Политика или государство. Книга третья (Платон; Карпов)/ДО

Книга третья
авторъ Платонъ, пер. Василій Николаевичъ Карповъ

Оригинал: древнегреческій. — Изъ сборника «Сочиненія Платона». Источникъ: Книга третья // Сочинения Платона : в 6 т. / пер. В. Н. Карпова — СПб.: типографія духовн. журнала «Странникъ», 1863. — Т. 3. — С. 145—196. • Помѣтки на поляхъ, въ видѣ цифръ и буквъ B, C, D, E, означаютъ ссылки на изданіе Стефана 1578 года.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

---

Итакъ люди, на которыхъ съ самаго дѣтства лежитъ 386. обязанность почитать боговъ и родителей и не уничижать любви другъ къ другу, должны, какъ видно, слушать и не слушать нѣчто такое. — И я полагаю, сказалъ онъ, что это кажется намъ справедливо. — Что же теперь^[1]? если они обязаны быть мужественными; то не слѣдуетъ ли имъ говорить и это, и то, что могло бы сдѣлать ихъ наименѣе робкими при видѣ смерти? Или ты думаешь, что кто-нибудь бываетъ мужественъ, питая въ себѣ этотъ страхъ? — B. О, нѣтъ, клянусь Зевсомъ; этого я не думаю, сказалъ онъ. — Что же? представляя, какія вещи и ужасы находятся въ преисподней, человѣкъ, по твоему мнѣнію, будетъ ли чуждъ страха смерти, и въ битвѣ предпочтетъ ли смерть пораженію и рабству? — Отнюдь нѣтъ. — Такъ видно, и по отношенію къ этимъ баснямъ, мы должны сдѣлать постановленіе для тѣхъ, которые захотятъ разсказывать ихъ, и C. просить, чтобы они не бранили просто преисподней, а болѣе хвалили ее, такъ какъ это несправедливо и неполезно для тѣхъ, которые имѣютъ быть людьми военными. — Да, конечно должны, сказалъ онъ. — Вычеркнемъ же, начиная съ слѣдующихъ, всѣ подобные стихи:

Лучше бъ хотѣлъ я воздѣлывать землю, служа безпомощнымъ, —
Тѣмъ бѣднякамъ, у которыхъ и хлѣба насущнаго мало, —
Лучше бъ, чѣмъ царствовать мнѣ надъ всѣми тѣнями умершихъ^[2].

D.И это:

И жилищь бы его не открылъ и безсмертнымъ и смертнымъ
Мрачныхъ, ужасныхъ, которыхъ трепещутъ и самые боги^[3].

Или:

Боги! такъ подлинно есть и въ аидовомъ домѣ подземномъ
Духъ человѣка и образъ, но онъ совершенно безъ сердца^[4].

E.И это:

Онъ только мыслитъ, а прочія тѣни летаютъ^[5].

Или:

Такъ, излетѣвъ изъ членовъ, душа нисходитъ къ аиду,
Плачась на жребій печальный, бросая и крѣпость, и юность^[6].

И это:

.....душа подъ землю, какъ облако дыма, съ воемъ ушла^[7].

387.Или:

Будто летучія мыши во мракѣ пещеры глубокой
Съ свистомъ порхаютъ, и только лишь въ ихъ вереницѣ
Съ камня упала одна, то и всѣ сцѣпившись упали:
Такъ и онѣ понеслись съ крежетаньемъ^[8].

‎Такія и подобныя этимъ сказанія — пусть не сердятся на B. насъ Омиръ и другіе поэты — мы вычеркнемъ, — не потому, чтобы они не были поэтическими и пріятными для слуха толпы, а потому, что чѣмъ болѣе въ нихъ поэзіи, тѣмъ менѣе позволительно слушать ихъ дѣтямъ и возрастнымъ, если они должны быть свободны и больше бояться рабства, чѣмъ смерти. — Безъ сомнѣнія. — По той же причинѣ надобно выкинуть и всѣ относящіяся къ этому страшныя и ужасныя названія, — Коциты, Стиксы, подземныхъ духовъ, C. мертвецовъ, и другія того же рода, приводящія слушателей въ сильный трепетъ. Можетъ быть, они и хороши для чего другаго; но мы боимся, какъ бы стражи, чрезъ этотъ трепетъ, не сдѣлались у насъ чувствительнѣе и нѣжнѣе надлежащаго^[9]. — И справедливо боимся, примолвилъ онъ. — Такъ это надобно отвергнуть? — Да. — И выражать словомъ и дѣломъ противный тому типъ? — Очевидно. — Стало-быть, мы исключимъ также стенанія и жалобы знаменитыхъ мужей? — Необходимо, сказалъ онъ, если ужъ и прежнее. — D. Такъ смотри, продолжалъ я, справедливо ли исключимъ мы это, или нѣтъ. Мы говоримъ же, что честный человѣкъ не признаетъ явленіемъ ужаснымъ смерть честнаго, хотя бы это былъ и другъ его. — Конечно говоримъ. — Слѣдовательно, не будетъ и скорбѣть о немъ, какъ будто бы онъ потерпѣлъ что-то ужасное. — Конечно не будетъ. — Мы говоримъ даже и то, что такой человѣкъ особенно самоудовлетворителенъ для жизни хорошей и преимущественно E. предъ прочими наименѣе нуждается въ другомъ. — Правда, сказалъ онъ. — Поэтому для него наименѣе страшно лишиться или сына, или брата, или денегъ, или чего иного тому подобнаго. — Конечно наименѣе. — Значитъ, онъ наименѣе также будетъ скорбѣть и сохранитъ величайшую кротость, когда постигнетъ его какое-нибудь подобное этому несчастіе. — И очень. — Стало, быть, мы справедливо можемъ исключить стенанія славныхъ мужей и предоставить ихъ 388. женщинамъ, да и женщинамъ-то нелучшимъ; если же и мущинамъ, то плохимъ, чтобы тѣ у насъ, которыхъ мы хотимъ воспитывать для охраненія страны, отвращались отъ подобной слабости. — Справедливо, сказалъ онъ. — Итакъ, мы опять будемъ просить Омира и прочихъ поэтовъ не заставлять Ахиллеса, сына богини, лежать то на боку, то на спинѣ, то на лицѣ, потомъ вставать, вздыхать, блуждать по безплодному берегу моря, и пусть онъ не хватаетъ обѣими B. руками нечистаго праха и не сыплетъ его себѣ на голову^[10], а поэтъ не выражаетъ плача и страданія всѣми способами, которыми выражалъ ихъ, и не заставляетъ также Пріама^[11], по рожденію, близкаго къ богамъ, умолять Троянцевъ,

И говоритразстилаясь по праху,
И говорить, называя по имени каждаго мужа.

‎А еще болѣе будемъ просить ихъ не заставлять боговъ предаваться горести и взывать:

C.

Горе мнѣ бѣдной, горе некстати героя родившей^[12]!

‎Если же не должно заставлять и боговъ, то тѣмъ менѣе могутъ они смѣть подражать величайшему изъ нихъ, — подражать столь несообразно, что онъ говоритъ:

Горе! любезнаго мужа, гонимаго около града
Видятъ очи мои, — и болѣзнь пронзаетъ мнѣ сердце^[13].

Или:

Горе! я зрю, Сарпедону, дражайшему мнѣ между смертныхъ,
Жребій достался упасть подъ рукою Патрокла сраженнымъ^[14].

D.

‎Вѣдь если наши юноши, любезный Адимантъ, будутъ слушать это серьезно, не смѣясь надъ недостойною рѣчью; то едва ли кто-нибудь, хоть и человѣкъ, поставитъ себя ниже боговъ и будетъ недоволенъ собою, когда ему придетъ въ голову сказать или сдѣлать что-нибудь подобное: напротивъ, нисколько не стыдясь и не удерживаясь, онъ, при всѣхъ малѣйшихъ огорченіяхъ, станетъ распѣвать длинныя жалобы и выражать скорбныя чувства. — Ты говоришь E. весьма справедливо, сказалъ онъ. — Стало-быть, этого и не должно быть, какъ въ нашемъ разсужденіи сейчасъ доказано; стало-быть, этому надобно и вѣрить, пока кто-нибудь не увѣритъ насъ въ иномъ лучшемъ. — Конечно недолжно быть. — Впрочемъ не слѣдуетъ намъ любить и смѣхъ; ибо кто предается сильному смѣху, тотъ напрашивается почти на столь же сильную и перемѣну. — Мнѣ кажется, сказалъ онъ. — Итакъ нельзя допускать, чтобы людей, достойныхъ уваженія, заставляли предаваться смѣху; 389. а еще менѣе прилично это богамъ. — И гораздо менѣе, сказалъ онъ. — Поэтому мы не примемъ у Омира и подобныхъ рѣчей о богахъ:

Смѣхъ несказанный воздвигли блаженные жители неба,
Видя, какъ съ кубкомъ Ифестъ по чертогу вокругъ суетится^[15].

‎Вѣдь этого, по твоему мнѣнію, принять нельзя. — Какъ скоро хочешь положиться на мое мнѣніе, сказалъ онъ, такъ ужъ конечно нельзя. —B.

Надобно также высоко цѣнить и истину^[16]. Если недавно сказанныя нами слова справедливы, и богамъ ложь дѣйствительно не полезна, а людямъ она приноситъ пользу въ видѣ лекарства; то явно, что ее можно предоставить врачамъ, частныя же лица прибѣгать къ ней не должны. — Явно, сказалъ онъ. — Значитъ, болѣе, чѣмъ кому-нибудь, идетъ лгать правителямъ общества — либо ради непріятелей, либо ради гражданъ, когда, то-есть, имѣется въ виду общественная польза: а всѣмъ прочимъ это непозволительно. C. И ложь частнаго человѣка предъ такими-то именно правителями назовемъ столь же великимъ, даже еще большимъ грѣхомъ, чѣмъ невѣрное показаніе больнаго предъ врачемъ, либо гимназиста предъ педотривомъ, касательно ихъ тѣлесныхъ ощущеній, или чью-либо скрытность предъ кормчимъ вразсужденіи корабельщиковъ, то-есть, что сдѣлалъ кто-нибудь либо самъ, либо его товарищь. — Весьма справедливо, сказалъ онъ. — Поэтому, если правитель обличаетъ D. во лжи тѣхъ изъ гражданъ,

Вѣщунъкоторыхъ названіе: мастеръ народный;
Вѣщунъ, напримѣръ, болѣзней цѣлитель и дѣлатель копій^[17];

‎то наказываетъ ихъ, какъ людей, вносящихъ въ городъ, будто въ корабль, разрушительное и гибельное орудіе. — Особенно когда къ словамъ присоединяется и дѣло, примолвилъ онъ. —

Что же? не нужна ли нашимъ юношамъ и разсудительность^[18]? — Какъ не нужна? — Важнѣйшее же дѣло разсудительности не въ томъ ли большею частію состоитъ, чтобы быть послушными правительству, а самимъ управлять своими удовольствіями въ отношеніи къ пищѣ, питью и любовнымъ наслажденіямъ? — Мнѣ кажется. — Поэтому, мы E. признаемъ, думаю, хорошими такія слова, какія Діомидъ говоритъ у Омира:

Стой и молчи, моему повинуясь совѣту^[19].

‎И слѣдующія — подобныя имъ:

....Боемъ дыша, приближались Ахейцы,
И уваженье къ вождямъ выражали молчаньемъ^[20].

‎Равнымъ образомъ и другія такія же. — Хорошо. — Напротивъ, вотъ эти:

Пьяница съ взорами пса, но съ душою оленя^[21],

‎и слѣдующія за ними — хороши ли будутъ, когда такія и 390. подобныя дерзости частный человѣкъ словомъ или дѣломъ выражаетъ правителямъ? — Нехороши. — Вѣдь слушать ихъ юношамъ — съ разсудительностью-то, думаю, несообразно; а если онѣ доставляютъ какое-нибудь иное удовольствіе, то нѣтъ ничего удивительнаго. Или какъ тебѣ кажется? — Такъ, сказалъ онъ. — Что жъ? мудрѣйшаго человѣка заставлять говорить, что, по его мнѣнію, превосходнѣе всего, когда

Яствъ отборныхъ и полны трапезы
Яствъ отборныхъ и мясъ, и изъ чаши вино почерпая,B.
Носитъ его виночерпій и имъ наполняетъ стаканы — ^[22]:

‎говорить это годится ли, думаешь, для побужденія юноши къ воздержанію? Или слѣдующее:

Въ голодѣ смерть и жребій найти есть жалкое дѣло^[23].

‎А прилично ли разсказывать, что Зевсъ, въ минуты сна, успокоившаго прочихъ боговъ и человѣковъ, одинъ бодрствовалъ C. и, воспламененный пожеланіемъ любви, легко забылъ о всемъ, что прежде хотѣлъ разсказывать; будто онъ былъ такъ пораженъ взглядомъ Иры, что даже не согласился идти въ свою опочивальню, но рѣшился удовлетворить себѣ тутъ же, на землѣ, и сказалъ, что подобной страсти не чувствовалъ

И при первомъ любовномъ свиданіи съ нею^[24]?

‎Да не слѣдуетъ говорить и о томъ, какъ Ифестъ, по такой же причинѣ, оковалъ Арея и Афродиту^[25]. — Конечно, клянусь Зевсомъ, сказалъ онъ; это, по моему мнѣнію, не годится. D. — Напротивъ, надобно видѣть и слышать то, продолжалъ я, что̀ люди, достойные похвалы, разсказываютъ и дѣлаютъ, по отношенію къ умѣренности во всемъ, напримѣръ:

Онъ въ грудь ударилъ себя и съ словомъ къ душѣ обратился:
Ну же, мужайся, душа, тебѣ вѣдь не новость — обиды^[26]!

‎— Безъ сомнѣнія, сказалъ онъ. — Конечно, не должно позволять E. и того, чтобы наши люди были взяточниками^[27]. — Никакъ. — Стало-быть, ненадобно пѣть имъ, что

Дары преклоняютъ боговъ, преклоняютъ царей величайшихъ^[28].

‎Ненадобно также хвалить и Ахиллесова дядьку Феникса, будто бы онъ справедливо совѣтовалъ своему питомцу помогать Ахейцамъ, если они принесутъ ему подарки, а безъ подарковъ не оставлять гнѣва^[29]. Да мы и не допустимъ, и не согласимся, будто Ахиллесъ былъ столь корыстолюбивъ, что могъ взять подарки^[30] отъ Агамемнона, или опять — выдать мертвое тѣло не иначе, какъ за выкупъ^[31]. — Хвалить такіе 391. поступки, конечно, несправедливо, примолвилъ онъ. — Уважая Омира, мнѣ не хотѣлось бы сказать, продолжалъ я, что подобныя-то вещи взносить на Ахиллеса и вѣрить разсказамъ другихъ о томъ же самомъ, — даже неблагочестиво. Да вотъ и опять, — будто бы онъ говоритъ Аполлону:

Ты повредилъ мнѣ, зловреднѣйшій между богами:
О! я отмстилъ бы тебѣ, лишь только бы силы достало^[32];

‎или будто бы онъ не покорился рѣкѣ^[33] — божеству, и B. готовъ былъ съ нею сражаться, даже будто бы другой рѣкѣ — Сперхіасу, которой посвящены были его волосы, онъ сказалъ:

Лучше бъ ихъ я велѣлъ отнести къ Патроклу герою,

‎тогда уже умершему: никакъ нельзя вѣрить, чтобы онъ сдѣлалъ это. Равнымъ образомъ и того разсказа мы не признаемъ справедливымъ, что онъ волочилъ Гектора^[34] около Патрокловой могилы, убивалъ плѣнныхъ^[35] и бросалъ ихъ на костеръ; мы не позволимъ убѣждать нашихъ юношей, что онъ, сынъ богини и Пелея, человѣка C. разсудительнѣйшаго и третьяго^[36] по Зевсѣ, воспитанникъ мудрѣйшаго Хирона, былъ до того преданъ безпорядочнымъ движеніямъ, что питалъ въ себѣ двѣ взаимно-противуположныя болѣзни: скупость съ корыстолюбіемъ и вмѣстѣ кичливость предъ богами и людьми. — Ты говоришь справедливо, замѣтилъ онъ. — Мы не повѣримъ никакъ и слѣдующему, — не позволимъ разсказывать, продолжалъ я, будто Тезей^[37] сынъ D. Посидона, и Пиритой^[38] сынъ Зевса, вдавались въ столь страшное воровство; у насъ не осмѣлятся и какому-нибудь другому сыну бога, или герою, приписывать такіе ужасные и нечестивые поступки, какими теперь облыгаютъ ихъ. Мы заставимъ поэтовъ говорить, что либо эти дѣла — не ихъ, либо они — не дѣти боговъ, но не говорить того и другаго вмѣстѣ и не стараться убѣждать нашихъ юношей, что боги дѣлаютъ зло и что герои ничѣмъ не лучше людей; ибо E. это, какъ и прежде было сказано^[39], и неблагочестиво, и несправедливо. Вѣдь мы уже доказали, что происхожденіе зла отъ боговъ есть дѣло невозможное. — Какъ не доказали? — Притомъ, это и для слушателей-то вредно; потому что всякій злой человѣкъ будетъ извинять себя — въ той мысли, что то же самое дѣлаютъ и дѣлали кровные^[40] богамъ и ближніе Зевса, которые

....Въ эѳирѣ, на вершинѣ Иды,
Поставили алтарь отечественному Зевсу.

И

Въ нихъ кровь боговъ еще не истощилась^[41].

