О РИФМѢ.[править]
Если бы во времена Софокла и Горація появилась трагедія или ода съ рифмами, что сказали бы Греки и Римляне, эти превосходные цѣнители изящнаго въ мірѣ чувственности, къ которой относится и рифма? Подумали ли бы они, что рифма, въ теченіи вѣковъ, сдѣлается поясомъ Венеры, необходимымъ для важной, величественной Юноны, чтобъ плѣнять? Нѣтъ сомнѣнія, что тонкій слухъ этихъ народовъ, столь хорошо понимавшій всѣ таинственныя прелести ритма, содрогнулся бы отъ рифмы, какъ отъ непростительнаго варваризма! Говорятъ, рифма произошла отъ стремленія души къ симметріи во всемъ, даже въ звукахъ; если такъ, то она долженствовала бы родиться у Грековъ, кои довели пластику до совершенства, и донынѣ, въ исторіи Искусства, предо всѣми народами отличаются чувствомъ формы и симметріи. Мы упомянули о вѣкѣ Августа и — между тѣмъ — должны признаться, что находимъ первыя рифмы въ этомъ вѣкѣ, а именно у Овидія, хотя употребленіе ихъ и
различествуетъ отъ нынѣшняго; мы говоримъ: первыя, ибо Арабы, коимъ приписывается изобрѣтеніе рифмы, сами относятъ свое просвѣщеніе къ временамъ гораздо позднѣйшимъ. Весьма замѣчательно, что, изо всѣхъ классическихъ писателей тѣхъ временъ, у одного Овидія, который часто удаляется отъ возвышенной простоты Древнихъ и впадаетъ въ надутость, чувственность и пустословіе, у него только встрѣчается нѣсколько рифмъ, случайныхъ, или умышленныхъ — какъ рѣшить? Если бы Поэтъ ими хотѣлъ ярче освѣтить смыслъ и аналогію двухъ идей, то обрадовался бы этой находкѣ и не ограничился бы столь малымъ числомъ рифмъ, коими Латинскій языкъ не бѣденъ, какъ доказываютъ рифмованные гекзаметры Парижскаго монаха Леона и вообще Латинскіе стихи среднихъ вѣковъ. Во всякомъ случаѣ можно сказать рѣшительно, что Овидій не почиталъ рифмъ красотою; иногда несомнительно, что онъ только терпѣлъ этимъ грѣхамъ, ради удачнаго выраженія, напримѣръ:
Оuot сoelum stellas, tot habet tuа Romа puellas! (т. е. сколько на Небѣ звѣздъ, столько красавицъ въ твоемъ Римѣ!). Кто не видитъ, что stellа (звѣзда) и рuellа (дѣва) сведены взаимнымъ символическимъ отраженіемъ, между ними существующимъ въ воображеніи Поэта? По той же причинѣ и Римляне того вѣка могли только простить подобный стихъ, а не плѣняться созвучіемъ. Римская чернь гораздо лучше понимала истинно-изящное, нежели понимаемъ мы. Ораторы, каковъ Цицеронъ, Гортензій и Юлій Цесаръ, гордились похвалою черни, которая безъ единодушнаго изъявленія восторга не пропускала ни одного замѣчательнаго періода рѣчи, и съ тѣмъ же единодушіемъ немилосердо освистывала каждую неокругленную фразу или даже ошибку противу благозвучія. Еслибъ какой-нибудь ораторъ на рострахъ началъ говорить въ рифмахъ — какъ недавно одинъ Парижскій франтъ защищался въ Сour d'assises — его навѣрное разругали бы тутъ же! (Извѣстно, что Римляне имѣли эту привычку.)
Когда же начинается владычество рифмы, заимствованной у Арабовъ Готами и южными народами? Во времена Провенціаловъ, коихъ Трубадуры усовершенствовали эту восточную игрушку искуснымъ переплетеніемъ рифмъ и — слѣдственно - были первые рифмоплеты! Рифма и рыцарскій духъ блаженною четою обладали великимъ эдемомъ Романтики! Но посмотримъ, доказываетъ ли происхожденіе, распространеніе и владычество рифмы что нибудь въ ея пользу?
