| Ου μονον πασχει, ἀλλα και ἀντιποιει το των χρωματων αἰσϑητηριον. |
| Arist. de somniis., c. 2. |
При исследовании скрытых и совершенно неизвестных причин каких-либо явлений следует вести его таким образом и в таком порядке, чтобы сначала глубже исследовать и изучить отдельно самые явления, потому что только из них могут быть извлечены доказательства, открывающие дорогу к исследованию причин. В исследовании же теории цветов до сих пор это условие было упускаемо из виду. Ньютон, даже на короткое время не остановившись над явлением, которое было предложено ему в виде проблемы, т. е. над состоянием глаза при восприятии цвета, немедленно приступил к исследованию причин и, необдуманно ухватившись за стеклянную призму, неизбежно допустил petitionem principii. Но в этом недосмотре обвиняют всех, занимавшихся до настоящего времени исследованием причин цветов, не исключая самого Гете, который, хотя и точно изложил законы и свойства возникающих в глазе цветов самих по себе, нисколько не помышлял однако присоединить к ним теорию или, по крайней мере, вывести из них доказательства внешних причин цветов или, наконец, ни в каком случае не думал соединить с ними те цвета, которые он называл „физическими“; вследствие этого его книга нисколько не объясняет нам, что такое цвет, но только каким образом возникает физический цвет. Таким образом, все исследователи цветов, оставив без внимания самое явление, рассматривали внешние его причины, которые отыскивали то в поверхности цветных тел, то в самом свете, преломленном и рассеянном отражением или различным образом видоизмененном смешением с тенью или различными состояниями полупрозрачной материи. Однако здравый смысл учит, что прежде всего следует тщательно исследовать самое ощущение цвета и рассмотреть, можно ли каким-либо образом из состояния или из законов, которым оно следует, понять самую природу цвета и, отсюда, что такое он сам по себе, т. е. как чисто-физиологическое явление.
Без сомнения, удовлетворительное знание самого явления, о котором идет речь, т. е. ощущения цвета, доставит также данные для исследования его причин, т. е. для исследования состояния внешних предметов, способных к возбуждению этого ощущения: необходимо, чтобы известному изменению какого-либо действия вполне соответствовала известная способность к изменению его причины, чтобы причина и действие были равно изменяемы. Если же изменения действия не определяются никакими точными границами, но непрерывно переходят одно в другое, то и в причине не может существовать точного, устойчивого и определенного разграничения состояний и причина должна иметь ту же непрерывную изменяемость. Так же в том случае, если различные действия изменяются таким образом, что одно из них вполне противополагается другому и представляет как бы его превращение, следует допустить соответствующее противоположение и превращение состояний причины: „των γαρ ἐναντιων τἀναντια αἰτια“ Arist. de generat. et corrupt; p. 336. Установить все это, как достоверное, ум дает возможность с помощью врожденного представления (антиципации).
Таким образом, оставив без внимания употреблявшийся до сих пор метод, обратимся к самому ощущению цвета и рассмотрим его, как физиологическое явление; этим трудом мы откроем дорогу тем, кто пожелает исследовать причины, обусловливающие данное ощущение, обсудить различные уже существующие, теории цветов, которые Гете превосходно разделил на физические и химические, или предложить какую-либо новую теорию. Всем подобным теориям излагаемая в данном сочинении послужит в качестве фундамента: она — наилучшая, остальные же — второстепенны.
Итак, для нас ощущение света, темноты, цвета — не что иное, как различные состояния ретины. В настоящее время все сведущие физиологи согласны между собою в том, что чувствительную способность ни в в каком случае не следует считать чисто пассивным состоянием; напротив, она представляет собою известное действие чувствительной части, возбужденной извне. Следовательно, ощущение ретины возбуждаемой светом, я также назову ее действием; это действие я называю полным, когда свет действует на нее вполне правильно, не задерживаемый никакими препятствиями. Напротив, при отсутствии всякого света, ретина впадает в бездеятельность.
Тела, которые при воздействии на них света, действуют на ретину, как самый свет — блестящи, или зеркальны. Далее: те тела, которые настолько умеряют воздействие на них света, что передают его ретине лишенным блеска и приведенным к известной равномерности, — это несомненно, белые. Подобно тому как физики отличают лучистую теплоту от рассеянной, и белизна в некотором роде — рассеянный свет. Так как блеск не дает ничего для нашего вопроса, то мы будем считать воздействие на ретину света и белизны одним и тем же и на основании этого скажем: самый свет или белое тело возбуждают в ретине полную присущую ей деятельность, т. е. не прерывающуюся, ни в одной из своих частей. Напротив, подверженная воздействию мрака, или черных тел, она. останется бездеятельной. Черные, очевидно, суть те тела, которые, хотя на них и действует свет, нисколько однако не возбуждают чувствительность ретины.
Воздействие света и белизны, а вследствие этого и деятельность ретины, возбуждаемая им, допускает известную постепенность, в силу которой между светом и мраком, так же, как между белым и черным цветами, существуют бесчисленные ступени, производящие в первом случае полумрак, во втором — серый цвет. Таким образом, мы получаем два рода определений деятельности ретины, различие которых заключается единственно в опосредствованном или непосредственном восприятии света, именно:
| Свет; | полумрак; | мрак. |
| Белый цвет; | серый цвет; | черный цвет. |
Из того, что средние степени, именно полумрак и серый цвет, обозначают ослабленное напряжение (intensio) деятельности ретины, следует, что в них сила целой ретины действует только отчасти, отчасти же покоится; следовательно, самая деятельность ретины может быть разделена по интенсивности.
[18] Так как самая ретина, очевидно, протяженна, то ничто не препятствует тому, чтобы одна какая-либо часть ее была возбуждена к действию, остальные же части оставались в покое, — следствием чего является экстенсивное разделение ее деятельности. Что такое деление на самом деле существует, очевидно уже из того, что глаз способен одновременно воспринимать различные предметы. Кроме того, от экстенсивного деления зависит то явление, о котором упоминает Гёте (Vol. I, стр. 9 и 15). В самом деле, если мы наметим на белой поверхности черный крест, например, тот крест, который обрисовывается на облачном небе переплетом окна, и некоторое время не будем сводить с него глаз, затем внезапно обратим взор на землю или какую-либо другую темную или серую поверхность, — то вид перевернется, и нам предстанет белый крест на черной поверхности. Причина этого явления, без сомнения, та, что часть ретины, возбужденная перед тем к действию белою поверхностью, оказывается, вследствие этого, уже истощенною и ослабленной и не может быть возбуждена более слабым раздражением, производимым серой поверхностью; напротив, другая часть, находившаяся во время созерцания черного креста в бездействии и тем восстановившая свои силы, может быть вызвана к полной деятельности даже при посредстве почти незаметного, производимого серой поверхностью, раздражения. Следовательно, части ретины ни в каком случае не выполняют свои функции поочередно, как можно подумать, т. е. таким образом, что часть, находившаяся в бездействии, в состоянии самопроизвольно перейти к действию, так как, если мы, посмотрев на черный крест на белой поверхности, закроем глаза или обратим взор на совершенно черную плоскость, то полученный вид нисколько не перевернется; мало того, впечатление, полученное ретиной вначале, некоторое время продолжится, о чем упоминает и Гете (том I, ч. I, § 20). При этом опыте легко можно впасть в ошибку, если не прикрыть закрытые глаза рукой: свет, проникая сквозь ресницы, действует подобно серой поверхности, следовательно, представляет обратный вид; что этот вид на самом деле зависит от внешнего света, очевидно из того, что, как только мы прикроем глаза рукою, он тотчас становится натуральным. Явление это было уже исследовано Франклином и в сходных выражениях изложено во II-м томе сочинения Гете, стр. 579. Очевидно, то же самое явление вовлекло в ошибку Фицина, который, стараясь опровергнуть вышеизложенный опыт, говорит в своей „Оптике“ (§ 122), что вид превращался у него даже при закрытых глазах; основываясь на таком ложном утверждении, он начинает вслед за тем излагать собственные мнения относительно происхождения физиологических цветов, примешивая к ним мои.
Не подлежащее сомнению интенсивное и экстенсивное разделение деятельности ретины, изложенное выше, может быть обозначено одним общим термином количественного деления. Теперь же я докажу, что деятельность ретины можно разделить еще другим способом, совершенно отличным от прежних, именно — по качеству, и что такое деление возникает всякий раз, когда глазу представляется известный цвет. Но, чтобы более последовательно перейти к новому способу деления, возвратимся к изложенному в предыдущем параграфе явлению.
Итак, если смотреть, конечно, не очами разума, на белый круг, нарисованный на черной поверхности, затем внезапно обратить глаза на темное или серое место, то представится черный круг на белой поверхности; мы уже исследовали, что это явление происходит в силу экстенсивно разделенной деятельности ретины. Очевидно, что, когда ретина в той части, на которую только что действовал белый круг, истощится, деятельность ее уже не может быть возбуждена посредством меньшей степени яркости. Это можно сравнить с действием капель серного эфира, которые, будучи пролиты на руку, при испарении уничтожают теплоту этого места, пока она снова не возвратится. — Далее, если положить на место белого диска желтый и смотреть на него обыкновенным взором (еще раз настаиваю), — затем внезапно обратить их на темную поверхность, диск покажется не черным, как он казался ранее при подобных условиях, а фиолетовым т. е. обнаружится скрытый физиологический спектр зрения. Самое явление я считаю очень близко известным из того, что я сказал в введении. Итак, приступаю к объяснению явления, истинность которого никаким доказательством не может быть освещена более, чем самой очевидностью дела, воспринятой и удержанной посредством суждения и более и более укрепляемой через созерцание самого явления во всех его изменениях, пока наиболее сильный аргумент для доказательства не представится в том, что будет изложено в § 10.
Белый диск вызвал полную деятельность ретины, которая, будучи истощена и ослаблена, остается в месте, подвергавшемся воздействию, бездеятельной, о чем свидетельствует последующий черный цвет. Но желтый цвет принял вместо черного фиолетовый; следовательно. желтый цвет возбудил неполную деятельность ретины и, вследствие этого, мог исчерпать не всю ее силу, но одну часть; другая же часть, фиолетовый диск, является самопроизвольно. Следовательно, деятельная сила ретины разделяется при восприятии желтого цвета на две половины и переходит в части, различные не только по количеству, но и по качеству, из которых одну представляет нам желтый цвет, другую же — фиолетовый, самопроизвольно следующий за ним. Так как обе части, взятые вместе, обнимают собою полную деятельность ретины, то я называю одну из них дополнением другой. Впечатление, возбуждаемое в ретине желтым цветом, очевидно, более схоже с впечатлением самого света, или белизны, чем то, которое возбуждается фиолетовым цветом. Отсюда мы заключаем, что части, на которые разделяется деятельность ретины, не равны между собою, и та часть, которую представляет желтый цвет, несравненно более той, которую представляет фиолетовый цвет, или его добавление.