‎Посему надобно оставить подобныя сказанія, чтобы въ 392. нашихъ юношахъ они не возбудили сильной наклонности къ злонравію. — Да, это очень хорошо, сказалъ онъ. —

Итакъ опредѣляя, какія рѣчи надобно говорить и какія нѣтъ, что еще остается намъ сказать объ этомъ, спросилъ я? Вѣдь въ отношеніи къ богамъ, духамъ, героямъ и существамъ въ преисподней, качества рѣчи уже высказаны. — Конечно. — Не слѣдовало ли бы наконецъ разсмотрѣть ихъ въ отношеніи къ людямъ? — Явно. — Но это-то, другъ мой, установить въ настоящее время намъ невозможно^[42]. — B. Почему? — Потому что мы, думаю, будемъ утверждать, что и поэты и повѣствователи худо разсказываютъ о людяхъ самыя важныя вещи, будто многіе, хоть и несправедливы, однакожъ наслаждаются счастіемъ, а справедливые бѣдствуютъ, и будто быть несправедливымъ, если это утаивается, полезно, а справедливость — добро только чужое, для насъ же она — вредъ^[43]. Говорить все такое мы, конечно, запретимъ, а прикажемъ и пѣть и разсказывать противное тому. Или тебѣ не такъ кажется? — Да, это я очень хорошо знаю, отвѣчалъ онъ. — Но если ты согласенъ, что я говорю справедливо, то можно сказать, что ты подтвердилъ всѣ прежнія наши изслѣдованія? — Вѣрно предполагаешь, C. отвѣчалъ онъ. — Итакъ, что по отношенію къ людямъ надобно говорить такія рѣчи, — это мы установимъ тогда, когда найдемъ, что̀ такое по своей природѣ справедливость и какую пользу доставляетъ она тому, кто ее имѣетъ; будетъ ли онъ казаться такимъ, или не будетъ. — Весьма справедливо, сказалъ онъ. —

Такъ этому разсужденію о рѣчахъ пусть теперь будетъ конецъ; далѣе мы должны еще, думаю, изслѣдовать способъ бесѣдованія^[44], и тогда у насъ вполнѣ опредѣлится, что̀ и какъ надобно говорить. — Но этихъ-то словъ твоихъ D. я уже не понимаю, сказалъ Адимантъ. — А вѣдь нужно же, примолвилъ я. Впрочемъ можетъ быть лучше поймешь такъ: все, разсказываемое баснословами и поэтами, не есть ли повѣствованіе либо о прошедшемъ, либо о будущемъ? — О чемъ же иначе, сказалъ онъ? — И не правда ли, что они выполняютъ это либо посредствомъ простаго разсказа, либо посредствомъ подражанія, либо тѣмъ и другимъ способомъ^[45]? — И это, примолвилъ онъ, хотѣлось бы мнѣ понять яснѣе. — Видно же я кажусь тебѣ смѣшнымъ и темнымъ учителемъ, замѣтилъ я. Такъ подобно людямъ, неимѣющимъ дара слова, я возму не общее, а что-нибудь частное, и чрезъ E. то постараюсь объяснить тебѣ, чего хочу. Скажи мнѣ: знаешь ли ты начало Иліады, гдѣ поэтъ разсказываетъ, какъ Хризисъ упрашиваетъ Агамемнона отпустить его дочь, какъ Агамемнонъ гнѣвается на него за это, и какъ тотъ, не 393. получая просимаго, проклинаетъ Ахеянъ предъ лицомъ Бога? — Знаю. — Стало-быть, знаешь и то, что до слѣдующихъ стиховъ —

Умолялъ убѣдительно всѣхъ онъ Ахеянъ,
Паче же двухъ тѣхъ Атридовъ, строителей рати ахейской,

‎говоритъ самъ поэтъ: онъ не хочетъ, чтобы наша мысль отвлекалась кѣмъ-нибудь инымъ, будто бы говорилъ кто другой, кромѣ его. Но послѣ этихъ стиховъ начинается B. рѣчь какбы самаго Хризиса, который старается живо увѣрить насъ, что тутъ надобно представлять говорящимъ не Омира, а жреца, — этого самого старца. Такъ составлены, почитай, и всѣ разсказы о событіяхъ и при Троѣ и на Итакѣ, и въ цѣлой Одиссеѣ. — Конечно, сказалъ онъ. — Что же? повѣствованіе не есть ли повѣствованіе и въ томъ случаѣ, когда Омиръ представляетъ непрерывно однѣ рѣчи, и въ томъ, когда между рѣчами онъ помѣщаетъ разсказъ? — Что же иначе? — Но какъ скоро онъ вводитъ C. чью-нибудь рѣчь, какъ будто бы говоритъ кто другой, то не скажемъ ли мы, что онъ ближайшимъ образомъ поддѣлывается подъ бесѣдованіе каждаго изъ тѣхъ лицъ, которое представляетъ говорящимъ? — Скажемъ; какъ не сказать? — А поддѣлываться подъ другаго, либо голосомъ, либо видомъ, не значитъ ли подражать тому, подъ кого поддѣлываешься? — Какже? — Такъ вотъ такимъ-то, вѣроятно, образомъ и прочіе составляютъ повѣсти чрезъ подражаніе. — Конечно. — Если же поэтъ нигдѣ не скрываетъ себя; то вся его поэма, D. все его повѣствованіе идетъ безъ подражанія. А чтобы ты не повторилъ, будто опять не понимаешь, я покажу, какъ это бываетъ. Пусть Омиръ, сказавъ, что пришелъ Хризисъ, принесъ выкупъ за дочь и проситъ Ахеянъ, особенно же царей ихъ, вслѣдъ за тѣмъ говорилъ бы не какъ Хризисъ, а какъ самъ Омиръ: — знай, что его разсказъ былъ бы тогда не подражаніемъ, а простою повѣстью, напримѣръ, почти такою (буду говорить рѣчью E. неизмѣренною, потому что я не поэтъ): Пришелъ жрецъ и молилъ, чтобы Ахеяне, при помощи боговъ, взяли Трою и возвратились здравыми, а ему, принявъ выкупъ и боясь Бога, отдали дочь. Выслушавъ эти слова, прочіе уважили его просьбу и обнаружили согласіе; а Агамемнонъ разгнѣвался и приказалъ ему немедленно идти назадъ и не возвращаться болѣе; иначе для спасенія себя недостаточно будетъ ему ни скиптра, ни вѣнка Аполлонова. Прежде чѣмъ отпущу твою дочь, сказалъ онъ, она состарѣется со мною въ Аргосѣ. Итакъ Агамемнонъ повелѣлъ ему, не раздражая царя, удалиться, 394. чтобы придти домой въ добромъ здоровьѣ. Выслушавъ это, старецъ испугался и удалился молча. Но вышедши изъ лагеря, онъ долго молился Аполлону и, повторяя въ памяти имена бога, вопрошалъ его: принесъ ли онъ ему когда что благоугодное, либо созидая храмы, либо закалая священныя жертвы? — если принесъ, то ради сего да поклянется онъ, за эти слезы, отмстить Ахеянамъ своими B. стрѣлами. Вотъ, другъ мой, какова бываетъ простая повѣсть, безъ подражанія. — Понимаю, сказалъ онъ. — Такъ пойми же и то, продолжалъ я, что бываетъ опять и противуположная ей, когда кто исключаетъ слова самого поэта, вставленныя между рѣчами, и дѣлаетъ разсказъ обоюднымъ. — И это понимаю, сказалъ онъ; такой разсказъ бываетъ въ трагедіи. — Очень вѣрно полагаешь, замѣтилъ я; теперь могу открыть тебѣ и то, чего прежде не могъ, а именно, — что поэтическіе и баснословные разсказы составляются иногда всецѣло чрезъ подражаніе, каковы, какъ C. ты говоришь, трагедія и комедія, иногда чрезъ повѣствованіе самого поэта, что особенно найдешь въ диѳирамвахъ, а иногда — тѣмъ и другимъ способомъ, какъ это бываетъ въ поэмахъ и во многихъ иныхъ сочиненіяхъ, если ты понимаешь меня. — Да, понимаю, что̀ тогда хотѣлъ ты сказать, примолвилъ онъ. — Вспомни же, что̀ мы говорили предъ этимъ-то: такъ вотъ явно, сказали мы тогда, какіе должны быть у насъ предметы рѣчей; теперь слѣдуетъ разсмотрѣть, какъ объ этихъ предметахъ надобно бесѣдовать. — Да, помню. — Знай же, что цѣлію моихъ словъ D. было именно это: намъ нужно условиться, — позволять ли у насъ поэтамъ составлять повѣсти чрезъ подражаніе, или частію чрезъ подражаніе, частію нѣтъ, и каковъ долженъ быть тотъ и другой способъ; или подражанія вовсе не позволять. — Я догадываюсь, замѣтилъ онъ: ты изслѣдываешь, принять ли въ наше общество трагедію и комедію, или не принимать. — Можетъ быть, еще и болѣе этого, сказалъ я: самъ не знаю: куда слово, какъ духъ, поведетъ насъ, туда и пойдемъ. — Да и хорошо-таки, примолвилъ онъ. — E. Сообрази-ка, Адимантъ, вотъ что: стражи должны ли быть у насъ подражателями, или не должны? Впрочемъ и изъ прежняго слѣдуетъ, что всякій можетъ хорошо исполнять одну должность, а не многія; если же и беретъ на себя это, то, хватаясь за многое, ни въ чемъ не успѣетъ столько, чтобы заслужить одобреніе. — Какъ не слѣдуетъ? — Но не то же ли и о подражаніи? то-есть, въ состояніи ли кто-нибудь хорошо подражать многому, какъ одному? — 395. Конечно нѣтъ. — Стало-быть, приступая къ достойнымъ вниманія дѣламъ, едва ли кто исполнитъ въ нихъ все, и подражая многому, едва ли сдѣлается подражателемъ, когда одни и тѣ же люди не въ состояніи хорошо подражать даже двумъ вмѣстѣ, повидимому, близкимъ родамъ подражанія, то-есть сочинить комедію и трагедію^[46]. Или ты не назвалъ ихъ подражаніями? — Назвалъ, и твое мнѣніе справедливо, что одни и тѣ же люди не могутъ дѣлать этого. — Вѣдь и рапсодисты-то не могутъ быть вмѣстѣ актерами. — Правда. B. — У трагиковъ и комиковъ даже и актеры не тѣ же самые, и все это — подражаніе. Или нѣтъ? — Подражаніе. — Да что еще, Адимантъ: — мнѣ кажется, будто человѣческая природа разсѣчена на малѣйшія части^[47]; такъ что хорошо подражать многому и обращаться съ предметами, по отношенію къ которымъ подражанія суть подобія, она не въ состояніи. — Весьма справедливо, сказалъ онъ. — Итакъ, если мы хотимъ удержать прежнюю свою мысль, то стражи C. у насъ, оставивъ всѣ другія искуства, обязаны быть тщательнѣйшими художниками общественной свободы; имъ не слѣдуетъ заниматься чѣмъ-либо, что не ведетъ къ этому; ничего-таки иного не должны они дѣлать и ничему иному не должны подражать. Когда же и будутъ, то ихъ подражаніе должно начинаться съ самаго дѣтства и быть приспособленнымъ къ ихъ обязанностямъ, чтобы, то-есть, сдѣлать ихъ мужественными, разсудительными, благочестивыми, свободными и тому подобное: а что не свободно или какъ иначе постыдно, то да будетъ чуждо ихъ дѣятельности и подражанія; ибо въ противномъ случаѣ подражаніе D. вещи познакомитъ ихъ съ самою вещію^[48]. Или ты не знаешь, что бывъ повторяемо съ юности, оно переходитъ въ нравъ и природу, отпечатлѣвается и въ тѣлѣ, и въ голосѣ, и въ умѣ. — И очень, сказалъ онъ. — Такъ не позволимъ, продолжалъ я, чтобы люди, о которыхъ мы заботимся и которые должны быть добрыми, — чтобы эти люди, будучи мужчинами, подражали женщинѣ — молодой или престарѣлой, ссорящейся съ мужемъ или ропщущей на боговъ и величающейся, почитающей себя счастливою или бѣдствующею, скорбящею, жалкою. Не наше дѣло, что E. она страдаетъ, любитъ, или болѣзнуетъ родами. — Безъ сомнѣнія, сказалъ онъ. — И то — не наше, что служанки и слуги совершаютъ дѣла, приличныя слугамъ. — И это. — И то, что дурные люди, по обыкновенію, бываютъ малодушны и дѣлаютъ противное тому, о чемъ мы говорили, то-есть злословятъ и осмѣиваютъ другъ друга, ведутъ постыдный разговоръ въ пьяномъ и даже въ трезвомъ видѣ, или грѣшатъ какъ иначе словомъ и дѣломъ противъ себя 396. и другихъ людей. Я думаю, что стражи не должны даже привыкать ни къ словесному ни къ дѣятельному представленію бѣшеныхъ. Нужно, безъ сомнѣнія, узнавать бѣшеныхъ и лукавыхъ людей — мужчинъ и женщинъ: но совершать ихъ дѣла и подражать имъ не нужно. — Весьма справедливо, сказалъ онъ. — Ну, а кузнецамъ и прочимъ мастеровымъ, перевощикамъ на весельныхъ суднахъ и начальникамъ ихъ, либо другимъ въ этомъ родѣ людямъ B. нужно ли подражать? спросилъ я. — Да какъ же будутъ подражать тѣ, отвѣчалъ онъ, которымъ и вниманіе-то обращать на все такое не позволяется? — Ну, а ржанію лошадей, мычанію быковъ, шуму рѣкъ, реву морей, грому и всему подобному будутъ ли они подражать? — Но вѣдь имъ запрещено и приходить въ бѣшенство и подражать бѣшеному, сказалъ онъ. —

Стало-быть, сколько я понимаю тебя, бываетъ и такой родъ рѣчи, либо повѣствованія, въ которомъ можетъ повѣствовать человѣкъ истинно добрый и честный, когда C. находитъ нужнымъ что-нибудь высказать; бываетъ опять и такой, который нисколько не походитъ на этотъ и котораго въ повѣствованіи всегда держится человѣкъ, по природѣ и воспитанію, противуположный первому^[49]. — Какіе же это роды? спросилъ онъ. — Мнѣ кажется, продолжалъ я, что человѣкъ мѣрный, приступая въ своей повѣсти къ изложенію рѣчей или дѣйствій мужа добраго, захочетъ изобразить его такимъ, каковъ онъ самъ, и не будетъ стыдиться D. этого подражанія — ни тогда, когда доброму, дѣйствующему осмотрительно и благоразумно, подражаетъ во многомъ, ни тогда, когда его подражаніе доброму, страдающему либо отъ болѣзней, либо отъ любви, либо отъ пьянства, либо отъ какого-нибудь другаго несчастія, бываетъ невелико и ограничивается немногимъ. Но еслибы онъ встрѣтился съ человѣкомъ недостойнымъ себя, то не шутя, конечно, не согласился бы уподобиться худшему, — развѣ на минуту, когда бы этотъ худшій сдѣлалъ что E. хорошее: ему было бы стыдно, что онъ долженъ отпечатлѣть въ себѣ и выставить типы негодяевъ, которыхъ мысленно презираетъ; а когда бы это и случилось, то развѣ для шутки. — Вѣроятно, сказалъ онъ. — Итакъ въ повѣсти не воспользуется ли онъ тѣми замѣчаніями, которыя мы недавно сдѣлали, разсматривая пѣснопѣнія Омира? и хотя его рѣчь не будетъ чуждаться того и другаго способа, то-есть, и подражанія, и разсказа въ иномъ видѣ; однакожъ подражаніе не войдетъ ли только въ малѣйшую часть длинной его рѣчи? Или я говорю пустяки? — Ты говоришь дѣльно, если въ самомъ дѣлѣ необходимъ 397. типъ такого ритора. — А кто не таковъ, продолжалъ я, тотъ чѣмъ хуже, тѣмъ болѣе будетъ разсказывать о всемъ и не признаетъ ничего недостойнымъ себя, такъ что рѣшится не шутя и предъ многими подражать всему, то-есть, какъ сказано выше, и грому, и шуму вѣтровъ, града, веретенъ, колесъ, трубъ, флейтъ, свирѣлей, и тонамъ всѣхъ инструментовъ, и даже звукамъ собакъ, овецъ и птицъ. Стало-быть, вся его рѣчь, составленная изъ подражанія голосамъ и образамъ, не будетъ ли заключать въ B. себѣ весьма мало разсказа? — Это тоже необходимо, отвѣчалъ онъ. — Такъ вотъ что я разумѣлъ, говоря о двухъ родахъ изложенія. — Да, они дѣйствительно таковы, сказалъ онъ. — Но одинъ изъ нихъ не малымъ ли подверженъ измѣненіямъ? и кто сообщаетъ рѣчи надлежащую гармонію и риѳмъ, тому, чтобы говорить справедливо, не приходится ли выражаться всегда почти однимъ и тѣмъ же способомъ, одною и тою же гармоніею — (ибо измѣненія здѣсь невелики) — да и риѳмомъ-то приблизительно также C. одинаковымъ^[50]? — Въ самомъ дѣлѣ, такъ бываетъ, сказалъ онъ. — Что жъ? а родъ рѣчи, свойственный другому, не требуетъ ли противнаго, то-есть всякихъ гармоній и всякихъ риѳмовъ, если говорить опять, какъ слѣдуетъ? Вѣдь формы измѣненій въ немъ весьма различны? — Это-то и очень несомнѣнно. — Такъ не всѣ ли поэты и говорящіе что-нибудь употребляютъ либо тотъ типъ рѣчи, либо этотъ, либо смѣшанный изъ того и другаго? — Необходимо, отвѣчалъ D. онъ. — Что же мы сдѣлаемъ? спросилъ я: всѣ ли эти типы примемъ въ свой городъ, или который-нибудь одинъ изъ несмѣшанныхъ, или смѣшанный? — Если нужно мое мнѣніе, сказалъ онъ, то примемъ несмѣшаннаго подражателя^[51] честному. — Однакожъ, Адимантъ, пріятенъ вѣдь и смѣшанный; но дѣтямъ, воспитателямъ и большой толпѣ народа гораздо пріятнѣе противный^[52] тому, который E. ты избираешь. — Да, весьма пріятенъ. — Но ты, можетъ быть, скажешь, что онъ не гармонируетъ съ нашимъ политическимъ обществомъ, поколику, то-есть, у насъ человѣкъ не двоится и не развлекается многими дѣлами, а дѣлаетъ каждый одно. — Безъ сомнѣнія, не гармонируетъ. — Значитъ, это общество будетъ имѣть въ кожевникѣ только кожевника, а не кормчаго сверхъ кожевническаго мастерства, въ земледѣльцѣ — только земледѣльца, а не судью сверхъ земледѣльческихъ занятій, въ военномъ человѣкѣ — только военнаго, а не ростовщика сверхъ военнаго искуства, и всѣхъ такимъ же образомъ? — Справедливо, сказалъ 398. онъ. — А кто, повидимому, стяжавъ мудрость быть многоразличнымъ и подражать всему, придетъ съ своими твореніями, и будетъ стараться показать ихъ; тому мы поклонимся, какъ мужу дивному и пріятному, и сказавъ, что подобнаго человѣка въ нашемъ городѣ нѣтъ и быть не должно, помажемъ его голову благовоніями, увѣнчаемъ овечьею шерстью и вышлемъ его въ другой городъ^[53]; сами же, ради пользы, обратимся къ поэту и баснослову болѣе суровому и не столь пріятному, который у насъ B. будетъ подражать рѣчи человѣка честнаго и говорить сообразно типамъ, постановленнымъ нами въ началѣ, когда мы приступили къ образованію воиновъ. — Конечно такъ сдѣлаемъ, примолвилъ онъ, лишь бы это было въ нашей волѣ. — Итакъ, музыка рѣчей^[54] и разсказовъ теперь у насъ, другъ мой, должна быть окончательно опредѣлена, сказалъ я; ибо показано, что̀ и какъ надобно говорить. — Мнѣ и самому кажется, примолвилъ онъ. —

