.gif){kind=link}
«Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд, и наконец ребенком становится лев.
Много трудного существует для духа, для духа сильного и выносливого, который способен к глубокому почитанию: ко всему тяжелому и самому трудному стремится сила его.
Что есть тяжесть? так вопрошает выносливый дух, становится, как верблюд, на колени и хочет, чтоб хорошенько навьючили его.
Что есть самое трудное? так вопрошает выносливый дух; скажите, герои, чтобы взял я это на себя и радовался силе своей.
Не значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать свое высокомерие? Заставить блистать свое безумие, чтобы осмеять свою мудрость?
Или это значит: бежать от нашего дела, когда оно празднует свою победу? Подняться на высокие горы, чтобы искусить искусителя?
Или это значит: питаться желудями и травой познания и ради истины терпеть голод души?
Или это значит: больным быть и отослать утешителей, и заключить дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего ты хочешь?
Или это значит: опуститься в грязную воду, если это вода истины, и не гнать от себя холодных лягушек и теплых жаб?
Или это значит: тех любить, кто нас презирает, и простирать руку привидению, когда оно хочет пугать нас?
Все самое трудное берет на себя выносливый дух: подобно навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню.
Но в самой уединенной пустыне совершается второе превращение: здесь львом становится дух, свободу хочет он себе завоевать и господином быть в своей собственной пустыне.
Своего последнего господина ищет он здесь: врагом хочет он стать ему и своему последнему богу, из-за победы он хочет бороться с великим драконом.
Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом? «Ты должен» называется великий дракон. Но дух льва говорит «я хочу».
Чешуйчатый зверь «ты должен», искрясь золотыми искрами, лежит ему на дороге, и на каждой чешуе его блестит, как золото, «ты должен!»
Тысячелетние ценности блестят на этих чешуях, и так говорит сильнейший из всех драконов: «ценности всех вещей — блестят на мне».
«Все ценности уже созданы, и каждая созданная ценность — это я. Поистине, «я хочу» не должно более существовать!» Так говорит дракон.
Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему не удовлетворяет подъяремный зверь, воздержный и почтительный?
Создавать новые ценности — этого не может еще лев: но создать себе свободу для нового созидания — это может достичь сила льва.
Завоевать себе свободу и священное «нет» даже перед долгом: для этого, братья мои, нужно стать львом.
Завоевать себе право для новых ценностей — это самое страшное завоевание для духа выносливого и почтительного. Поистине, оно кажется ему грабежом и делом хищного зверя.
Как свою святыню, любил он когда-то «ты должен»: теперь ему надо видеть даже в этой святыне произвол и мечту, чтобы завоевать себе свободу от любви своей: нужно стать львом для этой победы.
Но скажите, братья мои, что может сделать ребенок, чего не мог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать еще ребенком?
Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения.
Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли хочет теперь дух, свой мир находит отрешившийся от него.
Три превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом, львом верблюд, и наконец лев ребенком».
Так говорил Заратустра. В тот раз остановился он в городе, названном: Пестрая корова.
Заратустре хвалили одного мудреца, который умел хорошо говорить о сне и о добродетели: за это его высоко чтили и награждали, и все юноши садились перед кафедрой его. К нему пошел Заратустра, и вместе со всеми юношами сел перед кафедрой его. И так говорил мудрец:
«Честь и стыд перед сном! Это первое! И избегайте встречи с теми, кто плохо спит и бодрствует ночью!
Стыдлив и вор в присутствии сна: потихоньку крадется он в ночи. Но нет стыда у ночного сторожа, не стыдясь трубит он в свой рог.
Уметь спать — не пустячное дело: чтоб хорошо спать, надо бодрствовать в течение целого дня.
Десять раз должен ты днем преодолеть самого себя: это даст хорошую усталость, это мак души.
Десять раз должен ты мириться с самим собою; ибо преодоление есть обида, и дурно спит непомирившийся.
Десять истин должен найти ты в течение дня: иначе ты будешь и ночью искать истины, и твоя душа останется голодной.
Десять раз должен ты смеяться в течение дня и быть веселым: иначе будет тебя ночью беспокоить желудок, этот отец скорби.
Немногие знают это; но надо обладать всеми добродетелями, чтоб спать хорошо. Не дал ли я ложного свидетельства? Не нарушил ли я супружеской верности?
Не позволил ли я себе пожелать рабыни ближнего моего? Все это мешало бы хорошему сну.
И даже при существовании всех добродетелей надо еще понимать одно: уметь вовремя послать спать все добродетели.
Чтоб не ссорились между собой эти милые женщины! И из-за тебя также, несчастный!
Живи в мире с богом и соседом: этого требует хороший сон. И живи также в мире с соседским чертом! Иначе ночью он будет посещать тебя.
Чти начальство и повинуйся ему, даже хромому начальству! Этого требует хороший сон. Разве моя вина, если начальство любит ходить на хромых ногах?
Тот, по-моему, лучший пастух, кто пасет свои овцы на тучных лугах: этого требует хороший сон.
Я не хочу ни больших почестей, ни больших сокровищ: то и другое раздражает селезенку. Однако дурно спится без доброго имени и малых сокровищ.
Маленькое общество для меня предпочтительнее, чем злое: но и оно должно приходить и уходить вовремя. Этого требует хороший сон.
Мне также очень нравятся нищие духом: они способствуют сну. Блаженны они, особенно если всегда воздают им должное.
Так проходит день у добродетельного. Но когда наступает ночь, я остерегаюсь, конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы его призывали, — его, который есть господин всех добродетелей!
Но я размышляю, что я сделал и о чем я думал в течение дня. Пережевывая, спрашиваю я себя, терпеливо, как корова: каковы однако были твои десять преодолений?
И каковы были те десять примирений, десять истин и десять случаев смеха, которыми мое сердце радовало себя?
При таком обсуждении и взвешивании сорока мыслей, нападает на меня сразу сон, незваный, господин всех добродетелей.
Сон ударяет мне по глазам: и они тяжелеют. Сон касается уст моих, и они остаются отверстыми.
Поистине, тихими шагами приходит он ко мне, лучший из воров, и похищает у меня мои мысли: глупым стою я тогда, как эта кафедра.
Но недолго стою я в таком положении: затем я уже лежу».
Слушая эти речи мудреца, Заратустра смеялся в сердце своем: ибо свет низошел на него. И так говорил он в сердце своем:
«Безумцем кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями; но я верю, что хорошо ему спится.
Счастлив уже и тот, кто живет вблизи этого мудреца! Такой сон заразителен; даже сквозь толстую стену заразителен он.
Сами чары живут в его кафедре. И не напрасно сидели юноши перед проповедником добродетели.
Его мудрость гласит: так бодрствовать, чтобы сон был спокойный. И поистине, если б жизнь не имела смысла, и я должен был бы выбрать бессмыслицу, то эта бессмыслица казалась бы мне наиболее достойной избрания.
Теперь я понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего, когда искали учителей добродетели.
Хорошего сна искали себе и увенчанной маками добродетели!
Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была сном без сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.
И теперь еще встречаются люди, похожие на этого проповедника добродетели, не всегда однако такие же честные: но их время прошло. И недолго стоять им, как уже будут они лежать.
Блаженны сонливые: ибо скоро заснут они».
Так говорил Заратустра.
«Однажды Заратустра направил мечту свою по ту сторону человека, подобно всем мечтающим о другом мире. Актом страдающего и измученного бога показался тогда мне мир.
Сном показался тогда мне мир, и поэтическим творением бога: разноцветным дымом пред очами недовольного бога.
Добро и зло, и радость и страдание, и я и ты — все показалось мне разноцветным дымом пред очами творца. Отвратить взор свой от себя захотел творец, — и тогда создал он мир.
Опьяняющей радостью служит для страдающего — отвратить взор от страдания своего и забыться. Опьяняющей радостью и самозабвением казался мне некогда мир.
Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного противоречия и несовершенный образ — опьяняющая радость для его несовершенного творца: — таким казался мне некогда мир.
Итак, однажды направил я свою мечту по ту сторону человека, подобно всем мечтающим о другом мире. Правда ли, по ту сторону человека?
Ах, братья мои, этот бог, которого я создал, был человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем богам!
Человеком был он, и притом лишь бедной частью человека и моего я: из моего собственного праха и пламени пришел он, этот призрак! И поистине, не пришел он ко мне из другого мира!
Что же случилось, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнес свой собственный прах на гору, более светлое пламя обрел я себе. И вот! Призрак удалился от меня!
Теперь это было бы для меня страданием и мукой для выздоровевшего — верить в подобные призраки: теперь это было бы для меня страданием и унижением. Так говорю я к мечтающим о другом мире.
Страданием и бессилием созданы все другие миры, и тем коротким безумием счастья, которое испытывает только страдающий больше всех.
Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги и другие миры.
Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, — ощупывало пальцами обманутого духа последние стены.
Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, слышало, как говорили недра бытия.
И тогда захотело оно пробиться головою сквозь последние стены, и не только головою, — и перейти в „другой мир“.
Но „другой мир“ вполне сокрыт от человека, этот обесчеловеченный нечеловеческий мир, составляющий небесное ничто; и недра бытия не говорят к человеку иначе, как в лице человека.
Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его говорить. Скажите мне, братья мои, разве самые дивные вещи не доказаны еще самым лучшим образом?
Да, это я, и противоречие и сложность я говорят самым верным образом о своем бытии, это созидающее, хотящее и оценивающее я, которое есть мера и ценность вещей.
И это самое верное бытие, я — говорит о теле и стремится к телу, даже когда оно творит и предается мечтам и бьется разбитыми крыльями.
