что значит без речи мера и гармония, и какому важному предмету подражает. Можно почитать необходимым признаком грубости эту сильную охоту к быстроте, к смешению звуков и к безобразному, дикому грому, равно как употребление лиры и свирели без пляски и пения. Игры сии, не соединенные вместе, показывают одно невежество и пустое тщеславие. Впрочем цель наша не та, чтоб воспретить музыку мужам тридцатилетним и старикам за пятьдесят лет, но только определить, какая для них прилична. Слово сие, кажется, ведет к тому, что они особенно должны быть искусны в хороводах, ибо их долг — различать и со всею тонкостью чувствовать все виды меры и гармонии. Иначе могут ли они знать правильность мелодии, и судить, соответствует ли предмету напев дорический или нет? Настоящий ли размер избирает себе поэт или нет?
Кл. Ясно, что без учения судить о музыке нельзя.
Аф. Смешно слышать от многолюдной толпы невежд, будто они уже понимают, что стройно, благомерно или неблагомерно, если их однажды заставляли мерно петь или плясать; а не рассудят, что делают сие без всякого понятия. Всякая песнь хороша, если в ней соблюден приличный характер, иначе она неправильна.
Кл. Необходимо так должно быть.
Аф. Не имея понятия о самой вещи, можно ли судить о правильности её?
Кл. Каким образом?
Аф. Теперь мы открыли, что те, коих мы просим и заставляем петь, но заставляем, так сказать, по доброй их воле, необходимо должны быть образованны по крайней мере столько, чтобы следовать за ударениями размера и за различными тонами мелодии. Постигая согласие звуков и меру, они могут различать, что прилично петь мужам престарелым и важным. Воспевая, и сами будут наслаждаться невинным удовольствием, и юношам будут служить руководителями к доброй нравственности. Столько образованные, с просвещенным умом необходимо должны быть выше мнений, чернью управляющих, и выше самих поэтов. Поэту нет нужды знать, изящен ли предмет самого подражания, или худ; он печется только о гармонии и мере; но старейшие должны иметь равное познание во всех трех частях, и уметь избирать изящное или близкое к изящному; иначе юноши никогда не услышат гимнов воспламеняющих к добродетели. — Целью сего слова с самого начала было то, чтоб защитить хоровод Вакха; и что возможно, всё сказано. Еще однажды поверим, исполнено ли обещанное. Всякое собрание в продолжение пиршества делается шумнее. Еще сначала мы видели сии обыкновенные следствия.
Кл. Да.
Аф. В сии минуты всякий бывает живее, приходит в восторг, исполняется откровенности и невнимания к ближнему своему; всякий думает, что он способен управлять собою и другими.
Кл. Не иначе.
Аф. Мы сказали, что в сие время сердца пирующих воспламеняются и делаются мягкими подобно раскаленному железу; тогда они, как во второй юности, легко повинуются человеку сильному, которой умеет владеть ими и образовать их. Сей образователь-художник есть не иной кто, как мудрый законодатель, коего пиршественные законы так сильны, что человека самонадеятельного, дерзкого, бесстыдного, неумеющего сохранять порядка и сноровки ни в молчании, ни в слове, ни в питии, ни в пении, такого человека заставляют делать совсем противное, и бесчестной самонадеятельности его противопоставляют страх, который мы назвали страхом Божиим, стыдом, робостью, совестностью.
Кл. Так.
Аф. Блюстителями же и сподвижниками сих законов должны быть люди небуйные, и вождями нетрезвым могут служить только трезвые. Без сих вождей обращаться в пиршествах опаснее, нежели сражаться против врагов не под предводительством бесстрашных. Неповинующегося своим вождям, начальникам Вакховых бесед, пятидесятилетние старейшины должны подвергать жесточайшему наказанию, нежели воина, поступающего против повеления своего полководца.
Кл. Справедливо.
Аф. Если б таким образом учреждались игры и пиршества; если б собеседники соображались с сими законами и с волею трезвых: тогда бы сколь великую пользу они могли получить для себя? Вместо того, чтоб выходить из пиршества врагами, как теперь, они расставались бы лучшими друзьями.
Кл. Справедливо, если б пиршества были таковы, как ты говоришь.
Аф. Итак, не будем порицать напрасно дары Вакха, как вредные и недостойные быть в человеческом обществе. Можно бы представить многие важные выгоды, от них происходящие; но я не смею говорить о величайшем благе, которое людям дарует сей бог; так худо и превратно понимают его.
Кл. Какое же это благо?
