μεῖζον ἀγαθὸν οὔτ’ ἦλθεν οὔτε ἥξει ποτὲ
τῷ θνητῷ γένει δωρηθὲν ἐκ θεῶν.
(Тимэй p. 47. A.)
I. — Между произведениями Платона его исследование „о природе“ или „Тимэй“, будучи чуть ли не самым последним по времени написания, есть несомненно первейшее и важнейшее как само по себе — по богатству своего содержания, так и по своему особенному завершающему, объединяющему и, так сказать, господственному ко всем им отношению. Такой гениальный мыслитель как Платон, быть может, уже и в самом начале своего служения философии и науке имел определенное целостное мировоззрение, но это миросозерцание если и сообщал он, быть может, целиком в устной беседе своим слушателям-ученикам, то письмени вверял не сразу и не целиком, а постепенно и по частям. В глубоком и живом убеждении, что между дарами, данными божеством людям, нет высшего и совершеннейшего, чем философия, он в продолжение всей своей не короткой[1] жизни беззавистно и щедро делился своею мудростию с незнающими, но с тем вместе и сам неустанно и непрестанно старался приумножать ее в себе, почерпая ее у знающих — мудрых и, по мере того, как тот или другой вопрос с одной стороны привлекал и останавливал на себе его особенное внимание, а с другой находил в его мысли достаточно готовых данных для надлежащего решения, он ставил его для себя предметом специального исследования, которое и переносил затем на пергамент, как нечто вполне уже проверенное, строго обоснованное, прочное. Так перебрал и переработал он целый длинный ряд разных вопросов во множестве дошедших и недошедших до нас диалогов, так прошел он своим исследованием постепенно почти по всем областям и отраслям философии, и только уже после всех частных исследований, — после того, как изучено, переработано и объединено было в связную и стройную систему всё то, что можно было найти и взять в известнейших философских школах того времени, — поседевший в изысканиях маститый философ, готовясь оставить землю и, согласно своему верованию, унестись своим бессмертным духом в высшие сферы вечных божеств, счел уместным и возможным еще раз — уже последний раз,пройденный оглянуться на поднебесную — на весь длинный пройденный мыслью и жизнью путь и, с высоты философского полета обнявши взором все найденные и познанные на этом пути предметы, представить их в одной целостной философской картине „Тимэя“. Написавши своего Тимэя, спевши эту последнюю прекраснейшую из всех лебединую песню,
великий философ вскоре затем покинул землю, покинул и большую семью своих учеников, оставив им в наследие богатый виноградник своих произведений. Много потом пришлось потрудиться им над разработкою разных частей этого виноградника, но больше всего — над разработкою самой глубокой и самой богатой почвы „Тимэя“[2].
Легко понять, что с мнениями и воззрениями Платона, изложенными во множестве прежних его сочинений, после слития их в одном целостном исследовании „о природе“, должно было случиться приблизительно то же самое, что случается с образами, взятыми из множества отдельных картин, по перенесении на одну общую картину небольшого размера: они, конечно, явились тут в миниатюре, но зато осветились одною общею идеей и связались в цельную стройную систему одною общею идеальною и реальною, то есть логическою и причинною связию. Конечно, для понимания философской системы Платона, как она изложена в Тимэе, нужно знакомство и со всеми другими его произведениями, где те или другие части его философии обработаны с надлежащею обстоятельностью, между тем как в Тимэе они или лишь слегка намечены, или даже только приняты в расчёт, не быв выражены. Но и наоборот, еще больше нужен Тимэй для надлежащего понимания всех остальных произведений Платона, потому что в этих произведениях те или другие мнения, теории, воззрения являются нередко с такою изолированностью и исключительностью, что не легко бывает понять ни того, в какой последовательности они возникали в мысли философа, как связывались, как развивались и чем завершились, ни того, как вообще они мирятся и вяжутся между собою, в каком порядке и по каким местам им следует расположиться, какою связию соединиться, чтоб слиться и составить из себя одно целостное мировоззрение, между тем как в Тимэе именно всё это делает сам творец их, и кто при изучении многосторонней и многотомной философии Платона возьмет себе в путеводители Тимэя, тот с одной стороны избавит себя от лишнего труда самому доискиваться истины путем произвольных догадок, гипотез, измышлений, а с другой избегнет опасности больших погрешностей, важных искажений.
Но и независимо от этого обстоятельства, исследование Платона "о природе вещей“ само по себе представляет огромный научный интерес по чрезвычайному богатству и разнообразию своего содержания, — при том содержания, могущего дать важные исторические указания на идеи, воззрения, теории, гипотезы не одного Платона. И Платон, как известно, своею мудростию обязан был не себе одному исключительно, но и своему времени — разным философским школам, в которых, как в живых сокровищницах, хранились и приумножались знания, идеи, накопленные усилиями многих человеческих поколений. Многие из этих знаний, идей, попавши в горнило философской мысли Платона и расплавленные силою его гения, отлились потом в такие оригинальные, совсем новые Формы, в которых не осталось ни следа, ни намека на то, откуда они взяты и чем они когда-то были, но многие и после этой переплавки сохранили явные следы и своего первого источника и своего прежнего вида. Платон не был строгим последователем ни ионийской, ни елейской, ни атомистической, ни Анаксагоровской, ни даже пифагорейской философии, и однакож воспринял в свое мировоззрение не мало элементов от всех этих философских направлений и даже — от тех из них, с которыми не хотел иметь ничего общего и к которым относился по-видимому только отрицательно. И это отношение Платона к прежним философским направлениям если интересно наблюдать и познать в других его сочинениях, где легко еще определить первоначальный источник и вид того или иного Философского воззрения, то еще интереснее наблюдать и видеть, как в "Тимэе* это самое воззрение, попав в совсем иную философскую систему, получает совсем иной вид и смысл и служит совсем иным целям. Кроме того, следует помнить, что Философское любомудрие в древнее время не было еще замкнуто в том тесном круге, в котором оно замыкается в новейшее время, но простиралось с равным правом как на всё то, что может быть предметом умозрения, так и на всё то, что может подлежать наблюдению посредством внешних чувств и быть предметом точного эмпирического знания, что в состав философии входили тогда существенным образом и все науки ныне так называемые точные, то есть математические и естественные. С этой стороны особенно важен "Тимэй* прежде всего для полноты представления о самом Платоне, как мудреце, потому что здесь больше всего можно видеть его не просто только философом, но и строго-научным философом, не просто только мыслителем, но и мыслителем, обладающим всестороннею ученостью, потому что содержащееся в Тимэе исследование "о природе* только по основным идеям своим впадает в область умозрительной философии, между тем как всю подкладку, всю материю для этих идей заимствует из всех точных наук. В это исследование вошли и начала математики и геометрии в приложении ко всем почти без изъятия явлениям Физического мира, и Физика с её причинами и законами до законов акустики и катоптрики включительно, и химия с её процессами, и космогония с геологией, и космография с астрономией и даже с небесной гармоникой, и анатомия с Физиологией и даже с патологией и гигиеной, не говоря уже о психологии. Что познания по всем этим наукам представляют продукт и достояние не одного Платона, — об этом и говорить нечего. Но это обстоятельство еще больше возвышает важность Тимэя, как такого произведения, которое наравне с трактатами Аристотеля, может служить лучшим источником для составления приблизительного понятия о состоянии наук того времени.