Она родилась у Арабовъ. Никто не будетъ оспориватъ поэтическаго достоинства и нѣкогда сильнаго вліянія сего народа на образованность Европы. Уже древнѣйшая ихъ Поэзія, Мoаллакаатѣ, собраніе семи стихотвореній семи поэтовъ пятаго вѣка, переведенное Гартманомъ подъ названіемъ: «Лучезарныя Плеяды на поэтическомъ небѣ Аравіи», отличается жаромъ и силою чувствъ и роскошью воображенія. Какъ бы желая нѣкоторымъ образомъ вознаградить насъ за сожженіе Александрійской библіотеки, Арабы сообщили намъ свои разнородныя познанія, воинственный духъ, пламенныя страсти, поэтическій міръ волшебства, всѣ элементы, изъ коихъ составлялась Романтика Среднихъ вѣковъ. Поэзія Востока неистощимо богата, но вкусъ Магометанскихъ народовъ страненъ и дуренъ, по единогласному мнѣнію образованнѣйшихъ націй. Пустое возраженіе, что нѣтъ красоты безусловной, не можетъ имѣть вѣсу въ наше время, когда изъ образованія ума и сердца явствуетъ, что для всего человѣчества существуетъ одна истина, а для искусства одинъ законъ изящнаго: чѣмъ ближе какое-либо произведеніе къ природѣ, или къ идеалу (т. е. къ совершеннѣйшему проявленію природы въ области идей)– тѣмъ оно и лучше! Поэзія этихъ народовъ не есть чистый отпечатокъ роскошной природы Востока, которая, среди своихъ разнообразнѣйшихъ богатствъ, все-таки обнаруживаетъ простую всемірную идею единства, понятную для чистаго эстетическаго чувства; она есть только оттискъ ихъ нравственной необразованности. Вкусъ Магометанскаго Востока то же бусурманство, основанное на ложныхъ понятіяхъ и грубыхъ чувствахъ. Странное употребленіе рифмы у Арабовъ доказываетъ, что они изъ своего полнозвучнаго языка хотѣли сдѣлать дѣтскую игрушку для уха: одна и таже рифма проведена черезъ всю оду. Вотъ какъ родилась рифма! Надобно признаться, что къ колыбели этой соблазнительницы міра не подходили Граціи Отыщемъ ее въ Европѣ.
Въ неизвѣстныхъ Древнему міру лѣсахъ и дебряхъ безмолствовали дикіе народы, какъ огромныя машины, устроенныя Провидѣніемъ для неисповѣдимой цѣли, но еще не приведенныя въ движеніе. Китай коснулся одного колеса — и зашумѣла вся эта ужасная механика въ порывистыхъ совратахъ и начала сокрушать Римскую Имперію, и послѣднимъ колесомъ проходила по лицу дальней Люзитаніи: Варвары затопляли всю Европу! Какъ послѣ потопа земля оюнѣла, такъ и послѣ политическихъ переворотовъ явились новые народы, рожденные въ эту двухсотлѣтнюю бурю — явилось нюное человѣчество! Его первымъ, блестящимъ цвѣтомъ была жизнь Провенцаловъ — безпрерывное празднество любви и юности, со всѣми играми и потѣхами утонченной чувственности! Выраженіемъ этого полудѣтскаго, лирическаго возраста долженствовала быть такая поэзія, какую видимъ у Провенцаловъ: свѣжесть и сила, пестрая роскошь, безотчетное изліяніе чувствъ и мотыльковая игривость — могла ли такая поэзія обходиться безъ рифмы? и могла ли рифма не сообщиться такимъ — составляющимся въ тотъ періодъ языкамъ, каковы Испанскій, Португальскій и Итальянскій? Зной ихъ, сладострастная природа Юга должна была вдохнуть въ своихъ обитателей нѣгу, роскошь воображенія, чувственную склонность къ полнымъ, глубокимъ звукамъ и къ прихотливой игрѣ созвучій, коими изобилуетъ въ особенности Испанскій языкъ. Хотя Римляне владѣли Испаніею столько времени, что для литературы своей могли тамъ пріобрѣсти Квинтиліана, но вліяніе Римскаго просвѣщенія исчезло подъ владычествомъ Вестготовъ и романтическихъ Арабовъ; туземный чотапго и новое Кастильское нарѣчіе, присвоивая себѣ столько элементовъ, чуждыхъ Риму, не вспомнили о древнемъ ритмѣ, который, постигнутый во всемъ своемъ достоинствѣ, могъ бы уравновѣсить рѣшительную склонность къ потѣшнымъ побрякушкамъ рифмы и ассонансовъ. Жители Италіи, коимъ по крайней мѣрѣ отечественная почва всегда напоминала о Римѣ, также не приняли древняго метра, и принять не могли уже по той причинѣ, что Итальянская поэзія зачалась не въ Италіи. Германскія племена, разрушая Римскую Имперію, обезображивали и Латинскій языкъ; составилось дикое нарѣчіе, неудобное для поэзіи. Въ это время находимъ новое доказательство тому, что житель Юга всего прежде ищетъ въ стихахъ чувственнаго удовольствія: Итальянцы, весьма мало понимая языкъ Провенцаловъ, съ восторгомъ принимали Трубадуровъ и радовались рифмамъ, однѣмъ рифлалъ!— Изъ-за моря носились отголоски провенцальской поэзіи въ прекрасную Сицилію: тамъ зачалась поэзія Итальянская. Если бы Дантѣ родился однимъ вѣкомъ прежде, то Итальянскій языкъ вѣроятно не удалился бы столько отъ Латинскаго и — можетъ быть — не имѣлъ бы рифмы, и, во всякомъ случаѣ, не представлялъ бы такого разительнаго контраста между женскою нѣжностью своей —и важнымъ, возвышеннымъ,пластическимъ духомъ божественной комедіи. Дантѣ уже не могъ разрыть твердаго основанія, положеннаго поэтами Сициліи и Тосканы: онъ могъ только достроить зданіе, по данному плану, и отличаться отдѣлкою. Не взирая на то, пышная терцина не могла замѣнить ритма знатоку Древности, знаменитому поклоннику Музъ: Петрарка на Латинскомъ языкѣ писалъ не только эклоги и посланія, но и Эпопею. Даже пѣвецъ Декамерона не хотѣлъ сочинить своей эпитафіи на природномъ языкѣ, не хотѣлъ Итальянскимъ стихомъ сказать, что милая Поэзія была его умственнымъ занятіемъ (studium fuit alma роësis).