Все вернее научается оно говорить, это я: и чем больше оно научается, тем больше находит оно слов, чтоб хвалить тело и землю.
Новой гордости научило меня мое я, которой учу я людей: не прятать больше головы в песок небесных вещей, а гордо держать ее, земную голову, которая создает смысл земли!
Новой воле учу я людей: идти той дорогой, которой слепо шел человек, и хвалить ее и не уклоняться от нее больше в сторону, подобно больным и умирающим!
Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изобрели небо и искупительные капли крови: но даже и эти сладкие и мрачные яды брали они у тела и земли!
Своей нищеты хотели они избежать, а звезды были для них слишком далеки. Тогда вздыхали они: „О, если б существовали небесные пути, чтобы прокрасться в другое бытие и счастье!“ — тогда изобрели они свою выдумку и кровавое питье!
Эти неблагодарные — они мечтали, что отреклись от своего тела и от этой земли. Но кому же обязаны они судорогами и блаженством своего отречения? Своему телу и этой земле.
Снисходителен Заратустра к больным. Поистине, он не сердится на их способы утешения и на их неблагодарность. Пусть будут они выздоравливающими и преодолевающими, и пусть создадут себе высшее тело!
Не сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с нежностью взирает на свою мечту и в полночь крадется к могиле своего бога: но болезнью и больным телом остаются для меня его слезы.
Много больного народу встречалось всегда среди тех, кто предается мечтам и томится по боге: яростно ненавидят они познающего и ту самую младшую из добродетелей, которая зовется: правдивость.
Они смотрят всегда назад, в темные времена: тогда, поистине, мечта и вера были другими вещами; неистовство разума было богоподобием, и сомнение грехом.
Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят, чтоб в них верили, и чтоб сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю я также, во что сами они верят больше всего.
Поистине, не в другие миры и искупительные капли крови: но в тело больше всего верят они, и на свое собственное тело смотрят они, как на вещь в себе.
Но болезненной вещью является оно для них: и они охотно ушли бы из кожи. Поэтому они прислушиваются к проповедникам смерти и сами проповедуют другие миры.
Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здорового тела: это — более правдивый и чистый голос.
Более правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и с прямыми углами: и оно говорит о смысле земли».
Так говорил Заратустра.
«К презирающим тело хочу я сказать мое слово. Не переучиваться и переучивать должны они, но только проститься со своим собственным телом — и таким образом стать немыми.
«Я тело и душа» — так говорит ребенок. И почему не говорить, как дети?
Но пробудившийся, знающий говорит: я — тело, только тело, и ничто больше; а душа есть только слово для обозначения чего-то в теле.
Тело — это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастырь.
Орудием твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты называешь „духом“ это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума.
«Я» говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше его — во что не хочешь ты верить — тело твое с его большим разумом: оно не говорит «я», но делает его.
Что чувствует чувство и что познает ум — никогда не имеет в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны они.
Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит еще Само. Само ищет также глазами чувств, оно прислушивается также ушами духа.
Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоевывает, разрушает. Оно господствует и является даже господином над «я».
За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец, — он называется Само. В твоем теле он живет, он и есть твое тело.
Больше разума в твоем теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает, к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?
Твое Само смеется над твоим «я» и его гордыми скачками. «Что мне эти скачки и полеты мысли? говорит оно себе. Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для «я» и внушителем его понятий».
Само говорит к я: «здесь ощущай боль!» И вот оно страдает и думает о том, как бы больше не страдать — для этого именно должно оно думать.
Само говорит к я: «здесь чувствуй радость!» И вот оно радуется и думает о том, как бы почаще радоваться — и для этого именно должно оно думать.
К презирающим тело хочу я сказать слово. То, что презирают они, составляет предмет их любви. Что же создало любовь и презрение, и ценность и волю?
Созидающее Само создало себе любовь и презрение, оно создало себе радость и горе. Созидающее тело создало себе дух, как орудие своей воли.
Даже в своем безумии и презрении, вы, презирающее тело, вы служите своему Само. Я говорю вам: ваше Само хочет умереть и отворачивается от жизни.
Оно уже не в силах делать то, чего оно хочет больше всего: — созидать дальше себя. Этого хочет оно больше всего, в этом все страстное желание его.
Но теперь это стало для него слишком поздно: — и вот ваше Само хочет погибнуть, вы, презирающие тело.
Ваше Само хочет погибнуть, и потому вы стали презирающими тело! Ибо вы уже больше не в силах созидать дальше себя.
И потому вы негодуете на жизнь и землю. Бессознательная зависть светится в косом взгляде вашего презрения.
Я не следую вашим путем, вы, презирающие тело! Для меня вы не мост, ведущий к сверхчеловеку!»
Так говорил Заратустра.
«Брат мой, если есть у тебя добродетель, и она твоя добродетель, то ты не владеешь ею сообща с другими.
Конечно, ты хочешь называть ее по имени и ласкать ее: ты хочешь подергать ее за ушко и позабавиться с нею.
И смотри! Теперь ты обладаешь ее именем сообща с народом, и сам ты с твоей добродетелью стал народом и стадом!
Лучше было бы тебе сказать: «нет слов, нет названия тому, что составляет муку и сладость моей души, а также мой внутренний голод».
Пусть твоя добродетель будет слишком высока, чтоб доверить ее имени: и если ты должен говорить о ней, то не стыдись говорить о ней шепотом.
Говори шепотом: «это мое добро, каким я люблю его, каким оно всецело мне нравится, и лишь таким я хочу его.
Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом, и не потому я хочу его, чтобы было оно человеческим установлением и человеческой необходимостью: оно не служит мне указателем на небо или в рай.
Только земную добродетель люблю я: в ней мало мудрости, и всего меньше разума всех людей.
Но эта птица свила у меня гнездо себе: поэтому я люблю и прижимаю ее к сердцу: — теперь на золотых яйцах она сидит у меня».
Так должен ты говорить шепотом и хвалить свою добродетель.
Некогда были у тебя страсти, и ты называл их злыми. А теперь у тебя только твои добродетели: они выросли из твоих страстей.
Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали твоей добродетелью и твоей радостью.
И если б ты был из рода вспыльчивых, или из рода сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных:
Все-таки в конце концов все твои страсти обратились бы в добродетели и все твои демоны в ангелов.
Некогда были дикие псы в твоих недрах: но в конце концов обратились они в птиц и прелестных певуний.
Из своих ядов приготовил ты себе бальзам свой; ты доил корову — скорбь свою, — теперь ты пьешь сладкое молоко ее вымени.
И впредь ничего злого не вырастает из тебя, кроме зла, которое вырастает из борьбы твоих добродетелей.
Брат мой, если ты счастлив, то у тебя одна добродетель и не более: — тогда легче проходишь ты по мосту.
Почтенно иметь много добродетелей, но это тяжелый рок: многие шли в пустыню и убивали себя, ибо они уставали быть битвой и полем сражения добродетелей.
Брат мой, зло ли война и битвы? Однако, это зло необходимо, необходимы и зависть, и недоверие, и клевета между твоими добродетелями.
Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего: она хочет всего твоего духа, чтоб был он ее вестником, она хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и любви.
Ревнива каждая добродетель в отношении другой, а ревность ужасная вещь. Даже добродетель может погибнуть из-за ревности.
Кого окружает пламя ревности, тот обращает, наконец, подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.
Ах, брат мой, разве ты никогда еще не видел, как добродетель клевещет на себя и закалывает самое себя?
Человек есть нечто, что должно превзойти: и потому ты должен любить свои добродетели; — ибо от них ты погибнешь».
Так говорил Заратустра.
«Вы не хотите убивать, вы, судья и жертвоприносители, пока животное не наклонит головы? Взгляните, бледный преступник склонил голову, из его глаз говорит великое презрение.
«Мое я есть нечто, что должно превзойти: мое я служит для меня великим презрением к человеку»: так говорят глаза его.
То, что он сам осудил себя, было его высшим мгновением: не допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился в свою пропасть!
Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, — кроме быстрой смерти.
Ваше убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением. И убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!
Недостаточно примириться с тем, кого вы убиваете. Ваша печаль да будет любовью к сверхчеловеку: так оправдываете вы продление своей жизни!
«Враг» должны вы говорить, а не «злодей»; «больной» должны вы говорить, а не «негодяй»; «сумасшедший» должны вы говорить, а не «грешник».
И ты, красный судья, если б ты громко сказал все, что ты совершил уже в мыслях, каждый закричал бы: «Прочь эту грязь и этого ядовитого червя!»
Но одно — мысль, другое — дело, третье — образ дела. Между ними не вращается колесо причинности. Образ сделал этого бледного человека бледным. На высоте своего дела был он, когда он совершал его: но он не вынес его образа, когда оно совершилось.
Всегда смотрел он на себя, как на совершившего одно только дело. Безумием называю я это: исключение превратилось в существо его.
Черта околдовывает курицу[ВТ 1]; удар, который он нанес, околдовывает его бедный разум — безумием после дела называю я это.
Слушайте, вы, судьи! Другое безумие существует еще: это безумие перед делом. Ах, вы проникли недостаточно глубоко в эту душу!
Так говорит красный судья: «но ради чего убил этот преступник? Он хотел ограбить».
Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа: он жаждал счастья ножа!
Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его. «Что за важность — кровь! говорил он; не хочешь ли ты, теперь по крайней мере, совершить при этом грабеж? Отмстить?»
И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него его речь, — и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия.
И теперь опять свинец его вины лежит на нем, и опять его бедный разум стал таким тупым, таким расслабленным, таким тяжелым.