II. — Это обилие и разнообразие научного материала, почерпаемого из всевозможных наук, уже для древних затрудняло понимание Тимэя, и делало его произведением, которое, как справедливо заметил Халцидий, могло быть вполне понятным только для таких людей, qui in omnium hujus modi scientiarum usu atque exercitatione versati sunt. А таких людей в древности, конечно, было гораздо меньше, чем в новое время, и вот почему уже для древних, даже для самих греков, даже для самой академии Платона, вскоре после его смерти, оказались необходимыми и стали появляться комментарии на разные части Тимэя[3]. Но и для людей нового времени Тимэй не менее, если даже еще не более не удобопонятен, хотя уже не по причине этой разносторонности своего содержания. Главная трудность Тимэя для людой нового времени заключается не столько в множестве излагаемых в нём всяких научных теорий, сколько с одной стороны в неизмеримой разнице их от теорий нового времени, а с другой частью в краткости, частью в своеобразности изложения этих теорий. Если бы Платон, согласно своему верованию, воплотившись и явившись в новое время, всецело сроднился и сжился со всеми его идеями, то и сам, быть может затруднился бы воспроизвести своею мыслью и отчетливо представить многие из воззрений и теорий своего Тимэя, — так неизмерима даль между тем и другим порядком идей! С другой стороны Платон писал своего Тимэя чуть ли не исключительно только для своих учеников, при том не для начинающих, а для оканчивающих курс классического любомудрия, пред которыми ему приходилось не раз
и при том с полною обстоятельностью излагать и развивать по частям материи и теории Тимэя, так что Тимэй для них имел чуть ли ве тоже самое значение, какое ныне имеет сжатый обзор науки, выдаваемый преподавателем своим слушателям с целью облегчить им припоминание и воспроизведение того, что обстоятельно было развиваемо и излагаемо в целом ряде уроков. Так ли это было на самом деле, или нет, но только Тимэй, повторяем, неудобопонятен для нас во многих местах прежде всего по чрезвычайной сжатости и краткости изложения. Если бы Платон изложил необъятное содержание Тимэя не на 76 тощеньких страницах, а по крайней мере на 700-х, если бы для каждой трактации, теории уделил по нескольку глав, тогда нам гораздо легче было бы читать и понимать его, и нам не дались бы, может быть, разве какие нибудь не важные, второстепенные частности этих теорий. А так как этого нет, так как в Тимэе нередко очень сложные теории выражаются в двух — трех сжатых Фразах, то читатель на всяком шагу подвергается опасности не понять, как следует, даже самой сущности, даже оснований этих теорий. Другая трудность — это своеобразность выражения этих теорий, точнее говоря, — обозначение вещей и понятий совсем не теми названиями, терминами, которыми они обозначаются в наше время. Не говоря уже о математике и естественных науках, которые со времен Платона — за две слишком тысячи лет так далеко ушли вперед и вместе с тем выработали множество новых, особых терминов для точного обозначения входящих в круг каждой из них понятий, вещей, — даже философия много ушла в этом отношении вперед от философии классической, которая, при недостатке особых точных терминов для разных отвлеченных понятий, обозначала их такими словами и выражениями, истинный смысл которых с трудом дается философу нового времени. Ко всему этому присоединяются еще неисправности, погрешно сти текста, которых, натурально, должно было вкрасться в списки Тимэя тем больше, чем менее для списчиков доступно и понятно было содержание егоч в сравнении с другими более понятными произведениями Платона. И, как нарочно, эти погрешности чаще всего встречаются в самых трудных и темных местах и еще больше затрудняют их понимание, й этой беде не много помогают даже так называемые критические аппараты, потому что между ними далеко неть полного согласия, потому что из них каждый пп своему, каждый иначе правит испорченный текст, восстановляет истинный, поправляет ошибки, заменяет, вставляет, выбрасывает слова, выражения[4].
Вот почему Тимэй не от одних только древних требовал особенных усилий для своего понимания, вот почему толковательные попытки древних положили собою только начало новым толковательным трудам. — В средние века не мало было писано комментариев на Тимэя, но, вероятно, они не заслуживают того, чтоб быть обнародованными, если пергаментные единичные списки их, покоящиеся в разных древних библиотеках западной Европы, и доселе не нашли себе издателей. Так можем думать, основываясь на отзыве известного ученейшего Французского переводчика и комментатора Тимэя — Мартэна, который возымел было желание пересмотреть покрайней мере комментарии, хранящиеся в библиотеках Парижа, но, после пересмотра одного из них (хранящегося в королевской библиотеке), не только лишенного всяких научных достоинств, но и показывающего в авторе слишком слабое знание греческого языка, совсем потерял охоту искать мудрости в средневековом хламе. — В новое время интерес к изучению Платона не только не ослабевал, но повидимому непрерывно и прогрессивно возрастал и в своей интенсивности и в своей экспансивности, и в частности на уяснение его Тимэя тратилось весьма много труда и Философами и всякого рода учеными, из которых одни изучали, разбирали, и разъясняли только те или другие части его, те или другие частные теории, воззрения, в нём содержащиеся, а другие брались за всё его содержание, одни делали переводы на тот или иной язык, другие составляли комментарии, третьи занимались выправкою текста, четвертые же делали всё это вместе, — при чём появление каждого нового толковательного труда, как бы капитален он ни был, по-видимому не уменьшало, а даже увеличивало количество всякого рода недоумений, вопросов, требовавших еще и еще нового пересмотра интересного памятника классической древности. Словом, в новое время так много было писано для уяснения содержания Тимэя, что представить в последовательном ходе всю библиографию Тимэя значило бы выйти далеко за пределы краткого введения. Довольно знать, что кроме целых десятков критических изданий, кроме нескольких латинских общих переводов всех сочинений Платона[5], в которых однако всегда Тимэю или предшествует более обширное введение, или сопутствует более подробный подстрочный комментарий, кроме нескольких латинских специальных комментариев на Тимэя[6], кроме этих изданий, переводов, комментариев, которые могут быть принимаемы за общее нейтральное достояние всего вообще ученого мира, — каждая из значительнейших наций западной Европы имеет еще на своем собственном языке по нескольку общих переводов всех сочинений Платона и по нескольку специальных переводов Тимэя, притом переводов, предваряемых обширными введениями, сопутствуемых обстоятельными комментариями.[7] Даже мы русские можем покрайней мере не краснеть в этом отношении пред Платоном, потому что изучали мы его с давних пор и даже переводить его начали давно — еще с конца прошлого столетия, но переводили большею частью отрывочно, по частичкам, без системы и последовательности. Выдающееся в этом, да и во всех других отношениях исключение представляет не много только неоконченный перевод Платоновых сочинений проо. Карпова. В нём недостает очень немного — всего трех четырех диалогов, но в том числе и Тимэя. Об отсутствии такого маленького и не важного диалога, как "Поли· тики, можно еще и не очень жалеть; отсутствие более важного диалога ^Теэтета^ восполняется отчасти исследованием о Теэтете проФ. Скворцова; но ничем пока не восполненное отсутствие столь важного произведения, как Тимэй, весьма прискорбно, потому что делает нашего русского Платона похожим на туловище, у которого есть все члены и органы, но недостает самого существенного — головы — того, как выражается Платон, шаровидного по образцу вселенной созданного органа, в котором живет и вращается высшее, небесное, вечное, божественное начало — разум.
Но надлежащее восполнение этого пробела, как показано, есть настолько не легкое дело, что предлагаемый опыт перевода и изъяснения Тимэя и не воображает быть таким восполнением; довольно с него, если он хоть напомнит о таком восполнении другим — melira potentibus и послужит началом для новых более совершенных переводов и новых более обстоятельных и основательных комментариев. Ктэ может заняться этим делом
не вскользь и урывками, а с последовательностью и полною сосредоточенностью, кто посвятит ему не месяцы, а годы, — как наприм. проФ. Мартен, употребивший на свой перевод и исследования о Тимэе четыре слитком года непрерывного труда, — тот конечно сделает его вполне хорошо, но и то под условием, если ему будут доступны по крайней мере наши русские более богатые древними книгами библиотеки, потому что если в настоящее время нет уже в продаже даже таких сравнительно недавних книг — как переводы Кузена или Мартена, Вагнера или Шнейдера, или, как комментированное издание ИПталлбаума, то что уже сказать о таких древних изданиях, как комментарий Прокла, или даже Фрагильана и Бени, которые ученому переводчику и комментатору не мешает хоть вскользь пробежать, чтоб и в себе самом и в читателе не оставить подозрения, что многое им не досмотрено, не взято в расчёт, не взвешено. Многих из этих книг, изданий, полагаем, не имеется даже в лучших и богатейших наших библиотеках, и познакомиться с ними можно разве в Париже, Риме, Лондоне и других старейших университетских городах Ёвропы. Конечно, автору настоящего перевода, заброшенному в глухой уездный городок, не только эти древние издания и книги не были доступны, но и из новых были доступны весьма не многие, так что, быть может, лучше было бы ему и вовсе не браться за дело с своими слишком малыми средствами. Но, думал он, лучше же пусть пока будет сделано хоть что-нибудь, чем совсем вичего; ктому же — trahit sua quemque voluptas.
III. — Время написания "Тимэя* с точностью никто еще не мог определить. Но так как первые страницы Тимэя предполагают уже существование "Республики*, "Республика* же, по мнению большинства критиков, написана Платоном в старости (Hermann Geschichte und System der Platouischen Philosophie — 1, стр. 536 и дал.) и даже уже под конец жизни, то можно думать, что Тимэй был последним произведением Платона, тем более, что непосредственно связанного с Тимэем своего "Крития* Платон не успел довести не только до конца, но даже до средины.