Далее, так как речь пойдет о яркости и темноте цветов, следует различать настоящую, прирожденную степень яркости или темноты цвета от несущественной, или случайной, происходящей от примеси белого или черного цвета, так как каждому цвету можно, с помощью примеси белого или черного цветов, произвольно придавать более светлый или темный оттенок; но только тогда, когда цвет свободен от всякой подобного рода примеси, он бывает наиболее ясным и чистым; однако тогда он достигает не более, как своей врожденной, присущей ему степени яркости. Один цвет отличается от другого тем же самым, именно, один приближается более к свету, другой к темноте. Внутренняя, природная яркость цвета легко отличается от случайной тем, что, когда цвет имеет только прирожденную степень яркости, он бывает наиболее ярким и наиболее сильно воздействует на зрение; напротив, когда он приобретает белый оттенок вследствие извне заимствованного света, он бывает бледным, неярким и слабым. Так, фиолетовый цвет по самой природе своей — наиболее темный цвет изо всех и обладает наименьшей прирожденной силой; напротив, желтый цвет занимает первое место по свойственной ему степени яркости и чистоты. Тем не менее и фиолетовый цвет, с помощью примеси белого, может быть доведен до весьма значительной степени яркости; но он нисколько не выиграет в жизненности, потому что он тем более становится тогда слабым, бледным и очень походит на ту смесь белого и черного цветов, которую недостаточность языка принуждает меня назвать серым цветом. Подобным образом, цветам светлым и блестящим по природе своей можно с помощью примеси черного цвета произвольно придать темный оттенок, вследствие чего они теряют прирожденную силу; так, например, из желтого цвета получается бурый. Итак, по степени силы цветов можно судить, чисты они от всякой примеси белого или черного цветов или нет. Таким образом, желтый цвет отличается от фиолетового несравненно большей степенью яркости; отсюда мы заключаем, что он занимает гораздо большую часть надвое разделенной деятельности ретины, чем фиолетовый, так как фиолетовый цвет, представляющий из себя дополнение желтого, является наиболее темным изо всех цветов.
Пойдем далее в разъяснении представляющегося глазу явления. Заменим желтый диск оранжевым, т. е. красно-желтым. Его спектром будет синий цвет. Обратим внимание на то обстоятельство, что, насколько цвет диска удаляется от белого цвета, настолько же, в равной степени, приближается к нему спектр. Оранжевый цвет темнее желтого; следовательно, синий цвет, представляющий дополнение оранжевого, стоит ближе к фиолетовому. Отсюда мы заключаем, что разделенная на две части деятельность ретины распадается уже на менее неравные части. Наконец, части будут совершенно равны, когда за красным диском воспоследует зеленый спектр. Под „красным“ я подразумеваю тот цвет, который Гёте назвал „пурпуровым“, т. е. цвет, нисколько не уклоняющийся в сторону фиолетового или оранжевого. Полученный сквозь призму солнечный спектр никогда не дает чисто-красного цвета, но только желтый, или оранжевый: впрочем, чисто-красный цвет можно получить и при помощи призмы, если смотреть сквозь нее на горизонтальную планочку оконной рамы, — причину чего превосходно изложил Гете. Такому цвету соответствует химически-чистый и густой кармин. Итак, этот чисто-красный цвет настолько же отстоит от белого, насколько и его дополнение, именно чисто-зеленый цвет; поэтому каждый из них, как мы полагаем, представляет собою точную половину правильно разделенной на две части деятельности ретины. Отсюда происходит исключительная красота этих цветов, которой они отличаются от прочих цветов, и совершеннейшая гармония их между собой, вследствие которой они, будучи сопоставлены друг с другом, удивительным образом радуют взор; поэтому они достойны названия цветов по преимуществу, χρωματα κατ’ ἐξοχην.
Кто не только проследит вышеизложенную последовательность цветов и их дополнений, но вместе с тем и обдумает ее, вероятно не усомнится установить вслед за мной следующие пропорции деятельности ретины, качественно разделенной при восприятии цветов на две части, — пропорции, которые я хотя и не могу еще подкрепить каким-либо другим доказательством, кроме того, которое дает нам самое созерцание их, не отказываюсь однако назвать гипотетически. Итак, красный цвет с зеленым суть половины разделенной точно на две части деятельности ретины; оранжевый представляет две трети этой деятельности; синий же, как дополнение его, только одну треть; наконец, желтый цвет — три четверти; следовательно, дополнение его, фиолетовый, только одну четверть.
Не следует смущаться тем, что фиолетовый цвет, хотя и является средним между красным, занимающим половину и синим, занимающим одну третью часть деятельности ретины, принужден однако сам занимать не более, как одну четвертую часть. В данном случае мы имеем дело с тем же явлением, какое происходит в химических сочетаниях, в которых свойства входящих в состав целого частей, разумеется, не имеют никакого прямого основания сочетаться в известное качество. Подобным образом фиолетовый цвет, хотя возникает из двух более ярких цветов, чем сам он, является тем не менее наиболее темным изо всех цветов, вследствие чего, как только начинает склоняться в сторону того или другого из них, тотчас принимает более светлый оттенок, чего не случается ни с каким другим цветом; так как оранжевый, если он склоняется в сторону желтого цвета, становится светлее, если же в сторону красного — темнее. Зеленый цвет, если склоняется в сторону желтого, светлеет более, чем в том случае, когда он склоняется в сторону синего. На том же самом основании, наоборот, желтый цвет, в качестве дополнения фиолетового являющийся наиболее ярким изо всех, темнеет при переходе как в красный, так и в зеленый цвета.
На этих-то достоверных, твердо установленных пропорциях простейших отношений, посредством которых я думаю разделить на две части деятельность ретины при восприятии вышеупомянутых шести цветов, безо всякого сомнения обосновывается знакомство всех народов и во все времена с этими цветами; этим же объясняется то обстоятельство, что именно эти шесть цветов имели особые названия, хотя существует бесконечное число других цветов, переходящих незаметно один в другой (Conf. Aristot. de sensu et sensibili, c. 3 p. 439, 440).
Замечу, наконец, чтобы покончить с объяснением предложенного примера, что, если последний, красный круг, изменится в фиолетовый, то ему воспоследует в качестве спектра уже желтый цвет; таким образом, явление это, закончив круг, снова представится перед глазами в обратном порядке, при чем самый диск будет занимать только одну четвертую часть разделенной на две части деятельности ретины, дополнение же его — три четверти.
Кроме того, пусть никто не смущается тем, что мы, хотя отличаем качественное разделение на две части деятельности ретины от чисто количественного, говорим однако о равных или не равных частях его, так как не существует качественного деления, которое не было бы в то же время количественным. Так, химический анализ составных частей какого-либо тела, очевидно, представляет качественное деление его материи, совершенно отличное от чисто механического; тем не менее оно необходимо должно быть вместе с тем и количественным делением, а отсюда и чисто механическим.
Из всего изложенного вытекает следующее ясное, единственно верное, наилучшее определение цвета: цвет есть качественно разделенная на две части деятельность ретины. (Мимоходом следует заметить, что на основании такого определения белый, черный и серый, конечно, исключаются из числа цветов). Различие же отдельных цветов происходит вследствие различных отношений и пропорций указанного деления. Без сомнения, части разделенной надвое деятельности ретины только один раз могут быть равны друг другу и, когда наступает такое равенство, они дают чистые красный и зеленый цвета. Неравные же соотношения частей между собою могут возникать в бесчисленном количестве; отсюда безграничное число возможных цветов. Если некоторое время пристально смотреть на известный цвет, то за ним последует самопроизвольно другой цвет, представляющий его дополнение до полной деятельности ретины. Ретина устроена таким образом, что, когда она возбуждена извне к ощущению какого-либо цвета, т. е. к разделению на две части своей деятельности, то, по исчезновении этого возбуждения, она самопроизвольно приводит в действие другую половину разделенной на две части деятельности ретины, потому что она всегда стремится к проявлению полной своей деятельности. Чем бо́льшую часть полной деятельности ретины отнимает известный цвет, тем меньшая доля ее остается для последующего дополнения; вследствие этого, чем выше степень прирожденной, не случайной, яркости известного цвета, тем более темный по природе своей цвет представляет его дополнение; точно также — наоборот. Так как все цвета мало-помалу переходят один в другой, образуют как бы сплошной, непрерывный круг, то установление известного определенного числа цветов кажется зависящим от нашего произвола. Должно быть это думал Демокрит[1], когда утверждал, что νομῳ χροιην εἰναι, т. е., что число цветов установлено произвольно. Но, что действительность далеко не соответствует такому понятию, каждый понимает уже из того, что во все века и у всех народов обозначались особыми именами именно красный, зеленый, желтый, фиолетовый, синий и оранжевый цвета; и под этими именами у всякого народа подразумеваются известные, определенные цвета, хотя они и редко встречаются чистыми и совершенными в природе. Необходимо поэтому, чтобы они в известном смысле были известны нам a priori, наподобие геометрических фигур, которые, хотя и нигде не встречаем точно и совершенно начертанными, понимаем однако весьма отчетливо. Хотя представляющимся нам в природе цветам мы даем, по бо́льшей части, названия только a posteriori, т. е. обозначаем какой-либо представляющийся нам цвет именем того из указанных шести цветов, к которому он наиболее близко подходит, однако каждый человек отличит такой цвет от того, которому данное название принадлежит на самом деле и в точном смысле; точно также каждый человек в состоянии судить, насколько данный цвет уклоняется от нормального, напр., судить, чисто ли желтым является цвет какого-либо предмета или отклоняется хотя сколько-нибудь в сторону зеленого или оранжевого. Так как, очевидно таким образом, что мы различаем представляющиеся цвета как бы сообразно с какой-то нормой, то необходимо предположить, что в нашем зрении или в нашем уме как бы врезано некоторое предварение каждого из указанных шести цветов; я говорю о том, что Эпикур называл προληψιν, т. е. о некотором врожденном душе представлении их, без помощи которого нельзя ни понимать ни различать их; к этому-то цвету, как к норме, мы приравниваем каждый представляющийся нам цвет, откуда выводили суждение о настоящем его положении. Это нисколько не покажется удивительным для тех, кто помнит изложенную выше гипотезу, так как при посредстве ее лучше всего объясняется дело. А что среди бесконечных возможных пропорций двойного деления деятельности ретины оказывается только шесть, качество которых наиболее просто, вследствие чего оно и выражено особенными названиями, достаточно очевидно уже из того, что эти известные и прочно установленные пропорции предпочтительно перед всеми прочими пользуются у людей особенной известностью и что о них составлено твердое суждение. Совершенно так же дело обстоит и в музыке при суждении об истинном качестве тонов. Каждый человек, если каким-либо образом силы его чувств и духа, не являются недостаточными, в состоянии отличить, составляет ли известный тон, чистую квинту, терцию или может быть, чистую октаву другого. Однако это суждение основывается на арифметической пропорции колебаний, не исчисляемой, а только воспринимаемой чувствами; тем не менее составляется верное и несомненное суждение. Следовательно, подобным образом возникает и суждение об истинном качестве какого-либо представляющегося нам цвета, и подобным же образом оно должно быть истолковано.