Не остается ли намъ послѣ этого разсмотрѣть еще образъ C. пѣсни и мелодій^[55]? спросилъ я. — Разумѣется. — Но не видно ли уже всѣмъ, что̀ должны мы сказать объ ихъ качествахъ, если хотимъ быть согласны съ прежними положеніями? — Тутъ Главконъ улыбнулся и возразилъ: должно быть, я не принадлежу къ числу всѣхъ, Сократъ; потому что въ настоящую минуту не могу достаточно сообразить, о чемъ надобно бесѣдовать, а только догадываюсь. — Непремѣнно принадлежишь, замѣтилъ я, ибо, во-первыхъ, достаточно D. понимаешь, что мелодія слагается изъ трехъ частей: изъ словъ, гармоніи и риѳма. — Это-то такъ, отвѣчалъ онъ. — Но со стороны словъ, она, конечно, ничѣмъ не отличается отъ рѣчи невоспѣваемой, такъ какъ ея слова должны быть сообразны тѣмъ и такимъ типамъ^[56], о которыхъ мы говорили прежде? — Правда, сказалъ онъ. — А гармонія-то и риѳмъ будутъ слѣдовать словамъ. — Какъ же иначе? — Между тѣмъ въ рѣчахъ, сказали мы, не нужно ничего плаксиваго и печальнаго. — Конечно не нужно. — Какія же бываютъ E. гармоніи плаксивыя^[57]? Скажи мнѣ; ты вѣдь музыкантъ. — Смѣшанно-лидійская^[58], мольно-лидійская и нѣкоторыя другія, отвѣчалъ онъ. — Стало-быть, ихъ надобно исключить, сказалъ я; потому что онѣ не полезны даже и женщинамъ, которыя должны быть скромными, нетолько мужчинамъ. — Конечно. — Что же касается до упоенія, нѣги и разслабленія, то стражамъ это весьма несвойственно. — Какъ же иначе? — А какія бываютъ гармоніи разнѣживающія и пиршественныя (συμποτικαὶ)? — Іонійская и лидійская, извѣстныя подъ именемъ разслабляющихъ, отвѣчалъ онъ. — Такъ 399. приспособишь ли ты ихъ, другъ мой, къ людямъ военнымъ? — Отнюдь нѣтъ, сказалъ онъ; тебѣ остаются, должно быть, только дорійская и фригійская^[59]. — Гармоній не знаю, примолвилъ я: оставь мнѣ ту, которая могла бы живо подражать голосу и напѣвамъ человѣка мужественнаго среди военныхъ подвиговъ и всякой напряженной дѣятельности, человѣка, испытавшаго неудачу, либо идущаго на раны и смерть, или впавшаго въ какое иное несчастіе, и во всѣхъ этихъ случаяхъ стройно и настойчиво защищающаго свою B. судьбу. Оставь мнѣ и другую, которая бы, опять, подражала человѣку среди мирной и не напряженной, а произвольной его дѣятельности, когда онъ убѣждаетъ и проситъ — либо Бога, посредствомъ молитвы, либо человѣка, посредствомъ наставленія и увѣщанія, — когда бываетъ внимателенъ къ прошенію, наставленію и убѣжденіямъ другаго и свою внимательность, по силѣ разумѣнія, оправдываетъ дѣломъ, C. когда онъ не кичится, но во всемъ этомъ поступаетъ разсудительно и мѣрно и довольствуется случайностями. Эти-то двѣ гармоніи — напряженности и произвола, людей несчастныхъ и счастливыхъ, разсудительныхъ и мужественныхъ, — эти двѣ оставь мнѣ гармоніи, наилучшимъ образомъ подражающія голосу. — Но ты приказываешь оставить именно тѣ, сказалъ онъ, о которыхъ я сейчасъ говорилъ. — Слѣдственно многострунность-то и всегармоничность въ пѣсняхъ и мелодіяхъ намъ не понадобятся, продолжалъ я. — Мнѣ кажется, нѣтъ, отвѣчалъ онъ. — Поэтому мы не будемъ содержать тѣхъ мастеровъ, которые дѣлаютъ тригоны, пиктиды и всѣ D. многострунные и многогармоничные инструменты^[60]? — Кажется, не будемъ. — Ну, а дѣлателей флейтъ и флейщиковъ примешь ли ты въ городъ? вѣдь вся эта многострунность и всегармоничность не есть ли подражаніе флейтѣ^[61]? — Явно, сказалъ онъ. — Значитъ, для пользы города, тебѣ остаются лира и цитра, примолвилъ я; а пастухи въ полѣ будутъ употреблять свирѣль. — Наше разсужденіе приводитъ насъ именно къ этому, сказалъ онъ. — Такъ мы не дѣлаемъ E. ничего новаго, другъ мой, продолжалъ я, когда Аподлона и инструменты Аполлоновы предпочитаемъ Марсіасу и инструментамъ Марсіаса^[62]. — Да, ради Зевса, отвѣчалъ онъ, мнѣ кажется, ничего. — Вотъ же, клянусь собакою, сказалъ я, мы и не замѣтили, какъ очистили городъ, который прежде назвали роскошествующимъ. — Да вѣдь мы люди-то разсудительные, примолвилъ онъ. — Пусть, сказалъ я; но очистимъ и прочее. Вѣдь послѣ гармоній-то у насъ должна быть рѣчь о размѣрахъ, чтобы, то-есть, намъ не гоняться за размѣрами различными и движеніями (βάσις) разнообразными^[63], а узнать, которыя изъ нихъ приличны жизни добропорядочной и мужественной, и чтобы, узнавъ ихъ, 400. заставить принаровлять стопу и мелодію къ извѣстнымъ словамъ, а не слова къ стопѣ и мелодіи. Итакъ — твое дѣло сказать, какіе бываютъ размѣры, какъ прежде сказалъ ты о гармоніяхъ. — Но клянусь Зевсомъ, что этого сказать я не могу. Слѣдуя правиламъ, пожалуй, скажу, что есть три рода размѣровъ^[64], изъ которыхъ сплетаются движенія, подобно четыремъ^[65] звукамъ, изъ которыхъ образуются всѣ гармоніи: но какой жизни подражаетъ который изъ нихъ, B. сказать не въ состояніи. — Ну такъ посовѣтуемся и съ Дамономъ^[66], которыя движенія свойственны низости, дерзости, бѣшенству и другому злу, и которые размѣры надобно оставить для противныхъ тому чувствованій. Кажется, я слыхалъ, хоть и неясно, что онъ упоминаетъ о какомъ-то размѣрѣ сложномъ браннозвучномъ, который называетъ то героическимъ, то дактилемъ, только не знаю, какъ составляетъ его и сообщаетъ ему одинакій характеръ съ высшимъ и низшимъ тономъ, когда онъ дѣлается короткимъ и долгимъ. Упоминается у него также, кажется, о ямбѣ и о какомъ-то другомъ — трохеѣ, и опредѣляется ихъ долгота и C. краткость. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ движеніе стопы онъ, помнится, не менѣе порицаетъ и хвалитъ, какъ и самые размѣры, либо даже то и другое. Опредѣленно сказать объ этомъ не могу. Впрочемъ тутъ, какъ выше замѣчено, надобно сослаться на Дамона; потому что въ краткой рѣчи раскрыть это невозможно. Или ты думаешь иначе? — Не иначе, клянусь Зевсомъ. — А то-то можешь ли объяснить, что благоприличіе и неблагоприличіе слѣдуютъ благоразмѣренности и неблагоразмѣренности^[67]? — Почему не такъ? — Вѣдь, что касается до благоразмѣренности и D. неблагоразмѣренности, то первая подражаетъ хорошей рѣчи, а вторая противной; то же самое о гармоничности и негармоничности, если только размѣръ и гармонія, какъ выше положено, должны сообразоваться съ словомъ, а не слово — съ ними. — Да, ужъ конечно, имъ слѣдуетъ сообразоваться съ словомъ, сказалъ онъ. — Но образъ рѣчи и рѣчь? спросилъ я, — не сообразуются ли они съ нравомъ души? — Какъ не сообразоваться? — А съ рѣчью все прочее? — Да. — Стало-быть, и хорошій подборъ словъ, и гармоничность, и благоприличіе, и благоразмѣренность сообразуются съ благонравіемъ; E. благонравіе же у насъ — не недостатокъ ума, не простосердечіе въ смыслѣ ласки^[68], а дѣйствительно доброе и прекрасное свойство сердца со стороны нравственной. — Безъ сомнѣнія, сказалъ онъ. — Такъ не должны ли юноши стремиться къ этому во всемъ, если хотятъ дѣлать свое дѣло^[69]? — Конечно должны. — Этимъ-то вѣдь все отпечатлѣвается 401. и въ живописи, и въ каждомъ художествѣ; это всегда есть и въ тканьѣ, и въ раскрашиваніи, и въ постройкѣ дома, и въ отдѣлкѣ всякой рухляди, даже въ природѣ тѣлъ и растеній: благоприличіе и неблагоприличіе имѣетъ мѣсто вездѣ. И неблагоприличіе, неблагоразмѣренность, негармоничность суть сестры злословія и злонравія; а противныя свойства сродны противному, бываютъ сестрами, или подражаніями разсудительности и добраго нрава. — Совершенно справедливо, сказалъ онъ. —

B.Но только ли поэтовъ должны мы ограничивать и принуждать къ тому, чтобы въ своихъ стихотвореніяхъ представляли они образы благонравія, либо ужъ и не писали бы у насъ, или требовать, чтобы и другіе мастера ни на живописныхъ картинахъ, ни на зданіяхъ, ни на какой иной художественной вещи не изображали ничего безнравственнаго, постыднаго, низкаго и непристойнаго; а кто не можетъ не дѣлать этого, тому не позволять работать у насъ, чтобы наши стражи, питаясь образами зла, будто дурною C. травою, и каждый день собирая себѣ въ пищу постепенно многое отъ многихъ предметовъ, незамѣтно не скопили въ своей душѣ одного великаго зла? Не такихъ ли надобно искать художниковъ, которые могутъ благородно изслѣдывать природу прекраснаго и благопристойнаго, чтобы юноши, живя будто въ какомъ здоровомъ мѣстѣ, получали пользу отъ всего, что ни приражается добраго къ ихъ зрѣнію или слуху, несясь подобно вѣтерку, навѣвающему здоровье D. отъ цѣлебныхъ мѣстъ, и незамѣтно, съ самаго дѣтства, приводя ихъ къ подобію, содружеству и согласію съ прекраснымъ словомъ? — Да, питаться такимъ образомъ было бы весьма хорошо, сказалъ онъ. — Поэтому-то, Главконъ, продолжалъ я, главнѣйшая пища не заключается ли въ музыкѣ, такъ какъ риѳмъ и гармонія особенно внѣдряются въ душу, весьма сильно трогаютъ ее и дѣлаютъ благопристойною, если кто питается правильно, а когда нѣтъ, — E. выходитъ противное? Притомъ воспитанный этимъ понадлежащему живо чувствуетъ, какъ скоро что упущено, или неловко отдѣлано, или нехорошо произведено. Бывъ расположенъ къ справедливому негодованію, онъ хвалитъ прекрасное, съ радостію принимаетъ его въ душу и, питаясь имъ, становится честнымъ и добрымъ человѣкомъ, а 402. постыдное дѣло порицаетъ и ненавидитъ отъ самой юности, прежде чѣмъ можетъ дать себѣ въ томъ отчетъ. Когда же потомъ представляется причина, — съ любовію объемлетъ ее, какъ знакомую, — особенно тотъ, кто получилъ подобное воспитаніе. — Да, мнѣ кажется, сказалъ онъ, что въ музыкѣ есть для этого пища. — Слѣдовательно, какъ въ отношеніи къ грамотѣ, мы бываемъ достаточно свѣдущи тогда, когда извѣстны намъ тѣ не многія, но во все, что есть, входящія начала, и когда не презираемъ ихъ ни въ великомъ, ни въ маломъ, будто вещи, которыя не нужно B. знать, но стараемся вездѣ различать ихъ — въ той мысли, что не прежде можно сдѣлаться грамотнымъ, какъ получивъ такой навыкъ. — Правда. — Да и изображенія буквъ, если они отражаются либо въ водѣ, либо въ зеркалѣ, можемъ ли узнать, не узнавъ напередъ, посредствомъ того же искуства и старанія, что такое самыя буквы? — Безъ всякаго сомнѣнія, не можемъ. — Не такъ же ли, ради боговъ, и касательно предмета моей рѣчи? Сдѣлаемся ли мы музыкантами сами, либо сдѣлаемъ ли ими воспитываемыхъ C. нами стражей, прежде нежели узнаемъ виды разсудительности, мужества, благородства, величія и всего сроднаго имъ, равно какъ всего имъ противнаго и повсюду встрѣчающагося, — прежде нежели ощутимъ ихъ вездѣ, гдѣ они есть — либо вещественно, либо въ своихъ образахъ, и ни въ малыхъ вещахъ, ни въ великихъ не будемъ презирать ихъ, но признаемъ достойными того же искуства и старанія? — Совершенно необходимо, сказалъ онъ. — Еслибы въ чьей-будь D. душѣ, продолжалъ я, сошлись наилучшія черты нрава, и еслибы соотвѣтствующія имъ, согласныя съ ними, и имѣющія тотъ же характеръ, выступили на самое лице; то не прекраснѣйшее ли было бы это зрѣлище для всякаго способнаго созерцателя? — И очень. — А самое прекрасное есть самое любезное. — Какъ же иначе? — И вѣдь такихъ-то особенно людей можетъ любить музыкантъ; а въ комъ нѣтъ этого согласія, того не можетъ. — Конечно не можетъ, примолвилъ онъ, когда оказывается недостатокъ въ душѣ; а E. когда въ тѣлѣ, — переноситъ и охотно любитъ. — Знаю, замѣтилъ я, что у тебя есть, или былъ такой любимецъ, и соглашаюсь съ тобою; но скажи-ка мнѣ вотъ что: между разсудительностію и чрезмѣрною страстію бываетъ ли какое-нибудь общеніе? — Что за общеніе, когда страсть сводитъ съ ума не менѣе, чѣмъ скорбь? — А между ею и иною 403. добродѣтелью? — Никакого. — Ну, а между буйствомъ и распутствомъ? — Всего болѣе. — Но можешь ли поименовать страсть сильнѣе и живѣе чувственной любви? — Не могу, отвѣчалъ онъ; да не представляю и неистовѣе ея. — Вѣдь правильная-то любовь обыкновенно любитъ благонравное и прекрасное разсудительно и музыкально? — Конечно, сказалъ онъ. — Слѣдовательно, къ правильной любви не должно относить ничего неистоваго и сроднаго съ распутствомъ? — B. Не должно. — Стало-быть, не должно относить къ ней и той страсти^[70]: любители и любимцы, любящіе и любимые правильно не должны имѣть общенія съ нею. — Да, клянусь Зевсомъ, Сократъ, не должно относить. — Итакъ, въ учреждаемомъ городѣ ты, вѣроятно, постановишь такой законъ: любителю должно любить своего любимца, обращаться съ нимъ и прикасаться къ нему, какъ къ сыну, ради прекраснаго, которое онъ внушаетъ, — вообще бесѣдовать съ предметомъ своего попеченія такъ, чтобы отнюдь не казалось, будто онъ простираетъ свои желанія далѣе этого. Въ противномъ случаѣ онъ подвергается порицанію, какъ невѣжда C. въ музыкѣ и красотѣ. — Правда, сказалъ онъ. — Ну что? не кажется ли и тебѣ, что здѣсь конецъ нашей рѣчи о музыкѣ^[71]? Вѣдь гдѣ надлежало ей окончиться, тамъ она и окончилась. Музыка чѣмъ должна кончить, какъ не любовію къ прекрасному? — Согласенъ, сказалъ онъ. —