IV. — Что Тимэй есть подлинное произведение Платона, — это не подлежит ни малейшему сомнению, не смотря на то, что уже в древности высказываемо было сомнение в этом. В подлинности Тимэя не сомневались ни Ксено-крат и Аристотель — ученики Платона, из коих первый в своей "жизни Платона* не мало уделил места изложению и уяснению разных пунктов учения о природе Платона, как оно представляется в Тимэе, а последний составлял даже особое извлечение из Тимэя, ни Крантор, Клеарх, Феодор (все три из Киликийского города Сол) и Евдор — ближайшие преемники Платона по Академии, которые все тоже не мало занимались разбором, уяснением и отчасти критикою доктрин, содержащихся в Тимэе. По около половины 3-го века до Р. X. некто Тимон скептический философ и сатирический поэт, неизвестно на каком основании, в одной из сатир выразился всего в двух стихах, что Платон не написал, а списал своего Тимэя с чужой маленькой книги, купленной за большие деньги, и выдал потом чужое произведение за свое собственное. Вот эти стихи:
Πολλών δ’ αργυρίων ολίγην ήλλάξατο βίβλον,
Ένθεν άφορμηθείς Τιμαογράφειν έπεχείρει.
У кого же это, спрашивается, я какую именно "маленькую книгу за большие деньги* купил Платон? — Некоторые указания на это есть у Диогена Лаэрция — но указания очень разноречивые. Так, в одном месте он только глухо говорит, что Платон, по поручению Диона (шурина и потом зятя Дионисия сиракузского), купил у Филолая пифа-горейские книги, в другом прибавляет, что Филолай первый обнародовал три знаменитые книги пифагорейцев, которые куплены были Платоном за сто мин, а в третьем кроме того, в подтверждение этого указания, ссылается на свидетельство некоего Сатира-историка, жившего за 170 л. до Р. Хр., особенно же на Гермиппа перипатетического Философа и историка, жившего ок. 210 г. до Р. X., который опираясь будто бы на свидетельство одного древнего писателя, высказался, что (уже не книги пифагорей-цев, ") произведение самого Филолая Платон купил у родственников его за 400 александрийских мин серебра. Уже это разноречие свидетельств делает их сомнительными. Но и сами в себе они не представляют ни малейшей вероятности, даже лишены всякого смысла. Платону не было никакой надобности покупать за большие деньги ни у Филолая, ни у родственников его, ни одной маленькой, ни трех больших пифагорейских книг, чтоб потом содержащуюся в них мудрость выдать за свою собственную, потому что эта мудрость во времена Платона настолько всем была доступна и отчасти известна, что никто не мог ее купить, как сокровенный клад, и выдать потом за плод своего ума. Что Платон отлично знал эту мудрость из книг ли, или из непосредственного знакомства с Пифагорейцами, во время своего пребывания в Сицилии, — это всем известно, за исключением разве упомянутых лжесвидетелей. Мало того, хорошо известно также и то, что он даже заимствованные отсюда понятия, идеи, воззрения переработал на свой лад и в то же время многих из пифагорейских доктрин совсем не принял в свою систему, или совсем игнорируя их, или относясь к ним отрицательно. А это значит, что о списывании или даже только компиляции с каких бы то ни было пифагорейских книг, не может быть и речи. Равным образом хорошо известно и то, в каких пунктах Платон сходился и в каких расходился в частности с пифагорейцем Филолаем, так что и тут не может быть речи о рабском заимствовании. Еще менее ве роятно, чтоб Тимэй Платона был копиею или даже хоть переделкою сохраненного для нас Проклом известного апокрифического произведения с заглавием "Тимэй локрид-ский, или о душе мира и о природе*, потому что, по всем признакам совершенно на оборот — "Тимэй локридский“ есть простая позднейшая компиляция Тимэя Платонова, — компиляция притом в иных случаях неудачная, а в иных даже совсем расходящаяся с оригиналом, как напр. в своем отрицании метемпсихозы — доктрины общей у Платона с пифагорейцами, особенно же в отрицании бессмертия души — верования, доведенного Платоном до степени твердого убеждения (Фэдон). Как мало веры заслуживают все эти сомнения в подлинности Платонова Тимэя, это лучше всего из того видно, что им не придавали никакого значения, даже совсем не обращали на них никакого внимания уже такие древние комментаторы Тимэя, как Плутарх или Цицерон. К этому историческому внешнему доказательству присоединяется то внутреннее еще более доказательство, что Тимэй Платона, по изложенным в нём воззрениям, идеям вовсе не стоит в исключающем противоречии с остальными его произведениями, напротив в существе почти во всех пунктах находится в полном согласии с ними и представляет собою вообще как бы резюмированный вывод из них. — Что же касается упомянутого "Тимэя локридского, то появление его объясняется очень просто. Разного рода апокриФы с претензиями на более или менее глубокую древность., как известно, начали появляться в очень древнее время греческой литературы, но последние три века пред Р. X. особенно были богаты ими. К этому времени, должно полагать, относится и сочинение "Тимэя локридского*, автор которого, по всей вероятности, скептический философ имел сильное желание подорвать истину некоторых пифаго-рейских доктрин, в особенности же — метемпсихозы и веры в бессмертие души и вместе с тем поколебать авторитет Платона, царившего в то время в александрийских школах, — самое же главное — получить за интересный quasi — антикварный манускрипт хорошие деньги от какой нибудь из славнейших библиотек — александрийской, или пергамской.
V. — По содержанию своему "Тимэй"[8] Платона распадается на две главные части — историческую и научно-ФилосОФскую. Историческая часть в свою очередь разбита самим автором на две половины, из коих одна поставлена впереди философии Тимэя, в качестве пролога к великой исторической эпопее, а другая с другим заглавием "Критий" представляет саму эту эпопею, к сожалению, только начатую, но не оконченную.
В историческом предисловии (занимающем всего четыре первые главы — от р. 17 до р. 27 С) Сократ напоминает Тимэю, Критию и Гермократу, которых он наканунѣ угощалъ философскою трактаціей — именно изображеніемъ идеала совершеннѣйшаго государства (какъ онъ начертанъ въ "Республикѣ") о данномъ ими вчера обѣщаніи отплатить ему такимъ же философскимъ угощеніемъ, то есть изложеніемъ своихъ собственныхъ мнѣній, воззрѣній по вопросамъ, болѣе или менѣе близко соприкасающимся съ матеріями, которыя онъ самъ развивалъ наканунѣ. Названные высоко · ученые мужи, конечно, и безъ этого напоминанія хорошо помнили о своемъ обѣщаніи, и еще свечера сговорившись, рѣшили не только то, какое каждый изъ нихъ угощеніе будетъ отъ своего лица предлагать Сократу, но и то, въ какомъ порядкѣ они будутъ подносить его. Однакожъ, по связи перваго завязавшагося разговора съ дорогимъ гостемъ пришлось начать рѣчь повидимому совсѣмъ
не тому, кто, до плану, должен был начинать. Все находились еще под свежим впечатлением вчерашних рассуждений Сократа о государстве, сам же Сократ, конечно, более всех. Завязалась беседа на вчерашние темы. Начертав снова вкратце заветный идеал своего совершенного государства, Сократ, как и накануне, со всею силою поставил вопрос: осуществим ли этот идеал, осуществлялся ли, осуществится ли он где либо и когда либо каким нибудь из народов земного шара? И этот вопрос натурально согрет был у Сократа пламенным желанием получить откуда нибудь ответ, притом положительный ответ. Тут Гермократ с радостью заявляет Сократу, что его недоуменный вопрос может разрешить, его пламенное желание может исполнить собеседник Критий, рассказав известное ему древнее предание о народе и государстве, очень подходящем к этому идеалу. Обрадованный Сократ просит Крития сей час же рассказать это предание, и Критий, с согласия всех остальных собеседников, перенесши мысль их в даль глубокой древности — на целые 9.000 лет назад, повествует с одной стороны о колоссальном, давно исчезнувшем, острове Атлантиде, об исполинских государствах его, заключивших между собою военно-наступательный союз с целью покорения всех народов, а с другой об афинском государстве того времени, имевшем учреждения точь-в точь такие, о каких мечтал Сократ, и о гражданах этого государства, которые с ничтожными силами вступив в борьбу с царями Атлантиды и сокрушив их силы, отстояли не только свою собственную свободу, но и многих других народов, и которые следовательно по своим гражданским и воинским доблестям были как раз такими, каких желал для своего идеального государства Сократ. Сократ, разумеется, пришел в неописанный восторг от этого повествования. Тут только любезные хозяева вспомнили, что не таков был их план угощения, что Бритию лучше отложить на после подробный рассказ о судьбах древней Атлантиды и о подвигах древних афинян^ а вместо его философу Тимою следует первому держать речь о вещах еще более древних, чем эти, — о начале вселенной, о происхождении всех существ, ею объемлемых, и рода человеческого в особенности, чтобы, так сказать, выготовить почву для народов и событий, о которых потом придется повествовать Критию.