Языкъ Французскій, происходящій отъ нарѣчія Сѣверной Франціи — languе d'oui — еще гораздо менѣе другихъ романскихъ языковъ могъ обходиться безъ рифмы, ибо онъ устройствомъ своимъ болѣе всѣхъ противится самымъ простымъ метрамъ.
Но рифма завоевала и языки Сѣвера, кои всѣ, кромѣ Польскаго, весьма способны ко всѣмъ Меандрическимъ извивамъ метровъ? И тамъ нечего было противопоставить соблазнительному нововведенію, идолу Юга, ибо Сѣверъ никогда не слыхалъ о древнемъ ритмѣ, и не могъ бы уразумѣть его плѣнительныхъ таинствъ, открываемыхъ только на высокой степени просвѣщенія! Увидимъ, какъ Сѣверъ впослѣдствіи поступилъ и еще нынѣ поступаетъ съ рифмою.
Обратимся къ древней Руси. Здѣсь, въ отношеніи къ рифмѣ, представляется нѣчто замѣчательное. Русскіе до того любятъ созвучіе, что разрѣшили своему языку всѣ плеоназмы; Русскіе такъ охотно замыкаютъ свои пословицы и поговорки рифмою, но – между тѣмъ — не покорились ей въ своей народной поэзіи! Чѣмъ объяснить это мнимое противорѣчіе? Ужели тѣмъ, что легче слагать пѣсню безъ рифмы, нежели съ рифмою? Но Русскій языкъ такъ богатъ рифмами; онѣ такъ легко даются Русскому народу, когда онъ остритъ и балагуритъ, что не могли бы затруднять слаганія пѣсни, въ которой нѣтъ и силлабическаго порядка. Мы должны глубже искать разрѣшенія этого вопроса, который не только любопытенъ, но и важенъ тѣмъ, что народная Поэзія есть совершенно вѣрное отраженіе самого народа. Если мы докажемъ, что воздержаніе отъ рифмы имѣетъ причину эстетическую, то этимъ прибавится прекрасная черта въ умствениой физіогноміи Русскаго.
Первобытная Поэзія всѣхъ коренныхъ народовъ, не подверженныхъ чужому вліянію, была выраженіемъ чистыхъ природныхъ чувствъ и развивалась природнымъ растеніемъ. Природа вѣрна себѣ и чужда всякой искусственности; природа важна въ поэтической игрѣ своихъ производительныхъ силъ — и вотъ почему поэзія Евреевъ, Индусовъ, Грековъ, Римлянъ и древнихъ Скандинавовъ не знала рифмы! Народная Русская Поэзія возникала при Владимірѣ; рапсодіи перваго Баяна раздавались на богатырскихъ пирахъ сего солнышка-Князя, и — безо-всякаго сомнѣнія — тѣмъ же размѣромъ, какимъ написано Слово о Полку Игоревѣ. Владычество Татаръ и смутныя времена Лжедимитріевъ не имѣли вліянія на нашу народную поэзію — какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ — она осталась свободнымъ растеніемъ отечественной почвы. Но Евреи, Индусы, Греки, Римляне и древніе Скандинавы не знали рифмы; Русскіе жъ издавна ее знали и любили: отъ чего же не подчиняли ей своихъ пѣсень? Отъ того, что считали ее шуткою, а шутить не думали своею пѣснею, т. е. священною истиною душевныхъ изліяній. Какъ балалайка и бубны ладятъ только съ веселіемъ Русскимъ, такъ и рифма согласуется только съ краснымъ словцемъ Русскаго балагура! Справедлива ли такая дешевая оцѣнка рифмы? Мы объ этомъ спросимъ у образованнѣйшихъ народовъ, вдавшихся въ соблазны этой Сирены — и надѣемся получить отвѣтъ утвердительный. Мы тому порадуемся, но не удивимся. Если Русскій народъ, уже во времена грубаго невѣжества, вѣрнымъ чувствомъ постигнулъ нѣсколько вѣчныхъ истинъ, религіозныхъ и политическихъ, то гораздо скорѣе могъ онъ тѣмъ же смѣтливымъ чувствомъ постигнуть и ту художественную истину, которая столь близка къ природѣ человѣческой. Этотъ заунывный голосъ, какой обыкновенно слышится въ Русскихъ пѣсняхъ и который есть основный тонъ нашей народной поэзіи, рѣшительно не допускаетъ легкомысленной игры рифмъ. Возьмите одну изъ древнихъ пѣсень, ту, гдѣ раненый воинъ умираетъ среди поля чистаго, на коврѣ, подлѣ огонька; переложите ее въ лучшіе рифмованные стихи и возвратите народу - вы увидите, что уничтожили духъ этой пѣсни: народъ вамъ скажетъ, что рифма имѣетъ въ себѣ нѣчто шутливое, и это непріятнымъ образомъ мѣшаетъ сердцу предаваться унынію пѣсни. Поклонимся вкусу народному!