Если б только он мог тряхнуть головою, его бремя скатилось бы вниз: но кто тряхнет эту голову?
Что такое этот человек? Куча болезней, чрез дух проникающих в мир: там ищут они своей добычи.
Что такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко вместе бывают спокойны, — и вот они расползаются и ищут добычи в мире.
Взгляните на это бедное тело! Что оно выстрадало и чего страстно желало, это пыталась объяснить себе эта бедная душа, — она объяснила это, как радость убийства и зависть к счастью ножа.
Кто теперь становится больным, на того нападает зло, которое теперь считается злом: страдание хочет он причинять тем самым, что ему причиняет страдание. Но были другие времена, и другое зло и добро.
Некогда были злом сомнение и воля к самому себе. Тогда становился больной еретиком и колдуном: как еретик и колдун, страдал он и хотел заставить страдать других.
Но это не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым, говорите вы мне. Но что мне за дело до ваших добрых!
Многое в ваших добрых вызывает во мне отвращение, и, поистине, не их зло. Я хотел бы, чтоб безумие охватило их, от которого они бы погибли, как этот бледный преступник!
Поистине, я хотел бы, чтоб их безумие называлось истиной, или верностью, или справедливостью: но у них есть своя добродетель, чтоб долго жить в жалком довольстве собою.
Я — перила моста на стремительном потоке: держись за меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылем не служу я».
Так говорил Заратустра.
«Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух.
Нелегко понять чужую кровь: я ненавижу читающих из праздности.
Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще одно столетие читателей — и дух сам будет дурно пахнуть.
То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль.
Некогда дух был богом, потом стал человеком, а ныне становится он даже толпою.
Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтоб его не читали, а заучивали наизусть.
В горах кратчайший путь — с вершины на вершину: но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они, — большими и сильными.
Воздух разреженный и чистый, опасность близкая и дух полный радостной злобы: все это хорошо идет одно к другому.
Я хочу, чтоб кругом меня были горные духи, ибо мужествен я. Мужество гонит призраки, само создает себе горных духов, — мужество хочет смеяться.
Я не чувствую более общения с вами: эта туча, что я вижу под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, — такова ваша грозовая туча.
Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся.
Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией сцены и жизни.
Беззаботными, насмешливыми, сильными, — такими хочет видеть нас мудрость: она женщина и любит всегда только воина.
Вы говорите мне: «жизнь тяжело нести». Но к чему была бы вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?
Жизнь тяжело нести: но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все прекрасные подъяремные ослы и ослицы.
Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо капля росы лежит у нее на теле?
Правда: мы любим жизнь, но не потому что к жизни, а потому что к любви мы привыкли.
В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть немного разума.
И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.
Смотреть, как порхают эти легкие, неразумный, красивые, подвижные маленькие души — это доводит Заратустру до слез и песен.
Я бы поверил только в такого бога, который умел бы танцевать.
И когда я видел своего демона, я находил его серьезным, тяжелым, глубоким и торжественным: это был дух тяжести, — благодаря ему все вещи падают на землю.
Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить дух тяжести!
Я научился ходить: с тех пор я позволяю себе бегать, Я научился летать: с тех пор я не жду толчка, чтоб двинуться с места.
Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь бог танцует во мне».
Так говорил Заратустра.
Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город, названный «Пестрая корова», он встретил этого юношу, сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и говорил так:
«Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не мог этого сделать.
Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда он хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас».
Тогда юноша встал в смущении и сказал: «Я слышу Заратустру, я только что думал о нём». Заратустра отвечал:
«Чего же ты пугаешься? — С человеком происходит то же, что и с деревом.
Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже простираются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — к злу».
«Да, к злу! воскликнул юноша. Как же возможно, что ты открыл мою душу?»
Заратустра засмеялся и сказал: «Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва выдумают их».
«Да, к злу! воскликнул юноша еще раз.
Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех пор, как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, — но как же случилось это?
Я меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает мое вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, — этого не прощает мне ни одна ступень.
Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
Мое презрение и мое желание растут одновременно: чем выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как смеюсь я над своим усиленным дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!»
Тут юноша умолк. А Заратустра посмотреть на дерево, у которого они стояли, и говорил так:
«Это дерево стоить одиноко здесь на горе, оно выросло высоко над человеком и животным.
И если б оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог понять его: так высоко выросло оно.
Теперь ждет оно и ждет, — чего же ждет оно? Оно находится слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?»
Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении: «Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и ты — та молния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор, как ты явился к нам? Зависть к тебе убила меня!» — Так говорил юноша и горько плакал. А Заратустра обнял его и увел с собою.
И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить:
«Разрывается сердце мое. Больше чем твои слова, твой взор говорит мне, об опасности, которой ты подвергаешься.
Ты еще не свободен, ты ищешь еще свободы. Бодрствующим сделало тебя твое искание и лишило тебя сна.
В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.
Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своем подземелье, пока твой дух стремится отворить все темницы.
По-моему, ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о свободе: ах, мудрой становится душа у таких заключенных, но также лукавой и дурной.
Очиститься должен еще освободившийся дух. В нём еще много от тюрьмы и от грязи: чистым должен еще стать его взор.
Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!
Ты еще чувствуешь себя благородным, и благородным чувствуют тебя также и другие, кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперек дороги стоит благородный.
Даже для добрых стоит благородный поперек дороги; и даже когда они называют его добрым, этим хотят они устранить его с дороги.
Новое хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет добрый, и чтобы старое сохранилось.
Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.
Ах, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.
Теперь жили они, наглые, среди кратких удовольствий, и едва на день хватало цели у них. «Дух — тоже сладострастие» — так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду и грязнит всё, что гложет.
Некогда мечтали они стать героями: теперь они сластолюбцы. Печаль и ужас для них герой.
Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: храни героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду!»
Так говорил Заратустра.
«Есть проповедники смерти: и земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к жизни.
Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если б можно было «вечной жизнью» сманить их из этой жизни!
«Желтые» или «черные»: так называют проповедников смерти. Но я хочу показать их вам еще и в других красках.
Вот они, ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют другого выбора, кроме как вожделение, или самоумерщвление. Но и вожделение их — тоже самоумерщвление.
Они еще не стали людьми, эти ужасные: пусть же проповедуют они отвращение к жизни и сами уходят!
Вот — чахоточные душою: едва родились они, как уже начинают умирать и жаждут учений усталости и отречения.
Они охотно желали бы быть мертвыми, и мы должны одобрить их волю! Будем же остерегаться, чтоб не воскресить этих мертвых и не повредить эти живые гробы!
Повстречается ли им больной, или старик, или труп, и тотчас говорят они: «жизнь опровергнута!»
Но только они опровергнуты и их глаза, видящие только одно лицо в существовании.
Погруженные в глубокое уныние и внимательные только к маленьким случайностям, приносящим смерть: так ждут они, стиснув зубы.
Или же: они хватаются за сласти и смеются при этом, своему ребячеству; они висят на жизни, как на соломинке, и смеются, что они еще висят на соломинке.
Их мудрость гласить: «Глупец тот, кто остается жить, и мы настолько же глупы. Это и есть самое глупое в жизни!»
«Жизнь есть только страдание» — так говорят другие и не лгут: так постарайтесь же, чтоб перестать вам существовать! Так постарайтесь же, чтоб кончилась жизнь, которая есть только страдание!
И да гласить правило вашей добродетели: «ты должен убить самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!»
«Сладострастие есть грех, — так говорят проповедующие смерть — дайте нам идти стороною и не рождать детей!»
«Трудно родить, — говорят другие — к чему еще рождать? Родятся лишь несчастные!» И они также проповедники смерти.
«Нам нужна жалость — так говорят третьи. Возьмите, что есть у меня! Возьмите меня самого! Тем меньше я буду связан с жизнью!»
Если б они были совсем сострадательные, они отбили бы у своих ближних охоту к жизни. Быть злым — было бы их истинной добротою.
Но они хотят освободиться от жизни: что им за дело, что они еще крепче связывают других своими цепями и даяниями!
И даже вы, для которых жизнь есть суровый труд и беспокойство: разве вы не очень утомлены жизнью? Разве вы еще не созрели для проповеди смерти?
Все вы, для которых дорог суровый труд и всё быстрое, новое, неизвестное, — вы чувствуете себя дурно; ваша деятельность есть бегство и желание забыть самих себя.
Если б вы больше верили в жизнь, вы бы меньше отдавались мгновению. Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, — и даже чтобы лениться!
Всюду раздается голос тех, кто проповедуют смерть: и земля полна теми, кому нужно проповедовать смерть.
Или «вечную жизнь»: мне всё равно, — если только они не замедлят отправиться туда!»
Так говорил Заратустра.
«Мы не хотим пощады от наших лучших врагов, а также от тех, кого мы любим до глубины души. Позвольте же мне сказать вам правду!
Мои собратья по войне! Я люблю вас до глубины души; теперь и прежде я был вашим равным. И я также ваш лучший враг. Позвольте же мне сказать вам правду!
Я знаю о ненависти и зависти вашего сердца. Вы недостаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти. Так будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя самих!
И если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте, по крайней мере, его воинами. Они спутники и предвестники этого подвижничества.
Я вижу множество солдат: как хотел бы я видеть много воинов! Однообразно, в мундир, одеты они: да не будет так однообразно то, что скрывают они под мундиром!
Будьте такими, чей взор всегда ищет врага — своего врага. И у некоторых из вас сквозить ненависть с первого взгляда.
Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои мысли! И если ваша мысль не устоит, всё-таки ваша честность должна и над этим праздновать победу!