Итак, Тимэй испросивши у богов помощь на слово о столь трудном предмете, как происхождение и устройство вселенной, начинает и ведет его уже не в Форме диалога с участием других собеседников, а самолично в Форме последовательного, систематического рассуждения. Для убеждения в том, что вселенная представляет собою не вечное, самосущее, а происшедшее созданное бытие, Тимэй находит необходимым сделать строгое разграничение между тем, что есть вечно — сущее, но никогда не происходящее, и тем, что есть постоянно происходящее, но никогда не сущее. Первое есть всегда тождественное, неизменное, познаваемое разумом в Форме идей, а последнее, есть постоянно изменяющееся и познаваемое посредством внешних чувств в Форме мнений или представлений. Что вселенная представляет собою бытие этого последнего порядка, это не подлежит никакому сомнению; она известна вам из впечатлений, получаемых от неё внешними чувствами, она — есть телесная, в ней постоянно имеет место изменение, происхождение. Но всё происходящее непременно предполагает причину, его производящую. Значит, и вселенная имеет такую причину, имеет своего Творца. Поелику же она вместе с тем так прекрасна, что другой какой либо лучшей, чем она, мы и вообразить не можем, то это значит, что при создании и устройстве её Творец сообразовался с совершеннейшим образцом бытия вечного, единого, тождественного, неизменного, (р. 27-29). Создал же Он вселенную единственно по благости своей, в силу которой восхотел не только, чтоб всё получило бытие, во и чтоб всё было насколько возможно подобным Ему всеблагому. Общий порядок создания был таков: прежде всего Творец привел в строго-аричинное закономерное взаимодействие вещественные элементы и рассудив, что неразумное гораздо несовершеннее, чем разумное, и что разумным ничто не может быть без души, вложил в телесные элементы прежде всего душу, а потом в душу — разум, так что вселенная явилась, как существо телесное, но одушевленное и разумное (р. 29 — 30 В). Что же касается образца, по которому создана была вселенная, то им, как сказано уже, было бытие единое, вечное, неизменное или то единое вечное живое существо, которое объемлет в себе (в идее или в потенции) всю без остатка совокупность живых существ и вещей точно также, как вселенная содержит в себе все и всякие живые существа и вещи (в действительности). Происшедшая вселенная, поэтому, есть единая и единственная также, как и её вечный первообраз (р. 30 — 31 В).
Частнее, вселенная могла произойти не иначе, как воплотившись, став телесною и вместе с тем видимою, вообще ощутимою. Но как видимым ничто ве может быть без огня, так ощутимым ничто не может быть, ве будучи твердым — телесным, телесным же ничто не может быть без земли. Вот из этих-то двух тел — из огня и земли главным образом и создал Бог тело вселенной. Но две вещи могут быть надлежаще соединены не иначе, как посредством третьей, которая служила бы связию между ними. Самая лучшая связь, конечно, есть та, которая связывает две вещи в одно нераздельное целое. А такова есть пропорция, потому что когда из трех членов её средний точно также относится к последнему, как первый, к среднему и наоборот, то это значат, что все они вместе составляют одно неразрывное целое. Когда требует ся соединить (в пропорции) две плоскости, то довольно оказывается и одного средне-пропорционального члена, но для соединения двух масс мало одного, а нужно два средних члена. ІИоэтому-то Бог при образовании мира поместил между огнем и землею, в качестве средних членов, воду и воздух, и тогда конечно все эти четыре тела составили из себя одно нераздельное пропорциональное целое, потому что в нём как огонь относится к воздуху, так воздух относится к воде, и вода так относится к земле, как воздух к воде и т. д. Массы всех этих четырех тел употреблены были на тело вселенной без остатка, и вследствие этого она есть существо, с одной стороны всё содержащее и значит самодовлеющее, а с другой самозамкнутое, не доступное никаким приражениам и воздействиям отвне и, значит, неразрушимое. Броме того, всеобъемлющей и самозамкнутой вселенной Творец дал и Форму всеобъемлющую, самую совершенную — Форму шара, и движение самое близкое к самозамкнутому движению разума, то есть, круговое движение около самой себя, и душу, которая и внутри ее везде проникает и отвне повсюду ее обнимает (р. 31 — 34 с.). Впрочем душу вселенной Бог создал не после тела5 а прежде следующим образом: из двух видов бытия — бытия тождественного, неизменного, неделимого и бытия инаго, изменчивого, делимого образовавши еще третий вид некоего среднего между ними бытия, Он все эти три вида смешал в одну общую массу, которую потом разделил на части и расположил эти части, сообразуясь с законами не только математическими, но и гармоническими. Всю плеяду этих частей он разделил на две половины или схемы, которые соединил накрест в виде буквы хи — X и обеим сообщил круговое движение, но не одинаковое, именно — одной — движение тождественное, неизменное, то есть движение только вокруг себя самой без перемены места — направо (от востока к западу), другой — движение изменчивое — с переменою места в противоположном направлении, так что они стали описывать два встречающиеся друг с другом круга, — одна круг внешний (круг звезд неподвижных) единый, нераздельный, а другая — круг внутренний (круг эклиптики), разделенный на семь неравных частей или кругов (описываемых движением семи планет). Получивши же созданную таким образом душу, вселенная стала не только одушевленным живым существом, но и разумным существом, поелику душа мира непрерывно совершая два названных кругообращения в каждый данный момент, чувствует, мыслит и знает всё, что есть и что происходит в пределах того и другого круга. Но всеблагий Создатель и на этом не останавливается, но, чтобы сделать вселенную еще более похожею на свой вечный первообраз, сообщает ей некое, так сказать, текучее подобие вечности во времени, для появления которого созданным семи планетам повелевает вращаться вокруг земли с неодинаковою скоростию и не по одному направлению, и для того, чтоб разные скорости их могли служить к измерению времени путем наблюдения и вычисления, возжег во втором от земли небесном теле — в солнце свет, который освещает всю поднебесную и дает возможность посредством сравнения движения солнца с движением остальных планет, а также с вращением круга звезд неподвижных исчислять с точностью время — по дням, месяцам, годам и тем большим периодам, которые известны под именем великого года (р. 36 — 39 Е).
Но вселенная всё еще не аредставляла полного сходства с своим первообразом, поелику в ней не было еще всех (4-х) порядков живых существ, которые поэтому вслед затем и были созданы Богом. Впрочем, первый порядок существ божественных в строгом смысле слова создан был Им уже вместе с созданием времени. Тела для них Он устроил почти исключительно из огня — сияющие блеском и при том круглые. Помещенные в эти тела божественные существа суть звезды, из которых одним (неподвижным) Бог повелел вращаться в круге тождественного и служить блестящим у краше вием неба, другим (планетам) в круге иного, изменчивого, между тем как старейшее из всех божеств — землю, кормилицу нашу Он утвердил неподвижно на её оси для того, чтоб она была на веки блюстительницею дней и ночей. Все эти видимые на небосклоне божественные существа суть вечные, не только по душе, но и по телу, впрочем вечные не столько по своей природе, сколько по воле своего вечного Создателя, который настолько благ, что в Нём никогда не можеть возникнуть не благое хотение снова обратить в ничто те свои прекрасные создания, в которые положено Им столь много благости и премудрости. Всем же остальным существам надлежало быть вечными или бессмертными только по душе, но не по телу, а потому вечный Творец, из рук которого может выходить только бессмертное, отклонил от себя создание тел для них, и создал только их бессмертиыа души — создал из тогожф смешенного состава, что и всеобщую мировую душу, и отдельные души звездных вечных божеств, но только из состава менее совершенного. Этим душам, тотчас после создания, Бог объявляет свой непреложный закон правды, ставящий всю судьбу каждой из них в полную зависимость от её воли, от её жизнедеятельности: все они созданы по природе одинаковыми, во те из них, которые восхотят, могут стать еще более совершенными, а которые не захотят, тех повлечет злая воля иф вверх, а вниз, и увлечет одних далеко, других дальше, третьих еще дальше, и так как со степенью падения их будут сообразованы и тела, в которых им придется воплощаться и жить, то они eo ipso составят из себя остальные три нижечелове-ческие порядка живых существ^ После фтого Творец, подобно сеятелю, рассевающему семена по вспаханной ниве, распределил равномерно весь бесчисленный сонм созданных душ между звездами и планетами и, возложив со* здание для них тел и всю заботу о дальнейшей судьбе их на усмотрение низших божеств, сам почил от дел своих. Тогда божественные сыны, подражая творческой деятельности своего Отца, создали для них тела, но конечно, не такие совершенные, какими сами наделены были, именно тела, нуждающиеся в непрерывном обмене своих внутренних устаревающих элементов на новые, внешние и открытые для всяческих внешних влияний, воздействий, приражений. Связанная с таким телом душа натурально не сразу и не скоро научается справляться с этим непрерывным приливом и отливом впечатлений, и в особенности в первое время после воплощения она бывает как бы ошеломленною и совсем лишенною ясного сознания, разума. Впрочем, и в этом теле есть часть более совершенная и притом круглым видом своим похожая на тело вселенной. Это — вершина всего тела — голова. Здесь-το, в голове боги заключили оба божественные кругообращения (тождественного или разумного и иного или чувственного) и подчинили ей все остальные части тела, как госпоже. На передней стороне головы они поместили лице и органы чувств, которыми душа пользуется как подслужными орудиями в своем общении с внешним миром. Из этих чувств важнейшее есть зрение, так как посредством его душа может видеть и познавать божественные неизменно-правильные кругообращения вселенной и значит обладать Философией — даром, выше которого ничто не было и не будет дано богами роду смертных. Тойже Дели служит и чувство слуха, восприятию которого подлежат звуки с одной стороны как элементы слова, языка, с другой как элементы музыкальной гармонии (р. 40-47 Е).