Итак, примем три пары цветов, в установлении которых изложенная нами теория совпадает и сходится с общим всем людям и векам обычаем. Наоборот, всякая теория, которая безо всякого отношения к деятельности ретины установит и определит кроме известных и установленных цветов, существующих самих по себе (per se), какое-либо число, напр., семь, не может не показаться нам нелепой. Число цветов бесконечно: тем не менее какой угодно цвет со своим добавлением содержит в себе как бы элементы всех цветов; иначе говоря, хотя такого рода, цвет ἐνεργειᾳ, т. е. в действительности, имеет только два цвета, δυναμει однако, т. е. в возможности, весь обнимает и содержит в себе все цвета, какие только могут возникнуть. Вследствие этого, если начать исследование с трех цветов, первичных по химическим свойствам, именно с красного, желтого и синего, то дополнение известного цвета, химически первичного, будет содержать в себе оба остальные и наоборот.
Итак, природа цветов имеет свое начало в двойственности, так как она не что иное, как разделенная надвое деятельность ретины. Вследствие этого в теории цветов совсем не ставится вопрос об отдельных цветах, но только о парах цветов, из которых каждая представляет собой цельную деятельность ретины, разделенную на две половины. Это двойное деление может возникнуть бесчисленными образами и способами, производящими столько же как бы различных пунктов деления, возникновение которых обусловливается внешними причинами. воздействующими на глаз. Но как только одна какая-либо половинная часть каким-либо образом вызвана к деятельности, за ней необходимым образом следует другая, как представляющая ее дополнение. Подобно этому и в музыке за произвольно взятым основным гармоническим тоном по неизбежному закону следуют остальные.
При таком положении дел, очевидно, были вдвойне безрассудны те, которые при определении числа цветов, каким-либо образом существующих изначала, называли, по большей части, нечетное число: так, в самом деле, поступали последователи Ньютона, хотя чаще они уклонялись от числа, установленного им самим и, смотря по обстоятельствам, установляли то три, то пять первичных цветов.
Новейшие писатели, прежде всего те, которые называют себя натурфилософами, столько раз и столь различным образом злоупотребляли понятием полярности, что я не без некоторого опасения осмеливаюсь им воспользоваться. Однако, так как злоупотребление не уничтожает пользы, я позволю себе заметить, что это понятие как нельзя лучше совпадает с тем, которое я излагал до сих пор, т. е. с двойным качественным разделением деятельности ретины.
Истинное понятие полярности, по моему мнению, означает, что какая-либо природная сила переходит произвольно в две силы, различных по виду, даже взаимно противоположных, по роду же часто еще представляющих одну и ту же силу, и хотя упомянутые два вида этой силы и отделены между собою таким образом, однако настолько зависят друг от друга, что один без другого не может ни существовать ни уничтожиться на основании того закона, что они, жаждая соединения, в непрестанном стремлении ищут друг друга, пока, наконец, не встретятся и, так как их природа основана на отделении и противоположности, вместе перестанут искать друг друга и существовать.
Почти все это мы можем выразить словами Платона: „ἐπειδη ουν ἡ φυσις διχα ἐτμηϑη, ποϑουν ἑκαστον το ἡμισυ το αύτου, ξυνηει“. Очевидно, то же самое имеет в виду древнейшая китайская доктрина Йина и Янга[2]. Этому закону полярности подлежат многие явления природы и природные тела; наиболее же ясные доказательства представляют магнетизм, электричество и гальванизм. Но никто, кто только удостоит меня своим вниманием, не усомнится, что и к изложенному мною, именно к теории разделенной качественно на две половины деятельности ретины, понятие полярности подходит как нельзя более; хотя полярность такого рода имеет ту особенность, что два разделенных вида силы (species) являются в данном случае разделенными не пространством, как в остальных, но временем; также ту особенность, что безразличная точка (punctum indifferentiae), как ее называют, может менять свое место и сообразно с этим отделенные части — свою величину.
Очевидно, наша формула качественного деления на две половины очень удобно выражает основное и общее понятие всякой полярности. Кроме того, может случиться, что из этой полярности ретины, так как она находится и ощущается в нас самих, точнее определится природа всякой полярности. — Если знаки, употребляемые в остальных явлениях полярности, годны к употреблению и в указанном явлении, то мы нисколько не сомневаемся обозначить красный, оранжевый и желтый цвета знаком +, зеленый же, синий и фиолетовый знаком –.
Уместно, кажется, заметить, что в цветах, обозначенных знаком +, преобладает деятельность ретины, в прочих же — сила хориоидеи (chorioideae). Очевидно, также, что различие чувств, обозначаемое и вышеизложенным распределением знаков и настоящей догадкой, наиболее ясно выражается там, где получается наиболее совершенное двойное разделение деятельности ретины, именно в красном и зеленом цветах: красный сильно воздействует на зрение и легко притупляет его, зеленый же дает ему отдохнуть и восстановляет его силы.
Великий Гёте в своем сочинении о цветах неоднократно доказывает. что природа цвета сродна тени и что в ней есть некоторое сходство с тенью или, скорее, с полутенью, которое он называет το σκιερον. Необходимость этого даже a priori очевидна из нашей физиологической теории. Одна из половинных частей качественно разделенной надвое деятельности ретины в том только случае и при том условии возбуждается к деятельности, если другая часть в это время находится в покое. Бездеятельность же ретины, как мы сказали выше, — темнота. Следовательно, известная степень темноты необходимо сопровождает деятельность качественно разделенной надвое ретины, что̀ обще у нее с деятельностью интенсивно разделенной ретины, — деятельностью, происходящей, как я доказал выше, при восприятии полумрака или серого цвета. Вследствие существующей между обеими общности и существующего здесь и там разделения полной деятельности ретины, воздействия мрака и цвета на ретину сходны между собой, и το σκιερον необходимо находится в связи с сущностью цвета.
Тем не менее между деятельностью ретины., разделенной только интенсивно или полутенью, и деятельностью, качественно разделенной на две половины, или цветом, существует большая разница, — прежде всего, несомненно, в том, что интенсивно разделенная деятельность ретины представляет собою одно постепенное уменьшение деятельности, совершенно лишенное исключительно ей присущего действия и того особенного свойства, столь переменчивого, но вместе с тем столь определенного и необыкновенно отрадного и приятного, какое присуще цвету, — при посредстве которых, напротив, деятельность качественно разделенной на две половины ретины производит упомянутое особенное, и совершенно своеобразное ощущение цвета. Это, без сомнения, происходит вследствие того, что при подобном качественном разделении на две половины, находящаяся в действии половинная часть совершенно отделена, вследствие полярной противоположности, от бездействующей части, и ее деятельность как бы опирается на бездеятельность другой. Этим, следовательно, обусловливается и то, что цвет настолько отличается по своим свойствам от полутени, или серой поверхности. Это также позволяет уже думать, что большой разнице, обнаруживающейся в действии, соответствует тождественная и совершенно совпадающая разница в причине. Итак, ввиду того, что причиной возникновения интенсивно разделенной деятельности ретины, или тени, является исключительно уменьшение света и простое, как в сумерках, смешение света, с мраком, необходимо, чтобы качественное деление на две половины, где бы оно ни возникало, напр., в физических цветах, без воздействия окрашенного тела, также имело собственно ему принадлежащую и совершенно особенную причину, именно — уже более внутреннее смешение мрака со светом и как бы более тесную связь их, — вообще говоря, именно ту причину, которой объяснял качественное деление на две половины Гёте, т. е. свет, разнообразно сочетающийся при некоторых известных условиях с известной степенью полусвета. — Впрочем, о внешних причинах я буду говорить подробнее в § 11, где читатель встретит то, что, пользуясь представившимся случаем, я только что изложил. Сказанного здесь достаточно, чтобы на основании нашей теории объяснить и подтвердить сродство цвета с тенью, на которое столь часто указывает Гёте, и представить настоящую причину его.
Сверх того, после тщательного рассмотрения вышеизложенного, нам ясно, что то же самое, что при восприятии известного цвета производило το σκιερον, именно некоторая часть, отнятая на это время у деятельности ретины, — впоследствии представляется зрению в качестве физиологического спектра, и в этом спектре, уже наоборот, функции του σκιερου выполняет та именно часть ретины, которая прежде образовывала цвет.
Что цвет темнее света или белизны, знал и Ньютон, так как он учил, что цвет не что иное, как часть света, раздробленного отражением. Что происходит вследствие деятельности ретины, он приписал свету, считал механическим и экстенсивным динамическое и интенсивное, так как утверждал, что самый луч света сложен и состоит из семи однородных световых лучей, которым присущи цветовые качества, т. е. принадлежит им, как qualitates occultae, — присоединив к этому достойное удивления мнение, что упомянутые однородные лучи находятся между собой в том же соотношении, что и интервалы музыкальных тонов. „Spartam, quam nactus es, orna!“
Но эти ошибки, достаточно опровергнутые Гёте, произошли, как мы уже знаем, из некоторого предчувствия истины и, вообще, вследствие трудного ее достижения. Вместо раздробленного луча света мы имеем разделенную деятельность ретины, но, вместо семи частей, мы видим только две или же бесчисленное количество, смотря по тому, как смотреть на дело; хотя при восприятии какого-либо цвета деятельность ретины разделяется на две части, но, — так как пунктов ее как бы рассечения существует бесчисленное множество, — возникает бесконечное разнообразие цветов, которое еще более увеличивается, сверх того, от соединения с белым или черным оттенком.