Послѣ музыки-то уже надобно воспитывать юношей гимнастикою^[72]. — Почему не такъ. — Вѣдь и это воспитаніе должно быть тщательно даваемо имъ во всю жизнь, съ самаго ихъ D. дѣтства. А состоитъ оно, какъ я думаю, въ чемъ-то такомъ: — впрочемъ, смотри и ты; вѣдь мнѣ не представляется, что у кого хорошо тѣло, у того оно собственною силою образуетъ добрую душу; напротивъ, я думаю, что добрая душа собственною силою доставляетъ возможно наилучшее тѣло. А тебѣ какъ представляется? — И мнѣ такъ же, отвѣчалъ онъ. — Стало-быть, если, достаточно раскрывъ мышленіе, мы передадимъ ему попеченіе о тѣлѣ, а сами, для избѣжанія E. многословія, постановимъ нѣсколько типовъ^[73]; то не правильно ли поступимъ? — Безъ сомнѣнія, правильно. — Вѣдь мы уже сказали, что отъ пьянства стражи должны воздерживаться; потому что напиться и не знать, гдѣ находишься, можетъ быть простительнѣе всякому, чѣмъ стражу. — Да, смѣшно, когда стража-то надобно караулить, примолвилъ онъ. — Но что скажемъ еще о пищѣ? Вѣдь эти люди — борцы, подвизающіеся на великомъ поприщѣ^[74]; не правда ли? — Да. — Такъ не будетъ ли приличенъ имъ образъ жизни 404. подвижниковъ? — Можетъ быть. — Но этотъ образъ жизни какъ-то сонливъ и для здоровья опасенъ, сказалъ я. Развѣ не видишь, что подвижники просыпаютъ свою жизнь и, если хоть немного отступаютъ отъ принятаго правила, непремѣнно подвергаются великимъ и сильнымъ болѣзнямъ? — Вижу. — Стало-быть, военнымъ борцамъ, сказалъ я, нужно какое-нибудь лучшее подвижничество; по крайней мѣрѣ имъ, какъ собакамъ, необходимо бодрствовать, сколько возможно острѣе видѣть и слышать и, часто во время войны B. употребляя перемѣнную воду и пищу, перенося зной и холодъ, имѣть довольно крѣпости для сохраненія здоровья. — Мнѣ кажется. — Такъ наилучшая гимнастика не есть ли подруга той простой музыки, о которой мы недавно разсуждали? — Какую разумѣешь ты? — Простая и настоящая гимнастика, думаю, есть особенно военная. — Какъ это? — Да это всякій можетъ узнать и отъ Омира, сказалъ я: тебѣ вѣдь извѣстно, что въ военное время онъ кормитъ своихъ героевъ не рыбою, хотя это было близъ моря, у C. Геллеспонта, и не варенымъ мясомъ, а только жаренымъ, которое для воиновъ особенно удобно, потому что вездѣ, какъ говорится, имѣть подъ руками огонь гораздо удобнѣе, чѣмъ возить съ собою посуду. — И очень. — Омиръ кажется, нигдѣ не упоминаетъ и о лакомствахъ. Впрочемъ, это-то знаютъ и другіе подвижники; то-есть, кто хочетъ быть здоровъ тѣломъ, тотъ долженъ воздерживаться отъ всего подобнаго. — Да и справедливо, сказалъ онъ; знаютъ и воздерживаются. — Если же это кажется тебѣ D. справедливымъ, другъ мой; то ты, вѣроятно, не хвалишь сиракузскаго стола и сицилійскаго разнообразія кушаньевъ^[75]. — Не думаю хвалить. — Слѣдовательно, порицаешь и коринѳскую дѣвицу^[76], что она любитъ мужчинъ, обѣщающихъ много тѣлесности. — Безъ сомнѣнія. — И кажущуюся пріятность аттическихъ лакомствъ^[77]? — Необходимо. — Потому что всякую этого рода пищу и такую діэту мы справедливо можемъ уподобить мелодіи и пѣсни, въ которой сходятся всѣ гармоніи и риѳмы^[78]. — Какъ не уподобить? — E. И если тамъ разнообразіе есть мать распутства, то здѣсь оно — источникъ болѣзней. Напротивъ, простота въ музыкѣ водворяетъ въ душу разсудительность, а простота въ гимнастикѣ сообщаетъ тѣлу здоровье. — Весьма справедливо, сказалъ онъ. — Когда же въ городѣ распространяются развратъ и болѣзни; тогда не открывается ли въ 405. немъ множества судилищь и врачебницъ? не пріобрѣтаютъ ли уваженія судебное и врачебное искуство? тогда не стараются ли заниматься ими и многіе люди благородные? — Да, какъ не быть этому? — Слѣдовательно, что примешь ты за яснѣйшій признакъ худаго и постыднаго воспитанія въ городѣ — какъ не то, что не одинъ черный народъ и низшіе ремесленники, но и люди, прикидывающіеся воспитанными по правиламъ людей благородныхъ, имѣютъ нужду въ ученѣйшихъ врачахъ и судьяхъ? Развѣ не стыдъ и не B. великій признакъ невѣжества — поставить себя въ необходимость пользоваться справедливостію, навязанною другими, будто господами и судьями, за неимѣніемъ собственныхъ? — Конечно, всего постыднѣе, отвѣчалъ онъ. — А не кажется ли тебѣ, сказалъ я, что и того постыднѣе, когда кто нетолько тратитъ большую часть своей жизни въ судахъ, то защищаясь, то нападая, но еще, по незнанію хорошаго, почитаетъ пищею тщеславія именно то, что онъ искусенъ въ нанесеніи обиды и способенъ ко всякой изворотливости, C. что разсматривая всѣ исходы дѣла, онъ разными уловками можетъ отвратить^[79] отъ себя наказаніе, — и все это для вещей маловажныхъ, ничего нестоющихъ, забывая, восколько похвальнѣе и лучше провождать жизнь такъ, чтобы не имѣть никакой надобности въ дремлющемъ судьѣ^[80]? — Да, это-то еще болѣе постыдно, чѣмъ прежнее, сказалъ онъ. — Равнымъ образомъ имѣть нужду во врачебномъ искуствѣ, не для ранъ и не для какихъ-нибудь болѣзней, производимыхъ D. временами года, а для нашего бездѣйствія и упомянутой діэты, которая начиняетъ насъ, будто болото, жидкостями и парами, и заставляетъ почтенныхъ асклепіадовъ — давать болѣзнямъ имена флюса и катарры, не кажется ли тебѣ постыднымъ? — И конечно, отвѣчалъ онъ; эти названія болѣзней, въ самомъ дѣлѣ, новы и странны. — Во времена Асклепія такихъ, какъ мнѣ кажется, не бывало, примолвилъ я: основываю свою догадку на томъ, что его сыновья^[81] подъ Троею не порицали Гекамеды, когда E. раненому Эврипилу она дала выпить прамнійскаго вина^[82], посыпавъ его изобильно мукою и наскобливъ на него сыру, что, повидимому, должно было произвесть воспаленіе. Не бранили они также за леченіе и Патрокла. — Между 406. тѣмъ это питье для человѣка въ такомъ положеніи дѣйствительно-таки странно, сказалъ онъ. — Не странно, если вспомнишь, замѣтилъ я, что до появленія Иродика^[83], у асклепіадовъ не было педагогики болѣзней въ смыслѣ нынѣшняго врачебнаго искуства. Иродикъ былъ учредитель гимназіи и, по случаю своей болѣзни, смѣшавъ гимнастику съ врачебнымъ искуствомъ, сперва жестоко мучилъ самого B. себя, а потомъ и многихъ другихъ. — Какъ же это? спросилъ онъ. — Сдѣлавъ свою смерть долговременною, отвѣчалъ я. Слѣдя, то-есть, за болѣзнью^[84], которая была смертельна, онъ хотя и не могъ, думаю, вылечить себя; однакожъ ничѣмъ не занимаясь и лечась всю жизнь, жилъ въ мученіяхъ, какъ бы не отступить отъ принятой діэты, и подъ руководствомъ мудрости борясь съ смертію, дожилъ до позднихъ лѣтъ. — Такъ прекрасную же получилъ онъ награду C. за свое искуство^[85], сказалъ Главконъ. — Какую слѣдовало получить тому, примолвилъ я, кто не зналъ, что Асклепій не показалъ потомкамъ такого леченія — не по невѣденію или неопытности, а сознавая, что на каждаго человѣка, управляющагося хорошими законами, возложена въ городѣ какая-нибудь должность, и что никому нѣтъ времени такъ лечиться, чтобы хворать во всю жизнь. Это — смѣшно сказать — оправдывается на мастеровыхъ; а между людьми богатыми и повидимому счастливыми мы не замѣчаемъ подобнаго D. явленія. — Какимъ образомъ? спросилъ онъ. — Если заболѣваетъ плотникъ, отвѣчалъ я, то проситъ у врача лекарства и, выпивъ его, либо изблевываетъ болѣзнь, либо очищается отъ ней низомъ, либо, для избавленія себя, пользуется прижиганіемъ и надсѣченіемъ; а когда станутъ предписывать ему долговременную діэту, обвязывать его голову мягкими повязками^[86] и такъ далѣе, — онъ тотчасъ говоритъ, что ему хворать некогда и нѣтъ пользы жить, обращая вниманіе на болѣзнь и не заботясь о настоятельной работѣ. Послѣ сего, распрощавшись съ такимъ врачемъ, E. онъ обращается къ обыкновенной своей діэтѣ, выздоравливаетъ и живетъ, занимаясь своимъ дѣломъ; если же тѣло не въ силахъ перенесть болѣзнь, — умираетъ и оставляетъ всѣ дѣла. — Съ подобными людьми врачебное искуство такъ и должно обходиться, сказалъ онъ. — Не потому ли, спросилъ я, что у нихъ были дѣла, которыхъ если не дѣлать имъ, то и жить не для чего? — Очевидно, отвѣчалъ онъ. — Но вотъ богатый, какъ мы сказали, не имѣетъ такого 407. настоятельнаго дѣла, воздерживаясь отъ котораго, онъ считалъ бы и жизнь не въ жизнь. — Да говорятъ, что такъ. — Вѣдь ты не слушаешь^[87] Фокилида, когда онъ говоритъ, что у кого уже есть хлѣбъ, тотъ долженъ еще выработать добродѣтель. — Добродѣтель, мнѣ кажется, даже прежде, сказалъ онъ. — Не будемъ спорить объ этомъ съ Фокилидомъ, продолжалъ я, но постараемся прояснить для самихъ себя, долженъ ли богатый человѣкъ заботиться о добродѣтели, чтобы, безъ заботливости о ней, жизнь была не въ жизнь, B. или протягиваніе болѣзни, отвлекающее внимательность плотническаго и всякаго другаго искуства, богатому не препятствуетъ исполнять предписаніе Фокилида^[88]. — О, клянусь Зевсомъ, сказалъ онъ, — та излишняя заботливость о тѣлѣ, выступающая изъ предѣловъ гимнастики, почти всего болѣе препятствуетъ этому: она неудобна ни для управленія хозяйствомъ, ни для занятій воина, ни для поставленныхъ въ городѣ властей, особенно же досадительна для всякихъ C. наукъ, для внимательнаго размышленія съ самимъ собою, возбуждая опасеніе, какъ бы не произошло напряженія и круженія головы, и причину этого находя въ философіи; такъ что гдѣ та заботливость есть, тамъ исполненіе и проявленіе добродѣтели совершенно невозможно; ибо ею всегда возбуждается мысль, что ты боленъ, при ней никогда не перестаешь жаловаться на тѣлесныя страданія. — Итакъ не скажемъ ли, что этою-то мыслію водился и Асклепій, когда людямъ, по природѣ и образу жизни, тѣлесно D. здоровымъ, и только носящимъ въ себѣ какую-нибудь болѣзнь мѣстную, указывалъ такое врачебное искуство, которое изгоняетъ недуги лекарствами, либо надсѣченіями, предписывая вмѣстѣ съ тѣмъ обыкновенную діэту, чтобы не повредить дѣламъ общества, а тѣла, внутренно и всецѣло пораженныя болѣзнію, не рѣшался исчерпывать и наливать понемногу, чтобы доставить человѣку долгую и несчастную жизнь и произвести отъ него, какъ надобно думать, E. другое такое же поколѣніе; напротивъ, кто назначеннаго природою періода прожить не можетъ, того, какъ человѣка, неполезнаго ни себѣ самому, ни городу, положилъ и нелѣчить? — По твоему мнѣнію, Асклепій былъ политикъ, сказалъ онъ. — Очевидно, примолвилъ я. Это могли бы доказать и сыновья его. Развѣ не видишь, что подъ Троею 408. они и хороши были въ сраженіи, и владѣли, какъ я говорю, искуствомъ врачеванія? Развѣ не помнишь, что изъ раны, которую Пандаръ нанесъ Менелаю, —

Они выжали кровь и потомъ приложили пригодныя травы^[89]?