Причины, которые доселе участвовали в образовании вселенной, суть причины, имеющие свой источник в раз уме и, как разумные, — суть первые причины. Но кроме этих причин должны быть приняты во внимание при изъяснении вселенной и причины вторые, имеющие свой источник в лишенной разума необходимости, причины слепо действующие, Физические. Некоторые даже одними этими причинами ограничиваются при изъяснении вселенной в том предположении, что чувственные вещи суть единственные, которые имеют действительное существование и что вещи мыслимые, так как мы их не видим глазами ни на небе ни на земле, суть одни пустые слова. Конечно, это было бы так, если бы разум составлял одно с чувственностью и был простым её продуктом или придатком. Но так как этого нет, так как напротив разум по отношению к чувственности есть нечто высшее, первейшее, то в таком же отношении должны быть и к вещам, постигаемым разумом, к его вечным, неизменным идеям, вещи чувственные, уразумеваемые в Форме изменчивых мнений при посредстве чувств, так что эти последние не только не суть единственно существующие, но напротив лишь в той мере существуют, в какой они причастны бытию тех самосущих вещей, или в какой мере идеальная причинность разума обосновывает их Физическую причинность. Итак, нужно различать следующие три вещи, как начала образования вселенной, во 1-х разум с его идеями, как вечное, неизменное, сверхчувственное самососредоточенное бытие, как первообразный творческий раждательный принцип всякого происхождения, во 2-х движимое и образуемое этим принципом бытие чувственное, постоянно бывающее происходящее, но никогда не сущее, беспрестанно изменяющееся текущее и никогда в себе самом не задерживающееся, и в 3-х матерь или материю — векую совершенно бесформенную, неопределенную чисто-потенциальную вечно движущуюся, вечно волнующуюся сущность, в лоне которой творческий принцип полагает семена чувственного бытия, — простран ство или место, в котором видимые вещи не переставая пред нашими глазами то появляются, то исчезают, но которое само недоступно нашим чувствам и постигается только разумом, хотя, правда, некиим совсем нелогичным путем, которое и само некиим непостижимым образом участвует в разуме, принимая в себя постоянно отпечатки его. Итак, материя или место вещей — вот то неразложимое уже мыслью последнее или первое, которое противостояло творческому принципу разума, как источнику разумной причинности, в качестве матери или лона причинности неразумной, Физической. Что же касается так называемых четырех стихий — огня, земли, воздуха и воды, то прежние философы совершенно неосновательно принимали то ту, то другую из них за нечто первое само по себе достоверное и из неё изъясняли всю вселенную, потому что каждая из них, как говорит опыт, ни одной минуты не бывает сама собой, но непрерывно переходит в каждую из остальных, так что строго говоря ни одна из них не заслуживает своего особого наименования, но каждая из них как может быть принимаема за каждую из остальных, так и называема быть может именем каждой из них. Если же это так, то понятно, что последним, не подлежащим дальнейшему изъяснению принципом чувственных вещей может быть не какая либо из этих стихий, а только та сущность, в которой напротив все они сами то появляются, то исчезают, — материя, которая воспринимая Формы каждой из них, воспринимая вообще Формы всех и всяческих вещей, сама в себе всегда остается чуждою всякой Формы, неизменною. Конечно, второе, что следует в порядке сейчас за материей, суть именно эти четыре стихии, но только совсем не в том смысле, который обыкновенно соединяется с их названиями. Стихии эти на самом деле суть вовсе не στοιχεία, вовсе не такие первичные неразложимые элементы, как буквы в словах, не содержащие каждая в отдельности никакого смысла, напротив — они уже суть буквы толково соединенные, суть полные смысла слова — первые положения разума в лоне чувственности или материи, первые шаги разумной причинности на почве причинности Физической (р. 47 — 53).
В самом деле, что огонь, земля, воздух и вода суть тела, этого никто оспаривать не может. Но тело, каково бы оно ни было, всегда ограничено бывает известным количеством плоскостей, а каждая плоскость в свою очередь слагается из более простых геометрических элементов, именно из треугольников. А это значит, что каждое из поименованных четырех тел есть вовсе не первоэлемент, а нечто составленное из частей, притом составленное сообразно с строгими математическими и геометрическими законами, следовательно нечто сколько реальное, Физически-необходимое, столько же и даже более идеальное, наперед обдуманное, разумное. Вопрос только в том, какую геометрическую Форму имеет каждое из этих тел и из каких первоэлементов состоит. Из этих тел самое легкое, тонкое, острое, удобоподвижное, конечно^ есть огонь; из геометрических Фигур, значит, больше всего подходит к нему пирамида. Во всех этих отношениях следующее за огнем место принадлежит воздуху, третье — воде и четвертое земле. На этом основании геометрической Формой воздуха можно считать октаэдр, Формой воды — икосаэдр, а Формой земли — куб. При соединении же всех этих тел в одно целостное тело вселенной прототипом служила пятая геометрическаи Фигура додекаэдра. Очертания всех трех первых поименованных тел — огня, воздуха и воды произошли из одного общего первоэлемента, именно из неравностороннего прямоугольного треугольника, кубическое же тело земли составлено из плоскостей, первоэлементом которых был иной, именно равнобедренный треугольник. Этою разницею первоэлемента обусловливается как взаимное отношение четырех тел, так и переход каждого из них в каждое другое. Так, тело земли, происшедшее из особого первоэлемента, хотя может быть на время разрешено каким нибудь из остальных тел, но совсем превратиться в него никогда не может; частицы её, после соединения, всегда снова становятся землею. Напротив, огонь, воздух и вода, так как они произошли из одного общего первоэлемента, могут переходить и на самом деле переходят друг в друга всякий раз, когда тело слабейшее из них встречается с сильнейшим, потому что тогда это последнее необходимо всегда осиливает его, разрешает и превращает в свой вид. С переходом же или превращевием тел друг в друга необходимо связывается и перемещение их, которое обусловливается расположением их главных масс: к тем четырем местам или сферам, где собраны главные массы каждого из четырех тел, натурально тяготеют и устремляются вновь те части каждого из тел, которые почему либо от них отделились и попали в чуждые несродные сферы. Но более общая причина перемещения или передвижения телесных, равно как и противоположного этому состояния, то есть, покоя лежит в разнородности и неравномерности их составных элементов, которая обусловливает их движение, и в однородности и равномерности, которая обусловливает их покой. Причина же непрерывности движения элементов заключается в круговом вращении вселенной, которое постоянно заставляет их собираться, группироваться около центров и не позволяет, чтоб места, оставленные одними из них были хоть на мгновение не заняты другими. В силу этой причины массы четырех тел постоянно встречаются друг с другом, сталкиваются, разрешают друг друга; в особенности же всюду проникает и всё разрешает режущею остротою своих углов огонь, после огня воздух и т. д.; но после разрешения разрешенные элементы вступают в новые соеди нения, которые опять движутся, сталкиваются, разрешаются и таким образом поддерживается непрерывное движение всех элементов, более усиленное в одних пунктах вселенной, менее усиленное в других, но движение всеобщее, повсеместное. Смотря по тому, в какой степени интенсивно бывает движение массы того или другого тела, зависящее от большей или меньшей разреженности или плотности его составных элементов, и сами тела принимают тот или иной вид. Так, огонь является в одно время как пламя и жар, в другое как легкая теплота и мягкий свет; воздух в одном месте разрежается в эфир, в другом сгущается в туман и в облака. Вода бывает или сама по себе текучая, льющаяся, как напр. обыкновенная вода рек, соки разных растений — вино, елей и др., или способная течь только после расплавления, — плавкая, какую мы видим в разных расплавленных металлах; но и первого рода вода, смотря по степени плотности, принимает различные виды и бывает или инеем и снегом, или градом и льдом. Точно также и земля хотя сама не превращается ни в какой из остальных элементов, но подвергаясь в различной степени действию того или другого из них, принимает различные степени плотности и вместе с тем различные виды, — как то горшечной глины, разных камней, солей, горючих веществ и др. (р. 53 — 61 С).