Мы очень хорошо знаемъ, что и въ тѣхъ пѣсняхъ, которыхъ содержаніе довольно серіозно, иногда прокрадываются рифмы; иначе и быть не можетъ, потому, что ихъ такое множество въ нашемъ языкѣ. Русское чувство ихъ терпитъ, когда видитъ, что это неумышленно, что пѣсня не подчиняется этому условію. Однако замѣтьте, что Русскій народный стихъ не получаетъ блеска отъ рифмъ — какъ обыкновенно бываетъ — но скорѣе затмевается ею и становится чѣмъ-то низшимъ. Для примѣра возьмемъ одну изъ лучшихъ и извѣстнѣйшихъ пѣсень:
|
Ты, душа моя, красна дѣвица, |
Здѣсь нѣтъ рифмы, потому, что говоритъ истинное чувство, чистосердечное состраданіе къ существу, прежде любимому, а нынѣ покидаемому. Далѣе:
|
Ахъ! задумалъ я вѣдь женитися, |
Кто не видитъ, что рифмы придаютъ этому мѣсту совершенно различный характеръ? Кто не видитъ, что здѣсь стыдъ измѣны хочетъ скрываться подъ какою-то принужденною шутливостью, ибо невозможно, чтобы добрый молодецъ не улыбнулся, въ особенности при первомъ изъ этихъ стиховъ. Что измѣнникъ лицемѣритъ и дѣйствительно старается выставить свою женитьбу въ смѣшномъ видѣ, это доказывается тѣмъ, чѣмъ онъ, въ продолженіе пѣсни, утѣшаетъ плачущую дѣвицу. Далѣе:
|
Залилась дѣвица горючимъ слезамъ, |
Посмотрите, съ какою вѣрностью Русскій инстинктъ, подъ вліяніемъ истиннаго и глубокаго чувства, проходитъ по Русскому языку черезъ толпу соблазнительныхъ красавицъ — рифмъ, не задѣвая ни одной!
|
Тутъ возговоритъ добрый молодецъ: |
Здѣсь опять истинное чувство: молодецъ желалъ бы чѣмъ нибудь уменьшить первую великую боль разлуки, хотя бы это обѣщаніе и было въ обиду его (законной) жены. Со стороны видно, что это притворство: не отецъ его женитъ — молодецъ не преминулъ бы упомянуть о томъ — онъ самъ покидаетъ свою красную дѣвицу, плѣнившись другою!
|
Прослезилась тутъ красна дѣвица; |
Вотъ опять два стиха съ риѳмою — а гдѣ она встрѣчается? тамъ, гдѣ говорится о низости: хвалиться слабостью женщины! Изъ числа тридцати стиховъ пять рифмованныхъ — и во всѣхъ пяти стихахъ смыслъ ознаменованъ чѣмъ-то невыгоднымъ! . . Нашъ выборъ палъ на эту пѣсню единственно по той причинѣ, что она рѣшительно лучшая изо всѣхъ намъ извѣстныхъ въ этомъ родѣ, и потому можетъ и должна быть представительнымъ типомъ своего рода. Нужно ли доказывать критически, какъ она хороша правдою чувствъ и поэзіи? Объ этомъ лучше всѣхъ знаетъ сердце каждаго! Она имѣетъ не только національное, но и всемірное достоинство тою правдою, которая относится ко всѣмъ временамъ и ко всѣмъ народамъ: скорбью отверженной любви! Если бы Русскій языкъ былъ общеизвѣстенъ, эта пѣсня могла бы съ тѣмъ же успѣхомъ быть пропѣта и подъ миртами Италіи, и въ плѣнительныхъ сіеррахъ Испаніи, не взирая на то, что вмѣсто прекрасной покорности Русской дѣвицы Итальянка и Испанка отплатили бы за измѣну ядомъ или кинжаломъ! Природа такъ чистосердечна въ каждомъ человѣкѣ, что невольно признаемъ достоинство и такой добродѣтели, до которой сами досягнуть не можемъ.