‎А что надлежало ѣсть или пить, — предписывали не больше, какъ и Эврипилу, — въ той мысли, что для мужей, которые до полученія ранъ были здоровы и по діэтѣ воздержны довольно и однихъ лекарствъ, хотя, еслибы случилось, B. тотчасъ же пили они искуственно составленный напитокъ. Напротивъ, жить больному по природѣ и невоздержному не почиталось полезнымъ ни у нихъ, ни у другихъ; для такихъ людей не должно̀ быть искуства, такихъ не надобно лечить, хотя бы они были богаче Мидаса^[90]. — Ты слишкомъ превозносишь сыновей Асклепія, сказалъ онъ. — Слѣдуетъ, отвѣчалъ я, — хотя трагики и Пиндаръ^[91] не вѣрятъ намъ: называя Асклепія сыномъ Аполлона, они говорятъ, что C. убѣжденный золотомъ, Асклепій исцѣлилъ одного едва не умершаго богача и за то пораженъ былъ громомъ. Мы, какъ объяснили выше, не послушаемъ ихъ ни въ томъ, ни въ другомъ, но скажемъ, что если онъ былъ божій, то не корыстолюбивъ, а когда корыстолюбивъ, то не божій. — Это-то совершенно справедливо, примолвилъ онъ. Но что скажешь, Сократъ, вотъ о чемъ: городъ не долженъ ли пріобрѣсти себѣ добрыхъ врачей? а добрыми врачами могли бы быть вѣроятно тѣ, которые имѣли бы на своихъ рукахъ множество и здоровыхъ и больныхъ; равно какъ и судьи D. имѣютъ дѣло съ различными природами. — Безъ сомнѣнія, нужны добрые, сказалъ я; но знаешь ли, кто представляется мнѣ такимъ? — Да, если скажешь, отвѣчалъ онъ. — Постараюсь, примолвилъ я; только однимъ и тѣмъ же выраженіемъ ты спрашиваешь меня не объ одномъ и томъ же предметѣ. — Какъ? сказалъ онъ. — Врачи сдѣлаются совершеннѣйшими, продолжалъ я, если, начавъ съ дѣтства, будутъ нетолько изучать свое искуство, но и заниматься E. весьма многими и очень худыми тѣлами, да и сами на себѣ переиспытаютъ всѣ болѣзни и по природѣ окажутся неслишкомъ здоровыми; потому что тѣло лечатъ они, думаю, не тѣломъ — иначе тѣла не позволили бы себѣ когда-либо быть и дѣлаться худыми, — но тѣло душою, которая, будучи или сдѣлавшись худою, не можетъ хорошо пользовать что-нибудь.^[92] — Справедливо, сказалъ онъ. — Напротивъ судья, другъ мой, душою начальствуетъ надъ душою: 409. поэтому ей непозволительно съ юныхъ лѣтъ воспитываться и обращаться съ душами развратными и переиспытывать всѣ роды пороковъ, чтобы по своимъ собственнымъ проницательно угадывать пороки другихъ, какъ по тѣлу угадываютъ болѣзни; но каждая съ-молоду должна развиться невинною и незапятнанною дурными привычками, если надобно ей сдѣлаться прекрасною и доброю и судить о справедливомъ здраво. Потому-то юноши добронравные кажутся и простодушными, легко подчиняющимися B. обману со стороны порочныхъ, что не знаютъ примѣровъ, подобострастныхъ примѣрамъ лукавцевъ. — Въ самомъ дѣлѣ, они много терпятъ отъ этого, сказалъ онъ. — И вотъ почему добрымъ судьею, продолжалъ я, долженъ быть не юноша, а старецъ, пріобрѣтшій позднее знаніе о томъ, какова бываетъ несправедливость, и ощутившій ее, не какъ собственную — въ своей душѣ, а какъ чужую, чрезъ долговременное обращеніе съ душами другихъ и чрезъ наблюденіе, каково по природѣ зло, пользуясь, то-есть, C. знаніемъ, а не собственною опытностію. — Да, такой судья, вѣроятно, былъ бы благоразумнѣйшимъ человѣкомъ, сказалъ онъ. — И добрымъ, о какомъ ты спрашивалъ^[93], замѣтилъ я. Вѣдь имѣющій добрую душу добръ: напротивъ тотъ, человѣкъ бойкій и склонный подозрѣвать зло, — тотъ, почитающій себя способнымъ и мудрымъ и надѣлавшій самъ много несправедливостей, обращаясь съ подобными, представляется искусно осторожнымъ, потому что смотритъ на собственные примѣры; а сближаясь съ людьми добрыми и D. старѣйшими, тотчасъ является онъ глупымъ, потому что несовременному не довѣряетъ и, не имѣя въ себѣ примѣровъ благонравія, незнакомъ съ нимъ. Между тѣмъ, встрѣчаясь болѣе съ порочными, нежели съ честными, онъ и себѣ и другимъ кажется болѣе мудрецомъ, нежели невѣждою. — Это, безъ сомнѣнія, справедливо, сказалъ онъ. — Итакъ въ судьѣ, примолвилъ я, надобно искать не такой доброты и мудрости, а первой; потому что лукавство еще не можетъ знать ни добродѣтели, ни себя: напротивъ, добродѣтель, вмѣстѣ съ воспитаніемъ природы, время отъ времени E. пріобрѣтаетъ познаніе и о себѣ, и о лукавствѣ. Такимъ образомъ, судьею бываетъ, какъ мнѣ кажется, не злой человѣкъ, а мудрецъ. — И мнѣ тоже кажется, сказалъ онъ. — Поэтому съ судебнымъ знаніемъ не учредишь ли ты въ городѣ и врачебнаго искуства, какимъ мы поняли его, чтобы, то-есть, гражданамъ, пользующимся благосостояніемъ тѣлеснымъ и душевнымъ, они служили у тебя, а другимъ — 410. нѣтъ, — чтобы такихъ по тѣлу оставляли умереть, а дурныхъ и неисцѣлимыхъ по душѣ умерщвляли сами? — Да, это должно казаться весьма хорошимъ и для нихъ самихъ, и для города, сказалъ онъ. — А юноши-то, продолжалъ я, занимаясь тою простою музыкою, которая, говорили мы, раждаетъ разсудительность, очевидно, будутъ остерегаться у тебя, какъ бы не понадобилось имъ имѣть дѣло съ судебнымъ знаніемъ. — Какже, сказалъ онъ. — Не по тѣмъ же ли слѣдамъ преслѣдуя гимнастику, любитель музыки будетъ также B. стараться, если захочетъ, чтобы, безъ крайней необходимости, не нуждаться и во врачебномъ искуствѣ? — Мнѣ кажется. — Вѣдь самыя гимнастическія упражненія и труды будетъ онъ предпринимать, смотря больше на раздражительную^[94] сторону своей природы, какъ бы возбудить ее, чѣмъ на силу, — не то, что иные бойцы — ѣдятъ и трудятся для крѣпости. — Весьма справедливо, сказалъ онъ. — Да и введшіе въ воспитаніе C. музыку и гимнастику не для того ввели ихъ, Главконъ, чтобы, какъ нѣкоторые думаютъ, однимъ изъ этихъ упражненій образовать тѣло, другимъ душу? — Для чего же, болѣе? сказалъ онъ. — То и другое ввели они, должно быть, особенно для души, отвѣчалъ я. — Какъ это? — Не замѣчаешь ли ты, сказалъ я, каковы, по самой душѣ, тѣ, которые всю жизнь занимаются гимнастикою, не касаясь музыки, или каково расположеніе другихъ, занимающихся D. противнымъ тому? — О чемъ хочешь ты сказать? спросилъ онъ. — О грубости и жестокости, отвѣчалъ я, и наоборотъ — о нѣжности и тихости. — Да, я замѣчаю, примолвилъ онъ, что неумѣренно занимающіеся гимнастикою выходятъ грубѣе надлежащаго, а неумѣренные въ музыкѣ бываютъ нѣжнѣе того, чѣмъ сколько это нужно имъ. — Но грубое, сказалъ я, поддерживаетъ раздражительную природу, которая, бывъ правильно воспитываема, дѣлается мужествомъ, а развиваемая болѣе надлежащаго, обыкновенно превращается E. въ жестокость и вздорчивость. — Мнѣ кажется, сказалъ онъ. — Что же? тихость не есть ли свойство философской природы? и если она простирается слишкомъ далеко, то дѣлается нѣжнѣе надлежащаго, а воспитываемая хорошо, бываетъ кротка и благонравна. — Такъ. — И стражи, говоримъ мы, должны имѣть ту и другую природу. — Конечно. — Такъ не должны ли эти природы быть соглашены одна съ другою? — Какъ не должны? — И душа человѣка, 411. въ которомъ онѣ соглашены, есть душа разсудительная и мужественная. — Конечно. — А въ комъ не соглашены, — трусливая и грубая. — И очень. — Итакъ пусть кто-нибудь позволитъ своей душѣ обворожаться музыкою, и чрезъ уши, какъ чрезъ каналъ, вливаетъ въ нее недавно упомянутые нами сладкіе, нѣжные и жалобные звуки гармоніи, и пусть эти мягкіе звуки пѣсни увеселяютъ его во всю жизнь: сперва, если у него было сколько-нибудь раздражительности, онъ умягчаетъ ее, какъ желѣзо, и безполезное, B. жосткое превращаетъ въ полезное; потомъ, не переставая позволять ей это и долѣе, но чаруя ее, онъ растопляетъ ея чувство и перегоняетъ до тѣхъ поръ, пока не вытопитъ изъ него сердечнаго жара (θυμόν) не изсѣчетъ изъ души какбы нервовъ и не сдѣлаетъ воина изнѣженнымъ. — Безъ сомнѣнія, сказалъ онъ. — Если и съ самаго начала онъ получилъ природу безъ сердечной горячности, продолжалъ я, то выйдетъ такимъ скоро; а когда природа его была горяча, — ослабитъ ея жаръ и сдѣлаетъ ее удобовозбуждаемою, скоро раздражающеюся и охладѣвающею отъ причинъ ничтожныхъ. Такимъ образомъ, вмѣсто C. сердечнаго жара, исполнившись чувствомъ недовольства, люди становятся желчны и вздорчивы. — Именно такъ. — Что жъ? а еслибы кто, напротивъ, много занимался гимнастикою и слишкомъ пировалъ^[95], не касаясь музыки и философіи? Имѣя здоровое тѣло, не исполнится ли онъ сперва надменностію и юношескимъ жаромъ и несдѣлается ли мужественнѣе самого себя? — Ужъ конечно. — Но что потомъ? Такъ какъ онъ не дѣлаетъ ничего другаго, не раздѣляетъ D. времени ни съ какою музою; то душа его, еслибы въ ней и была какая любознательность, не наслаждаясь ни ученіемъ, ни изслѣдованіемъ какого-либо предмета, не занимаясь ни словомъ, ни иною музыкою, становится слабою, глухою и слѣпою; потому что она и не возбуждается, и не питается, и не очищаетъ чувствъ своихъ. — Такъ, сказалъ онъ. — Вотъ же я и полагаю, что такой человѣкъ есть ненавистникъ слова и врагъ музъ; для убѣжденія, онъ не пользуется словами, но при всякомъ случаѣ, подобно E. звѣрю, развѣдывается насиліемъ и жестокостію, и проводитъ жизнь въ невѣжествѣ и дикости, сопровождаемой нестроеніемъ и непріятными явленіями. — Это совершенно справедливо, примолвилъ онъ. — Итакъ, ради этихъ-то, вѣроятно, двухъ крайностей, какой-то богъ, сказалъ бы я, даровалъ людямъ и два искуства: музыку и гимнастику, — даровалъ, то-есть, для раздражительной и философской природы, а не для души и тѣла. Послѣдняго касаются они развѣ мимоходомъ, прямо же относятся къ первой, чтобы обѣ эти природы ея, чрезъ напряженіе и ослабленіе 412. до надлежащей степени, приходили къ взаимному согласію. — Въ самомъ дѣлѣ, вѣроятно, сказалъ онъ. — Поэтому, кто превосходно соединяетъ гимнастику съ музыкою и весьма мѣрно прилагаетъ ихъ къ душѣ; того мы по всей справедливости можемъ называть человѣкомъ совершенно музыкальнымъ и гораздо лучше настроеннымъ, чѣмъ тотъ, кто умѣетъ подстроить одну струну подъ другую. — Конечно должно быть такъ, Сократъ, примолвилъ онъ. — Но не то же ли и въ городѣ, Главконъ? Не будетъ ли нуженъ намъ всегда именно такой начальникъ, если Государство хочетъ соблюстись? — Точно, будетъ нуженъ, — и притомъ B. всего болѣе. —

Пусть же типы ученія и воспитанія будутъ таковы; но что сказать о пляскахъ этихъ людей, о звѣроловствѣ, псовой охотѣ, голотѣлыхъ бояхъ и конскихъ ристалищахъ? Впрочемъ, почти ужъ очевидно, что послѣднія должны быть сообразны съ первыми, и тогда опредѣлятся безъ труда. — Можетъ быть, и безъ труда, примолвилъ онъ. — Положимъ, сказалъ я. Но послѣ этого-то, что̀ еще предстоитъ изслѣдовать намъ? Не то ли, кому начальствовать, и кому быть подъ начальствомъ? — Какже. — Не явно ли, что C. начальниками должны быть старшіе, а подъ начальствомъ — младшіе? — Явно. — И что отличнѣйшіе изъ нихъ? — И это явно. — Но отличнѣйшіе изъ земледѣльцевъ не суть ли самые лучшіе знатоки земледѣлія? — Да. — А такъ какъ теперь они должны бытъ и отличнѣйшими стражами, то не слѣдуетъ ли имъ также превосходно знать и обязанности стражей города? — Да. — Но для этого они должны быть благоразумны, сильны и, сверхъ того, благопопечительны о городѣ. D. — Правда. — Пещись же о немъ будетъ особенно тотъ, кто любитъ его. — Необходимо. — А любятъ по большой части то, въ отношеніи къ чему полезное находятъ полезнымъ для себя и чье благоденствіе почитаютъ залогомъ благоденствія частнаго; будь же иначе, — выдетъ противное. — Такъ, сказалъ онъ. — Стало-быть, изъ всѣхъ стражей, надобно избирать такихъ мужей, которые, по нашему наблюденію, оказывались бы во всю свою жизнь усердными ревнителями въ исполненіи дѣлъ, признаваемыхъ E. полезными для города, а что неполезно ему, того никакъ не хотѣли бы дѣлать. — Да, такіе и нужны, сказалъ онъ. — Такъ мнѣ кажется, надобно подстерегать ихъ во всѣхъ возрастахъ жизни, точно ли сохраняютъ они это правило и, не поддаваясь ни обольщенію, ни насилію, не изгоняютъ ли изъ своей души мнѣнія, что должно дѣлать все, въ отношеніи къ городу наилучшее. — О какомъ изгнаніи говоришь ты? Спросилъ онъ. — Это я скажу тебѣ, былъ мой отвѣтъ. Мнѣ кажется, что мнѣніе уходитъ изъ разсудка либо охотно, либо поневолѣ: охотно — мнѣніе ложное, когда человѣкъ переучивается, 413. а поневолѣ — всякое мнѣніе истинное. — Охотное изгнаніе мнѣнія я понимаю, сказалъ онъ, а невольное еще нужно понять. — Что? развѣ не такъ думаешь и ты, спросилъ я, что благъ люди лишаются поневолѣ, а золъ — охотно? Развѣ уклоненіе отъ истины — не зло, а храненіе ея — не благо? Или, держаться мнѣнія истиннаго развѣ не значитъ, думаешь, хранить истину? — Да, ты справедливо говоришь, замѣтилъ онъ; и я также полагаю, что мнѣнія истиннаго лишаются поневолѣ. — А не правда ли, что теряютъ его либо обокраденные, либо обольщенные, либо изнасилованные? — B. Я все еще не понимаю, сказалъ онъ. — Видно, моя рѣчь идетъ трагически^[96], примолвилъ я. Но вѣдь обокраденными я называю тѣхъ, которые переувѣрены и омрачены забвеніемъ; потому что послѣднихъ обкрадываетъ время, а первыхъ — гибельное слово. — Такъ. — Потомъ, — изнасилованными тѣхъ, которые вынуждены перемѣнить мнѣніе отъ какого-нибудь страданія, или мученія. — И это понятно, сказалъ онъ; ты говоришь справедливо. — А обольщенными и C. самъ ты, думаю, назвалъ бы тѣхъ, которые перемѣнили свое мнѣніе, бывъ либо обворожены удовольствіемъ, либо испуганы страхомъ. — Да, ужъ конечно, все обманывающее обольщаетъ, примолвилъ онъ. — Итакъ надобно изслѣдовать, какъ недавно было сказано, кто таковы — отличнѣйшіе хранители принятаго нами положенія, что должно совершать дѣла, представляющіяся во всякомъ случаѣ наилучшими для города; надобно, то-есть, поручить имъ занятія, и наблюдать за ними отъ самаго ихъ дѣтства, въ какомъ родѣ D. дѣлъ кто изъ нихъ забывчивъ и доступенъ обману, — и памятливаго, либо неудобообманываемаго избирать, а противнаго тому отвергать. Не правда ли? — Да. — Надобно также возлагать на нихъ труды, страданія и подвиги, и въ этомъ случаѣ опять подстерегать то же самое. — Справедливо, сказалъ онъ. — Надобно наконецъ, продолжалъ я, подвергать ихъ и третьяго рода испытанію, то-есть со стороны обольщенія. Какъ молодыхъ коней подводятъ подъ шумъ и гамъ, чтобы видѣть, пугливы ли они: такъ и молодыхъ людей нужно сближать съ чѣмъ-нибудь страшнымъ, и эти страшныя зрѣлища смѣнять потомъ удовольствіями, чтобы юную душу испытать гораздо болѣе, нежели золото E. огнемъ, благонравна ли она во всякомъ случаѣ и довольно ли недоступна для обольщеній, какъ добрый стражъ надъ собою и хранитель изученной ею музыки, показывающій себя во всѣхъ подобныхъ обстоятельствахъ ровнымъ и стройнымъ, — какимъ надлежитъ ему быть для пользы собственной и общественной. И кто, бывъ испытываемъ всегда — въ дѣтствѣ, въ юности и въ мужескомъ возрастѣ, оказался неукоризненнымъ; того надобно поставлять 414. начальникомъ и стражемъ города, тому должно воздавать почести при жизни и по смерти и назначать великія награды въ видѣ гробницъ и другихъ памятниковъ; а кто не таковъ, того слѣдуетъ отвергать. Говоря вообще, а не вчастности, прибавилъ я, таковымъ, кажется, должно быть, Главконъ, избраніе и постановленіе начальниковъ и стражей. — Почти то же представляется и мнѣ, сказалъ онъ. — Такъ не будетъ ли въ самомъ дѣлѣ весьма справедливо — называть ихъ стражами совершенными въ отношеніи и B. къ внѣшнимъ врагамъ, и къ домашнимъ друзьямъ, чтобы одни не захотѣли, а другіе не могли дѣлать зло, — юношей же, которымъ недавно дали мы наименованіе стражей, почитать помощниками и исполнителями ихъ предписаній? — Мнѣ кажется, сказалъ онъ. —

Итакъ, какое у насъ средство, когда мы лжемъ, продолжалъ я, убѣдить преимущественно самихъ начальниковъ, а не то, — прочихъ гражданъ, что въ числѣ необходимыхъ лжей, о которыхъ недавно^[97] мы говорили, находится одна C. благородная? — Какая это? спросилъ онъ. — Не ожидай ничего новаго, примолвилъ я: это — нѣчто финикійское^[98] нерѣдко случавшееся уже прежде, какъ говорятъ и увѣряютъ поэты; чего однакожъ у насъ не случалось, и что случится ли, — не знаю, а между тѣмъ требуетъ совершеннаго убѣжденія. — Какъ нерѣшительно говоришь ты! замѣтилъ онъ. — Но если скажу, примолвилъ я, — самъ увидишь, что D. моя нерѣшительность весьма основательна. — Говори же, не бойся, сказалъ онъ. — Сейчасъ говорю, только не знаю, какая нужна мнѣ смѣлость и какими выразиться словами. Я приступлю къ убѣжденію сперва самихъ начальниковъ и воиновъ, а потомъ и прочихъ гражданъ, что, получивъ отъ насъ воспитаніе и бывъ наставлены нами, они должны вообразить, что все это чувствовали и испытывали надъ собою, какбы сновидѣніе, на самомъ же дѣлѣ тогда формировались и воспитывались они въ нѣдрѣ земли, вмѣстѣ съ своимъ оружіемъ и прочими, тамъ же приготовлявшимися E. доспѣхами, и что, когда дѣло съ ними было совсѣмъ окончено, — мать земля произвела ихъ на свѣтъ. Поэтому о матери и кормилицѣ страны, въ которой живутъ, они должны теперь заботиться и защищать ее, если кто нападаетъ, а о всѣхъ другихъ гражданахъ мыслить, какъ о братьяхъ и земнородныхъ^[99]. — Недаромъ же давно стыдился ты говорить ложь, сказалъ онъ. — И стыдился очень естественно, 415. примолвилъ я; однакожъ выслушай и остальное въ баснѣ. Такъ вотъ всѣ вы въ городѣ — хоть и братья, скажемъ имъ мы, баснословы; но Богъ-образователь къ тѣмъ изъ васъ, которые способны начальствовать, при рожденіи примѣшалъ золота^[100], — отчего они очень драгоцѣнны (τιμιώτατοι), — къ другимъ, помощникамъ ихъ, — серебра, а къ земледѣльцамъ и прочимъ мастеровымъ — желѣза и мѣди. Такимъ образомъ, какъ родственники, всѣ вы раждаетесь весьма похожими на самихъ себя; и однакожъ изъ золота иногда происходитъ порода серебряная, а изъ серебра — золотая, какъ и все прочее — одно изъ другаго. Поэтому B. начальствующимъ Богъ прежде всего и особенно повелѣваетъ, чтобы стражи ни въ чемъ не были столь добрыми, и чтобы начальствующіе ничего такъ усердно не блюли, какъ порожденія, разсматривая, что̀ примѣшано къ душѣ каждаго изъ нихъ. Если такое порожденіе будетъ отчасти мѣдное, либо отчасти желѣзное; то никакъ не должны они имѣть къ нему C. снисхожденіе, но, воздавая надлежащую честь природѣ, должны отсылать его къ мастеровымъ, или къ земледѣльцамъ: а кто, напротивъ, произшедши отъ этихъ послѣднихъ, родился частію золотымъ, либо частію серебрянымъ, того съ честію возводили бы или въ стражи, или въ помощники; ибо есть предсказаніе, что городъ разрушится, если будетъ охраняемъ желѣзомъ или мѣдью^[101]. Такъ имѣешь ли ты какое-нибудь средство заставить ихъ вѣрить этой баснѣ? — Никакого, отвѣчалъ онъ, D. по крайней мѣрѣ что касается до самыхъ этихъ лицъ; но по отношенію къ ихъ сыновьямъ и потомкамъ, — къ людямъ послѣдующимъ, — дѣло другое. — Чтобы они болѣе заботились о городѣ и другъ о другѣ, сказалъ я; и это будетъ хорошо. Я почти понимаю, что̀ ты говоришь: слова твои выражаютъ то же, къ чему направлено само предсказаніе.