Любите мир, как средство к новым войнам. И притом короткий мир — больше, чем долгий.
Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!
Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы и лук: иначе болтают и ссорятся. Да будет ваш мир победою!
Вы говорите, что благая цель освящает даже войну? Я же говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.
Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных.
Что хорошо? спрашиваете вы. Хорошо быть храбрым. Предоставьте маленьким девочкам говорить: «быть добрым, вот что мило и в то же время трогательно».
Вас называют бессердечными: но ваше сердце неподдельно, и я люблю стыдливость вашей сердечности. Вы стыдитесь прилива ваших чувств, а другие стыдятся их отлива.
Вы безобразны? Ну, что ж, братья мои! Окутайте себя возвышенным, этой мантией безобразного!
И когда ваша душа становится большой, она становится высокомерной; и в вашей возвышенности есть злоба. Я знаю вас.
В злобе встречается высокомерный со слабым. Но они не понимают друг друга. Я знаю вас.
Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтоб их презирать. Надо, чтоб вы гордились своим врагом: тогда успехи вашего врага будут и вашими успехами.
Восстание — это доблесть раба. Вашей доблестью да будет повиновение! Само приказание ваше да будет повиновением!
Для хорошего воина «ты должен» звучать приятнее, чем «я хочу». И всё, что вы любите, вы должны сперва приказать себе.
Ваша любовь к жизни да будет любовью к вашей высшей надежде: а этой высшей надеждой пусть будет высшая мысль о жизни!
Но ваша высшая мысль должна быть вам приказана мною — и она гласить: человек есть нечто, что должно превзойти.
Итак живите вы своей жизнью повиновения и войны! Что пользы в долгой жизни! Какой воин хочет, чтобы щадили его!
Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, мои собратья по войне!»
Так говорил Заратустра.
«Кое-где существуют еще народы и стада, но не у нас, мои братья: у нас есть государства.
Государство? Что это такое? Теперь слушайте меня, ибо теперь я скажу вам свое слово о смерти народов.
Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: «Я, государство, составляю народ».
Это — ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь: так служили они жизни.
Разрушители это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний.
Где еще существует народ, не понимает он государства и ненавидит его, как дурной глаз и нарушение обычаев и прав.
Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своем языке о добре и зле: этого языка не понимает сосед. Свой язык обрел он себе в обычаях и правах.
Но государство лжет на всех языках о добре и зле: и что оно говорить, оно лжет — и что есть у него, оно украло.
Всё в нём обман: крадеными зубами кусает оно, зубастое. Обман даже внутренности его.
Смешение языков в добре и зле: это знамение даю я вам, как знамение государства. Поистине, волю к смерти означает это знамение! Поистине, оно подмигивает проповедникам смерти!
Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство!
Смотрите, как оно их привлекает к себе, это многое множество! Как оно их душит, жует и пережевывает!
«На земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст божию» — так рычит чудовище. И не только длинноухие и близорукие опускаются на колени!
Ах, даже вам, великие души, нашептывает оно свою мрачную ложь! Ах, оно угадывает богатые сердца, охотно себя расточающие!
Ах, даже вас угадывает оно, вы, победители старого бога! Вы устали в борьбе, и теперь ваша усталость служить новому кумиру!
Героев и честных людей хотел бы он уставить вокруг себя, новый кумир! Он любит греться на солнечном сиянии чистой совести, — холодное чудовище!
Всё готов дать вам, если вы поклонитесь ему, новый кумир: так покупает он себе блеск вашей добродетели и взор ваших гордых очей.
Приманить хочет он вас, вы, многое множество! И вот изобретена была адская штука, конь смерти, бряцающий сбруей божеских почестей!
Да, изобретена была смерть для многих, но она прославляет самое себя, как жизнь: поистине, сердечная услуга всем проповедникам смерти!
Государством зову я, где все вместе пьют яд, хорошие и дурные: государством, где все теряют самих себя, хорошие и дурные: государством, где медленное самоубийство всех — называется «жизнью».
Посмотрите же на этих лишних людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой они называют свою кражу — и всё обращается у них в болезнь и несчастье!
Посмотрите же на этих лишних людей! Они всегда больны, они изливают свою желчь и называют это газетой. Они проглатывают друг друга и никогда не могут переварить.
Посмотрите же на этих лишних людей! Богатства приобретают они и делаются от этого беднее. Власти хотят они, и прежде всего рычага власти, много денег, — эти бессильные!
Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и пропасть.
Все они хотят достичь трона: безумие их в том, — будто счастье восседало на троне! Часто грязь восседает на троне — и также часто трон на грязи.
По-моему, все они безумцы, карабкающиеся обезьяны и находящиеся в бреду. По-моему, дурным запахом несет от их кумира, холодного чудовища: по-моему, дурным запахом несет от всех этих служителей кумира.
Мои братья, разве хотите вы задохнуться в чаду их ртов и желаний! Скорее разбейте окна и прыгайте вон!
Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь идолопоклонства лишних людей!
Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь от дыма этих человеческих жертв!
Свободною стоит для великих душ и теперь еще земля. Свободных много еще мест для одиноких и для тех, кто живет вдвоём, где веет благоухание тихих морей.
Ещё свободной стоит для великих душ свободная жизнь. Поистине, кто владеет малым, тем меньше другие будут владеть им: хвала малой бедности.
Там, где оканчивается государство, начинается впервые человек, который не есть лишний; там начинается песнь тех, кто необходимы, мелодия единожды существующая и невозвратная.
Туда, где оканчивается государство, — туда смотрите, мои братья! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку?»
Так говорил Заратустра.
«Беги, мой друг, в свое уединение! Я вижу, ты оглушен шумом великих людей и исколот жалами маленьких.
С достоинством умеют лес и скалы хранить молчание вместе с тобою. Опять уподобься твоему любимому дереву с раскинутыми ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось оно над морем.
Где оканчивается уединение, там начинается базар; и где начинается базар, начинается и шум великих комедиантов и жужжанье ядовитых мух.
В мире самые лучшие вещи ничего еще не стоят, если никто не представляет их; великими людьми называет народ этих представителей.
Плохо понимает народ великое, т. е. творческое. Но любит он всех представителей и тех, кто играет в великие вещи.
Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир: — неслышно вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и слава: это называется «мировым порядком».
У комедианта есть дух, но мало совести духа. Всегда верит он в то, чем он заставляет верить сильнее всего, — верить в себя самого!
Завтра у него новая вера, а послезавтра еще более новая. Чувства его быстры, как народ, и настроения переменчивы.
Опрокинуть называется у него: доказать. Сделать сумасшедшим называется у него: убедить. А кровь для него лучшее из всех оснований.
Истину, проскальзывающую только в тонкие уши, называет он ложью и ничем. Поистине, он верит только в таких богов, которые производят в мире много шума.
Базар полон шумящими паяцами — и народ хвалится своими великими людьми! Для него они — господа минуты.
Но минута настоятельно требует от них ответа: и они требуют его от тебя. Они хотят, чтоб ты сказал: да или нет. Горе тебе, если хочешь ты сесть между двумя стульями!
Не завидуй этим безусловным, настоятельно требующим ответа, ты, любитель истины! Никогда еще истина не держалась за руку безусловного.
От этих стремительных удались в безопасность: лишь на базаре нападают с вопросом: да или нет?
Медленно течет жизнь всех глубоких родников: долго должны они ждать, прежде чем узнают, что упало в их глубину.
В сторону от базара и славы уходит всё великое: в стороне от базара и славы жили издавна изобретатели новых ценностей.
Беги, мой друг, в свое уединение: я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый, свежий воздух!
Беги в свое уединение! Ты жил слишком близко к маленьким, жалким людям. Беги от их невидимого мщения! В отношении тебя они только мщение.
Не поднимай руки против них! Они — бесчисленны, и не твое назначение быть махалкой для мух.
Бесчисленны эти маленькие, жалкие люди; и не одному уже гордому зданию дождевые капли и сор послужили к гибели.
Ты не камень, но ты стал уже пуст от множества капель. Ты будешь изломан и получишь трещины от множества капель.
Усталым вижу я тебя от ядовитых мух, исцарапанным в кровь вижу я тебя во многих местах; и твоя гордость не хочет даже возмущаться.
Крови твоей хотели бы они при всей невинности, крови жаждут их бескровные души — и потому они кусают при всей невинности.
Но ты глубокий, ты страдаешь слишком глубоко даже от малых ран; и прежде чем ты излечивался, такой же ядовитый червь уже полз по твоей руке.
Ты кажешься мне слишком гордым, чтоб убивать этих лакомок. Но берегись, чтоб не стало твоим назначением выносить их ядовитое насилие!
Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость — их похвала. Они хотят близости твоей кожи и твоей крови.
Они льстят тебе, как богу или дьяволу; они визжат перед тобою, как перед богом или дьяволом. Ну, что ж! Они — льстецы и визгуны, и ничего более.
Также бывают они часто любезны с тобою. Но это всегда было хитростью трусливых. Да, трусы хитры.
Они много думают о тебе своей узкой душою, — подозрительным кажешься ты им всегда! Всё, о чём много думают, становится подозрительным.
Они наказывают тебя за все твои добродетели. Они вполне прощают тебе только — твои ошибки.
Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь: «невиновны они в своем маленьком существовании». Но их узкая душа думает: «виновно всякое великое существование».
Даже когда ты снисходителен к ним, они всё-таки чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе твое благодеяние скрытыми злодеяниями.
Твоя гордость без слов всегда противоречит их вкусу; они громко радуются, когда ты бываешь настолько скромен, чтоб быть тщеславным.