Итак, вместо раздробления светового луча выступает разделение деятельности ретины. Но такое обращение исследования предмета, предложенного для рассмотрения, на самого исследователя завещано нам двумя в высшей степени знаменитыми в истории открытий примерами. Так „non aliter, si parva licet componere magnis“, некогда Коперник на место круговращения небесной сферы поставил вращающуюся землю; точно также великий Кант вместо абсолютных качеств предметов, принятых онтологией, открыл формы познания, присущие уму и в нас находящиеся. „Γνωϑι σαυτον“, предписывает Аполлон.
Наконец, позволю себе заметить мимоходом, что философы какого бы то ни было века — все склонны думать, что цвет несравненно более присущ глазу, чем внешним предметам. Особенно, Локк при перечислении тех качеств, которые он называет вторичными, всегда и неизменно ставит цвет на первое место. Никто из философов не считал цвет за истинное качество предметов; а в то же время не сомневались приписывать телам не только протяжение и вес, но также качества мягкой и твердой, гладкой и шероховатой поверхности; мало того, в случае нужды, они скорее запах и вкус объявляли присущими телам, но только не цвет. С другой стороны, философы не могли и лишить тел цвета; но, так как один и тот же цвет оказывался у совершенно различных тел, и наоборот, различный цвет у совершенно одинаковых, то он, очевидно ни в каком случае не может быть присущим сущности предметов. Вследствие этого вопрос о цвете стал для всех философов наиболее трудным, запутанным, даже ненавистным. На основании этого один древний немецкий писатель, как сообщает Гете, сказал: „Кусок красной материи, если его показать быку, приводит его в ярость; философа же охватывает бешенство при одной мысли о цвете“.
Уже из того сходства нашей теории с Ньютоновой, которого я коснулся, возникает вопрос, не соединяются ли половинные части деятельности разделенной надвое ретины таким образом, что возникает цельная деятельность, или белизна, подобно тому как, по мнению Ньютона, из воссоединения семи однородных лучей возникает свет, или белизна. Но, уже приступая к исследованию этого вопроса, я должен предпослать несколько замечаний, имеющих некоторое значение при его решении.
Уже выше я упомянул, что каждый цвет отличается от другого особенной присущей ему степенью яркости, что́ возможно различить тогда, когда тот или другой из них достигает наибольшей живости; но каждый цвет может, вследствие примеси белого или черного цвета, светлеть или темнеть, до тех пор, пока сам отчасти не перейдет в белый или черный цвета.
Самое явление показывает, что оно может быть объяснено тем способом, который мы установили, именно, что при разделении на две части деятельности ретины, некоторая часть, — не скажу ретины, а самой ее деятельности, — в том месте, где ретина делится на две части, не участвует в делении, а представляет собою неделимый остаток. Смотря по тому, совершенно ли деятелен этот остаток или совершенно бездеятелен, или только отчасти деятелен, цвет, воспринимаемый глазом, представляется в различных степенях светлым или темным, — но всегда бледным. Где же это случается, проявляется сразу и качественно и интенсивно разделенная деятельность ретины. Наиболее очевидным это становится тогда, когда цвет темнеет от прибавления черного оттенка, а его добавление, или сопровождающий его спектр, в той же степени светлеет от сочетания с белым, т. е. представляется бледным; подобным же образом и наоборот. Вследствие этого, известный цвет тогда только достигает наибольшей своей яркости и развивает всю присущую ему силу к действию, когда при восприятии его, вследствие внешнего раздражения, деятельность ретины сполна и без неделимого остатка разделяется на две половины.
Возвращаюсь к тому, о чем я упомянул выше, т. е. к вопросу о возникновении белизны из соединения какого-либо цвета с его дополнением. Из того, что я только что изложил, очевидно, что это явление не может возникнуть, когда самые цвета имеют черный оттенок, т. е. когда разделенная на две части деятельность ретины имеет неделимый и бездеятельный остаток, который приобретает известный темный оттенок, не исчезающий вследствие соединения цветов, и производит поэтому серый цвет. Когда же цвета представляются наиболее яркими, т. е. делят деятельность ретины на две половины безо всякого остатка, или бледными, т. е. отделяют в деятельности ретины известный неделимый, но деятельный остаток, — нет никакого основания, принимая во внимание нашу теорию, сомневаться, что из сочетания такого рода цветов может возникнуть полная деятельность ретины, которая производит впечатление самого света, или белизны. Для примера я изложу это в виде следующей формулы:
Если обратимся к самому явлению, то возникновение белизны из цветов не представляет никакого затруднения при употреблении чисто физиологических цветов; если мы обратим, например, глаза после восприятия какого-либо цвета на другой цвет, представляющий его дополнение, то не последует ни того ни другого физиологического спектра. Но такого рода чисто отрицательный опыт нисколько не приводит к очевидности того, что обе части разделенной надвое деятельности ретины возбуждаются к действию хотя одновременно, но независимо одна от другой, — к каковой очевидности должно быть приведено исследование. Хотя это едва ли может быть достигнуто и представляет почти непреодолимые затруднения, во всяком случае спрашивается, могут ли две внешних причины, действуя сразу на одно и то же место ретины, вызывать ощущение белого цвета, тогда как, воздействуя на глаз отдельно, они вызывают какой-либо другой, частный цвет и его дополнение. Если бы это явление получилось при посредстве физических или химических цветов, оно приобрело бы положительную достоверность. Но это всегда сопряжено с некоторыми затруднениями, так как тогда дело идет уже не собственно о цветах согласно с нашим определением их, а о внешних причинах, которые, воздействуя на глаз, возбуждают ощущение цвета, т. е. разделение на две части деятельности ретины. Намереваясь рассмотреть внешние причины, насколько они относятся к предмету нашего исследования, ниже, мы предпошлем однако будущему исследованию некоторые краткие замечания и в настоящую минуту. Итак, во внешней причине, именно в физическом или химическом цвете, должно находиться не только то, что возбуждает одну из частей разделенной на две части деятельности ретины, но, равным и образом, и нечто другое, обуславливающее бездеятельность другой ее части, вследствие покоя которой возникает το σκιερον самого цвета; так как первое представляет самый свет, то последнее необходимо должно быть некоторым материальным субстратом, противоположным свету и задерживающим его; субстрат этот, как материя, остается даже после соединения двух цветов; оставшись же после исчезнувших в силу соединения цветов, он производит, воздействуя на глаз, ощущение серого цвета. Так как он не находится уже в связи со светом особым, свойственным ему, образом, то он не возбуждает уже и качественного разделения на две части деятельности ретины; тем не менее субстрат этот все еще остается и, существуя после устранения причины цветов в качестве „caput mortuum“, употребляя техническое выражение химии, все еще сопротивляется свету и вызывает уже чисто количественное деление деятельности ретины. Такова причина затруднительного возникновения белизны из физических и тем более из химических цветов. Тем не менее рассмотрим, до какой степени оно возможно в том и другом случае.
Прежде всего, если присущий физическим цветам полупрозрачный средний оттенок (medium semipellucidum) состоит из густой, неравномерно распределенной и местами совершенно недоступной для света материи, например, из изобилующего угольными частицами дыма, или из задымленного стекла, или из пергаментной бумаги и т. п., то, вследствие только что изложенных причин, белизна, вне всякого сомнения, возникнуть не может. Но она, без сомнения, возникнет, если мы будем пользоваться призматическими цветами. Ибо в них полупрозрачный средний оттенок представляет собою не что иное, как вторичное изображение, сопровождающее преломленное изображение, и при том так нежен по своей природе, что по устранении причин, посредством которых он производил цвет, этот полупрозрачный оттенок перестает существовать или, по крайней мере, теряет способность к действию или же, наконец, при сгущении, дает белый цвет. Итак, из двух призм образуется два солнечных спектра; если соединить фиолетовый цвет одной из призм с оранжевым (Ньютоновским красным), то возникнет уже чисто красный цвет, или Гетевский пурпуровый; если к нему присоединить зеленый цвет произведенный действием третьей призмы, (именно, возникший из соединения синего ее цвета с желтым), то получится белый цвет, обусловливаемый соединением красного с зеленым. Гете пренебрег возникновением из цветов белого цвета; хотя он и передает этот опыт (т. I, стр. 600), однако сомневается в его достоверности и оспаривает значение его, но на основании столь шатких доказательств, что я считаю себя вполне вправе отказаться от повторения опровержения их, изложенного в немецкой обработке моей теории. Кроме того, этот же самый опыт можно произвести и другим способом, одновременно и более легким, и более очевидным. Призматические спектры сочетаются друг с другом таким образом, что фиолетовый цвет первого соединяется с желтым второго, а синий первого — с оранжевым второго; из соединенных таким образом двух пар цветов образуется белый цвет, занимающий вдвое большее пространство, чем в прежнем опыте. Это — двадцать третий опыт второй части первой книги Ньютона; между тем в его сочинениях не встречается подобного соединения семи цветов или бесчисленного количества их (он принимает и то и другое, смотря по обстоятельствам), но только двух и, кроме того, он сам (ibid., prop. VI, probl. II), в красноречивых выражениях отрицает возможность возникновения белого цвета из двух первичных цветов. Очень легко также произвести тот же самый опыт при посредстве одной только призмы; если на черной плоскости нарисовать два белых квадрата, меньший из которых расположен на три-четыре линии ниже бо́льшего, и, рассматривая их сквозь призму, постепенно отодвигаться от них, пока фиолетовый цвет меньшего квадрата не соединится с желтым бо́льшего, а синий цвет меньшего — с оранжевым бо́льшего, то вся эта поверхность покажется белой. Итак, если мы будем пользоваться призматическими цветами, то белый цвет можно получить посредством любой из трех пар главных цветов. Но такой результат может быть получен при посредстве также химического цвета, при том только условии, что будут выбраны желтый и фиолетовый цвета, представляющие собою наиболее неравную пару, бо́льшая часть которой, как наиболее светлая, будет химическим цветом, меньшая же, или более темная, — физическим, потому что только таким образом σκιερον, присущее всякому цвету, и остающемуся в химическом цвете неизменным, как бы материальным, не будет тем не менее достаточно сильно, чтобы затемнить возникнувший таким образом белый цвет. Если, приложив ко глазу призму, смотреть на бумагу, окрашенную без пятен и морщин в яркий желтый цвет и наложенную на белую поверхность, то на местах, занимаемых фиолетовым цветом, появится чистый белый цвет. То же самое, хотя менее отчетливо, можно наблюдать, если направить солнечный призматический спектр на желтую бумагу. То же самое в более слабой степени получается и от остальных призматических цветов, направленных на соответственно окрашенную бумагу, и тем лучше, чем более светл по своей природе химический цвет бумаги. — Мы можем взять даже два химических цвета, но при том условии, что они, подобно физическим цветам, были доступны воздействию света, потому что тогда только σκιερον, — хотя оно и материальное начало и остается вследствие этого даже после того, как перестанет производить цвета, — будет слишком нежно для того, чтобы затемнить возникшую из цветов белизну. Следовательно, и каждое белое стекло получило свою белизну от такого смешения цветов. Каждое стекло по природе своей, в силу находящегося в нем железа, имеет зелено-золотистый оттенок, от примеси же magnosium oxydatum становится белым; самая же магнезия придает стеклу красный цвет, происшедший из фиолетового, что́ можно наблюдать, когда в стекле содержится слишком много красного цвета, — например, в в английских оконных стеклах или на каких-нибудь красноватых бокалах. Наконец, даже в том случае, если один из химических цветов будет недоступен воздействию света, опыт может быть произведен довольно удачно; так, если бросить золотую монету в синюю стеклянную вазу вроде тех, которые, обыкновенно, находятся в продаже, то она покажется как бы серебряной; подобно тому как положенная в нее серебряная монета примет синий цвет. Подобен этому опыт, передаваемый Фицином: изображение, вытисненное тонкой медью на бумаге, окрашенной с обеих сторон в синий цвет, должно казаться белым. Точно также, если завесить шелковой занавесью окно с зелеными стеклами, — роза побелеет.