Вооруживъ этихъ земнородныхъ, мы выведемъ ихъ на свѣтъ подъ управленіемъ начальниковъ. Пришедши (въ общество людей), пусть они смотрятъ, въ какомъ мѣстѣ города имъ лучше расположиться лагеремъ, откуда бы можно было и E. удерживать домашнихъ, еслибы кто изъ нихъ не захотѣлъ повиноваться законамъ, и отражать внѣшнихъ, еслибы какой-нибудь непріятель напалъ на городъ, какъ волкъ на стадо. Избравъ же лагерное мѣсто и принесши, кому должно, жертвы, пусть они ставятъ палатки. Не такъ ли? — Такъ, сказалъ онъ. — И не такія ли, какія могли бы укрывать ихъ? — Какъ же не такія? вѣдь о жилищахъ, кажется, говоришь ты? прибавилъ онъ. — Да; и притомъ о военныхъ, 416. а не о промышленныхъ. — Но чѣмъ же отличаешь ты ихъ одни отъ другихъ? спросилъ онъ. — Постараюсь объяснить тебѣ это, сказалъ я. Должно бытъ, всего ужаснѣе и постыднѣе, когда пастухи такихъ содержатъ и такъ кормятъ собакъ — оберегателей стада, что, побуждаясь наглостію, голодомъ, или какою-нибудь иною дурною привычкою, онѣ рѣшаются наносить зло овцамъ и, вмѣсто собакъ, уподобляются волкамъ. — Ужасно, примолвилъ онъ; какъ не ужасно? B. — Итакъ, надобно всячески наблюдать, чтобы у насъ оберегатели не дѣлали этого гражданамъ, если они лучше послѣднихъ, и вмѣсто благосклонныхъ защитниковъ, не уподоблялись жестокимъ господамъ. — Надобно наблюдать, сказалъ онъ. — А не тогда ли въ отношеніи къ нимъ принята будетъ величайшая осторожность, когда они окажутся по-истинѣ хорошо наставленными? — Но они уже таковы и есть, примолвилъ онъ. — Это не годится утверждать, любезный Главконъ, возразилъ я; хотя то̀, конечно, годится, что сказано прежде, — то-есть, что они должны получить какія бы то ни было правильныя наставленія, чтобы C. впослѣдствіи имѣть весьма много рѣшимости быть кроткими и между собою, и въ отношеніи къ тѣмъ, которыхъ охраняютъ. — Да и справедливо-таки, примолвилъ онъ. — Итакъ, кромѣ упомянутыхъ наставленій, скажетъ кто-нибудь умный человѣкъ, надобно, чтобы и жилища, и всѣ другія вещи были у нихъ таковы, какія и не мѣшали бы стражамъ оставаться отличнѣйшими самимъ по себѣ, и не наводили бы ихъ на злыя дѣла въ отношеніи къ другимъ гражданамъ. — Да и справедливо-таки скажетъ. — Смотри же, D. продолжалъ я; чтобъ быть такими, не такъ ли какъ-нибудь обязаны они жить и помѣщаться? Во-первыхъ, никто изъ нихъ не долженъ имѣть никакой собственности, кромѣ совершенно необходимаго^[102]. Во-вторыхъ, ни у кого изъ нихъ не должно быть ни жилья, ни такой кладовой, въ которую не могъ бы войти всякій желающій. А нужныя вещи, сколько ихъ требуется для разсудительныхъ и мужественныхъ подвижниковъ на войнѣ, надобно имъ, въ награду за охраненіе, получать отъ прочихъ гражданъ, опредѣливъ E. такое количество всего, какое было бы и не велико на годъ, и не мало. Они должны ходить въ артельныя столовыя, какбы цѣлымъ лагеремъ, и жить съобща. А что касается до золота и серебра, то имъ слѣдуетъ говорить, что въ душѣ ихъ всегда есть золото божественное отъ боговъ, и что ни въ чемъ человѣческомъ они не имѣютъ нужды. Стяжавъ это сокровище, и не годилось бы осквернять его примѣсью золота тлѣннаго. Монета народная 417. произвела много нечестиваго, а полученная отъ боговъ чиста. Въ обществѣ гражданъ имъ однимъ не должно принимать и касаться золота и серебра, даже вступать подъ ту самую кровлю, обкладываться золотыми и серебряными вещами и пить изъ нихъ. Такъ только спасутся они сами и спасутъ городъ. А когда пріобрѣтутъ собственную землю, дома и деньги; тогда, вмѣсто стражей, сдѣлаются хозяевами и земледѣльцами, вмѣсто защитниковъ прочихъ гражданъ, — непріязненными B. господами, и во всю свою жизнь будутъ ненавидѣть и находиться въ ненависти, коварствовать и подвергаться коварству, — будутъ гораздо болѣе бояться внутреннихъ, чѣмъ внѣшнихъ непріятелей, и какъ сами, такъ и цѣлымъ городомъ, приблизятся къ погибели. По всѣмъ этимъ причинамъ согласимся, заключилъ я, что и касательно жилищь, и вразсужденіи всего прочаго, такъ именно должны быть снаряжены стражи^[103]. Постановимъ это, или нѣтъ? — Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Главконъ. —

---

Примѣчанія

1. Въ предшествующей книгѣ говорено было о необходимости располагать души стражей къ благочестію и почитанію боговъ; а теперь Сократъ начинаетъ разсуждать о прочихъ добродѣтеляхъ и учитъ, что̀ должно и чего не должно быть, чтобы стражи были мужественны, мудры, разсудительны и справедливы. Это изслѣдованіе продолжается до стр. 392 C. Нѣтъ нужды доказывать, что Платонъ главными добродѣтелями своего нравоученія почиталъ разсматриваемыя здѣсь четыре; благочестіе же предпослалъ имъ въ значеніи основанія этой четверицы, заимствованнаго въ иѳикѣ Сократа. Xenoph. Memor. I, 1, 16.
2. Это — слова Ахиллеса, обращенныя къ Улиссу, когда они встрѣтились въ преисподней. Homer. Odyss. XI, 488.
3. Hom. Iliad. XX, 64.
4. Hom. Iliad. XXIII, 103.
5. Hom. Odyss. X, 495. Астъ замѣчаетъ, что Платонъ вѣроятно приводилъ здѣсь и предшествующій этому стихъ:
   
   Разумъ ему сохраненъ и мертвому;
   
   

   ‎потому что этого требовала и ясность рѣчи, и связность конструкціи: но сочиненія Омира были, безъ сомнѣнія, до того напечатлѣны въ памяти ученыхъ и образованныхъ Грековъ, что они ясно представляли контекстъ каждаго стиха.