То, что мы узнаем в человеке, воспламеняем мы в нём. Остерегайся же маленьких людей!
Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение.
Разве ты не замечал, как умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила их покидала их, как дым покидает угасающий огонь?
Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.
Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, — должно делать их еще более ядовитыми и еще более похожими на мух.
Беги, мой друг, в свое уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твое назначение быть махалкой для мух».
Так говорил Заратустра.
«Я люблю лес. В городах трудно жить: там слишком много страстных людей.
Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем в предмет мечты страстной женщины?
И посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят — они не знают ничего лучшего на земле, как спать с женщиной.
Грязь на дне их души; и горе, если у грязи их есть еще дух!
О, если б вы совершенны были, по крайней мере, как звери! Но зверям принадлежит невинность.
Разве я советую вам убивать свои чувства? Я советую вам невинность чувств.
Разве целомудрие я советую вам? У иных целомудрие есть добродетель, но у многих почти что порок.
Они, быть может, воздерживаются: но пес чувственности проглядывает, с завистью, во всём, что они делают.
Даже до высот их добродетели и вплоть до сурового духа их следует за ними это животное и его вражда.
И как ловко умеет пес чувственности молить о духе, когда ему отказывают в теле!
Вы любите трагедии и всё, что раздирает сердце? Но я отношусь недоверчиво к вашему псу.
У вас слишком жестокие глаза, и вы похотливо смотрите на страдающих. Не переоделось ли только ваше сладострастие, и теперь называется состраданием?
И это знамение даю я вам: многие, желавшие изгнать своего дьявола, сами вошли при этом в свиней.
Кому тягостно целомудрие, тому надо его отсоветовать: чтобы оно не сделалось путем в преисподнюю, т. е. грязью и похотью души.
Разве я говорю о грязных вещах? По-моему, это не есть еще худшее.
Познающий не любит погружаться в воду истины не тогда, когда она грязна, но когда она мелкая.
Поистине, есть целомудренные до глубины души: они более кротки сердцем, они смеются охотнее и больше, чем вы.
Они смеются также и над целомудрием и спрашивают: «что такое целомудрие!
Целомудрие не есть ли безумие? Но это безумие пришло к нам, а не мы к нему.
Мы предложили этому гостю приют в нашем сердце: теперь он живет у нас, — пусть остается, сколько хочет!»
Так говорил Заратустра.
«Всегда быть одному слишком много для меня», — так думает отшельник. «Всегда один и один — это дает со временем двух!»
«Я» и «меня» всегда слишком усердствуют в разговоре: как вынести это, если б не было друга?
Всегда для отшельника друг является третьим: третий — это пробка, мешающая разговору двух опуститься в бездонную глубь.
Ах, существует слишком много бездонных глубин для всех отшельников! Поэтому так страстно жаждут они друга и высоты его.
Наша вера в других выдаёт, во что мы охотно хотели бы верить в нас самих. Наше страстное желание друга является нашим предателем.
И часто с помощью любви хотят лишь перескочить через зависть. Часто нападают и делают себе врагов, чтобы скрыть, что и на тебя могут напасть.
«Будь, по крайней мере, моим врагом!» — так говорит истинное почитание, которое не осмеливается просить о дружбе.
Если ты хочешь иметь друга, ты должен вести войну за него: а чтобы вести войну, надо уметь быть врагом.
Ты должен в своем друге уважать еще врага. Разве ты можешь близко подойти к своему другу и не перейти к нему?
В своем друге ты должен иметь своего лучшего врага. Ты должен быть к нему ближе всего сердцем, когда ты противишься ему.
Ты не хочешь перед своим другом носить одежды? Для твоего друга должно быть честью, что ты дашь ему себя, каков ты есть. Но он за это посылает тебя к чёрту!
Кто не скрывает себя, возмущает этим других: так много имеете вы оснований бояться наготы! Да, если б вы были богами, вы могли бы стыдиться своих одежд!
Ты не можешь для своего друга достаточно хорошо нарядиться: ибо ты должен быть для него страстным желанием и стрелою, устремленною к сверхчеловеку.
Видел ли ты своего друга спящим, — чтоб знать, как он выглядит? Что такое лицо твоего друга? Оно — твое собственное лицо на грубом, несовершенном зеркале.
Видел ли ты своего друга спящим? Испугался ли ты, что так выглядит твой друг? О, мой друг, человек есть нечто, что должно превзойти.
Угадывать и молчать должен уметь друг твой: не всё должен ты видеть. Твой сон должен выдать тебе, что делает твой друг, когда бодрствует.
Пусть будет твое сострадание угадыванием: ты должен сперва узнать, хочет ли твой друг сострадания. Быть может, он любит в тебе несокрушенный взор и взгляд вечности.
Пусть будет сострадание к другу сокрыто под твердой корой, на ней должен ты стереть себе зубы. Тогда оно будет иметь свою тонкость и сладость.
Являешься ли ты чистым воздухом, и одиночеством, и хлебом, и лекарством для своего друга? Иной не может избавиться от своих собственных цепей и однако является избавителем для друга.
Не раб ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты не можешь иметь друзей.
Слишком долго в женщине были скрыты раб и тиран. Поэтому женщина не способна еще к дружбе: она знает только любовь.
В любви женщины есть несправедливость и слепота ко всему, чего она не любит. Но и в сознательной любви женщины есть всегда еще неожиданность, и молния, и ночь рядом со светом.
Еще не способна женщина к дружбе: женщины всё еще кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы.
Еще не способна женщина к дружбе. Но скажите мне, вы, мужчины, кто же среди вас способен к дружбе?
О, мужчины, ваша бедность и ваша скупость души! Сколько даете вы другу, столько даю я даже своему врагу, и не становлюсь от того беднее.
Существует товарищество: пусть будет и дружба!»
Так говорил Заратустра.
«Много стран видел Заратустра и много народов: так открыл он добро и зло многих народов. Большей власти не нашел Заратустра на земле, как добро и зло.
Ни один народ не мог бы жить, не сделав сперва оценки; если хочет он сохранить себя, он не должен оценивать так, как оценивает сосед.
Многое, что у одного народа называлось добром, у другого называлось стыдом и позором: так нашел я. Многое, что нашел я, здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной мантией почести.
Никогда один сосед не понимал другого; всегда удивлялась душа его безумству и злобе соседа.
Скрижаль добра висит над каждым народом. Взгляни, это скрижаль преодолений его; взгляни, это голос воли его к власти.
Похвально то, что кажется ему трудным; всё неизбежное и трудное называет он добром; а то, что еще освобождает от величайшей нужды, редкое и самое трудное — зовет он священным.
Что способствует тому, что он господствует, побеждает и блестит на страх и зависть своего соседа: всё это означает для него высоту, начало, мерило и смысл всех вещей.
Поистине, мой брат, если узнал ты потребность народа и страну, и небо, и соседа его: ты несомненно угадал и закон его преодолений, и почему он восходит по этой лестнице к своей надежде. «Всегда ты должен быть первым и стоять впереди других: никого не должна любить твоя ревнивая душа, кроме друга» — слова эти заставляли дрожать душу грека: и шел он своей стезею величия.
«Говорить правду и хорошо владеть луком и стрелою» — казалось в одно и то же время и мило и тяжело тому народу, от которого идет имя мое — имя, которое для меня в одно и то же время и мило и тяжело.
«Чтить отца и матерь и до глубины души служить воле их»: эту скрижаль преодоления навесил на себя другой народ и стал чрез это могучим и вечным.
«Соблюдать верность и ради верности полагать честь и кровь даже на дурные и опасные дела»: так поучаясь, преодолевал себя другой народ, и так преодолевая себя, стал он чреват великими надеждами.
Поистине, люди дали себе всё добро и всё зло их. Поистине, они не заимствовали и не находили его, оно не упало к ним, как глас с небес.
Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить себя, — он создал сперва смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет он себя «человеком», т. е. оценивающим.
Оценивать — значит создавать: слушайте, вы, созидающие! Оценивать — это драгоценность и сокровище всех оцененных вещей.
Чрез оценку впервые является ценность: и без оценки был бы пусть орех бытия. Слушайте, вы, созидающие!
Перемена ценностей — это перемена созидающих. Постоянно уничтожает тот, кто должен быть созидателем.
Созидающими были сперва народы и лишь позднее отдельные личности; поистине, сама отдельная личность есть еще самое юное из творений.
Народы некогда навесили на себя скрижаль добра. Любовь, желающая господствовать, и любовь, желающая повиноваться, вместе создали себе эти скрижали.
Чувство стада старше происхождением, чем чувство «я»: и покуда добрая совесть именуется стадом, лишь дурная совесть говорит: я.
Поистине, лукавое «я», лишенное любви, ищущее своей пользы в пользе многих: это — не начало стада, а гибель его.
Любящие были всегда и созидающими, они создали добро и зло. Огонь любви и огонь гнева горит на именах всех добродетелей.
Много стран видел Заратустра и много народов: большей власти не нашел Заратустра на земле, как дела любящих: «добро» и «зло» их имя.
Поистине, чудовищем является власть этих похвал и этой хулы. Скажите, братья, кто победить его мне? Скажите, кто набросит этому зверю цепь на тысячу голов?
Тысяча целей существовала до сих пор, ибо существовала тысяча народов. Недостает еще только цепи для тысячи голов, недостает единой цели. Еще у человечества нет цели.
Но скажите же мне, мои братья: если человечеству недостает еще цели, то, быть может, недостает еще и его самого?»
Так говорил Заратустра.
«Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть дурная любовь к самим себе.
Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель: но я насквозь вижу ваше «бескорыстие».