Кромѣ Слова о Полку Игоревѣ, еще изъ древнихъ Стихотвореній, собранныхъ Киршсю Даниловымъ, видно, до какой степени наша народная поэзія, въ особенности, когда она принимаетъ эпическій характеръ, чуждается рифмы. Считаемъ излишнимъ плодить доказательство тому, что сія послѣдняя ладитъ только съ Русскою шуткою; мы могли бы указать на пѣсни легкаго и веселаго содержанія, а именно на пѣсню «За моремъ синица», исполненную созвучій — но читатель, надѣемся, не потребуетъ убѣдительнѣйшихъ доводовъ.
И такъ Славяне необразованные прежде всѣхъ и вѣрнѣе всѣхъ оцѣнили рифму!
Теперь окинемъ быстрымъ взоромъ Европу, чтобъ дознаться, гдѣ рифма еще владычествуетъ спокойно, и гдѣ уже явились претенданты на ея волшебный скиптръ. Начнемъ съ дальнѣйшей точки, съ Пиренейскаго полуострова. Что ни говорите о мужескихъ добродѣтеляхъ Испанскаго народа, о его твердости, важности, самобытности — мы все таки не перестанемъ считать его милымъ, пылкимъ и неразсудительнымъ юношею, доколѣ будетъ онъ обнаруживать столько фанатизма въ Религіи , столько ревности и мстительности въ любви, столько излишняго пристрастія къ рифмамъ и созвучіямъ въ своей Поэзіи. Ужели климатъ осудилъ его остаться юношею до конца вѣковъ? Это не согласуется съ основнымъ закономъ природы! Климатъ не имѣетъ такого сильнаго вліянія на людей: увидимъ, когда коснемся народа, по языку соплеменнаго Испанцамъ! Но климатъ, долгая война съ Маврами, исторія фанатизма и политическихъ событій, продолжающееся донынѣ броженіе столь различныхъ между собою составныхъ элементовъ сего народа — могли до нашихъ временъ продлить и могутъ еще на нѣсколько вѣковъ отсрочить его юношескій возрастъ. Когда нибудь созрѣетъ этотъ народъ! Тогда ясный критическій умъ возстанетъ и начнетъ междоусобную войну съ рифмою, какъ нынѣ воюетъ Донъ Карлосъ съ Христиною. Тогда остынетъ пристрастіе къ созвучіямъ; языкъ соотечественниковъ Квинтиліана, способный ко всѣмъ метрамъ, захочетъ совѣщаться о своихъ рeдондиліяхъ (redondilas) съ своимъ умнымъ, любезнымъ родителемъ, съ языкомъ Латинскимъ — и по его благонамѣреннымъ наставленіямъ откажется ото всѣхъ пустозвонныхъ игрушекъ въ Поэзіи. Этому примѣру можетъ безпрепятственно послѣдовать и сосѣдъ его, родной ему братъ по романскому происхожденію, по склонности къ рифмамъ, по способности къ древнимъ метрамъ — языкъ Пѣвца Лузіады! Вотъ отдаленная, возможная будущность; настоящее подвластно рифмѣ!
Отъ народа самаго поэтическаго — отъ Испанцевъ — перейдемъ черезъ Пиренейскія горы къ народу самому не поэтическому, какимъ нарекъ его самъ Вольтеръ — къ Французамъ! Могучее вліяніе Норманновъ на сѣверную Францію и перевѣсъ ея надъ южною рѣшили навсегда жалкую участь Французскаго стиха. Если бы Хлодовикъ и Гюго Капетъ не сдѣлали Парижа резиденціею Королей, т. е., если бы на югѣ было средоточіе народной жизни — тогда Трубадуры одолѣли бы Труверовъ, языкъ Франціи развился бы изъ романско-провенцальскаго — и тогда, безъ всякаго сомнѣнія, былъ бы также способенъ къ просодіи. Но теперь, безъ великой революціи въ языкѣ — чего ожидать нельзя — нѣтъ возможности исправить стихосложеніе, хотя иногда и мелькаетъ довольно порядочная ямбическая строка. И такъ нѣтъ надежды, чтобы во Франціи когда нибудь минуло царствіе рифмъ? Есть — когда Французская Поэзія откажется отъ стиха! И почему бы не отказаться? Фенелонъ написалъ свою эпопею прозою; теперь у этого народа и трагедія иногда пишется прозою — нѣтъ ничего плѣнительнѣе Французской прозы, когда слогъ чистъ и возвышенъ! А какъ много терпѣнія требуютъ отъ читателя и лучшіе Французскіе стихи въ большомъ сочиненіи! Французы сами когда нибудь поймутъ эту правду и согласятся, что ихъ Поэзія, чтобы содѣлаться поэзіею въ истинномъ смыслѣ, прежде всего должна отказаться отъ мишуры и румянъ, которыми ее покрываетъ жеманный стихъ съ своею рифмою. Въ забавной разголосицѣ Французскаго быта слышатся и разсудительные голоса, что доказываетъ начинаніе перехода отъ бурной юности къ лѣтамъ зрѣлаго ума и яснаго спокойствія. Эти достойные люди, которые — къ чести своего народа — противятся пропагандѣ громкой школы Виктора Гюго, сего чортова стряпчаго (аvvосаtо del diavolо), при канонизаціи искусства будутъ со временемъ проповѣдывать и уничтоженіе стиха, если иначе не можетъ быть изгнано ложное и мишурное въ Поэзіи.