Приведенные примеры достаточно подтверждают мнение, — необходимо вытекающее из изложенной выше теории цветов, — которым утверждается возможность возникновения белизны из соединения какого-либо цвета и его дополнения, что́ придает нашей теории наивысшую достоверность. Хотя самое явление и было уже давно известно ученым[3], однако причина его до сих пор, или, вернее говоря, до первого опубликования в 1816 году моей теории цветов, оставалась для всех неизвестной. Хотя в течение уже многих лет говорят иногда кое-что о „дополнительных цветах“, но всегда в том только смысле, что под этим названием подразумеваются два цвета, которые содержат разделенные между ними цельные однородные лучи и при соединении снова составляют число их; что это понятие совершенно ложно и нелепо, достаточно ясно для более благоразумных людей уже из тех опытов, которые я только что изложил, но еще более ясно и очевидно это будет из последнего параграфа настоящего трактата, предназначенного к опровержению популярного истолкования физиологических цветов, исходящего из теории Ньютона.
Однако я не могу обойти молчанием того, что Гете, чрезмерно увлекшись крайним отрицанием возможности возникновения белизны из цветов, впал в ошибку. Его натолкнула на нее противоположная ошибка Ньютона, которому Гёте с полным правом возражал, что свет никогда не может возникнуть из скопления цветов, так как каждый цвет, очевидно, настолько же причастен тени, насколько и свету; σκιερον, присущий цвету, будет в действии и при соединении цветов. Хотя ему было хорошо известно, что физические цвета, будучи противопоставлены друг другу, исчезают и переходят в серый цвет, однако он объяснял это единственно соединением трех первичных в химическом смысле цветов и утверждал, что из такого рода соединения должен возникнуть не белый, а непременно совершенно серый цвет. Эта ошибка произошла от того, что великий человек не рассмотрел истинного и подлинного основания возникновения цветов и не пошел далее общего закона физических цветов, вследствие чего он необходимым образом должен был не знать как истинной и основной причины исчезновения цветов при соединении противоположных друг другу окрасок, так и самого присущего цветам σκιερον. Только на основании нашей теории, наконец, становится очевидным, что физиологические цвета, противоположенные друг другу, исчезают в таком сочетании вследствие восстановления при подобном соединении разделенной на две части деятельности ретины; точно также σκιερον, всегда присущее цвету, действует даже во время покоя той из частей, которая при разделении на две части деятельности ретины остается в бездействии, и необходимо исчезает только тогда, когда разделенные части вновь соединятся; если же из этого соединения возникает вместо белого серый цвет, то это происходит от того, что употреблены химические цвета, которые, как внешние, следовательно, материальные причины цвета, необходимо также оставляют и материальный остаток, который производит вышеупомянутый серый цвет, как бы чуждый соединяемым цветам и не вытекающий из самой сути дела.
Но мы нисколько не хотим ставить эти ошибки в упрек великому человеку, очистившему познание цветов от стольких заблуждений и обогатившему его столькими истинами. Сенека справедливо замечает: „inventuris inventa non obstant“. Кроме того, выступающий позже всех находится в наилучших условиях.
С другой стороны, невозможно допустить, чтобы Ньютон говорил истину, когда учил о возникновении белизны из цветов; скорее он обогатил логику новым примером следующей теоремы: из ложных посылок может получиться верное заключение. Что может быть неправдоподобнее возникновения белого цвета из семи однородных лучей? Ньютон не знал того свойства цветов, представляющего собою наиболее важное качество их, их сущность, в силу которого они по двое противополагаются друг другу; единственно вследствие этого качества может возникнуть из двух цветов или из какой-либо пары их, но ни в каком случае не из семи вышеупомянутых цветов — белый цвет. Вследствие этого истинная природа цвета осталась для него совершенно неизвестной. Кроме того, возникновение белизны из двух цветов, которое он столь красноречиво отвергал, служит доказательством того, что белизна ни в каком случае не может возникнуть из семи цветов. Случайным образом такое предположение Ньютона до известной степени похоже на истину; но, так как он выводил его из ложной причины и обосновывал на ложной теории, то неудивительно, что большая часть опытов, которыми он стремится доказать его, или совершенно не удаются, или выходят неверными. Гете же, стараясь опровергнуть их, слишком, как это обыкновенно бывает, увлекся, и начал отвергать многое из того, что было справедливым. Отсюда и выходит, что один из них старался ложными доказательствами подтвердить само по себе истинное явление, т. е. возникновение белизны из цветов, другой же пытался опровергнуть его на основании верных, в общем, начал.
Я уже высказал свое мнение о данном вопросе: я изложил учение о цветах, поскольку они являются состояниями глаза, и тем самым построил наилучшую теорию цветов, долженствующую предшествовать всем другим теориям и соображениям, обоснованным на других началах, и служить им в качестве фундамента; такие, новые теории много могут прибавить к излагаемой, но ничего не в силах отнять от нее и не могут быть противопоставлены ей, если сначала не опровергнуть ее. Итак, первая и главная часть общей теории цветов уже изложена; другая же часть, не входящая в план данного сочинения, должна обратиться к исследованию тех причин, которые, воздействуя на глаз извне, тем отличаются от чистого света, или белизны, что свет возбуждает полную или только интенсивно разделенную деятельность ретины, вышеупомянутые же причины вызывают к действию только половину ее деятельности, качественно разделенной на две части. Однако при удобном случае возможно упомянуть кое о чем, относящемся к этому второстепенному исследованию, и, насколько это возможно на основании нашей теории, представить некоторые, касающиеся его, доказательства.
Все вышеупомянутые внешние причины Гете очень удачно разделил на два рода, отделив физические цвета от химических; из них химические цвета неизменно присущи телам, физические же, в силу неравномерного и изменчивого расположения света и световых тел, являются только временно. Лучше всего, мне кажется, отличать те и другие на основании того, что причины химических цветов, как таковых, скрыты от нас и до известной степени неисследимы, причины же физических мы воспринимаем вместе с самыми цветами, и, хотя они истолковываются не всеми одинаково, тем не менее нельзя сомневаться, что мы можем постигнуть законы, согласно которым возникают физические цвета, как бы ни различна была их материя; это обусловливается тем, что причина и действие в этом случае являются порознь; напротив, химические цвета, скрытые в телах и как бы похороненные в них, совершенно не доступны для исследования. Вследствие этого физические цвета могут быть названы доступными для понимания, химические же — недоступными. Проблема, решением которой была бы выполнена и другая часть общей теории цветов, заключается в том, чтобы свести химические цвета на физические. Ньютон же поступал совершенно наоборот и старался свести физические цвета на химические, когда утверждал, что белый цвет составляется из семи или из бесчисленного множества однородных лучей, которым почему-то непременно присущи красный, зеленый, синий etc. цвета.
О химических цветах я скажу несколько слов впоследствии; теперь же поговорю о физических. То внешнее, чем, обыкновенно, возбуждается деятельность ретины, всегда и неизменно бывает свет. Следовательно, уменьшенной до известной степени деятельности ретины необходимым образом строго соответствует известное уменьшение света. Но относительно степени его возник между Ньютоном и Гете спор. Этот спор был, наконец, решен на основании изложенных тем и другим опытов и правильного о них суждения. Если же читатель помнит о том, что́ я говорил в первом параграфе этой главы о неизбежном параллелизме между причиной и действием, то стоит труда всмотреться, насколько более глубокое и точное изучение самого явления, которое стало нам доступным из изложенной выше физиологической теории цветов, снабдит нас доказательствами и аргументами при исследовании причины и насколько, следовательно, оно позволит нам a priori установить учение о причинах. Таковы следующие положения.
1) Как самые цвета, так и пропорции и соотношения, в которых они находятся друг с другом, присущи ретине, обусловливаются ее природой и суть не что иное, как различные видоизменения ее действия. Внешние причины их суть только раздражения, которыми обусловливается это действие, и деятельность их заключена в тесных границах; роль, которую они играют при возникновении цвета, подобна той, которую выполняет при возбуждении электричества, находящегося в телах, т. е. при разделении +э и -э, трение. Ни в каком случае не может случиться, чтобы цвета существовали в известном количестве вне глаза, сами по себе, следовали собственным, не имеющим отношения к ретине, законам и пропорциям и, таким образом, проникали в глаз, как совершенно обособленные, как бы посторонние предметы. Если же кто-либо, с целью согласовать Ньютонову теорию с моею, станет тем не менее утверждать, что действительно такова их природа независимо от глаза, то он должен будет допустить чудесную и сверхъестественную предустановленную гармонию, вследствие которой цвета, хотя и возникают собственно из функций глаза согласно со свойственными ему законами, тем не менее имеют соответствующие этим функциям и как бы с намерением созданные для возбуждения их причины во внешнем мире, именно — в самом свете и в его частицах.