«Ты» старше, чем «я»; «ты» признано священным, но еще не «я»: до того жмется человек к ближнему.
Разве я советую вам любовь к ближнему? Скорее я советую вам бежать от ближнего и любить даль него!
Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему; выше еще, чем любовь к человеку, ставлю я любовь к вещам и призракам.
Этот призрак, витающий перед тобою, брат мой, прекраснее тебя; почему же не отдаешь ты ему свою плоть и свои кости? Но ты страшишься и бежишь к своему ближнему.
Вы не выносите самих себя и недостаточно себя любите: и вот вы хотели бы соблазнить ближнего на любовь и позолотить себя его заблуждением.
Я хотел бы, чтоб все ближние и соседи их стали для вас невыносимы; тогда вы должны бы были из самих себя создать своего друга с переполненным сердцем его.
Вы приглашаете свидетеля, когда хотите хвалить себя; и когда вы склонили его хорошо думать о вас, сами вы хорошо думаете о себе.
Лжет не только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но еще больше тот, кто говорит вопреки своему незнанию. Именно так говорите вы о себе при общении с другими, и обманываете соседа на счет себя.
Так говорит безумец: «общение с людьми портить характер, особенно когда нет его».
Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, а другой, потому что он хотел бы потерять себя. Ваша дурная любовь к самим себе делает для вас из одиночества тюрьму.
Дальние оплачивают вашу любовь к ближнему; и если вы соберетесь впятером, шестой должен всегда умереть.
Я не люблю ваших празднеств; слишком много актеров находил я там, и даже зрители вели себя часто, как актеры.
Не о ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг будет для вас праздником земли и предчувствием сверх человека.
Я учу вас о друге и переполненном сердце его. Но надо уметь быть губкою, если хочешь быть любимым переполненными сердцами.
Я учу вас о друге, в котором мир предстоит завершенным, как чаша добра, — о созидающем друге, всегда готовом подарить завершенный Мир.
И как мир развернулся для него, так опять он свертывается вместе с ним, подобно становлению добра и зла, подобно становлению цели из случая.
Будущее и самое дальнее пусть будет причиною твоего сегодня: в своем друге ты должен любить сверхчеловека, как свою причину.
Мои братья, не любовь к ближнему советую я вам: я советую вам любовь к дальнему».
Так говорил Заратустра.
«Ты хочешь, мой брат, идти в уединение? Ты хочешь искать дороги к самому себе? Помедли еще немного и выслушай меня.
«Кто ищет, легко сам теряется. Всякое уединение есть так говорит стадо. И ты долго принадлежал к стаду.
Голос стада будет звучать еще даже в тебе! И когда ты скажешь: «у меня уже не одна совесть с вами» — это будет жалобой и страданием.
Смотри, само это страдание породила еще единая совесть: и последнее мерцание этой совести горит еще на твоей печали.
Но ты хочешь следовать голосу своей печали, который есть путь к самому себе? Покажи же мне на это свое право и свою силу!
Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное движение? Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звезды вращаться вокруг себя?
Ах, так много вожделеющих о высоте! Так много видишь судорог честолюбия! Докажи мне, что ты не из вожделеющих и не из честолюбцев!
Ах, как много есть великих мыслей, которые делают не более, чем кузнечные меха: они надувают и делают еще более пустым.
Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не о том, что ты сбросил ярмо с себя.
Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя? Таких не мало, которые потеряли свою последнюю ценность, когда освободились от своего рабства.
Свободный от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но твой ясный взор должен поведать мне: свободный для чего?
Можешь ли ты дать себе свое добро и твое зло и навесить на себя свою волю, как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьею и мстителем своего закона?
Ужасно быть одному с судьею и мстителем собственного закона. Так бывает брошена звезда в пустое пространство и в ледяное дыхание одиночества.
Сегодня еще страдаешь ты от множества, ты, одинокий: сегодня еще есть у тебя всё твое мужество и твои надежды.
Но когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь твоя гордость согнется, и твое мужество поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: «я одинок!»
Когда-нибудь ты не увидишь более своей высоты, а твое низменное будет слишком близко к тебе; твое возвышенное будет даже пугать тебя, как призрак. Когда-нибудь ты воскликнешь: «все — ложь!»
Есть чувства, который грозят убить одинокого; если это им не удается, они должны сами умереть! Но способен ли ты быть убийцею?
Знаешь ли ты, мой брат, уже слово «презрение»? И муку твоей справедливости, быть справедливым к тем, кто тебя презирает?
Ты принуждаешь многих переменить о тебе мнение: это ставят они тебе в большую вину. Ты близко подходил к ним, и всё-таки прошел мимо: этого они никогда не простят тебе.
Ты стал выше их: но чем выше ты подымаешься, тем меньшим кажешься ты в глазах зависти. Но больше всех ненавидят того, кто летает.
«Каким образом хотели вы быть ко мне справедливыми! — должен ты говорить — я избираю для себя вашу несправедливость, как предназначенный мне удел».
Несправедливость и грязь бросают они вслед одинокому: но, мой брат, если хочешь ты быть звездою, ты должен светить им, несмотря ни на что!
И остерегайся добрых и праведных! Они любят распинать тех, кто изобретает для себя свою собственную добродетель, — они ненавидят одинокого.
Остерегайся также святой простоты! Всё для неё нечестиво, что не просто; она любит играть с огнем — костров.
И остерегайся также приступов своей любви! Слишком скоро протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается.
Иному ты, должен подать не руку, а только лапу: и я хочу, чтобы у твоей лапы были когти.
Но самым опасным врагом, которого ты можешь встретить, будешь всегда ты сам; ты сам подстерегаешь себя в пещерах и лесах.
Одинокий, ты идешь дорогою к самому себе! И твоя дорога идет впереди тебя самого и твоих семи демонов!
Ты будешь сам для себя и еретиком, и колдуном, и прорицателем, и безумцем, и скептиком, и нечестивцем, и злодеем.
Надо, чтоб ты сжег себя в своем собственном пламени: как же мог бы ты обновиться, не сделавшись сперва пеплом!
Одинокий ты идешь путем созидающего: бога хочешь ты себе создать из своих семи демонов!
Одинокий, ты идешь путем любящего: самого себя любишь ты и потому презираешь ты себя, как презирают только любящие.
Созидать хочет любящий, ибо он презирает! Что знает о любви тот, кто не должен был презирать именно то, что любил он!
С своей любовью и своим созиданием иди в свое уединение, мой брат; и только позднее, прихрамывая, последует за тобой справедливость.
С моими слезами иди в свое уединение, мой брат. Я люблю того, кто хочет созидать дальше самого себя и так погибает».
Так говорил Заратустра.
«Почему крадешься ты так робко в сумерках, о Заратустра? И что прячешь ты бережно под своим плащом?
«Не сокровище ли, подаренное тебе? Или новорожденное дитя твое? Или теперь ты сам идешь по пути воров, ты друг злых?»
«Поистине, мой брат! отвечал Заратустра, это — сокровище, подаренное мне: это маленькая истина, что несу я.
Но она беспокойна, как малое дитя; и если б я не зажимал ей рта, она кричала бы во всё горло.
Когда сегодня я шел один своею дорогой, в час, когда солнце садится, мне повстречалась старушка и так говорила к душе моей:
«О многом уже говорил Заратустра даже нам, женщинам, но никогда не говорил он нам о женщине».
И я возразил ей: «о женщине надо говорить только мужчинам».
«И мне также ты можешь говорить о женщине, сказала она; я достаточно стара, чтобы тотчас всё позабыть».
И я внял просьбе старушки и так говорил ей:
Всё в женщине загадка, и всё в женщине имеет одну разгадку: она называется беременностью.
Мужчина для женщины средство: целью бывает всегда ребенок. Но что же женщина для мужчины?
Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины, как самой опасной игрушки.
Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина для отдохновения воина: всё остальное — безумство.
Слишком сладких плодов не любит воин. По этому любит он женщину; в самой сладкой женщине:, есть еще горькое.
Лучше мужчины понимает женщина детей, но мужчина больше ребенок, чем женщина.
В настоящем мужчине сокрыто дитя которое хочет играть. О, женщины, найдете дитя в мужчине!
Пусть женщина будет игрушкой, чистой и тонкой, как алмаз, сияющая добродетелями еще не существующего мира.
Пусть луч звезды сияет в вашей любви! Пусть вашей надеждой будет: «о, если б мне родить сверхчеловека!»
Пусть в вашей любви будет храбрость! Своею любовью должны вы наступать на того, кто внушает вам страх.
Пусть в вашей любви будет ваша честь! Вообще женщина мало понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в том, чтоб всегда больше любить, чем быть любимыми, и никогда не быть вторыми.
Пусть мужчина боится женщины, когда она любит: ибо она приносит всякую жертву, и всякая другая вещь не имеет для неё цены.
Пусть мужчина боится женщины, когда она ненавидит: ибо мужчина в глубине души только зол, а женщина еще дурна.
Кого ненавидит женщина больше всего? — Так говорило железо магниту: «я ненавижу тебя больше всего, потому что ты притягиваешь, но недостаточно силен, чтобы притянуть к себе».
Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет.
«Смотре, теперь только стал мир совершенен!» — так думает каждая женщина, когда она повинуется от всей любви.
И повиноваться должна женщина и найти глубину к своей поверхности. Поверхность — душа женщины, подвижная, бурливая пленка на мелкой воде.
Но душа мужчины глубока, её бурный поток шуршит в подземных пещерах: женщина чует его силу, но не понимает её.
Тогда сказала мне старушка: «Много приятного сказал Заратустра и особенно для тех, кто достаточно молод для этого.