Всемогущее вліяніе климата на людей подвергается сильному сомнѣнію сближеніемъ Римлянъ съ Итальянцами; подъ тѣмъ же небомъ и на той же почвѣ рождался благородный Квиритъ, и нынѣ рождается гнусный браво! Нельзя допустить измѣненія въ климатѣ относительно жару: можетъ ли нынѣшнее Итальянское лѣто быть жарче того зноя, который вдохнулъ Горацію эти стихи:
rabiem Сanis et momentа Leonis,
Сum semel ассеріt solem furibundus acutum!
(т. е. бѣшеная ярость Пса (Сиріуса) и стремительное свирѣпство Льва (созвѣздія), пронзеннаго острымъ Солнцемъ). Климатъ не помѣшаетъ Итальянцамъ возвыситься до нравственнаго величія Римлянъ; климатъ не помѣшалъ одному туземному
Поэту, уже въ концѣ пятнадцатаго вѣка, уразумѣть излишество рифмы и противъ нея свидѣтельствовать большими, въ свое время славными произведеніями. Триссино, современникъ Аріоста, первый написалъ свою трагедію: Софонизба, въ бѣлыхъ силлабическихъ стихахъ; въ такихъ же стихахъ и національную эпопею: Italia liberatа dai Goti. Еслибъ онъ имѣлъ болѣе творчества, болѣе силы и оригинальности — или — если бы по крайней мѣрѣ не держался такъ строго Аристотелевыхъ правилъ, то — можетъ быть — поколебалъ бы царствіе рифмы въ Итальянской Поэзіи; но умъ и ученость у него перевѣсили поэтическое дарованіе; власть его слога не могла поддержать его перваго успѣха. Не взирая на то, Аннибалъ Каро, Сальвини и Маркетти дерзнули бѣлымъ же стихомъ перевести виргилія, гомера и Лукреція — и переводы понравились ихъ соотечественникамъ. Нынѣ у нихъ и драматическія пьесы пишутся безъ рифмы; но бѣлый силлабическій стихъ, какъ бы ни былъ хорошъ и богатъ поэзіею, никогда не уничтожитъ рифмы: это можетъ только усовершенствованный ритмъ! и потому очень важна попытка поэтовъ, каковы Ролли, Джильи (Gigli) еtс., кои ввели въ свой языкъ гекзаметры, пентаметры, Фалеційскіе, Сафическіе и другіе стихи — и этимъ доказали, что Итальянскій языкъ можетъ быть обработанъ для всѣхъ древнихъ метровъ. Отсюда грозитъ опасность рифмѣ, когда народъ перейдетъ въ другой возрастъ.
То, что въ Италіи есть едва замѣтный зародышъ, представляется въ полномъ развитіи у Сѣверныхъ народовъ. Англичане и Германцы вытѣснили рифму изъ важнѣйшихъ областей Поэзіи, а тамъ, гдѣ еще терпятъ ее, прежняя властительница сдѣлалась простою гражданкою. Если лирическая Поэзія еще причисляетъ ее къ лику своихъ Музъ; то изъ первой она низведена въ послѣднюю, подъ яркою дымкою которой уже не можетъ прятаться бѣдность стиха. Тотъ народъ, который глубже всѣхъ постигнулъ классическую древность и таинство ритма, народъ Германскій, лучше всѣхъ долженствовалъ уразумѣть пустоту рифмы, даже въ одахъ и пѣсняхъ, гдѣ она еще имѣетъ мѣсто. Величайшій изо всѣхъ лирическихъ поэтовъ, Клопштокъ, ее отвергнулъ; могла ли бы она существовать, при этой сжатости, при этомъ богатствѣ, при этой возвышенности мыслей? Свидѣтельство его одъ противъ рифмы сильнѣе и убѣдительнѣе, нежели звучный хоръ свидѣтельствъ цѣлаго Юга въ ея пользу! Англійская и Германская Публика ея уже не спрашиваетъ, когда ея нѣтъ въ стихахъ: это вѣрный признакъ, что скоро наступитъ время, когда присутствіе рифмы будетъ мѣшать въ Англіи и въ Германіи.