2) Каждый цвет представляет собою половину разделенной на две части деятельности ретины, достигающей полной деятельности при помощи его дополнения. Следовательно, цвета необходимым образом должны существовать попарно, а не отдельно. Тем менее может быть установлено определенное число цветов, особенно нечетное, как, например, семь.
3) Цвета, незаметно переходя один в другой, образуют некоторый непрерывный круг, лишенный каких-либо определенных границ. При посредстве бесчисленных и неуловимых оттенков красный цвет переходит в оранжевый, оранжевый в желтый, желтый в зеленый, зеленый в синий, синий в фиолетовый, фиолетовый же снова обращается в красный. Если разорвать этот круг, то образуется какой-либо цвет и его дополнение; оба они, взятые вместе, содержат в себе κατα δυναμιν. Следовательно, возможных цветов существует бесчисленное множество, вследствие чего их нельзя ограничить ни семью, ни каким-либо другим числом. Три же пары цветов оттого выделяются из прочих, что они представляют разделение на две части деятельности ретины в наиболее простом, доступном для понимания и выраженном к тому же особенными названиями соотношении; ничем другим не может быть объяснено, почему эти шесть цветов всегда и непременно были обозначаемы особенными названиями, так как, кроме только что изложенного свойства, они не имеют ничего особенного и исключительного, чем они превосходили бы другие цвета или отличались от них.
4) Вследствие параллелизма между причиной и действием, который, как я доказал в первом параграфе, должен существовать непременно, бесконечному числу возможных цветов, возникающих из бесчисленных пропорций, в которых может выразиться разделение на две части деятельности ретины, необходимым образом должна соответствовать способность к видоизменению причины, извне возбуждающей эту функцию ретины; вследствие этой способности внешняя причина, при посредстве бесконечно видоизменяемых оттенков и едва отличающихся друг от друга степеней, различным образом воздействует на глаз. Вследствие этого ни в каком случае не может быть установлено семь или какое-либо другое число однородных лучей, которые существовали бы независимо и неизменно, при соединении же снова превращались бы в белый цвет. Если же мы, согласно с видоизмененной теорией Ньютона, примем вместо семи лучей бесчисленное их множество, то дело от этого несколько выиграет; но следующее деление этого параграфа совершенно опровергнет это положение.
Напротив, вышеизложенному требованию вполне удовлетворяет теория Гете. Средний полупрозрачный оттенок может в обе стороны удаляться от света и быть темнее или светлее в бесчисленном количестве степеней; наконец, он может получить с обеих сторон различное освещение; следовательно, он, действительно, сообщает причине вышеупомянутую, соответствующую действию, способность к видоизменению и изменчивый порядок ее состояний.
5) Сродство цвета с тенью, которое Гёте столь часто обозначает названием σκιερον, мы объясняем тем, что восприятием цвета возбуждается к действию одна только часть разделенной на две части деятельности ретины, тогда как другая часть ее необходимым образом находится в покое. Но во внешней причине точно также должно находиться нечто, соответствующее восприятию мрака и обусловливающее его возникновение. Этому требованию лишь до известной степени удовлетворяет теория Ньютона, утверждающая, что каждый цвет составляет приблизительно седьмую часть полной деятельности ретины и, следовательно, более темен, чем белый цвет. Но эта теория далека от действительности: согласно с нею каждый цвет по степени своей яркости относится к белому цвету, как 1 к 7, или несколько менее; но нам известно, что даже наиболее темный и безжизненный цвет, фиолетовый, относится к белому, как 1 к 4; зеленый и красный, как 1 к 2, а желтый даже, как 3 к 4. Если же мы, следуя более точной и как бы эзотерической доктрине Ньютона, примем вместо семи бесконечное множество однородных лучей, или цветов, то наткнемся на старое препятствие: каждый цвет будет относиться к белому, как бесконечно малая часть к своему целому, т. е. будет до такой степени темен, что необходимым образом совершенно исчезнет во мраке.
Напротив, теория Гете совершенно удовлетворяет этому требованию, потому что дает вполне удовлетворительное объяснение του σκιερου. По его теории, цвет возникает вследствие тесного соединения света с темнотою, а не простого его уменьшения, как я уже доказал в § 7, потому что уменьшение света может произвести только полумрак, или серый цвет, т. е. вызвать только интенсивное разделение деятельности ретины; напротив, чтобы вызвать качественное разделение на две части деятельности ретины необходимо уже более внутреннее (intimior) смешение мрака со светом и более тесная связь между ними; этому требованию удовлетворяет средний полупрозрачный оттенок (medium semipellucidum), в виде препятствия стоящий между светом и мраком, который [43] выполняет функции того, что химики называют „menstruum“, и тесно связывает свет с мраком и объединяет их; общий закон этого объединения таков, что, если свет находится сверх этого оттенка и как бы разбивает его, — возникают желтый, оранжевый и красный цвета[4]; если свет находится позади оттенка и через него освещает мрак, — возникает синий цвет. Хотя Гете на основании бесчисленных примеров и опытов установил этот закон и объяснил истинную причину возникновения физических цветов не допускающим сомнения способом, тем не менее я, пользуясь представившимся случаем, a priori докажу на основания излагаемой теории, что упомянутое явление должно происходить всегда и безусловно.
Присущий цвету темный оттенок возникает вследствие того, что, при возбуждении одной части деятельности ретины, другая часть ее необходимым образом должна находиться в бездействии; вслед за тем покоившаяся часть самопроизвольно начинает действовать в качестве физиологического спектра, тогда как та часть деятельности, которая до того производила цвет, впадает в бездействие, чем обуславливает возникновение τον σκιερον. Отсюда очевидно, что дополнение какого-либо цвета настолько должно быть светлым, насколько самый цвет темен, и наоборот. Обратившись ко внешней, т. е. физической причине цвета, мы находим, что она должна быть светом, способным уменьшаться, как я доказал выше, сообразно с известными законами; кроме того, мы знаем, что такое уменьшение должно происходить таким образом, чтобы известный цвет был настолько светлым, насколько дополнительный его цвет — темен. Это может случиться при том только условии, чтобы то же самое, что служило причиною светлого оттенка известного цвета, было причиной темного оттенка его дополнительного цвета: потому что при превращении причины, превращается и действие. Вполне этому требованию может удовлетворить единственно полупрозрачный средний оттенок, возникающий между светом и тьмою, служащий причиной физического темного оттенка во всех цветах, обозначенных знаком +, т. е. в данном случае он имеет свет позади себя и препятствует ему светить; наоборот, в противоположных цветах, дополнительных, именно в фиолетовом, синем и зеленом, возникающих физически, тот же самый средний полупрозрачный оттенок служит причиной уже светлого оттенка: в этом случае свет находится перед ним, мрак же — позади него, вследствие чего свет, который иначе рассеялся бы во мраке, отражается и воздействует на глаз. Но случается и так, что одна и та же степень густоты полупрозрачного среднего оттенка производит, вследствие противоположного положения света, то известный цвет, то его дополнение. Так, например, наиболее бледный полупрозрачный средний оттенок, находясь перед светом, производит желтый цвет; если же находится позади света, — фиолетовый, т. е. его дополнение. Более густой, вследствие находящегося позади него цвета, полупрозрачный средний оттенок производит оранжевый цвет; напротив, когда он отражает падающий на него свет, — синий. То и другое явление можно наблюдать в тех четырех цветах, которые дает призматический спектр: в них полупрозрачный средний оттенок, получающийся из вторичного изображения на сторонах призмы, производит в одной из своих частей, скрывающейся во мраке, фиолетовый, в другой же, соприкасающейся со светом — его дополнение, т. е. желтый; напротив, тот же самый, но удвоенный полупрозрачный средний оттенок на краях, производит в одной из своих частей, на основании того же закона, синий цвет, в другой же — его дополнение, т. е. оранжевый. Далее, очевидные доказательства того же самого явления дают настои „ligni nephritici“, „ligni Quassiae“ и т. д., которые, смотря по тому, сообщается им свет непосредственно или только посредством отражения, производят друг другу противоположные дополнительные цвета. Каким бы способом ни был произведен опыт, всегда, если только не брать слишком густые средние оттенки, один и тот же полупрозрачный средний оттенок, освещенный с одной из сторон, производит такой цвет, что, если освещение будет падать на него с другой стороны, он произведет дополнение к нему; вследствие этого два каких-либо цвета при соединении всегда образуют полную деятельность ретины, т. е. восстановляют белый цвет. Наконец, если средний полупрозрачный оттенок сгустится до такой степени, что будет уже совершенно непроницаем для света, то при прямо на него падающем свете, он покажется чисто белым; если же свет будет находиться позади него и он совершенно его загородит, то наступит совершенная темнота, черный цвет. Заслуживает внимания то обстоятельство, что очень густой средний полупрозрачный оттенок, если загораживает свет, производит красный цвет, тогда как зеленый цвет, т. е. дополнение красного, при этом получиться не может и, вообще, не может существовать физически; он может быть получен только из соединения желтого цвета с призматическим синим, который получается в средине того места, в котором спектр начинает расширяться.
Все изложенное в достаточной степени доказывает a priori теория физических цветов глубокомысленного Гете, которая вполне удовлетворяет следующему требованию, возникающему из физиологической теории цветов: причина физического цвета должна быть такова, чтобы какой-либо цвет настолько принимал светлый оттенок, насколько темен оттенок его добавления, при соблюдении того условия, что свет займет противоположное положение; теория Гёте совершенно согласна с физиологической теорией, по которой дополнительные цвета должны быть таковы, чтобы одному из них настолько же был присущ темный оттенок, насколько другому — светлый.
Сам Гёте, когда писал о цветах до открытия излагаемой теории физиологических цветов, строго отличал физиологическую противоположность цветов от физической, и доказывал, что желтый и синий цвета физически противоположны друг другу; так что это противоположные по своим качествам цвета не могут сойтись друг с другом. Мне кажется, что утверждение Гете должно быть истолковано в более общем смысле: под желтым цветом он подразумевал все цвета, обозначенные знаком +, под синим же те, которые мы обозначали знаком –. Но из нашей теории очевидно, что физиологическая и физическая противоположность цветов — одно и то же. Известному состоянию глаза вполне соответствует известное состояние находящейся вне глаза причины. Всем этим как нельзя лучше подтверждается, что теория, предложенная Гете, — истинна.