Но кроме наружного вида, постоянно изменяющегося, кроме механического движения, никогда не останавливающегося, тела имеют еще и некоторые более внутренние свойства — те свойства, с которыми они являются в ощущениях нашей души, но которые последний источник свой имеют опять-таки в вышепоказанных особенностях геометрического состава их. Так, что касается прежде всего свойств, известных нам из ощущений, общих всему нашему телу, то жар например, очевидно, имеет свой источник в острой, режущей, всё разрешающей Форме огня, а холод напротив — в воде, имеющей способность не только поглощать в себя, побеждать и тушить огонь, но и изгонять из себя теплые части воздуха посредством сгущения и сплочения. Мягкое есть то, что имея основаниями малые плоскости, легко уступает нашему телу, как напр. воздух, вода, а твердое есть то, что имея более устойчивые четырехсторонние основания, не уступает давлению нашего тела, а напротив заставляет его уступать себе, каковы напр. разные виды земли. Шероховатое или жесткое обусловливается твердостью элементов тела в связи с их неравномерностью, а гладкое — плотностью их в связи с равномерностью. Легкое и тяжелое имеет свою причину в том положении, которое в данный момент каждое из четырех тел занимает в отношении к месту главной своей массы и находится вверху, или внизу её: каждое тело в сфере своей массы бывает легким, а увлекаемое в сферу чуждой массы, становится тяжелым. Неприятное ощущение боли вызывает всё то, что слишком быстро и насильственно выводит наше тело из обычного состояния, а приятное всё то, что снова ьриводит его в нормальное состояние; впечатления же, которые вторгаются с постепенностью и легкостию, хотя вызывают в нас соответственные ощущения и даже сознательные, но не сопровождаются ни удовольствием, ни страданием. Что же касается впечатлений, сопровождающихся соответственными ощущениями только в известных органах нашего тела, то различные виды вкуса — острого, терпкого, кислого, горького, сладкого и др. имеют свою причину в различном составе веществ, поступающих в полость рта и растворяемых его влагами. Так, одни вещества, (как напр. щелочи) попав в рот, вызывают в нём слишком обильное истечение слюны и дают ощущение горечи, другие напротив (как напр. спиртные вещества) и сами воспламеняются и полость рта воспламеняют и сопровождаются острым, жгучим ощущением, третьи лишь умеренно сжимают сосудцы вкуса и дают ощущение кислого, терпкого и т. под. Ощущения запаха доставляет каждое из четырех тел не само по себе — по своей природе — но напротив только тогда, когда находится в состоянии противном его природе, — именно в то время, когда оно, быв разрешено на мелкие частицы, находится на пути превращения в другое какое либо тело (когда напр. землянн-стое вещество находится в процессе горения, или когда какая нибудь жидкость испаряясь превращается в воздух, или воздух сгущаясь переходит в жидкость); эти частицы, носящиеся в воздухе и вместе с ним попадающие в ноздри, и суть собственно то, что дает ощущения запаха, которые бывают или неприятны, когда быстро и насильственно выводят орган обоняния из его нормального состояния, или, приятны, когда снова возвращают его в прежнее состояние. — Точно также и звук не есть специфическая особенность какого либо одного из четырех тел, а есть движение, которое может получить начало в каждом из них безразлично, но которое, смотря по силе первого толчка, с большею или меньшею интенсивностью и быстротою распространяется в воздухе, пока не дойдет до ушей, а отсюда чрез мозг и кровь — до самой души, где оно становится уже движением внутренним, психическим — ощущением звука. Само собою понятно, что различие этих внутренних-психических движений зависит от силы и характера тех внешних Физических движений, — Напротив цвет вещей имеет своим источником исключительно огонь — с одной стороны внутренний огонь, истекающий из нашего тела сквозь глаза, а с другой внешний, истекающий от внешних предметов. Тот и другой свет, встречаясь и по причине своего тождества сливаясь, образует из себя впереди глаза некое особое светящееся тело, в котором мы видим не только очертания, Форму того предмета, лучи которого поступили сюда, но к тот или иной цвет его. Различие же цветов зависит от степени плотности или тонкости элементов внешнего огня в сравнении с нашим внутренним: внешний огонь гораздо большей плотности всегда сжимает или сокращает наш внутренний — зрительный огонь и потому дает ощущение черного цвета, а огонь внешний меньшей плотности, бблыпей тонкости разделяет и расширяет наш внутренний огонь и дает ощущение белого цвета; все же остальные цвета представляют собою только разные комбинации этих двух основных цветов с преобладанием в известной степени или того или другого из них, — комбинации, которые перевести на точные математические пропорции никому еще не удалось, да, вероятно, и никогда никому не удастся (р. 61 — 68 D).
Вот те необходимые или Физические причины, которые тоже должны непременно быть приняты в расчёт □ри изъяснении мира. Во эти причины, как сказано, суть не только не единственные, как некоторые полагают, но даже не первые и не главные, а вторые и подчиненные. Так как они сами по себе совершенно равнодушны, без различны к своим действиям и следствиям, то наблюдаемый в мире порядок, очевидно, не есть следствие их случайного слепого сплетения, а напротив предполагает пред ними и над ними еще другую, высшую причинность, руководящуюся в действовании наперед положенными целями, идеями — причинность, источник которой лежит не в слеаой необходимости, а в премудром божественном разуме Создателя мира. И если эта высшая, разумная, творческая причинность была, как показано, первенствующею, всеобусловливующею в образовании души мира, в создании небесных божеств с их светоносными телами, а равно и всех остальных бессмертных душ, то почти та* кая же роль принадлежала ей и в образовании всего осталь-наго, что оказалось нужным для этих душ. Именно, получив от Творца божественное, бессмертное разумное
"Тимэй ‘ диалог Платона. 3 начало души, и поместив его в голове, как бы акрополе, боги затем озаботились созданием смертной (то есть, волящей и чувствующей) души и всех тех частей и органов, которые оказались нужными для её различных функций. Так, шею они устроили в качестве перешейка между бессмертною душою и смертною с тем, чтобы последняя как можно меньше причиняла беспокойств первой, и саму смертную душу разделив на две части, лучшую из них — (водящую) поместили поближе к голове в промежутке между шеей и диафрагмой, а худшую (чувственную) — привязали, как дикого, жадного зверя, к яслям, расположенным в низшей части грудной полости — от диафрагмы до пупа. Сердце они устроили в качестве гауптвахты, откуда бы распоряжения разумной души, идущие из акрополя, разносились по всему телу; печень — с одной стороный в качестве органа мантики, с другой в качестве зеркала, которое отражало бы в себе как грозные так и кроткие веления разума, а селезенку в качестве полотенца, которым бы вытиралось это зеркало всякий раз, как загрязнится. Что касается далее других частей тела, рук и ног, мозга, мяса и костей, мышц и связок, зубов, языка и губ, разных покровов тела — волос и ногтей и т. д., то все они представляют известные комбинации четырех вышепоказанных физических тел, которые хотя сложены при участии вышепоименованных необходимых причин, но вместе с тем наперед строго обдуманы разумом и премудро принаровлены к пользам тела и целям души. Самая низшая в организме система, во вместе с тем самая необходимая для его жизни система пищеварения представляет не менее премудрое устройство. Так, боги предвидя нашу неумеренность в пище и питье и желая предотвратить гибельные последствия её, устроили, кроме пищеприемника и желудка, еще брюшную полость, в которой положены кишки многими изгибами для того, чтоб пища не уходила из них слишком быстро и чтоб ото было помехою нашей ненасытности. Для того же, чтоб питательные вещества могли равномерно распределяться по всему телу, они провели по всем частям и направлениям тела, наподобие водопроводов в саду, каналы — большие и малые жилы, которые разносят пищевые вещества, но разрешении их огнем, (в новом виде крови и других соков) из брюшной полости по всем углам и закоулкам тела. Так совершается питание тела путем непреставного обмена веществ земляных и водяных. А чтоб сделать возможным такой же постоянный обмен и флементов воздуха и огня, боги устроили, наподобие верши, дыхательную систему — глотку с её ветвями, дыхательное горло, легкие и всё прочее, в этой системе относящееся. Словом всё наше тело, не смотря на свое относительное несовершенство, создано с величайшею премудростию, и всеми своими главными процессами, особенно же некоторыми из них, представляет даже близкую аналогию с совершеннейшими круговращениями вселенной. Таковы в особенности процессы питания, кровообращения, дыхания (р. 68 — 81 С).