Аф. Идет предание, будто сей бог мачехою своею Юноною был лишен ума. В отмщение за сию обиду он изобрел вакхические игры и шумные пляски, и для сего даровал людям вино. Но я предоставляю говорить сие о богах дерзновеннейшим. Знаю только, что ни один человек не рождается с полным разумом, какой они должен иметь в зрелом возрасте; в сем промежутке, еще не имея всей мудрости, ему свойственной, он находится в состоянии исступления; произносит беспорядочные крики; при малейшем восторге прыгает. Припомним, что сие, как сказали мы, было началом музыки и гимнастики.
Кл. Помню, что мы о сем говорили.
Аф. Что отселе люди получили понятие о мере и гармонии, понятие, которым они обязаны Аполлону, музам и Вакху.
Кл. Так.
Аф. По словам других, вино послано в наказание подвергать людей сумасшествию. А мы, напротив, говорим, что в нём послано средство душе к приобретению скромности и стыда, телу к сохранению здоровья и крепости.
Кл. Прекрасное сокращение всего, что прежде сказано.
Аф. Мы объяснили одну часть хоровода, объясним ли и другую половину его, или оставим?
Кл. Какая это другая половина? Как ты разделяешь его?
Аф. Мы говорили вообще о хороводе, как о целом воспитании. Одна часть его состоит в мере и гармонии относительно к голосу.
Кл. Хорошо.
Аф. Другая, которой предмет есть телодвижение, имеет одно общее с голосом — меру, и собственное свое — образ, так как мелодия есть собственность голоса.
Кл. Точно так.
Аф. Не знаю, по какой причине названа музыкою та часть, которая, посредством гармонических звуков действует на душу и внушает ей любовь к добродетели.
Кл. Она хорошо названа.
Аф. Действия же и движения тела, кои мы назвали пляскою, если имеют целью доблесть телесную, мы называем гимнастикою.
Кл. Справедливо.
Аф. Итак, мы довольно сказали о сей части хоровода, которая называется музыкою. Должно ли говорить о другой половине, или нет? Что вы лучше избираете?
Кл. Почтенный афинянин, с критянами и лакедемонцами ты говорил о музыке и не хочешь говорить о гимнастике? Какого ответа на сей вопросе ты ждешь от нас?
Аф. Делая сей вопрос, ты уже отвечаешь. Вижу в нём не только ваш ответ, но и желание слышать о гимнастике.
Кл. Ты совершенно понял наше желание; исполни же его.
Аф. Должно исполнить; не трудно говорить о предметах, вам обоим известных; в сем искусстве вы имеете более опытности, нежели в первом.
Кл. Правда.
Аф. Источник и происхождение сего искусства есть общее всем животным расположение к прыганию. Но природа человеческая, как мы сказали, имеет чувство к мере; сие чувство с одной стороны дало существование пляскам, с другой произвело или пробудило пение; от сего союза произошел хоровод.
Кл. Справедливо.
Аф. Об одном предмете мы уже сказали; впоследствии постараемся сказать и о другом.
Кл. Очень хорошо.
Аф. Но прежде, нежели приступим к нему, если угодно, положим последнее правило касательно пиршеств.
Кл. Какое правило?
Аф. Если в государстве пиршества, как важнейший предмет, употребляются сообразно с законами и служат училищем умеренности, равно как и прочие удовольствия позволяются только для того, чтоб учиться побеждать их, то все имеют право пользоваться ими. Но где почитают их как забаву, позволенную каждому, во всякое время, как и с кем кто хочет веселиться; где мешают пьянство с важными делами; там я не даю своего голоса и говорю, что такое государство или частный человек с таким образом мыслей должны быть чужды даров Вакха. Напротив в сем случае я предпочитаю обычаям критян и лакедемонцев закон карфагенский; таков сей закон: в военном стане никто не должен вкушать вина, но во всё продолжение походов довольствоваться одною водою. Внутри государства не должны предаваться пьянству ни рабы, ни рабыни; также правители, кормчие, судьи во всё продолжение службы или должности своей должны быть совершенно чужды всякого пьянства. То же наблюдать должен человек, вступающий в какое-либо совещание. Только по слабости тела или по болезни позволяется употреблять вино во время дневное. Ночью оно не позволительно жене и мужу, как вредное для будущих детей их. Можно привести бесчисленные случаи, в которых и разум и законы запрещают употребление вина. По сей причине и возделывание винограда не должно быть слишком значительно, при разделении земли для возделывания питательных растений, он должен занимать самое умеренное и малозначащее место. Вот последнее правило, которым я хотел кончить наше рассуждение о сем предмете.
Кл. Прекрасное правило, мы принимаем его.