Хотя Гёте поступает вполне последовательно, когда называет полярностью физическую противоположность желтого и синего цветов, существующую вне глаза, тем не менее я не могу согласиться с ним. Полярность цветов может возникнуть только в глазе, потому что только качественное разделение на две части деятельности ретины мы имеем право назвать полярным. Существующая вне глаза полярность цветов касается таким образом внешней причины цвета; следовательно, внешняя причина должна быть несложной по своему происхождению; из разделения же ее на две части возникает полярность. Таким образом объяснял происхождение разделения света уже Ньютон; напротив, теория Гете, точно также, как моя теория цветов, совершенно отрицает предположение полярности цветов, существующих вне глаза. Я объясню это в немногих словах. Нам известно за достоверное следующее: 1) цвет темнее света, или белизны; 2) цвет может принять более темный оттенок не самопроизвольно, а при посредстве некоторого постороннего начала; относительно этого Гете вполне справедливо восстает против Ньютона; 3) если допустить полярность цвета, существующего вне глаза, т. е. физического цвета, то полярность эта будет обусловлена соединением света с чем-то другим, именно со средним полупрозрачным оттенком; очевидно, что такое положение безусловно не допускается изложенным выше понятием полярности. Полярность представляет собою известную силу, по природе несложную, разложенную на две силы, одинаковых по роду, различных по виду и взаимно противоположных по качеству; вследствие этого силы эти стремятся одна к другой, но, соединившись, исчезают. Поэтому-то не может случиться, чтобы столь различные по природе, столь случайно соединенные две вещи, каковы свет и полупрозрачный средний оттенок, могли произвести полярность. Итак, я ни в каком случае не могу допустить полярности света, подобной той, которая присуща цвету. Рассмотрение полярности света, полученной каким-либо другим путем, например, разделением лучей, произведенным при помощи исландского кристалла, не входит в план данной работы.
Впрочем, случается иногда, что некоторые тела, проницаемые светом, вызывают к действию противоположные части разделенной на две части деятельности ретины и, оказывают, таким образом, противоположные воздействия на ретину; вследствие этого они действуют противоположным образом и на некоторые другие предметы, на некоторые химические смеси, например, на „argentum muriaticum“ или „lapidem Bononiensem“; но в этом нет ничего удивительного: все это нисколько не подтверждает существования полярности света, подобной той, которая присуща цветам, потому что остаются неопровергнутыми следующие положения: цвет темнее света; цвет не может самопроизвольно принять более темный оттенок; полярность возникает исключительно при разделении чего-либо, несложного по своей природе.
Остается рассмотреть химические цвета, о которых нам известно очень немногое. Они относятся, — если при объяснении позволительно пользоваться примерами, — к физическим цветам так, как турмалиновые камни к тем телам, электричество которых возбуждается исключительно при помощи трения. Физические цвета возникают только временно и обусловливаются известным особенным соотношением света и световых тел; химические же цвета, подобно турмалиновым камням, возникают исключительно вследствие освещения, потому что и турмалиновые камни, если их нагреть, тотчас же развивают электричество, которое находится в них как бы скрытым, но готовым проявиться каждую минуту. — Очевидно, что химический цвет представляет собою некоторое видоизменение поверхности тел, посредством которого он вызывает к действию ту или другую часть разделенной на две части деятельности ретины; вследствие этого я сомневаюсь, чтобы это видоизменение могло быть сведено на форму, или на геометрическую фигуру частиц поверхности. Более правдоподобным кажется мне следующее объяснение: известно, что лучи солнца сами по себе холодны и что они тогда только начинают греть, когда перестают светить, т. е. когда встречают противодействие темных тел, вследствие чего происходит превращение света в теплоту, этому превращению прямо противоположен другой вид превращения, при посредстве которого теплота переходит в свет, например в раскаленном железе, раскаленных камнях или стекле, лучше же всего в негашеной извести. Я сомневаюсь, чтобы кто-либо пожелал свести накаливание железа на постепенное сжигание его. Вследствие различия качеств, присущих телам, превращение света в теплоту может быть получено различными способами и в различных степенях; наиболее благоприятствуют такому превращению черные или черноватые тела; белые же совершенно непригодны. Мне кажется, что в цвете тел обнаруживаются различные способы превращения света в теплоту, обусловливаемого противодействием темных тел. На основании этого мне кажется возможным объяснить, почему различные части призматического солнечного спектра сообщают телам различные степени теплоты. На основании этого можно также до известной степени объяснить те особенные явления, при посредстве которых физический цвет переходит в химический; так, например, „argentum muriaticum“, при непосредственном воздействии солнечного света, следовательно, когда он бывает белым, переходит из белого цвета в черный; напротив, если его осветить на некоторое время при посредстве одного призматического солнечного спектра, он начинает проявлять цвета спектра, обозначающиеся мало-помалу совершенно ясно. Итак, согласно с нашей гипотезой, то, что по отношению к глазу представляет собою цвет известного тела, по отношению к самому телу является особым, свойственным этому телу, способом, посредством которого оно, будучи освещено солнцем, производит теплоту, иначе говоря, — посредством которого оно превращает свет в теплоту; argentum muriaticum наиболее способно по природе своей к такому превращению, доказательством чего служит черный цвет, принимаемый argentum, подвергнутым воздействию лучей солнца; когда же это превращение света в теплоту стало для него невозможным, но способ, посредством которого argentum совершает такое превращение, вызван извне, в более слабом виде (limitatus) именно освещением, полученным при посредстве одного только призматического спектра, то нет основания удивляться, что argentum тотчас же, как только превратит свет в теплоту, производит цвет: цвет представляет собою по отношению к телу не что иное, как видимый знак совершившегося превращения.
Это видоизменение поверхности, производящее цвет, зависит от незначительных различий между предметами, изменяющихся при малейшем воздействии; вследствие этого цвет не может ничего дать для суждения о качестве упомянутых предметов, почему и образовалось мнение, что цвету слишком доверять нельзя. Поэтому мы видим, что различные предметы окрашены в один и тот же цвет, и, с другой стороны цветы, относящиеся в одному и тому же виду, например, гвоздика, тюльпан, мальва окрашены в различные оттенки. Доказательством служит киноварь, которая, будучи получена из соединения ртути с серой, окрашена в черный цвет; точно также и смесь свинца с серой; только посредством возгонки (sublimatio) киноварь получает, наконец, очень яркий красный цвет, при чем химический состав ее нисколько не изменяется. Точно также вареные раки окрашиваются в красный цвет. Китайские румяна, если разлить их по бумаге, представляются нам зелеными, с некоторым металлическим отливом; но если дотронуться до них влажным пальцем, то он тотчас окрашивается в превосходный, яркий пурпуровый цвет. Все это еще более подтверждает то положение, что цвет зависит более от глаза, чем от внешних предметов.
Если ударить по глазу, нажать его или другим каким-либо образом повредить его или ослепить зрение, взглянув на слишком яркий освещенный предмет, то возникнут спектры, чрезвычайно похожие на физиологические спектры, которым посвящена вся моя теория цветов, и отличающиеся от них не родом, а только степенью. Эти спектры могут быть названы патологическими. Патологические спектры возникают или вследствие повреждения глаза, или же вследствие чрезмерного возбуждения его, которым правильная деятельность ретины нарушается и как бы выводится из равновесия, почему она начинает неправильно делиться на две части и действовать посредством то одной, то другой половинной части; вследствие этого, если обратить ослепленный слишком ярким светом взор на темную поверхность, возникает зеленый спектр, если же обратить глаза на светлую поверхность — красный. Подобно тому как при воздействии слишком яркого света, зрение повреждается, если мы будем в сумерках смотреть на слишком мелкие предметы: в первом случае раздражение будет слишком велико, во втором — слишком мало. При недостаточном освещении возбуждается извне к действию только часть интенсивно разделенной деятельности ретины; сила, присущая этой части, оказывается недостаточной, и возбужденная к действию часть начинает усиливаться увеличить ее, вследствие чего другая часть деятельности ретины самопроизвольно, без помощи внешнего раздражения, возбуждается к действию, что для нее, по показаниям опыта, вредно.
Отсюда ясно, почему свет лампы более дневного утомляет зрение. Все предметы он окрашивает в оранжево-желтый цвет; тени же становятся синими. Вследствие этого, пока мы пользуемся ламповым светом, возбуждаются только две трети разделенной на две части деятельности ретины или немного более, которые однако, несмотря на бездействие третьей части, должны необходимым образом заменять полную деятельность. Нет нужды объяснять, почему подобным образом утомляется глаз, если напрягать зрение в полутемноте или приставить зрительную трубу к одному только глазу. Следовательно, Парро имел основание заметить, что, если заслонить лампу синим стеклом, то свет ее будет походить на дневной[5].
Доказательством того, что цвета, согласно с нашей теорией, более присущи глазам, чем воспринимаемым глазами предметам или свету, служат некоторые люди, очень, впрочем, редко встречающиеся, которые совершенно не видят никаких цветов; мир представляется им окрашенным только в белый, черный и серый оттенки, т. е. подобным гравюре. Таковы три брата Гаррис, жизнеописание которых находится в 67 томе, стр. 260, лондонских „Philosophicae Transactiones“. В 68 т., стр. 612 того же самого журнала находится автобиография Джона Скотта (J. Scott), который, подобно многим своим родственникам, был лишен восприятия цветов. Так как это редкое явление имеет большое значение для нашей работы, то я не хочу опустить то, что я знаю только по слухам, но зато от заслуживающих доверия свидетелей.