Возвратимся на родину. Мы говорили о нашей народной Поэзіи; теперь поговоримъ о Поэзіи нашего просвѣщеннаго общества, въ отношеніи къ рифмѣ. Сіе общество, могучимъ Геніемъ Петра отторгнутое отъ народнаго быта и посвященное въ образованность Европейскую, по стремительному пути нововведеній обронило много Русскаго, въ томъ числѣ и вѣрную Русскую оцѣнку рифмы. Она изъ Польши вкралась въ Москву. Кантeмиръ, родомъ не Русскій, привилъ ее нашей поэзіи. Ломоносовъ, этотъ Петръ нашей словесности, совершилъ исполинскій подвигъ установленіемъ истинной версификаціи намѣсто ложной. Могъ ли онъ совершить болѣе при обстоятельствахъ, въ какихъ находился? Марбургъ и тогдашняя Нѣмецкая литература не могли навести его на то, что онъ всего скорѣе могъ бы узнать отъ Русскаго простолюдина; а въ послѣдствіи Петербургъ, Академія и самый духъ времени въ Россіи, устремленный на Европу и неблагопріятно для народности — все это держало Ломоносова вдали отъ народной поэзіи. Онъ у насъ нашелъ только женскую рифму, сочеталъ ее съ мужескою, допустилъ также скользящую (дактилическую), имъ называемую тригласную, и сію послѣднюю потому, что она существуетъ въ Итальянскихъ стихахъ. До какой степени онъ долженствовалъ быть чуждымъ нашей народности, ежели при этомъ случаѣ не вспомнилъ, что дактилическое окончаніе есть самое Русское! Разсуждая о томъ, какимъ образомъ Овидій писалъ стихи на туземномъ языкѣ въ Томахъ — если дѣйствительно писалъ, какъ утверждалъ знаменитый изгнанникъ въ одной элегіи изъ Понта — Ломоносовъ составилъ два гекзаметра и два пентаметра, это — кажется — единственные его стихи безъ рифмы. Сумароковъ, Державинъ еtс.: утвердили ея владычество. Но изрѣдка появлялись и бѣлые стихи и даже нѣкоторые древніе размѣры. У самаго Державина есть уже много пьесъ безъ рифмъ: укажемъ на Оду Н. А. Львову, гдѣ дышитъ нѣчто Гораціянское; на Дѣву за арфою, гдѣ слышатся Шиллеровскіе звуки; на Провидѣніе, гдѣ весь Державинъ самъ, со всѣми своими отличительными признаками. Этимъ тремъ пьесамъ для совершенства не достаетъ только того, чего не доставало самому автору — геніяльному Скиѳу — и вообще первому періоду нашей словесности, т. е., вѣрнаго чувства и тонкаго вкуса, обрѣтаемыхъ на послѣдней степени умственнаго образованія писателя. Этотъ недостатокъ со временемъ будетъ весьма ощутителенъ и уменьшитъ толпу приверженцевъ нашей старой школы.
И такъ уже въ первомъ столѣтіи Русскаго Европеизма, ознаменованномъ почти чудеснымъ успѣхомъ государственымъ, наши поэты начинали сомнѣваться въ необходимости рифмы; но эти рѣдкія попытки не могли отнять у нея ни пяди земли. Первый счастливый приступъ на одинъ изъ крѣпчайшихъ пунктовъ ея крѣпкой позиціи, на лиризмъ, повелъ В. А. Жуковскiй своею прекрасною элегіею: «О Нина, о Нина etc.» Онъ первый заставилъ нашу публику восхищаться и твердить наизустъ довольно большую пьесу, написанную бѣлыми стихами — такую публику, которая уже давно вдалась въ слѣпое пристрастиiе к рифмѣ и, по сіе время, не любитъ того, гдѣ нѣтъ этой игрушки. Какой трудный, какой прекрасный трiумфъ поэта! Онъ же переводомъ Орлеанской Дѣвы отнялъ у рифмы и поле драмы. Гнѣдичь и Баронъ Дельвигъ заняли долину идилліи отличались на разныхъ пунктахъ. Замѣчательно, что тотъ поэтъ, который — по свойству своего генія — довольно далекъ отъ духа народнаго — Жуковскій (знаемъ, что онъ пѣвецъ Свѣтланы) — теперь болѣе всѣхъ совпадаетъ съ чувствомъ Русскаго народа относительно рифмы: онъ отъ нея рѣшительно отложился! Другіе же поэты ставятъ щетъ противъ нея не совсѣмъ чистосердечно, иные изъ стараго къ ней пристрастія, иные отъ того, что она сильна во мнѣніи читателей. Она еще не проиграла битвы, но уже вытѣснена изъ своей крѣпкой позиціи — и это весьма важный для нея уронъ, котораго не замѣняетъ пристрастіе публики. Въ столь непродолжительный періодъ просвѣщенія