6. Hom. Iliad, XVI, 856. О смерти Патрокла.
7. Hom. Iliad. XXII, 100.
8. Hom. Odyss. XXIV, 6 sqq.
9. Не сдѣлались у насъ чувствительнѣе и нѣжнѣе — μὴ — — θερμότεροι καὶ μαλακώτεροι — — ; ένωνται ἡμῖν. Штальбомъ и Астъ, не смотря на авторитетъ кодексовъ Платона, находятъ неумѣстнымъ здѣсь слово θερμότεροι и замѣняютъ его словомъ ἀθυμότεροι. Но я не вижу, почему бы θερμότεροι было здѣсь неумѣстно въ томъ значеніи, какое съ нимъ соединяется. Сократъ опасается, какъ бы стражи города не сдѣлались въ своихъ чувствованіяхъ теплѣе, чѣмъ слѣдуетъ. Что это именно значеніе соединялъ онъ съ словомъ θερμότεροι, видно и изъ непосредственнаго сопоставленія его съ синонимическимъ μαλακώτεροι. Что же касается до замѣны этого слова другимъ — ἀθυμότεροι, то она, по своей странности, даже недостойна такихъ ученыхъ критиковъ. Эта уравнительная степень ἀθυμότεροι показывала бы, что положительную-то ἂθυμοι Платонъ допускалъ въ стражахъ, какъ позволительную и непредосудительную, чего, конечно, никакъ не могло быть.
10. Указывается на Iliad. XXIV, 10 sqq. См. Heynius Observatt. ad. Homer. T. VIII, p. 585. Гейне въ этомъ текстѣ πλωϊζοντ᾽, которое здѣсь вовсе неумѣстно, измѣняетъ въ πρωΐζοντα — matutinum se agentem: но такая поправка неудовлетворительна, и поврежденный текстъ не возстановляется. Не больше удовлетворяетъ и догадка Аста: πρὼ ἴοντ᾽. Мнѣ кажется, правильнѣе было бы читать: πνωΐζοντα, отъ неупотребительнаго πνωΐζεσθαι.
11. Hom. Iliad. XXII, 414.
12. Hom. Iliad. XVIII, 54.
13. Hom. Iliad. XXII, 168.
14. Hom. Iliad. XVI, 433.
15. Hom. Iliad. I, 599.
16. Изложивъ ученіе о мужествѣ, Платонъ начинаетъ теперь объяснять любовь къ истинѣ, въ которой усматривается благоразуміе и мудрость, и доказываетъ, что и эта добродѣтель столь же необходима для стражей города. Мнѣніе Сократа о лжи, дозволенной правителямъ и непозволительной для людей частныхъ, довольно тонко оцѣниваетъ Шлейермахеръ ad h. l. О лжи, такъ называемой спасительной, Астъ приводитъ мнѣніе Дарія у Геродота III, 72. Sext. Emp. ad Legg. VII, § 43, p. 378. Hipp. Minor.
17. Hom. Odyss. XVII, 383 sq.
18. Разсудительность, по ученію Платона, должна выражаться двояко: повиновеніемъ правительству и обузданіемъ страстей. Если сообразимъ, что начало правительственное, τὸ ἡγεμονικόν, у Платона есть умъ; то значеніе разсудительности въ томъ и другомъ ея выраженіи будетъ понятно: разсудительность будетъ добродѣтель, прислушивающаяся къ внушеніямъ ума и, сообразно съ этими внушеніями, настрояющая дѣятельность природы чувственной. Подробнѣе и въ духѣ философіи Сократовой раскрывается эта добродѣтель въ Хармидѣ.
19. Hom. Iliad. IV, 412.
20. Hom. Iliad. III, 8. IV, 431. Здѣсь эти стихи соединены въ одинъ.
21. Hom. Iliad. I, 225.
22. Hom. Odyss. IX, 8.
23. Hom. Odyss. XI, 342.
24. Здѣсь указывается Hom. Iliad. XIV, 291.
25. Hom. Odyss. VIII, 266.
26. Hom. Odyss. XX, 17.
27. Взяточниками — δωροδόκοι, Этимъ словомъ означаются не тѣ только, которые берутъ взятки, но и тѣ, которые даютъ ихъ. Tim. Gloss. p. 68.
28. Свида (T. I, p. 623), хваля этотъ стихъ, прибавляетъ: οἱ μὲν Ἡσιόδειον οἴονται τὸν στίχον. На смыслъ этого стиха мѣтитъ и Еврипидъ Med. V, 934: πείθειν δῶρα καὶ θεοὺς λόγους. Ovid. de art. am. III, v. 653. Munera, crede mihi, capiunt hominesque deosque: placatur donis Jupiter ipse datis.
29. Hom. Iliad. IX, 435 sqq.
30. Hom. Iliad. XIX, 278 sqq.
31. Hom. Iliad. XXIV, 175 sqq.
32. Hom. Iliad. XXII, 15 sqq.
33. Рѣкѣ, разумѣется Ксанѳу. Hom. Iliad. XXIII, 151.
34. Hom. Iliad, XXII, 394 sqq.
35. Hom. Iliad. XXIII, 175 sqq.
36. Третьяго по Зевсѣ. Пелей былъ сынъ Эака, слѣдовательно внукъ Зевса. Hom. Iliad. XXI, 188.
37. Тезей обыкновенно почитается сыномъ Эгея; а почему нѣкоторые называютъ его сыномъ Посидона, — объясняетъ Плутархъ, Vit. Thes. c. VI. Способность Тезея и Пиритея воровать высказывается въ баснѣ о похищеніи Прозерпины. Isocr. Encom. Hel. p. 496. Apollod. II, 5. 12. Diod. Sicul. IV, p. 265. Propert. II, 1. 37. Впрочемъ, какого именно трагика Платонъ имѣлъ въ виду, неизвѣстно.
38. Пиритой, сынъ Иксіона, завидуя славѣ Тезея, вздумалъ испытать его мужество, и для того, угнавъ его стада, вооружилъ его противъ себя: увѣрившись же въ превосходныхъ его свойствахъ, вошелъ съ нимъ въ самую тѣсную дружбу и, при его помощи, побѣдилъ кентавровъ, которые хотѣли отнять у него жену Ипподаму. По смерти Ипподамы, Пиритой и Тезей условились жениться не иначе, какъ на дочеряхъ Зевса. Для этого Тезей, пользуясь помощію своего друга, похитилъ Елену, дочь Зевса и Леды: но другой дочери Зевсовой, кромѣ Прозерпины, жены Плутоновой, въ то время они не знали. Это заставило Тезея и Пиритоя отправиться въ преисподнюю, съ цѣлію похитить Прозерпину. Но попытка ихъ не удалась. Пиритой растерзанъ былъ Церберомъ, а Тезей закованъ въ цѣпи, пока не освободилъ его Ираклъ, нисходившій въ преисподнюю, по приказанію Евристея. Съ исторической точки зрѣнія, Прозерпина была дочь молосскаго царя Эдонея, котораго собака, называвшаяся церберомъ, растерзала Пиритоя. Plut. vit. Thes. Ovid. trist. I, 5. 19. Почему Пиритоя Платонъ называетъ сыномъ Зевса, ни изъ чего не видно. Впрочемъ извѣстно, что греческая миѳологія не затруднялась отпирать для этого олимпійца всѣ гинекеи.
39. L. 2, p. 379.
40. Кровные богамъ и ближніе Зевса — καὶ θεῶν ἀγγίσποροι, Ζηνὸς ἐγγύς. У древнихъ было убѣжденіе, что чѣмъ ближе кто къ божественному началу своего происхожденія, тѣмъ лучше тотъ и совершеннѣе; поэтому нетолько дѣтямъ боговъ, но и людямъ, когда время ихъ существованія своею давностію приближало ихъ къ богамъ, приписывали особенную мудрость и добродѣтель. Послѣ сего видно, почему Пріамъ (p. 388 B) называется ἐγγὺς θεῶν γεγονώς, или почему въ Тимеѣ (p. 32 A) говорится: πειοτέον τοῖς ἔμπροσθεν εἰρηκόσιν, ἐκ, όνοις δὲ θεῶν οὖσιν. Въ умствованіяхъ и миѳологіи Грековъ издревле проявлялся взглядъ нѣсколько эманатическій, въ смыслѣ приведеннаго здѣсь Платономъ стиха: «въ нихъ кровь боговъ еще не истощилась.»
41. Эти стихи взяты Платономъ, вѣроятно, изъ какого-нибудь трагика, только не буквально: Платонъ, кажется, переформовалъ ихъ по своему, что у него случается замѣчать нерѣдко. Относительно приведенныхъ здѣсь стиховъ, насъ убѣждаетъ авторитетъ Лукіана, у котораго первый изъ этихъ стиховъ приводится не въ такой формѣ, какъ у Платона. Demosth. Encom. c. 13. T. III, p. 501.
42. О томъ, каковы должны быть рѣчи юношей въ отношеніи къ людямъ, теперь мы опредѣлить еще не можемъ, говоритъ Платонъ; потому что это тѣсно связано съ вопросомъ о справедливости, что такое она; а вопросъ о справедливости еще не рѣшенъ.
43. Такъ учили о справедливости софисты. Здѣсь Сократъ намекаетъ на разсужденія Тразимаха объ этомъ предметѣ, изложенныя въ первой книгѣ (p. 336 A — 344 C), гдѣ между прочимъ говорится (343 C): ἀγνοεῖς, ὅτι ἡ μὲν δικαιοσύνη τε καὶ τὸ δίκαιον άλλότριον ἀγαθὸν τῷ ὄντι, τοῦ κρείττονος τε καὶ ἄρχοντος ξυμφέρον, οἰκεία δὲ τοῦ πειθομένου τε καὶ ὑπηρετοῦντος βλάβη.
44. Доселѣ Сократъ говорилъ только о содержаніи рѣчей, какія прилично предлагать юношамъ, да и то лишь въ отношеніи къ богамъ, духамъ и героямъ; а теперь намѣренъ онъ разсмотрѣть, какова должна быть форма бесѣды съ юношами; ибо это именно выражается словомъ τὸ λέξεως, то-есть, τὸ τῆς λέξεως πρᾶγμα.
45. Здѣсь Сократъ различаетъ три формы поэтическаго разсказа (διηνγήσεως): поэтъ или разсказываетъ что-нибудь отъ себя, или заставляетъ говорить другія лица и въ такомъ случаѣ поддѣлывается подъ ихъ характеры, подъ ихъ образъ мыслей и выраженій, или оба эти способа смѣшиваетъ одинъ съ другимъ. Платонъ допускаетъ въ свое государство только первый родъ поэзіи; потому что этотъ родъ поставляетъ поэта въ предѣлы собственныхъ его обязанностей и не располагаетъ его, какъ прочіе роды, входить въ дѣла другихъ людей. Почти такъ же, только съ большею опредѣленностью, позднѣйшіе дѣлятъ всѣ произведенія поэзіи на эпическія, драматическія и лирическія. Удержаніе указываемаго Сократомъ смѣшаннаго рода очень нужно было бы для того, чтобы въ ряду поэтическихъ произведеній можно было дать мѣсто роману и вымышленной повѣсти. Впрочемъ Сократъ смѣшанность изложенія находилъ и въ Иліадѣ: чистый эпосъ есть изложеніе неосуществимое, какъ и Платоново Государство. Аристотель различаетъ тѣ же роды поэзіи (Poet. c. III, § 2), и отступаетъ отъ Платона только въ томъ, что подражательность почитаетъ не частнымъ признакомъ одной драмы, а общею чертою всѣхъ поэтическихъ произведеній. Ἐποποία δή, говоритъ (Poet. c. I), καὶ ἡ τῆς τραγῳδίας ποίησις, ἔτι δὲ ἡ κωμῳδία καὶ ἡ διθυραμβοποιητικὴ καὶ τῆς αὑλητικῆς ἡ πλεῖστη καὶ κιθαριστικῆς πᾶσαι τὑγχάνουσι οὖσαι μιμήσεις τὸ συνόλον. Herman. ad Arist. Poet. p. 84.
46. Повидимому, противное этому утверждаетъ Сократъ въ Симпосіонѣ (p. 223 D), гдѣ, смѣясь надъ Агатономъ, онъ говоритъ: του αὐτοῦ ἀνδρὸς εἷναι κωμῳδίαν καὶ τραγῳδίαν ἐπίστασθαι ποιεῖν.
47. Говорится о малѣйшихъ и мельчайшихъ разницахъ между способностями, которыми одинъ человѣкъ отличается отъ другаго, и которыя потому остаются предметомъ, ни для кого неподражаемымъ, или точнѣе, — такимъ, какого никто въ полномъ совершенствѣ, чрезъ подражаніе, выразить не можетъ.
48. По-гречески: ἳνα μὴ ἐκ τῆς μιμήσεως τοῦ εἶναι ἀπολαύσωσιν, иначе отъ подражанія они перейдутъ къ бытію, то-есть примутъ свойства тѣхъ вещей, которымъ подражали. Повѣркою этой мысли можетъ служить общество людей, въ которомъ человѣкъ постоянно вращается. Обращаясь съ тѣми или другими людьми, онъ начинаетъ подражаніемъ ихъ языку, обычаямъ, наклонностямъ и проч.; а оканчиваетъ тѣмъ, что самъ становится однимъ изъ членовъ избраннаго имъ общества.
49. Изгоняя изъ своего государства поэзію подражательную или драмматическую, Платонъ одобряетъ однакожъ расположеніе поэта подражать нравамъ добрымъ. А такъ какъ въ людяхъ меньше добраго, чѣмъ худаго, то писатель хорошій будетъ больше разсказывать, чѣмъ подражать, а худой — больше подражать, чѣмъ разсказывать. Отсюда у Платона два вида изложенія рѣчей, характеризующихся чрезъ противуположеніе ихъ одного другому.
50. Здѣсь разумѣетъ Платонъ форму рѣчи повѣствовательную, чуждую подражанія. Она проста, неразнообразна, и чѣмъ чище и возвышеннѣе изображаемое ею добро, тѣмъ менѣе въ ней измѣняемости. При описаніи добра, поэтъ не расчитываетъ на эффектъ, потому что эффекты поражаютъ только чувственность и вызываютъ человѣка изъ области духа въ міръ скоропреходящихъ явленій. Кто изображаетъ добро въ чистотѣ его природы, тотъ увлекаетъ душу истинною и постоянною его красотою, а не модуляціями видимыхъ образовъ. Съ этой точки зрѣнія можно объяснять различіе между поэзіею и музыкою религіозною и мірскою, и правильно судитъ когда и отчего первая изъ нихъ можетъ унижать свое достоинство.
51. Того подражателя, который описанъ выше — p. 396 C. D. E.
52. Противнымъ избираемому почитается здѣсь тотъ, который описанъ выше, p. 397 A. Смѣшаннымъ, κεκράμενος, называется онъ въ томъ смыслѣ, что, составляясь большею частію изъ подражаній, принимаетъ множество различныхъ формъ.
53. Это прекрасное мѣсто въ Платоновомъ Государствѣ всѣ критики достойно превозносили, но немногіе изъ нихъ правильно понимали его. Одни въ словахъ: μύρον καταχέοντες, помажемъ голову и д., видѣли обидную насмѣшку Платона; другимъ эта насмѣшка казалась тѣмъ обиднѣе и несправедливѣе, что они относили ее къ Омиру, такъ какъ въ его поэмахъ — вездѣ подражательность, всѣ лица вводятся говорящими сами отъ себя и за себя. Діонисій Галикарн. (Ep. de Plat. T. VI, p. 756, ed. Reisk) говоритъ: «Платонъ, при многихъ достоинствахъ своей природы, былъ весьма самолюбивъ. Это выразилъ онъ особенно своею завистію Омиру, котораго, увѣнчавъ и помазавъ благовоніями, выслалъ изъ устрояемаго имъ государства.» Подобно этому утверждали: Іосифъ (с. Apion. II, § 36), Минуцій Феликсъ (Octav. с. 22), Максимъ Тирскій (Diss. 23, T. I, p. 446. Diss. 24, p. 463). А нѣкоторые при этомъ, принимая въ соображеніе древній обычай женщинъ, при извѣстномъ случаѣ, намащать ласточку и выпускать ее на волю, находили, будто Платонъ намащалъ Омира въ смыслѣ этого самаго обычая. Ѳеодоритъ (Gr. Aff. Cur. Serm. II, p. 22, ed. Sylb.) говоритъ: «превосходнѣйшій изъ философовъ, помазавъ Омира благовоніемъ, какъ женщины помазываютъ ласточекъ, выслалъ его изъ устрояемаго имъ города, потому что видѣлъ въ немъ учителя разврата и нечестія.» Иронію въ этихъ словахъ Платона предполагаетъ даже и Астъ. Но обращая вниманіе на предъидущія слова: προςκυνοῖμεν ἂν άυτὸν ὡς ἱερὸν καὶ θαυμαστὸν καὶ ἡδύν, я думаю, что, во-первыхъ, эти слова Платона скорѣе можно относить къ трагикамъ, чѣмъ къ Омиру, во-вторыхъ, всего приличнѣе принимать ихъ въ собственномъ смыслѣ, а не въ ироническомъ. Платонъ въ самомъ дѣлѣ высоко цѣнитъ даръ поэта-подражателя, какъ человѣка божественнаго, и по искреннему убѣжденію возлагаетъ на него вѣнокъ и намащаетъ его; но развиваемая имъ идея государства, при всемъ томъ, не позволяла ему принять его въ свой городъ. Такъ объясняетъ это мѣсто и Проклъ (in Plat. Polit. p. 360). А схоліастъ говоритъ: μύρον καταχέειν έν τοῖς ἀγιωτάτοις ἱεροῖς ἀγαλμάτων θέμις ἦν· ἑρίῳ δὲ στέφειν, καὶ τοῦτο κατὰ ἱερατικὸν νόμον, ὡς ὁ μέγας Πρόκλος φησιν.
54. Музыка рѣчей, то-есть гармонія содержанія и выраженія въ произведеніяхъ, предназначаемыхъ для чтенія воспитывающемуся юношеству.
55. По разсмотрѣніи содержанія рѣчей, опредѣливъ, какова должна быть форма или изложеніе ихъ, Платонъ переходитъ къ самому выраженію или риѳму тѣхъ сочиненій, которыя прилично и полезно слушать и читать юношамъ, имѣющимъ быть стражами созидаемаго города. Слѣдовательно онъ беретъ теперь во вниманіе музыкальность или музыкальную сторону рѣчи.
56. Упоминая о типахъ, Платонъ разумѣетъ содержаніе рѣчей, или тѣ характеры ихъ, о которыхъ говорилъ онъ прежде — p. 377 A — 383 C. Тѣмъ типамъ должны соотвѣтствовать и самыя слова. Такимъ образомъ ученіе о выраженіи рѣчей поставляется въ тѣснѣйшую связь съ содержаніемъ ихъ именно посредствомъ словъ. Поэтому, не смотря на тройство условій мелодіи, слова у Платона остаются въ этомъ мѣстѣ безъ разсмотрѣнія, и дѣлается переходъ прямо къ опредѣленію гармоніи и риѳмы, различіе между которыми онъ ясно показываетъ въ своемъ разговорѣ о законахъ (p. 665 A), гдѣ говоритъ, что «порядокъ движенія называется риѳмомъ; а настроеніе голоса, поколику онъ слагается изъ звуковъ высокихъ и низкихъ, носитъ имя гармоніи». Сравн. Phileb. p. 17 D.
57. О различіи, силѣ и характерѣ тоновъ въ греческой музыкѣ писали Гераклидъ понтійскій (у Атенея XIV, p. 624 D), Аристотель (Polit. VIII, 5, p. 327 sq., ed. Schneid.), Бэккъ (de metris Pindari T. I, P. II, p. 238 sqq.). На русскомъ языкѣ очень хорошо описываетъ законы и, исторію музыки вообще Гессъ де-Кальве въ «Теоріи музыки».
58. Смѣшанно-лидійская — μιξολυδιστί. О гармоніи смѣшанно-лидійской упоминаетъ Аристоксенъ у Плутарха (de Musica p. 1136 D). «Гамма смѣшанно-лидійская, говоритъ онъ, имѣетъ характеръ патетическій, свойственный трагедіи.» По словамъ Аристоксена, изобрѣтательницею ея была Сафо, у которой потомъ переняли ее трагики. Аристотель (l. c.) говоритъ, что эта гамма, по свидѣтельству нѣкоторыхъ, отличалась плаксивостію и твердостію. Кромѣ ея, Атеней упоминаетъ о двухъ другихъ: τὴν οὖν ἀγωγὴν τὴς μελωδίας, ἣν οἱ Δωριεῖς ὲποιοῦντο, Δώριον ἐκάλουν ἁρμονίαν· ἐκάλουν δὲ καὶ Αἰολίδα ἁρμονίαν ἣν Αἰολεῖς ἦδον. А Штаффордъ насчитываетъ пять наклоненій или характеровъ греческой музыки: характеръ дорическій, лидійскій, фригійскій, іонійскій и эолійскій. Дорическій былъ самый твердый, фригійскій занималъ средину, а лидійскій былъ самый острый. Два другія наклоненія занимали интервалы между ними: іонійское стояло между. дорическимъ и фригійскимъ; а эолійское — между фригійскимъ и лидійскимъ. Дорическое наклоненіе имѣло характеръ важный и пылкій; эолійское — величественный; іоническое — строгій и грубый; а лидійское — пріятный и игривый. Штафф. Исторія музыки, стр. 142 сл.
59. Объ этомъ мнѣніи Платона упоминаютъ Аристотель (de Rep. XIII, с. 7), Аристидъ Квинтиліанъ (I, p. 22), Плутархъ (de Music. p. 1136 E). Аристотель порицаетъ Платона, что онъ отвергъ τὰς ἀνειμένας ἁρμονιας и допустилъ въ свое государство только фригійскій характеръ гармоніи. Но это порицаніе, по справедливости, обращается въ вину не Платону, а самому Аристотелю. Первый, конечно, имѣлъ причины терпѣть въ своемъ городѣ только тѣ роды музыки, которые въ военное время могли возбуждать стражей къ мужеству и великодушію, а во время мира помогать разсудительности и умѣренности; прочіе же, служащіе къ возбужденію страстей и страстныхъ пожеланій, изгонялъ изъ устрояемаго имъ общества. Изъ двухъ, допускаемыхъ Платономъ, родовъ музыки, — фригійской и дорійской, первая способна была къ возбужденію энтузіазма и годилась на войнѣ, а послѣдняя успокоивала душу, настроивала ее на тонъ серьезный и потому полезна была во время мира. Proclus ap. Schol. ad h. l.: τὴν μὲν Δώριον ἁρμονίαν εἰς παιδείαν ἐξαρκεῖν ὡς καταστηματικήν, τὴν δὲ Φρύγιαν εἰς ἱερὰ καὶ ἐνθεασμοὺς ὡς ἑκστατικήν. Сравн. Boeckh. p. 289. Поэтому у Платона нерѣдко встрѣчается мысль, что тотъ живетъ хорошо, кто живетъ δωριστί. Lach. p. 188 D. 195 D, Epistol. VII, p. 336 D.
60. Тригонъ былъ музыкальный инструментъ (треугольникъ), введенный въ употребленіе, вѣроятно, незадолго до временъ Платона; потому что исторія древнѣйшей музыкальной инструментовки о немъ не упоминаетъ. Пиктида — двадцатиструнный инструментъ, на которомъ играли пальцами. Изобрѣтателемъ ея былъ, кажется, Тимоѳей, передѣлавшій семиструнную Орфееву лиру въ двадцатиструнную и образовавшій хроматическую гамму, за что изгнанъ былъ изъ Спарты, какъ нововводитель и извратитель прежней простой музыки. Штафф. Истор. муз. стр. 141.