Странно. Заратустра знает мало женщин, и однако он прав относительно их. Не потому ли это происходит, что у женщины нет ничего невозможного?
А теперь в благодарность прими маленькую истину! Я достаточно стара для неё!
Заверни ее хорошенько и зажми ей рот: иначе она будет кричать во всё горло, эта маленькая истина».
«Дай мне, женщина, твою маленькую истину!» сказал я. И так говорила старушка:
«Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!»
Так говорил Заратустра.
Однажды Заратустра заснул под смоковницей, ибо было жарко, и положил руку на лицо свое. Но приползла змея и укусила его в шею, так что Заратустра вскрикнул от боли. Отняв руку от лица, он посмотрел на змею; тогда узнала она глаза Заратустры, неуклюже отвернулась и хотела бежать. «Погоди, сказал Заратустра, я еще не поблагодарил тебя! Ты разбудила меня кстати, мой путь еще долог». «Твой путь уже короток, ответила печально змея; мой яд убивает». Заратустра улыбнулся. «Когда же дракон умирал от яда змеи? — сказал он. Но возьми обратно свой яд! Ты недостаточно богата:, чтобы дарить мне его». Тогда змея снова обвилась ему вокруг шеи и начала лизать его рану.
Когда Заратустра однажды рассказал это ученикам своим, они спросили; «В чём же нравоучение рассказа твоего, о Заратустра?» Заратустра так отвечал на это:
«Разрушителем морали называют меня добрые и праведные: мой рассказ — безнравственным.
Если есть враг у вас, не платите ему за зло добром: ибо это пристыдило бы его. Напротив, докажите ему, что он сделал для вас нечто доброе.
И лучше сердитесь, но не стыдите! И когда проклинают вас, мне не нравится, что вы хотите благословить проклинающих. Лучше прокляните и вы немного!
И если случилась с вами большая несправедливость, скорей сделайте пять малых несправедливостей! Ужасно смотреть, когда кого-нибудь давит несправедливость.
Разве вы уже знали это? Разделенная с другими несправедливость есть уже половина права. И тот должен взять на себя несправедливость, кто может нести ее!
Маленькое мщение более человечно, чем отсутствие всякой мести. И если наказание не есть также право и честь для нарушителя, то я не хочу ваших наказаний.
Благороднее — обвинять себя, чем оправдывать, особенно если кто прав. Только для этого надо быть достаточно богатым.
Я не люблю вашей холодной справедливости; во взоре ваших судей видится мне всегда палач и его холодный нож.
Скажите, где находится справедливость, которая есть любовь с ясновидящими глазами?
Найдите же мне любовь, которая несет не только всякое наказание, но и всякую вину!
Найдите же мне справедливость, которая оправдывает всякого, кроме тех, кто судит!
Хотите ли вы слышать еще и это? У того, кто хочет быть совсем справедливым, даже ложь обращается в любовь к человечеству.
Но как мог бы я быть совсем справедливым! Как мог бы я каждому воздать свое! С меня достаточно, если каждому отдаю я мое.
Наконец, братья мои, остерегайтесь быть несправедливыми к отшельникам! Как мог бы отшельник забыть! Как мог бы он отплатить!
На глубокий родник похож отшельник. Легко бросить камень в него; но если упал он на самое дно, скажите, кто захочет снова достать его?
Остерегайтесь обидеть отшельника! Но если вы это сделали, то уже и убейте его!»
Так говорил Заратустра.
«Есть у меня вопрос к тебе, брат мой: как свинцовый груз, бросаю я этот вопрос в твою душу, чтоб знать, как глубока она.
Ты молод и желаешь ребенка и брака. Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты человек, чтобы иметь право желать ребенка?
Победитель ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель ли чувств, господин ли своих добродетелей? Так спрашиваю я тебя.
Или в твоем желании говорят зверь и необходимость? Или страх одиночества? Или недовольство собою?
Я хочу, чтобы твоя победа и твоя свобода страстно желали ребенка. Живые памятники должен ты строить своей победе и своему освобождению.
Дальше себя должен ты строить. Но сперва ты должен построить самого себя правильно в отношении тела и души.
Не только в ширь должен ты расти, но и в высь! Да поможет тебе в этом сад супружества!
Высшее тело должен ты создать, начальное движение, самокатящееся колесо, — созидающего должен ты создать.
Брак: так называю я волю двух создать третьего, который больше тех, что создали его. Глубокое уважение друг перед другом называю я браком, как перед хотящими одной и той же воли.
Да будет это смыслом и правдой твоего брака. Но то, что называют браком многое множество, эти лишние, — ах, как назову я его?
Ах, эта бедность души вдвоем! Ах, эта грязь души вдвоем! Ах, это жалкое довольство собою вдвоем!
Браком называют они всё это; и они говорят, будто их браки заключены на небе.
Ну, что ж, я не хочу этого неба лишних людей! Нет, не надо мне их, этих спутанных небесною сетью зверей!
Пусть подальше останется от меня бог, который, прихрамывая, идет благословлять то, чего он не соединял!
Не смейтесь над этими браками! У какого ребенка нет оснований плакать из-за своих родителей?
Достойным казался мне этот человек и созревшим для смысла земли: но когда я увидел его жену, земля показалась мне домом для умалишенных.
Да, я хотел бы, чтоб земля дрожала в судорогах, когда святой сочетается с гусыней.
Один вышел, как герой, искать истины, а в конце добыл он себе маленькую наряженную ложь. Своим браком называет он это.
Другой был осторожен в обращении и крайне разборчив. Но одним разом испортил он навсегда свое общество: своим браком называет он это.
Третий искал служанке с добродетелями ангела. Но одним разом стал он служанкою женщины, и теперь ему самому надо бы стать ангелом.
Осторожными находил я всех покупателей, и у всех у них были хитрые глаза. Но жену себе покупает даже хитрейший из них, не видав её.
Много коротких безумств — это называется у вас любовью. И ваш брак, как одна длинная глупость, кладет конец многим коротким безумствам.
Ваша любовь к жене и любовь жены к мужу: ах, если б могла она быть жалостью к страдающим и сокрытым богам! Но почти всегда два животных угадывают друг друга.
Но даже ваша лучшая любовь есть только символ, полный экстаза, и болезненный пыл. Любовь — это факел, который должен светит вам на высших путях.
Некогда вы должны будете любить дальше себя! Начните же учиться любит! И потому вы должны были испить горькую чашу вашей любви.
Горечь содержится в чаше даже лучшей любви: так возбуждает она стремление к сверхчеловеку, так возбуждает она жажду в тебе, созидающем!
Жажду в созидающем, стрелу, устремленную к сверхчеловеку: скажи, брат мой, такова ли твоя воля к браку?
Священны для меня такая воля и такой брак.
Так говорил Заратустра.
«Многие умирают слишком поздно, а некоторые слишком рано. Еще странно звучит учение: «умри вовремя!»
Умри во время; так учит Заратустра.
Конечно, кто никогда не жил вовремя, как мог бы он умереть вовремя? Ему бы лучше никогда не родиться! — Так советую я лишним людям.
Но даже лишние люди важничают еще своею смертью, и даже самый пустой орех хочет еще, чтоб его разгрызли.
Серьезно относятся все к смерти: но смерть не есть еще праздник. Еще не научились люди чтить самые светлые праздники.
Совершенную смерть показываю я вам; она для живущих становится жалом и священным обетом.
Своею смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно, окруженный теми, кто на деются и дают священный обет.
Следовало бы научиться умирать; и не должно быть праздника там, где такой умирающий не освятил клятвы живущих!
Так умереть — лучше всего; а второе: умереть в борьбе и растратить великую душу.
Но как борющемуся, так и победителю одинаково ненавистна ваша смерть, которая скалит зубы и крадется, как вор — и однако входит, как повелитель.
Свою смерть хвалю я вам, свободную смерть, которая приходит ко мне, потому что я хочу.
И когда же захочу я? — У кого есть цель и преемник, тот хочет смерти вовремя для цели и преемника.
Из глубокого уважения к цели и преемнику не повесит он сухих венков в святилище жизни.
Поистине, не хочу я походить на тех, кто сучит веревку: они тянут свои нити в длину, а сами при этом всё пятятся.
Иные становятся для своих истин и побед слишком стары; беззубый рот не имеет уже права на все истины.
И каждый, желающий славы, должен уметь вовремя проститься с почестью и знать трудное искусство — уйти во время.
Надо перестать позволять себя есть, когда находят вас особенно вкусными: это знают те, кто хотят, чтоб их долго любили.
Есть, конечно, кислые яблоки, участь которых — ждать до последнего дня осени: и в то же время становятся они спелыми, желтыми и морщинистыми.
У одних сперва стареет сердце, у других — ум. Иные бывают стариками в юности: но кто поздно бывает юным, долго остается им.
Иному не удается жизнь: ядовитый червь гложет ему сердце. Пусть же постарается он, чтоб тем лучше удалась ему смерть.
Иной не бывает никогда сладким: он гниет еще летом. Одна трусость удерживает его на его суку.
Живут слишком многие, и слишком долго висят они на своих сучьях. Пусть же придет буря и стряхнет с дерева всё гнилое и червивое!
О, если б пришли проповедники скорой смерти! Они были бы настоящею бурею на деревьях жизни! Но я слышу только проповедь медленной смерти и терпения ко всему «земному».
Ах, вы проповедуете терпение ко всему земному? Но это земное слишком долго терпит вас, вы, богохульники!
Поистине, слишком рано умер тот еврей, которого чтут проповедники медленной смерти: и для многих стало с тех пор роковым, что умер он слишком рано.