Но с другой стороны тело ваше, не смотря на премудрое устройство свое, не рассчитано на вечную я даже на очень долгую жизнь, а рассчитано лишь на такой довольно краткий период, который боги нашли достаточным для нас. Но и этот короткий период сокращается еще часто болезнями, проистекающими из разных источников. Все болезни тела могут быть разделены на три главные класса. Первый класс болезней имеет свое начало в ненадлежащей соразмерности основных, первичных комбинаций четырех стихий, из которых состоит наше тело, другими словами, в разных недостатках темпераментов. Так напр. лихорадки происходят от излишка в теле огня. Второй класс болезней имеет свой источник или в первоначальной или в позднее вызванной чем нибудь неправильности таких вторичных смешенных комбина ций, как кровь, мозг, нервы, мясо, кости, и составляется из разных видов чахлости, простирающейся на всё тело, и из разных болезней местных, поражающих ту или другую из этих комбинаций. Третий класс болезней проистекает вследствие порчи тех же второстепенных комбинаций — крови и мяса и составляется из разных пороков дыхания (колика, судороги), лимфы (золотуха, лишаи, катары) и желчи (желтуха, опухоли, поносы). Вообще же здоровье или болезненность тела зависит от двух главных условий. Пока тело воспринимает в себя и усвояет себе питательных элементов больше, чем сколько их теряет, дотоле оно здоровеет и добреет, а как только начнет терять больше, нежели сколько получает, чахнет и хилеет. Пока треугольники элементов, из которых состоит тело, настолько прочны, что легко одолевают треугольники веществ, поступающих внутрь его, до тех пор оно обладает крепостию, здоровьем, когда же треугольники его настолько ослабевают, что напротив сами разрешаются силою отвне привходящих треугольников, тогда оно становится немощным, дряхлым. Наконец, когда теряют способность всякого сопротивления впешним треугольникам даже связи, соединяющие воедино треугольники мозга, тогда от них отрываются также и узы души, — и душа, освобожденная от тела столь естественным постепенным образом, улетает, конечно, с радостью, потому что сколько тяжела смерть неестественная, столь же легка, безболезненна и даже приятна та смерть, которая приходит., как естественный конец немощной и болезненной старости. Что же касается болезней душевных, то они имеют свой корень частью в разных болезнях телесных, а частью в дурном воспитании. В первом случае они, конечно, не зависят от нашей воли, и первой заботой тут должно быть устранение тех пороков телаъ от которых они происходят, в последнем же случае они много зависят и от нас самих, и в нашей воле лежить или дать им развиться до неизлечимости, или сделать всё возможное для их уврачевания. Как тело наше для своего здоровья требует соответственного каждому органу питания и упражнения, так и душа. Душа же наша состоит из трех различного качества и достоинства потенций, и каждая из них должна быть наполняема и питаема, осуществляема и развиваема лишь в той мере, в какой она того заслуживает. Самая низшая между ними есть потенция чувствующая и желающая, которая помещается в низшей части грудной полости — около пупа. Она тоже требует удовлетворения и совсем забывать о ней значило бы подвергать опасности и её здоровье и здоровье обеих остальных. Но с другой стороны она необузданна и ненасытна как зверь, а потому чем меньше кто упитывает ее, чем больше обуздывает и смиряет, тем больше может рассчитывать на душевное здоровье. Выше её стоит потенция волящая, живущая в верхней части груди. Но и она склонна к чрезмерным порывам, а потому и она должна быть сдерживаема в должных границах силою характера. Выше всех их. конечно, стоит помещающаяся в голове сила божественная, бессмертная, разумная, мыслящая, и кто питает ее соответственною пищею, кто развивает ее упражнением более чем обе остальные и держит всегда эти последние в полном, безусловном подчинении ей, тот делает себя недоступным ни для каких душевных болезней, тот знает только истинные духовные радости в сей жизни и предуготовляет себе неизреченное блаженство в жизни будущей. — Но кто напротив, оставляя в пренебрежении эту высшую сторону своего существа, удовлетворяет с ущербом для неё и слишком развивает низшие, чувственные стороны, тот и живя в теле не бывает блажен и по разлучении с теломь не будет. Мало того, так как известная мера совершенства есть задача, подлежащая выполнению всех без исключения разумных существ, то он должен будет снова принять для этой цели тело, притом тело, соответствующее тем особенным свой-ствам и качествам, которые он приобрел во время прежней жизни. Таким-то путем и произошли все те земные существа, которые по своему совершенству в той или иной степени стоят ниже человека — мугцины. Именно прежде всего произошли женщины из тех мужчин, кото* рые в прежней жизни, вместо мужества, энергичности, твердости, отличались слабостию, мягкостию, неустойчивостию мысли и воли. Когда же они появились, тотчас женская и мужеская половины рода человеческого были прина-ровлены природою друг к другу для любви, супружества и деторождения. Род пернатых произошел из тех легкомысленных людей, которые не хотели и не умели знать ничего кроме того, что можно видеть телесными очами. Животные, обитающие на суше, произошли из людей, которые в предыдущей жизни ничего не имели кроме грубых животенных инстинктов и ничего не искали кроме чувственно — животенных удовольствий; из людей же, которые пали еще глубже и дошли до крайней степени безрассудства и испорченности, произошли рыбы, которые лишены даже чистого воздуха для дыхания, не говоря уже обо всём остальном.
Так произошел этот мир, содержащий в себе всю полноту бессмертных и смертных живых существ — этот чувствам подпадающий образ божества невидимого, умопостигаемого (р. 81 — 92 С.)!
Когда Тимэй окончил свою философскую поэму, Кри-тий стал продолжать свою историческую эпопею, но успел только одну завязку её воспроизвесть — только нарисовать яркими красками блестящую картину географических, климатических, экономических условий политического устройства, всей вообще цивилизации и культуры с одной сто роны афинского государства, как оно было 9.000 лет назад, а с другой современного ему колоссального государства — Атлантиды. Это последнее, состоявшее из союза десяти великих царств и имевшее кроме того под своею властью многие народы Европы и Африки, особенно процветало во всех отраслях культуры, сияло блеском богатства, величия, могущества. Но вместе с накоплением богатств, в вем стали яснее и яснее проявляться симптомы внутренней гнилости и порчи: роскошь, корыстолюбие, разврат, обман, насилие, всякого рода неправды, пренебрежение законов божеских и человеческих. Долго верховный Зевс терпел неправды и беззакония втого славного, но развращенного царства и наконец, когда мера терпения истощилась, стал помышлять о праведном суде и возмездии. Тогда собравши весь сойм богов, он обратился к ним и сказал...
Примечания
- ↑ Платон, несмотря на расстроенное здоровье, прожил 81 год, как свидетельствует между прочим Сенека: „Plato ad senectutem se diligentia protulit. Erat quidem corpus validum ac forte sortitus et illi nomen latitudo pectoris fecerat, sed navigationes ac pericula multum detraxerant viribus: parsimonia tamen et eorum, quae aviditatem evocant, modus et diligens sui tutela perduxit illum ad senectutem multis prohibentibus causis. Nam hoc scimus, Platoni diligentiae suae beneficio contigisse quod natali suo decessit et annum unum atque octogesimum implevit sine ulla deductione. Ideo Magi, qui forte Athenis erant, immolaverunt defuncto, amplioris fuisse sortis quam humanae rati, quia consumasset perfectissimum numerum, quem novem novies multiplicata componunt. — Epist. Moral. lib. VI, ep. 6=58.
- ↑ См. следующее примечание.
- ↑ Оставляя в стороне Ксенократа—ученика Платонова, а также Еран-тора, Клеарха и Феодора—ближайших преемников Платона по Академии, которых толкования на разные части Тимэя не дошли до нас, умалчивая об Аристотеле, который не только постоянно цитовал в своих сочинениях Тимэя, но и сделал-было особый связный анализ его (не дошедший до нас) и даже о Феоне смирнском, от которого сохранились две небольшие трактации "об арифметике" и "музыке" Платоновой (они были изданы на латинском языке—Paris 1644 par Bnislaud),—след)ет упомянуть прежде всего о Цицероне, который почитал Платоиа "quasi deum philosophorum", изучал н знал его, как ни один из римских писателей, и даже переводил на свой язык некоторые из его диалогов. Благодаря счастливой случайности, только от его перевода Тимэя сохранились для нас отрывки, впрочем отрывки очень значительные и при том обнимающие самые важные и существенные из доктрин Твмэя. Хотя перевод Цицерона в некоторых местах не точен и вообще довольно свободен, но он много помогает уразумению Тимэя. Кроме того Цицерон не малую оказывает услугу и теми местами своих собственных сочинений, в которых он некоторые из теорий Тимэя сам воспроизводит, развивает и дополняет, словом, излагает с должною обстоятельностью.— Еще более заслуживает упоминания известный Плутарх херонемский, от которого остался и дошел до нас особый комментарий на Тимэя (под заглавием "о происхождении души по изображению Тимэя"), посвященный главным образом самому сложному и запутанному вопросу о мировой душе Платона. Комментарий этот, к сожалению, представляет по местам значительные пробелы, но содержащиеся в нём трактации послужили путеводною нитью для многих из позднейших толкователей при разъяснении этого трудного вопроса. Дошел также до нас латинский перевод и комментарий на Тимэя некоего Халцидия (как полагают, бывшего архидиаконом у известного Осин, еп. кордовского). И перевод и комментарий Халцидия, доведенные только до половины Тимэя, обличают в авторе слишком незначительную подготовку для столь трудного дела. Но тот и другой мы имели под руками (в последнем издании Platonis Timaeus interprete Chalcidio cnm ejusdem commentario, и. Wrobel. Lipsiae 1876), и справлялись с ними. — Несравненно боиыпею, чем Халцидий, научно-философскою подготовкою для изъяснения Тимэя обладал известный неоплатоник Прокл (ок. 440 г.), но зато оп в свое толкование внес мпс-го своего личного, субъективного, неоплатонического. Отсутствие объективности, повсюду идущая неоплатоническая окраска составляет такой существенный неж достаток Проклова комментария, которого не искупают даже большие науч. ные достоинства его. Комментарий Прокла тоже не обнимает всего Тимэя и обрывается раньше, чем на половине диалога. Существует одно единственное и то, по отзыву Мартена, очень неисправное издание этого комментария — Ваие 1534. Конечно мы не могли илегь его поиь рукими.