нельзя требовать, чтобъ масса читателей стояла на одной степени образованности съ авторами, и чтобы единственною между ними разницею былъ только словесный даръ сихъ послѣднихъ. Тотъ, кому нравится большое — разумѣется хорошее — стихотвореніе безъ рифмъ, этимъ доказываетъ, что онъ любитъ поэзію для одной поэзіи, и цѣлою головою превышаетъ современную толпу. Ихъ весьма не много! Какое изъ произведеній Пушкина можетъ сравниться съ его Борисомъ Годуновымъ — но успѣхъ этой пьесы далеко не соотвѣтствовалъ успѣху его поэмъ! Велико ли число поклонниковъ милаго, незабвеннаго Дельвига? Развѣ не слышимъ любовнаго ропота публики на Жуковскаго за то, что онъ оставилъ рифму? Мы не думаемъ бранить этого пристрастія, ибо оно необходимо связано съ нарушеніемъ того порядка, по которому Iоаннъ III указалъ вести Россію къ величію, ей назначенному Провидѣніемъ. Безсмертный Петръ долженъ былъ отмѣнить этотъ порядокъ, для скорѣйшаго развитія физическихъ силъ государства, предоставивъ своимъ преемникамъ въ надлежащее время отозвать назадъ изъ Европы умственную жизнь Россіи и сосредоточить ее въ безконечной полнотѣ народнаго духа. Ежели неоспоримо правда, что Русское просвѣщеніе, для истиннаго блага и лучшаго прославленія Россіи, должно и будетъ развиваться не изъ элементовъ Европейскихъ, но изъ величественныхъ стихій нашей народной жизни, то и любимая публикою рифма, несогласная съ основнымъ тономъ Русскаго чувства, должна рѣшительно проиграть битву на поляхъ нашей словесности — и скорѣе у насъ, нежели у какого либо народа.
Авторъ этой статьи признается, что онъ раздѣляетъ съ публикою пристрастіе къ рифмѣ — и этимъ гораздо виновнѣе, нежели многіе другіе, ибо онъ былъ воспитанъ на древнихъ метрахъ, и первые его стихи были Латинскіе гекзаметры и Сафическія строфы. Не взирая на то, что онъ здѣсь сказалъ противъ рифмы, онъ все еще находитъ ее милою очаровательницею, и этою статьею привязываетъ себя къ мачтѣ разума, чтобы не поддаваться Сиренамъ. Изъ критическаго розысканія явствуетъ, что прелесть рифмы есть обманъ, обольстившій человѣчество въ его дѣтствѣ и укрѣпившійся давностью многихъ столѣтій — сказка нянюшки, плѣнившая малютку и милая ему еще въ зрѣломъ возрастѣ. Умъ есть наставникъ сердца, которое, безъ него, можетъ заблудиться до невѣроятной степени: вспомните о народахъ, кои убиваютъ своихъ родителей для того, чтобы сіи послѣдніе не томились дряхлостью! Мы должны вѣрить уму; мы, въ этомъ случаѣ, можемъ ему повѣрить тѣмъ скорѣе, что убѣждены въ чистотѣ его намѣреній, ибо онъ воюетъ противъ собственной своей склонности, разрѣшая современный Европейскій вопросъ о рифмѣ: быть ли ей, или не быть!
Въ наше время, въ Россіи, насмѣшкою, эпиграммою и сатирою доказываютъ успѣшнѣе, нежели серьёзнымъ критическимъ разсужденіемъ. Небольшаго требовалось бы остроумія, чтобы выставить и рифму въ самомъ смѣшномъ видѣ. Стоило бы только возвратиться къ ея началу и, напомнивъ, что Арабы, первые, писывали свои коротенькія оды на одну рифму, спросит: у кого Арабы могли заимствовать подобное употребленіе рифмы? У Природы! но у какой природы? у Кукушки, которая точно такъ, какъ и они, поетъ свою коротенькую оду на одну рифму! Этотъ инстинктъ Кукушки былъ примѣняемъ къ звукамъ человѣческаго слова, развился подъ волшебнымъ вліяніемъ Поэзіи — и вотъ вамъ рифма — звучащая тѣнь, фигура безъ содержанія, безъ духовнаго тѣла!
Какъ ни забавно такое доказательство, но въ немъ все таки заключается болѣе истины, нежели въ подобныхъ ему доказательствахъ нѣкоторыхъ судей нашей Словесности.
Человѣчество идетъ впередъ — и кинетъ всѣ побрякушки, коими забавлялось въ незрѣломъ возрастѣ. Дальнѣйшее потомство прочтетъ рифмованные стихи съ тѣмъ же неодобреніемъ, съ какимъ мы читаемъ гекзаметры Леона. Послѣднимъ убѣжищемъ рифмы будетъ застольная пѣсня, или навѣрное — дамскій альбомъ!