61. Изгоняя изъ своего государства всѣ музыкальные инструменты, снабженные излишнимъ количествомъ струнъ, до крайности оразноображивавшіе гармонію, и чрезъ то вселявшіе въ душу женоподобіе и нѣгу страстей, Платонъ не пощадилъ и флейты, которой, еще прежде его, не любилъ и Пиѳагоръ. По словамъ Ямблиха (Vit. Pythag. c. 25, p. 93), этотъ философъ τοὺς αὐλοὺς ὑπελάμβανεν ὑβριστικόν τε καὶ πανηγυρικὸν καὶ οὐδαμῶς ἐλευθέριον τὸν ἦχον ἔχειν, и потому совѣтовалъ своимъ ученикамъ αὐλοῦ μὲν αἰσθομένοις ἀκοὴν, ὡς πνεύματι μιανθεῖσαν, ἀποκλίζεσθαι, πρὸς δὲ τὸ λύριον ἐνιαυσίοις μέλεσι τὰς τῆς ψυχῆς ἀλόγους ὁρμὰς ἀποκαθαίρεσθαι. Впрочемъ устройство флейтъ было различно. См. Athenaei libr. IV, с. 80, p. 177. Первое изобрѣтеніе ея приписываютъ женѣ Кадма, Гармоніи; а Марсіасъ, современникъ Аполлона, изобрѣлъ двойную флейту. Этотъ инструментъ у Грековъ былъ любимымъ и, по ихъ мнѣнію, имѣлъ способность возбуждать страсти въ высшей степени. Флейты стоили очень дорого; говорятъ, что Исменіасъ, славный музыкантъ коринѳскій, заплатилъ за одну изъ нихъ три таланта (3,737 p. с.). Штафф. стр. 118 слл.
62. О состязаніи Марсіаса съ Аполлономъ я сказалъ кратко въ примѣчаніи къ Эвтид. p. 285 D. Какъ Марсіасъ изобрѣлъ двойную флейту; такъ Аполлону приписываютъ изобрѣтеніе лиры, которая потомъ приняла множество формъ и являлась подъ именами: форминксъ, цитра, хилисъ, тестудо и проч. Въ этомъ мѣстѣ философъ хочетъ сказать, что лира, во всѣхъ ея измѣненіяхъ, больше идетъ къ стражамъ города, чѣмъ флейта и ея виды, слѣдовательно отдаетъ преимущество Аполлону предъ Марсіасомъ.
63. Подъ именемъ различныхъ размѣровъ и разнообразныхъ движеній (βάσις) Dio Chrisostomus (de regno orat. II, p. 30 A. B. C) et Longinus (XXXIV, § 2) почитаютъ конечные звуки риѳма. Но, кажется, правильнѣе говоритъ Моръ, называя ихъ нумерическимъ движеніемъ, ходомъ риѳма, или тактомъ. У Аста же они называются основаніемъ риѳма или началомъ рѣчи риѳмической. Мнѣніе Мора подтверждается комментаріями на Гермогена (p. 381): βάσις καλεῖται ἡ κατάληξις τῶν κώλων, ἣ καὶ ἀνάπαυσις λέγται. Μεταφορικὴ δὲ λέξις ἀπὸ τῶν χορευτῶν. Τὴν γὰρ ἐν χρόνοις βάσιν ὁρίζονται οὕτως οἱ μουσικοί· βάσ ς ἐστὶν ὄρσεως καὶ θέσεως ποδῶν σημείωσις. Итакъ ρυθμὸς въ этомъ мѣстѣ есть numerus, βάσις — numeri seu rythmi scansio atque incessus.
64. Размѣръ или риѳмъ у Грековъ былъ совершенно отличенъ отъ нашего. Въ ихъ поэзіи онъ опредѣлялся длиннѣе и короче произносимыми гласными, тогда какъ въ нашей опредѣляется силою голоса, или удареніемъ. На этомъ основаніи риѳмъ греческій называютъ количественнымъ, а новоевропейскій тоническимъ. Главныхъ размѣровъ или риѳмовъ у древнихъ принимаемо было три; потомъ къ тремъ прибавленъ былъ четвертый. Тѣ три были: равный (ἴσον), полуторный (ἡμιόλιον) и двойной (διπλάσιον). Въ равномъ риѳмѣ удлинненіе и укорачиваніе гласныхъ равномѣрно; въ полуторномъ одна гласная бываетъ вполовину короче или длиннѣе другой; а въ двойномъ одна вдвое долѣе или короче другой. Boeckh. Pindar. T. I, P. II, p. 24. Сравн. Cratyl. p. 424 B. C. Равный риѳмъ изъ двухъ гласныхъ проявляется въ двухъ стопахъ: пиррихіѣ (ʊ ʊ) и спондеѣ (—  —); а когда въ него входятъ три гласныя, — образуются новыя двѣ стопы: трибрахій (ʊ ʊ ʊ) и молоссусъ (—  —  —). Полуторный риѳмъ имѣетъ мѣсто при удлинненіи одной гласной послѣдующими двумя согласными, тогда какъ другая не удлинняется ими: отсюда, при двухъ гласныхъ выходятъ стопы: трохей (— ʊ) и ямбъ (ʊ —), а при трехъ, — вакхическія (— — ʊ), антивакхій (ʊ — —), критская (— ʊ —), анапестъ (ʊ ʊ —), амфибрахій (ʊ — ʊ) и дактиль (— ʊ ʊ). Въ двойномъ риѳмѣ имѣютъ мѣсто тѣ же самыя стопы, какія и въ полуторномъ, и отъ послѣднихъ отличаются только тѣмъ, что однѣ гласныя въ нихъ, не отъ ограниченія согласными, а по самой своей природѣ, вдвое короче другихъ.
65. Здѣсь, кажется, надобно разумѣть первоначальный тетрахордъ, о которомъ см. Vorkel. Hist. Mus. T. I, p. 82, 322 sqq. Bœckh. l. c. p. 204 sq. Извѣстно, что первою мѣрою музыкальныхъ интерваловъ былъ изобрѣтенный Пиѳагоромъ гармоническій канонъ, или монохордъ. Но впослѣдствіи этотъ испытатель музыкальныхъ пропорцій замѣненъ былъ четырехструннымъ орудіемъ или тетрахордомъ.
66. Дамонъ былъ знаменитый, современный Сократу, музыкантъ, по свидѣтельству Плутарха (vit. Pericl. c. 4), бывшій учителемъ Перикла. О немъ упоминаетъ Платонъ также въ Lach. p. 180 D, p. 200 A. Alcibiad. I, p. 109 D, и ниже de Rep. L. IV, p. 424 C.
67. Свойство риѳма, по ученію Платона, имѣетъ ближайшую связь съ характеромъ рѣчи; потому что и риѳмъ и характеръ рѣчи происходятъ ἀπὸ τῆς εὐηθείας и производятъ εὐσχημοσύνην, εὐρυθμίαν, εὐαρμοστίαν; а это σώφρονός τε καὶ ἀγαθοῦ ἤθους ἀδελφά τε καὶ μιμήματα. То-есть, музыка имѣетъ въ виду настроить душу πρὸς κατακόσμησιν καὶ συμφωνίαν ἑαυτῶ, какъ говорится Tim. p. 49 D; потому что πἀς ὁ βίος εὐρυθμίας τε καὶ εὐαρμοστίας δεῖται. Protag. p. 326 B.
68. Εὐήθης — простосердечный, означаетъ человѣка и добраго, и, δἰ ὑποκορισμόν, глупаго. Поэтому Сократъ считаетъ нужнымъ опредѣлить, въ какомъ смыслѣ понимаетъ онъ здѣсь слово εὐηθεία.
69. Дѣлать свое дѣло, то-есть исполнять свои обязанности, какъ это открываетъ p. 406 E. Libr. IV, p. 433 A, al.
70. И той страсти, то-есть чувственной любви. Разумѣетъ сладострастіе, которое называется здѣсь любовію самою сильною и живою. Аристотелю этотъ взглядъ Платона не нравится (Polit. II, 2), и неудивительно; потому что любовь въ понятіи эмпириста не въ силахъ принимать значеніе любви идеальной.
71. Всякое ученіе о музыкѣ, по разумѣнію Платона, должно направляться къ возбужденію души и къ возвышенію ея до способности созерцать истинное, доброе и прекрасное. А какъ это бываетъ, философъ превосходно объясняетъ въ Симпосіонѣ p. 200 A sqq. до 212 A. Впрочемъ и здѣсь, какъ въ другихъ мѣстахъ сочиненій Платона, понятіе о музыкѣ принимается въ смыслѣ обширномъ.
72. Сократъ во второй книгѣ (p. 376) сказалъ, что весь кругъ образованія стражей города опредѣляется музыкою, подъ которою разумѣются такъ называемыя свободныя науки, и гимнастикою. Обѣ эти науки, по ученію Платона, соединены между собою тѣснѣйшимъ образомъ; такъ что, при недостаткѣ той или другой, воспитаніе юношей не можетъ быть удовлетворительно, то-есть не сдѣлаются они столь же образованными, какъ и мужественными. Музыки и гимнастики Платонъ не отдѣляетъ одной отъ другой, какъ отдѣляетъ онъ душу и тѣло. По его понятію, одна гимнастика не можетъ сообщить тѣлу надлежащую крѣпость и благообразное развитіе, но ожидаетъ предварительнаго дѣйствія музыки на душу, чтобы силою души благотворно развивалось потомъ самое тѣло. Съ другой стороны, и одна музыка не можетъ успѣшно и гармонически настроивать душу, но хочетъ пособіе къ своему развитію находить и въ тѣлѣ, поставленномъ подъ вліяніе гимнастики. Поэтому нисколько не удивительно требованіе Платона, чтобы стражи города ἐκ παίδων διὰ βίου занимались гимнастикою, Lib. III, p. 410 C, IX, p. 591 D.
73. Словомъ τύπος у Платона означается общая характеристическая черта, отличающая, напримѣръ, извѣстный родъ рѣчи, разсужденія, стихотворенія, которое чертами частными опредѣлять было бы долго. Поэтому типами или типическими изображеніями обыкновенно пользуются для краткости. Aristot. Ethic. L. II. Καθ᾽ ὅλου δὲ καὶ τύπῳ λεχθὲν ταχ᾽ ἂν ἴσως ἔχοι. Protag. 344 B, al.
74. То-есть борцы на поприщѣ защищенія и охраненія свободы отечества. Lach. p. 182 A. Demosth. c. Aristogit. p. 799, гдѣ упоминаются ἀθληταὶ τῶν καλῶν ἔργων.
75. Сицилійскіе столы вошли у Грековъ въ пословицу. Ast. ad h. l. Mitscherlich ad Horat. od. III, 1. 19. Сн. Gorg. p. 518 B. C.
76. О развратной жизни Коринѳянъ говорили многіе. Съ этимъ мѣстомъ сравн. Maxim. Tyr. Diss. III, 3. XXVII, 5. Themist. orat. XXIV, p. 301 B.
77. Объ аттическихъ лакомствахъ много разсказываетъ Атеней Libr. III, p. 101 D. E. p. 109 sqq.
78. Имѣетъ въ виду p. 399 C. D.
79. Отвратить отъ себя наказаніе — ἀποστραφῆναι λυγιζόμενος.... вмѣсто обыкновеннаго λογιζόμενος, которое здѣсь менѣе умѣстно, чѣмъ первое. Λυγίζεσθαι употребляется для выраженія дѣйствія сражающихся мечами или шпагами, когда гладіаторы стараются отпарировать удары одинъ другаго. Scholiast. ad h. l. λυγιζόμενος· στρεφόμενος, καμπτόμενος ἀπὸ τῶν λύγων. Λύγως δὲ ἐστὶ φυτὸν ἰμαντῶδες. То же почти говоритъ Свида T. II, p. 465 et Photius p. 200 T. II, ed. Lips.
80. Въ такомъ, то-есть, судьѣ, который допускаетъ нарушеніе правъ и потворствуетъ несправедливости.
81. Сыновья Асклепія — Махаонъ и Подалиръ, см. Hom. Iliad. II, 729. Сократъ имѣетъ въ виду мѣсто Iliad. XI, 623 sqq. и 829 sqq., гдѣ, однакожъ, Гекамеда даетъ напитокъ не Эврипилу, а Махаону, и гдѣ Патроклъ подноситъ раненому Эврипилу не напитокъ, а прикладываетъ къ его ранѣ истертый въ порошокъ корень. Поэтому Астъ имя Эврипила и слова οὐδὲ Πατρόκλῳ — ἐπετίμησαν почитаетъ вставными. Но что этотъ текстъ не поврежденъ, видно изъ того, что объ Эврипилѣ упоминается и ниже — p. 408 A. Гораздо лучше объясняетъ это Шнейдеръ: Memorabilis hic locus, говоритъ, ad historiam carminum Homericorum est, et princeps, ni fallimur, in genere eo, de quo disputavit Wolfius in Prolegom. Sect. XI. Quamquam vereor, ut recte haec scripserit, si quidem ipse Plato (Ion. p. 508 C.) rem ita narrat, ut prorsus cum Homero consentiat. Itaque scriptorem putaverim memoria lapsum rem nunc minus diligenter narravisse ac duos Homeri locos commiscuisse.
82. О прамнійскомъ винѣ см. Interprr. ad Iliad. XI, 638. Odyss. X, 235. Athen. libr. 1, p. 16, 30 A B, который особенно превозноситъ врачебное его свойство, говоря, что оно φλεγμοναῖς ἐναντιώτατον. Подробнѣе разсуждаетъ о немъ Астъ ad Theophr. p. 69.
83. Иродикъ силимврійскій былъ знаменитый содержатель гимназіи въ Аѳинахъ и учитель гимнастики. См. Protag. p. 316 E. Онъ первый ввелъ въ употребленіе гимнастику, какъ средство не для укрѣпленія силъ въ здоровомъ еще тѣлѣ, а для возстановленія человѣка, когда онъ страдалъ уже болѣзнію; слѣдовательно онъ первый гимнастику приложилъ къ медицинѣ. Платонъ укоряетъ его за такое измѣненіе цѣли гимнастическихъ упражненій, по той причинѣ, что асклепіады прежде либо скоро возвращали больнымъ здоровье, либо, если исцѣлить ихъ было нельзя, оставляли ихъ умереть; а онъ дѣлалъ то, что бѣдныя жертвы болѣзней должны были страдать многіе годы. О такомъ приложеніи гимнастики къ медицинѣ пишетъ и Галенъ (de art. san. tuendi etc. ad Thrasybul. § 33), и Иппократъ (de morbis epidem. lib. VI, § 3): они свидѣтельствуютъ, напримѣръ, что Иродикъ лечилъ лихорадку усиленными и дальними прогулками и многократными припарками. Явно, что въ область его гимнастики входила и діэтетика: но средства діэтетическія употребляли противъ болѣзней и аскдепіады. См. Eustath. ad Iliad. λ. p. 859. 40: φασὶ γὰρ τὸ χειρουργικὸν καὶ φαρμακευτικὸν μόνον εὑρῆσθαι παρὰ τοῖς παλαιοῖς, τοῦ δὲ διαιτητικοῦ Ἱπποκράτην μὲν κατάρξαι, Ἡρόδικον δὲ συντελέσαι καὶ Πραξαγόραν καὶ Χρύσιππον. Кому это мнѣніе Платона покажется жестокимъ и безчеловѣчнымъ, тотъ долженъ вспомнить, что въ Платоновомъ государствѣ, какъ образцѣ совершеннѣйшей жизни, никому не позволяется σχολην διὰ βίου κάμνειν, но всякій долженъ дѣлать свое дѣло. Въ этомъ государствѣ и силы и жизнь принадлежатъ не недѣлимому, а обществу; и если ихъ недостаетъ, недѣлимое должно выдти изъ той среды, въ которой и само оно не можетъ быть счастливо, и другимъ не въ состояніи приносить пользу.
84. Слѣдя за болѣзнью, стараясь т. е. гимнастическими средствами чинить организмъ, по мѣрѣ открывающихся въ немъ поврежденій.
85. Слова Главкона сказаны, очевидно, иронически: прекрасную же награду получилъ Иродикъ, что страданія свои протянулъ чрезъ многіе годы.
86. Мягкія повязки, у Платона — πιλίδια, что-то въ родѣ шапочекъ, имѣвшихъ полезное дѣйствіе на голову. О такихъ шапочкахъ упоминаютъ Demosthen. de fals. legat, p. 431. 22, ed. Reisk. Schœfer. Apparat. T. II, p. 670 sq.
87. Ты не слушаешь, то-есть не одобряешь Фокилида, потому что смотрѣть на жизнь, какъ на средство пріобрѣтать деньги, или, какъ говоритъ Горацій (Epist. I, I. 55): O cives, cives, quærenda pecunia primum est, virtus post nummos, — смотрѣть такъ на жизнь — значитъ терять изъ виду истинную ея цѣль. Поэтому Полемархъ далѣе говоритъ, что добродѣтель должна быть пріобрѣтаема прежде денегъ.
88. Эти вопросы Сократа представляются нѣсколько темными. Сократъ говоритъ: нужно ли богатымъ постоянно заботиться о добродѣтели, такъ чтобы они не имѣли возможности заниматься долговременнымъ леченіемъ болѣзней, или попеченіе о разстроенномъ здоровьѣ не препятствуетъ имъ исполнять предписанную Фокилидомъ обязанность?
89. Hom. Iliad. IV, 218. Этотъ стихъ нѣсколько измѣненъ Платономъ.
90. Платонъ имѣлъ въ виду Tyrtæi Eleg. III, v. 6. οὐδ᾽ εἰ Τιθωνοῖο φυὴν χαριέστερος εἴῃ, Πλουτοίη δὲ Μίδεω καὶ Κινύρεω βάθιον. На эти же слова указываетъ онъ legg. III, p. 660 E. Ἐὰν δὲ ἄρα πλουτῆ μὲν Κινύρα τε καὶ Μίδα μάλλον. Сравн. Ovid. Metam. XI, v. 102.
91. О томъ, что Асклепій оживилъ мертвеца, см. Pindar. Pyth. III, v. 96 sqq. Creuzer. Symb. II, p. 357. Boeckh. ad Pindar. говоритъ: «Mercede id captum Aesculapium fecisse recentior est fictio, Pindari fortasse ipsius, quem tragici sequuti sunt, haud dubie a medicorum avaris moribus profecta, qui græcorum medicis nostrisque communes sunt.» Въ Греціи врачи соглашались пользовать не иначе, какъ за большія деньги. Oeconom. civit. Athen. T. I, p. 132.
92. Врачь, еслибы онъ лечилъ тѣла собственнымъ своимъ тѣломъ, никакъ не позволилъ бы своему тѣлу быть въ состояніи, противуположномъ состоянію того тѣла, на которомъ лежитъ обязанность лечить: тѣло врача, еслибы врачевало оно, а не душа, по значенію и цѣли врачебнаго искуства, не должно было бы подвергаться болѣзнямъ; потому что оно, какъ тѣло врачующее, должно быть нормою и канономъ здоровья. Стало-быть, если врачь, страдая разными болѣзнями, тѣмъ не менѣе признаетъ себя и продолжаетъ быть врачемъ, то единственно на томъ основаніи, что онъ лечитъ не тѣломъ, а душою. (Въ текстѣ нѣтъ указанія на сноску. Ред. электроннаго изданія.)
93. Сравн. p. 408 C. D.
94. По мнѣнію Платона, части души суть τὸ λογιστικὸν καὶ τὸ ἄλογον: но между этими противуположностями душа обнаруживаетъ еще природу среднюю или посредствующую, которая, съ одной стороны, находится въ ближайшей связи съ природою разумною, а съ другой — поставлена въ непосредственное отношеніе къ природѣ неразумной. Эта средняя часть души есть начало раздражительное — θομοειδές. Въ отношеніи къ ней часть неразумная называется у Платона ἐπιθυμητικόν, пожелательною, и каждою, происходящею въ себѣ перемѣною желаній или стремленій необходимо дѣйствуетъ на раздражительность, или на сердце. На этомъ основаніи Платонъ и гимнастикѣ, которая, повидимому, дѣйствуетъ только на природу пожелательную, приписываетъ также вліяніе и на силу раздражительную. Сравн. Libr. IV, p. 430 B sqq. IX, p. 580 D.
95. Слишкомъ пировалъ. Чтобы понять здѣсь связь между пированьемъ и гимнастикою, надобно вспомнить греческихъ атлетовъ, которые съ гимнастикою соединяли употребленіе отборныхъ яствъ и притомъ въ большомъ количествѣ, отчего, говоря вообще, были плотны и жирны.
96. Трагически, то-есть темно. Lib. VIII, pag. 545 E: καὶ φῶμεν αὐτὰς τραγικῶς ὡς προς παῖδας ἡμᾶς παιζούσας καὶ ’ερεσχελούσας — ὑψηλολογουμένας. Menon. p. 76. E. Cratyl. p. 414. C. Впрочемъ слово τραγιχῶς λέγειν обыкновенно значитъ говорить свысока, и отъ этого тона наводить на рѣчь темноту.
97. Указывается на слова p. 389 B — D, гдѣ было говорено о такъ называемой честной лжи. Сократъ говоритъ съ нѣкоторою нерѣшительностію и какбы совѣстится упоминать о ней. Поэтому далѣе совѣтуетъ облекать ее въ вымыслъ, видя въ этомъ средство держать народъ во взаимномъ согласіи и удалять отъ него поводы къ возмущеніямъ.
98. Это нѣчто финикійское, то-есть, это ложь какая-то финикійская. Schol.: τὸ ψεῦδος Φοινικικόν φησιν ἀπὸ τῶν κατὰ τὸν Δράκοντα καὶ τοὺς Σπαρτοὺς καὶ Κάδμον ψευδῆ λεγομένων· οὖτος γὰρ Ἀγήνορος τοῦ Ποσειδῶνος καὶ Λιβύης ἧν, ἧς ἡ Φοινίκη χῶρα. Сократъ хочетъ говорить не въ защиту вообще лжи, а въ пользу какой-нибудь частной выдумки правителя, направленной къ спасенію народа; каковую ложь позволяли себѣ Кадмъ, Солонъ, Агеноръ и проч., и каковая называется здѣсь финикійскою. Впрочемъ и дальнѣйшая басня о происхожденіи людей изъ земли есть произведеніе также финикійское.
99. Сократъ въ формѣ этой басни высказываетъ, безъ сомнѣнія, тотъ смыслъ, что основаніе взаимнаго согласія, братства и равенства всѣхъ гражданъ есть происхожденіе ихъ отъ одной матери — эллинской земли: сознаніемъ этого единства должно поддерживаться чувство народности, любовь къ отечеству и ко всему отечественному; потому что земля произвела ихъ на свѣтъ со всѣми доспѣхами и оружіемъ. Если граждане были воспитываемы учителями, то должны представлять, что учители ихъ были какбы только органами земли, и что чрезъ учителей созрѣли они въ ея нѣдрѣ до степени родныхъ и равно любезныхъ ей сыновъ.
100. Аристотелю (Polit. II, 3. s. II, 2. § 15, ed. Schneid.) очень не нравился этотъ взглядъ Платона, и онъ тутъ не находитъ предѣла своимъ насмѣшкамъ. А мнѣ, вмѣстѣ съ Пинсгеромъ (Comment. de iis, quæ Aristoteles in Platonis Politia reprehendit, p. 50 sqq.), напротивъ, кажется, что нельзя представить лучшаго основанія для различенія степеней, на которыхъ дѣйствуютъ граждане въ одномъ и томъ же обществѣ, какъ основаніе Платоново. При однихъ и тѣхъ же правахъ на любовь и покровительство матери-земли, каждый получилъ отъ Бога не одинаковыя качественныя наклонности и принялъ наслѣдственно не одну и ту же количественно долю способностей и талантовъ. Предъ закономъ отечества мы всѣ равны, а по своимъ личнымъ силамъ и дѣйствіямъ, — всѣ различны.
101. То-есть, людьми, имѣющими меньше нравственныхъ, полученныхъ отъ Бога дарованій.
102. Кромѣ совершенно необходимаго. Schol. ἱμάτιόν φημι καὶ βρώματα εὐτελῆ.
103. Сущность всего, что относится къ жизни и поведенію стражей, философъ излагаетъ также въ началѣ Tim. p. 17 C. 18 B.