Он знал только слезы и скорбь еврея, вместе с ненавистью добрых и праведных: тогда напало на него страстное желание смерти.
Зачем не остался он в пустыне и вдали от добрых и праведных! Быть может, он научился бы жить и научился бы любить землю — и вместе с тем смеяться.
Верьте мне, братья мои! Он умер слишком рано; он сам отрекся бы от своего учения, если б он достиг моего возраста! Достаточно благороден был он, чтоб отречься!
Но незрелым был он еще. Незрело любит юноша и незрело ненавидит он человека и землю. Еще связаны и тяжелы у него душа и крылья мысли.
Но зрелый муж больше ребенок, чем юноша, и. меньше скорби в нём: лучше понимает он смерть и жизнь.
Свободный к смерти и свободный в смерти, он говорит священное «нет», когда нет уже времени говорить «да»: так понимает он смерть и жизнь.
Да не будет ваша смерть хулою на человека и землю, друзья мои: этого прошу я у меда вашей души.
В вашей смерти должны еще гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечерняя заря горит на земле: ели смерть плохо удалась вам.
Так хочу я сам умереть, чтобы вы, друзья, ради меня еще больше любили землю; и в землю хочу я опять обратиться, чтобы найти отдых у той, что меня родила.
Поистине, была цель у Заратустры, он бросил свой мяч: теперь будьте вы, друзья, наследниками моей цели, для вас закидываю я золотой мяч.
Больше всего люблю я смотреть на вас, мои друзья, когда вы бросаете золотой мяч! Поэтому еще немного останусь я на земле: простите мне это!»
Так говорил Заратустра.
Когда Заратустра простился с городом, который любило сердце его и имя которого было: «Пестрая корова», — последовали за ним многие, называющиеся учениками его, и составили свиту его. И так дошли они до перекрестка: тогда Заратустра сказал им, что дальше он хочет идти один; ибо он любил ходить в одиночестве. Но ученики его на прощанье подали ему посох, на золотой ручке которого была змея. обвившаяся вокруг солнца. Заратустра обрадовался посоху и оперся на него; потом он так говорил к своим ученикам:
«Скажите же мне: как достигло золото высшей ценности? Тем, что оно необыкновенно и бесполезно, блестяще и кротко в своем блеске; оно всегда дарит себя.
Только как символы высшей добродетели, достигло золото высшей ценности. Как золото, светится взор у дарящего. Блеск золота заключает мир между луною и солнцем.
Необыкновенна и бесполезна высшая добродетель, блестяща и кротка она в своем блеске: дарящая добродетель есть высшая добродетель.
Поистине, я угадываю вас, мои ученики: вы стремитесь, подобно мне, к дарящей добродетели. Что у вас общего с кошками и волками?
Ваша жажда в том, чтобы самим стать жертвою и даянием: потому вы и жаждете собрать все богатства в своей душе.
Ненасытно стремится ваша душа к сокровищам и всему драгоценному, ибо ненасытна ваша добродетель в желании дарить.
Вы принуждаете все вещи приблизиться к вам и войти в вас, чтобы обратно текли они из вашего родника, как дары вашей любви.
Поистине, в грабителя всех ценностей должна обратиться такая дарящая любовь; но здоровым и священным называю я этот эгоизм.
Есть другой эгоизм, чересчур бедный и голодающий, который всегда хочет красть, эгоизм больных, больной эгоизм.
Воровским глазом смотрит он на всё блестящее; алчностью голода измеряет он того, кто может богато есть; и всегда ползает он вокруг стола дарящих.
Болезнь и невидимое выражение говорят в этой алчности; о болезненном теле говорит воровская алчность этого эгоизма.
Скажите мне, братья мои: что считается у нас худым и наихудшим? Нс есть ли это вырождсние? — И мы предполагаем всегда вырождение, где нет дарящей души.
Вверх идет наш путь, от рода к другому роду, более высокому. Но ужасом является для нас вырождающееся чувство, которое говорит: «всё для меня».
Вверх летит наше чувство: ибо оно есть символ нашего тела, символ возвышения. Символ этих возвышений суть имена добродетелей.
Так проходит тело чрез историю, оно нарождается и борется. А дух что он для тела? Глашатай его битв и побед, товарищ и отголосок.
Символы все Имена добра и зла: они ничего не выражают, они — только знаки. Безумец тот, кто хочет познать их.
Будьте внимательны, братья мои, к каждому часу, когда ваш дух хочет говорить в символах: тогда зарождается ваша добродетель.
Тогда возвысилось ваше тело и воскресло; своей отрадою увлекает оно дух, так что он становится творцом, и ценителем, и любящим, и благодетелем всех вещей.
Когда ваше сердце бьется широко и полно, как бурный поток, который есть благо и опасность для живущих на берегу: тогда зарождается ваша добродетель.
Когда вы возвысились над похвалою и порицанием, и ваша воля, как воля любящего, хочет приказывать всем вещам: тогда зарождается ваша добродетель.
Когда вы презираете мягкое ложе и всё, что приятно, и можете отдыхать достаточно далеко от изнеженных: тогда зарождается ваша добродетель.
Когда вы хотите единой воли, и эта перемена всех потребностей называется у вас необходимостью: тогда зарождается ваша добродетель.
Поистине, она есть новое добро и новое зло! Поистине, это — новое глубокое журчание и голос нового ключа!
Властью является эта новая добродетель; господствующей мыслью является она, и вокруг неё мудрая душа: золотое солнце, и вокруг него змей познания».
Здесь Заратустра умолк на минуту и с любовью смотрел на своих учеников. Затем продолжал он так говорить: — и голос его изменился.
«Оставайтесь верны земле, братья мои, со всей властью вашей добродетели! Пусть ваша дарящая любовь и ваше познание служат смыслу земли! Об этом прошу и заклинаю я вас.
Не позволяйте вашей добродетели улетать от земного и биться крыльями о вечные стены! Ах, всегда было так много улетевшей добродетели!
Приводите, как я, улетевшую добродетель обратно к земле, — да, обратно к телу и жизни: чтоб дала она свой смысл земле, смысл человеческий!
Сотни раз улетали и заблуждались до сих пор дух и добродетель. Ах, в вашем теле и теперь еще живет весь этот обман и заблуждение: плотью и волею сделались они.
Сотни раз делали попытку и заблуждались до сих пор как дух, так и добродетель. Да, попыткою был человек. Ах, много невежества и заблуждений сделались в нас плотью!
Не только разум тысячелетий — также безумие их прорывается в нас. Опасно быть наследником.
Еще боремся мы шаг за шагом с исполином случаем, и над всем человечеством царило до сих пор еще бессмыслие.
Да послужат ваш дух и ваша добродетель, братья мои, смыслу земли: ценность всех вещей да будет вновь установлена вами! Поэтому вы должны быть борющимися! Поэтому вы должны быть созидающими
Познавая, очищается тело; делая попытку к познанию, оно возвышается; для познающего священны все побуждения; душа того, кто возвысился, становится радостной.
Врач, исцелися сам: и ты исцелишь также и своего больного. Было бы лучшей помощью для него, чтоб увидел он своими глазами того, кто сам себя исцеляет.
Есть тысячи дорог, по которым еще никогда не ходили, тысячи здоровых натур и скрытых островов жизни. Всё еще не исчерпаны и не открыты человек и земля человека..
Бодрствуйте и прислушивайтесь, вы, одинокие! От будущего веет незаметно ветер; и тонких ушей ищет добрая весть.
Вы сегодня еще одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный: — и от него сверхчеловек.
Поистине, местом выздоровления должна еще стать земля! И уже веет вокруг неё новым благоуханием, приносящим исцеление, — и новой надеждой!»
Сказав эти слова, Заратустра умолк, как тот, кто не сказал еще своего последнего слова; долго в нерешимости держал он посох в своей руке. На конец, так заговорил он: — и голос его изменился.
«Ученики мои, теперь ухожу я один! Уходите теперь и вы, и тоже одни! Так хочу я.
Поистине, я советую вам: уходите от меня и защищайтесь от Заратустры! А лучше еще: стыдитесь его! Быть может, он обманул вас.
Человек познания должен не только любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих друзей.
Плохо отплачивает тот учителю, кто навсегда остается только учеником. И почему не хотите вы ощипать венок мой?
Вы уважаете меня; но что будет, если некогда рушится уважение ваше? Берегитесь, чтобы кумир не убил вас!
Вы говорите, что верите в Заратустру? Но что толку в Заратустре! Вы — верующие в меня: но что толку во всех верующих!
Вы еще не искали себя, когда нашли меня. Так поступают все верующие; потому-то всякая вера так мало значит.
Теперь я приказываю вам потерять меня и найти себя; и только когда вы все отречетесь от меня, я вернусь к вам.
Поистине, другими глазами, братья мои, я буду тогда искать утерянных мною; другою любовью я буду тогда любить вас.
И некогда вы должны будете еще стать моими друзьями и детьми единой надежды: тогда я захочу в третий раз быть среди вас, чтобы отпраздновать с вами великий полдень.
Великий полдень — когда человек стоит посреди своего пути между животным и сверхчеловеком и празднует свой путь к закату, как свою высшую надежду: ибо это есть путь к новому утру.
И тогда идущий к закату сам благословит себя за то, что был он переходной ступенью; и солнце его познания будет стоять у него на полдне.
«Умерли все боги: теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек» — такова должна быть в великий полдень наша последняя воля»!
Так говорил Заратустра.
Примечания редакторов Викитеки
- ↑ Имеется ввиду известный фокус, когда возле клюва удерживаемой курицы проводят черту мелом, что приводит её в ступор.