Много лет назад жил в Риге некий Циммерман, офицер, до такой степени не воспринимавший цветов, что даже при угрожавшей ему опасности, именно когда ему подана была зеленая куртка вместо обычной военной красного цвета, он надел ее, ничего не подозревая, и даже намеревался в таком украшении явиться на парад перед отрядом солдат. Замечательно то явление, что люди, даже совершенно не воспринимающие цветов, легче однако различают остальные цвета, обладающие большей, чем красный и зеленый, или меньшей степенью яркости; красный же и зеленый представляют собою две точных половины разделенной на две части деятельности ретины и нисколько не превосходят друг друга в отношении яркости. Тем же самым недостатком страдал Унцер, знаменитый в свое время гамбургский доктор, который однако тщательно скрывал его, как вредящий диагнозу. Однажды жена Унцера, чтобы испытать его, окрасила щеки, вместо красных румян, в синий цвет; он заметил ей только, что в этот день она чересчур нарумянилась. Этим известием я обязан уже умершему другу, живописцу и директору дрезденской картинной галереи, по имени Демиани. Когда Демиани написал портрет жены Унцера, Унцер сказал ему, что он не может судить о цветах, и тем открыл свой недостаток. — Несравненно чаще попадаются люди, которые несовершенно воспринимают цвета, т. е. некоторые цвета различают, другие же нет. Замечательно, что они, по вышеизложенным причинам наиболее страдают, согласно с положениями нашей теории, неразличением красного и зеленого цветов.
Иезуит Шерффер посредством довольно остроумных соображений старался[6] объяснить явление физиологических цветов при помощи теории Ньютона, вследствие чего соображения эти были превознесены до небес, повторены и разукрашены всеми последователями Ньютона. Они говорят, что глаз до того утомляется при продолжительном восприятии какого-либо цвета, что совершенно перестает воспринимать его или, что у них означает то же самое, не ощущает более воспринимаемого однородного луча. Поэтому, если вслед затем мы обратим глаза на белую поверхность, то на глаз будут воздействовать только остальные однородные лучи, кроме исчезнувшего; когда же обратим глаза на другой цвет, сложный, к которому ранее воспринимаемый относится, как часть, то возникнет тот цвет, который останется, если исчезнет цвет, ранее истощавший ретину. Нет ничего удивительного в том, что об этом легкомысленном объяснении столь неустанно трещат составители так называемых „компендиев“, которые выдали за свои суждения мнения, похищенные у Гете, или даже те писатели, которые не стыдятся рассказывать нам о красных, зеленых etc. молекулах света и даже описывать, каков у них центр, каковы бока. Но с досадой я смотрю на то, что даже такой выдающийся и значительный человек, как Кювье, придерживается вышеизложенного объяснения в своей „Сравнительной анатомии“ (Чтен. 12). Однако я ни в каком случае не хочу поставить ему этого в упрек: этот знаменитый ученый, сделавший так много важных изобретений и открытий, не мог лично исследовать некоторые отдельные явления, относящиеся собственно к другим областям знания, почему и должен был довериться мнению тех, к специальности которых относится данное явление. Это тем более заслуживает упоминания, что один из новейших английских журналов (Jameson’s Edinburgh new philosophical Journal, 1828, April — Septbr., p. 190) выдает это старое толкование за новое открытие Кювье и восхваляет его.
Это объяснение я опровергну двумя способами: во-первых, на основании самой гипотезы, во-вторых, на основании опыта. Этим я надеюсь достигнуть того, что никто уже не будет более повторять этих петых и перепетых рассуждений.
Итак, опровергнем сначала на основании самой гипотезы, при чем для большей ясности воспользуемся примером. За восприятием известной длительности фиолетового цвета, следует желтый спектр, проявляясь в наиболее чистом и прелестном виде на белой поверхности. Это происходит от того, что глаз, утомленный восприятием однородного фиолетового луча, не ощущает более этого цвета, почему белая поверхность, на которую он обращается, дает ему вместо семи цветов, производивших перед тем белый цвет, только шесть, сумма которых производит желтый цвет. Следовательно, этот желтый цвет составляется из цветов индиго, синего, зеленого, красного, оранжевого и желтого. Отлично! Какой прелестный желтый цвет получается из этой смеси! Пусть ньютонианцы попробуют на опыте получить таким путем желтый цвет. Опровержение такого объяснения не представляет никаких затруднений; достаточно обратить внимание на то, что отдельные цвета, дополняющие друг друга и следующие друг за другом в виде физиологических спектров, — и те и другие возникают уже в самом призматическом спектре совершенно в чистом, не нуждающемся ни в какой примеси, виде и таковыми поступают в восприятие; таковы фиолетовый и желтый, оранжевый и синий цвета; с достоверностью можно сказать так именно об этих четырех цветах; Ньютон же, основываясь ни своем ложном описании призматического спектра, прибавляет к ним еще и красный и зеленый цвета. Следовательно, известный цвет, представляя собой дополнение одного из них, всегда будет одним каким-либо цветом, взятым из числа их, но ни в каком случае не суммой всех остальных смешанных цветов; если из числа этих цветов изъять один какой-либо цвет, то сумма остальных цветов, совокупное действие их, производила бы не что иное, как один какой-либо цвет, отличный от других и уже сам по себе существующий в спектре: таким образом остальные пять цветов, будучи присоединены к нему, нисколько его не меняли бы, что, очевидно, нелепо, потому что предполагает существование причины без действия.
Во-вторых, попробуем опровергнуть вышеизложенное объяснение на основании опыта. Для восприятия физиологического спектра нет нужды в белой поверхности: гораздо лучше получается он на серой, темноватой поверхности; он может быть получен даже на самой черной поверхности и, мало того, появляется при закрытых и зажатых рукою глазах. Уже одного это достаточно для опровержения вышеизложенного ложного объяснения данного явления. Очевидно, что ощущение физиологического цвета совершается при помощи белой, но еще того более — серой поверхности: белая поверхность вызывает к действию полную деятельность ретины, серая же — только интенсивную часть ее, близко подходящую к цвету, почему половина ее деятельности, самопроизвольно переходящая к действию, легче может выполнять свои функции. Сюда же должно быть отнесено учение Гёте о том, что всякий цвет развивает наибольшую степень присущей ему яркости при сопоставлении с белой поверхностью. Тем не менее то, что я только что изложил, достаточно доказывает, что физиологический спектр возникает самопроизвольно при посредстве самой ретины, но вовсе не вследствие того, что утомленная часть ретины становится неспособной получать впечатления от белой поверхности. Это подтверждается также следующим явлением: если обратить глаза после продолжительного восприятия фиолетового цвета и воспоследовавшего за ним в ретине желтого спектра на синюю поверхность, то зрению представится зеленый цвет, получившийся из соединения желтого с синим; отсюда ясно, что известный спектр, появляясь на поверхности, нечто привносит с собой, а не заимствует от нее: из синего цвета никаким образом не может быть получен зеленый, если к нему не присоединить другой цвет, именно — желтый.
Очевидно, что вышеизложенные аргументы слишком достаточно опровергают популярное объяснение физиологических цветов. Но так как меня слишком мучит страх, как бы не сочли меня умышленно что-либо утаивающим, то я считаю нужным воздержаться от проведения опровержения до граничащей по тонкости с педантизмом аргументации и хочу только добавить к вышеизложенному несколько незначительных фактов, в умышленном замалчивании которых я мог бы быть заподозрен, — изложив их в возможно сжатом виде. Они касаются соединения физиологического цвета с химическим. Если обратить глаза, когда в ретине находится зеленый физиологический цвет вследствие восприятия красного цвета, на фиолетовую поверхность, то место спектра займет бледно-синий цвет. Это происходит от того, что синий цвет представляет собою половину как фиолетового, так и зеленого цветов и, следовательно, берёт в данном случае, в силу двойного существования, верх; к нему присоединен желтый цвет зеленого спектра и красный, происходящий от фиолетового, которые вместе производят оранжевый цвет: оранжевый цвет, соединенный с одной половиной синего, дает белый цвет; белый же цвет, соединенный с другой половиной синего, дает, наконец, вышеупомянутый бледно-синий цвет, что вполне согласно с нашей теорией. То же самое явление следующим образом объясняется ньютонианцами: утомленный восприятием красного цвета, глаз перестает ощущать его; когда же он, цвет, исчезает, глаз воспринимает на фиолетовой плоскости синий цвет, бледный вследствие недостатка исчезнувшей другой половины цвета. До сих пор получаемые результаты согласны как с их теорией, так и с моею; поэтому они не могут быть опровергнуты на основании одного только этого явления. Итак, дело осталось бы нерешенным, если бы не существовало теории и экспериментов, изложенных выше; но так как при помощи их спор окончательно решен и теория ньютонианцев вполне основательно опровергнута и разбита, то им не может оказать никакой поддержки то обстоятельство, что одно только это явление, неточное, непостоянное и переменчивое по своей природе и к тому же едва уловимое при величайшем напряжении зрения, может быть одинаково удобно объясняемо на основании как их, так и нашей теории. На самом деле я не знаю, конечно, будет ли когда-либо этот опыт произведен другими и приспособлен к ньютонианскому ложному объяснению; но я предугадываю, что относительно этого пункта может возникнуть сомнение, почему и счел нужным прибавить вышеизложенное. То, что я показал на примере фиолетовой плоскости, может быть достигнуто также при помощи других сложных цветов, если к ним присоединить физиологический спектр, возникнувший из созерцания одного из составляющих их цветов, что́ точно также может быть объяснено двояким способом.
Но об этом довольно. Я окончил свой труд и изложил, уже на латинском языке, в более совершенном и полном виде то, что более тринадцати лет назад изложил на родном языке, достигнув тогда, впрочем, незначительных результатов; при этом я опустил все, менее относящееся к делу. А так как физиологическая теория цветов представляет собою только часть, хотя и наиболее важную, общей теории цветов, то я советую читателям, именно тем из них, которые одарены редчайшей духовной способностью, доступной только избранным самим Богом людям, именно способностью суждения, не только, подобно прочим, прочитывать рассуждения, но и продумывать их, с тою целью, чтобы, ставя ни во что как превратные суждения профессоров физики, так и их осторожное молчание, стремиться во что бы то ни стало прочесть сочинение Гете „О цветах“, чтение которого сопряжено с великой и возвышенной пользой, потому что, во-первых, читатели его познакомятся с истинной теорией физических цветов, а, во-вторых, поймут, насколько груб тот обман, которым Ньютон водил за нос в продолжение более столетия ученых и докторов, да и в настоящее время водит названных мною для примера наиболее порядочных из них. Наконец, и в психологии читатели его сделают удивительные успехи: они ясно и отчетливо увидят и основательно осмыслят, что такое, наконец, представляет собою то, что в мозгах посредственных людей заменяет суждение; а, по моему мнению, нет ничего драгоценнее этого знания, потому что оно убедит читателя в том, что истину следует любить ради самой истины и предпочитать свое собственное мнение — мнению толпы.