- ↑ Это, по нашему мнению, только более важные из тех многих трудностей, которые поставил на вид Шталлбаум в своем аргументе к Тимэю.
- ↑ О В нервом ао временя латинском переводе Платоновых сочинении Марсилия Фицина (Florentiae 1483 — 4) Тимэю предшествует очень обстоятельный такь называемый Argumentum, состоящий из целого ряда рассуждений. Кроме того Фицин написан и особый комментарий на Тимэя, но он почему-то так и остался не изданным. В следующем затем латинском переводе Корнария (Ваие 1561) Твмэй не имеет такого аргумента, но в переводе Серрана (Paris 1578) имеет, а равно в двух более новых латинских переводах — Лета (1819) и Линда/у (1820), а также в двух изданиях Платоновых сочинений (на одном греческом языке — без перевода) — "des Deux-Ponts и Шталлбаума (1825 — 1840).
- ↑ В одном 16-м веке написано было на латинском языке три особых комментария на Тимэя — один — Себастианом Морчильо (Ваие 1554), другой — Матфеем Фрагилъаном (Paris 1560), третий Полем Бени (Romae 1594).
- ↑ Переводы Платоновых сочинений вообще и Тимэя в особенности на новые языки начаты были раньше всего, как кажется, во Франции. Именно, первый французский перевод нескольких Платоновых диалогов и в том числе Тимэя, сделанный Людовиком Ле-Роа (Regius) вышел в 1551. Этим переводом французы довольствовались почти целых три столетия, пока не появился в 1839 году новый перевод Тимэя, сделанный известным Кузеном (занимающий 12-й том в целом переводе всех сочинений Платона). Однакож, не смотря на многие несомненные достоинства эт^го перевода, вышедшего из под пера замечательного французского философа и снабженного вдобавок хотя краткими, но весьма солидными примечаниями, весьма скоро — всего спустя два года потребовался новый специальный перевод Тимэя. Это был перевод профессора Мартена (Etudes sur 1е Тигаёе de Platon. Paris 1841), который, как сам говорит, употребил на это дело более четырех лет терпеливого, усидчивого труда. Мы не знаем ни другого более добросовестного и совершенного перевода, ни другого более научного и обстоятельного комментария, чем этот. Ему и мы многим обязаны и при самом переводе и особенно в примечаниях. — Первый и-иалиансеий перевод Тимэя сделан был еще в 1577 г. Себастианом Фриццом, а спустя менее чем 50 лет другой ученый елли-нисг Дарди Бембо сделал перевод уже всех сочинений Платона, изь коих Тимэю уделил целый особый том, предпослав переводу очень обстоятельный аргумент ( Venise 1601 — 1607). — Первый английский перевод Тимэя, сделанный Фомою Тэйлором, относится к концу прошедшего столетия. Еще раньше, чем Тэйлор взялся было перевести и издать все сочинения Платона, некто Флор Сиденгам, но раззорился и умер, не доведши дела до конца; в числе не переведенных диалогов остался и Тимэй. Были ли в Англии еще и другие переводы Платоновых сочинений и в частности Тнмэя, ве знаем. — Больше всего было в Германии и общих переводов всех сочинении Платона и специальных переводов Тимэя. Из общих переводов известны: 1) перевод Шлейермахера, к сожалению не оконченный и не имеющий Тимэя, 2) единоличный же перевод Г. Мюллера (Platonis sammtliche Werke mit Einleitun-gen begleitet. Leipzig 1850 — 66), и 3) коллективные перевод — Platoni Werke grichisch und deutsch mit kritischen und erklarenden Anmerkungen — Leipzig 1853 -60. Из специальных же переводов известны: 1) перевод Пиндтима-на (Platone Timaeus. Hadamar 1804), 2) перевод Вагнера (Breslau. 1841), и 3) перевод Шнейдера (Breslau 1847).
- ↑ Все эго суть личности не вымышленныя, а историческія.—Тимэй именемъ котораго и діалогъ названъ, происходилъ, какъ и самъ Платонъ говоритъ (р. 20 А), изъ епизефирійскихъ Локръ — греческаго города въ нижней Италіи и былъ, но преданію древнихъ, ученикомъ Пиѳагора. Вѣроятно, по этой причинѣ и у Платона представляется онъ какъ извѣстный философъ, астрономъ и естествоиспытатель (р. 27 А). Что Платонъ дѣйствительно, въ бытность свою въ Италіи, знакомъ былъ съ Тимэемъ, объ этомъ свидѣтельствуетъ Цицеронъ: "Credo, te audivisse, Platonem, Socrate mortuo, primum in Aegiptum discendi causa, post in Italiam et in Siciliam contendisse, ut Pythagorae inventa perdisceret, eum que et cum Archita Tarentino et cum Timaeo Locro multum luisse... etct... (de Republica с. X). Отсюда уже весьма понятно, почему Платонъ вложилъ вь у с га Тимэя свою доктрину, вь которой такъ много пиѳагорейскихъ элементовъ.—Критій, который, кромѣ Тимэя и діалога своего имени, выводится Платономъ еще въ "Хармидѣ", былъ, какъ повѣствуетъ біографъ его Фіавій Филострать (современникъ Сепгимія Севера, другъ и собесѣдникъ супруги его Юліи Домны, ученый софнсть), аѳинянинъ, сынъ Баллесхра и правнукъ Дропида, который былъ большимъ другомъ, или какъ утверждаетъ Проклъ, даже близкимъ родственникамъ мудреца Солона. У Баллесхра былъ еще братъ Главковъ, отъ котораго произошла Периктіэна—мать Платона. Критій значитъ, приходился дядей Платону. Критій получилъ блестящее образованіе,
долгое вреия былъ въ числѣ учениковъ Сократа, и получилъ извѣстность съ одной стороны какъ философъ и поэтъ-литераторъ, пробовавшій свои силы почти во всѣхъ родахъ литературы (но сохранились отъ него лишь незначительные отрывки), а съ другой какъ ораторъ и сильный государственный человѣкъ, получившій печальную извѣстность худшаго изъ 30-ти тиранновъ. По свидѣтельству Ксенофонта (Έλλην. II. 4, 19) и Діодора сицилійскаго, онъ палъ въ битвѣ съ Тразибуломъ 403 г. до Р. X. Еще болѣе понятно, почему Платонъ вложилъ въ уста Ііратія—потомка Солона сказаніе объ Атлантидѣ и древнѣйшихъ временахъ аѳинскаго государства,—сказаніе, задуманное, но не написанное самимъ Солономъ.—Третій собесѣдникъ Гермократъ—сиракузя-нинъ, сынъ Гермона, былъ сиракузскимъ стратегомъ во время пелопонесскихъ войнъ, и въ этомъ отношеніи съ большою похвалою отзываются о немъ Ѳукидндъ (IV. 58; VI. 12) и Ксенофонтъ (Έλλ. I. 1, 27). Былъ ли это тотъ самый Гер-мократь, о которомъ Ксенофонтъ упоминаетъ какъ объ ученикѣ Сократа (Γπομ-νημ. 1. 2, 4В),—нельзя сказать утвердительно. Что касается наконецъ четвертаго, не названнаго и не явившагося на словесный пиръ собесѣдника, то въ нсмь обыкновенно предполагаютъ самаго Платона. Но изъ того, что всѣ эти имена суть имена извѣстныхъ историческихъ лицъ, вовсе еще не слѣдуетъ, что вложенный въ уста ихъ діалогъ, и въ самомъ дѣлѣ происходилъ между ними: ког· да Платонъ писалъ своего Тииэя, не было уже въ живыхъ ни одного изъ участниковъ представленнаго въ Тнмэѣ "словеснаго пнра“,—ни Критія, ни Гермо-крата, даже самъ "архитекдинъ иираи— Сократъ давно уже лежалъ въ могилѣ.