Кто лет не помнит тех, когда в счастливой доле
Он юношею был; ходил отважно в поле,
Закинув меткую винтовку на плечо,
А бешеная кровь кипела горячо?
Как птица волен был, среди дубрав широких,
Бродил по всем путям и в небесах далеких
Заране, как пророк, он бурю узнавал;
Порой, как чародей, к земле он припадал:
Она, безмолвная для прочих, как могила,
Таинственную речь с ним тихо заводила.
Вот, утренний вещун, задергал карастель,
Вспорхнул — и вновь упал в зелёную постель:
Его не сыщешь там! Вон жаворонок вьётся,
Звенит — и песнь его далёко раздаётся.
Порой, в выси небес, покажется орёл,
Очами зоркими окидывая дол;
Иль ястреб, просвистев крылом под облаками,
Повиснет в воздухе над тёмными лесами,
И вдруг на голубя, спорхнувшего с гнезда,
Он падает с высот небесных, как звезда.
О, милый сердцу край! Когда ж дозволят боги
Узреть мне отчих хат знакомые пороги?
Удастся ли опять в Литве моей пожить
И в коннице псарей по-прежнему служить,
Не зная битв иных, окроме лишь охоты,
И вместо всяких книг следя бурмистра счёты?
Ты вновь приснился мне, полей моих простор:
Вот солнце медленно выходит из-за гор,
И в рощу, сквозь ветвей, бегут лучи денницы,
Как ленты из косы души моей девицы;
Заглядывают в сад, на жёлтое гумно
И будят сонную красавицу давно:
На тёмной мураве лежит она; ланиты[ВТ 1]
Пылают розами; уста полуоткрыты
И грудь высокая вздымается слегка,
И беложнежная откинута рука…
Проснись! уже пора: чу, хлопнувши крыла̀ми,
Уж лебедь начал петь над сонными водами
Свой гимн торжественный, приветствие заре,
И гусь загоготал с гусыней на дворе;
Как эхо, на пруде им утки отвечали;
По кровлям воробьи, скача, защебетали;
На пастбища бегут весёлые стада
И звонкий рог трубит в долинах иногда.
Встаёт и молодёжь. Один Тадеуш только
Не подымается, не выспавшись нисколько.
Уже в последний раз петух в селе пропел,
А он — он всё ещё отчаянно храпел,
Зарывшись глубоко̀ в волнах травы зелёной;
И ветер уж в лицо пахнул ему студёный —
Он спит, не двинется! Вот в двери кто-то стук —
И пред Тадеушем явился Квестарь вдруг:
„Вставай! Surge puèr! Кто спит так долго летом?“
Сказал и поясом шутя стегнул при этом.
А на дворе уже и шум, и топотня;
Спешат охотники садиться на коня;
Псари в рога трубят и псарню отворили:
Псы выскочили вон, забегали, завыли —
И сами на смычок охотнику идут
(Псари хороший знак усматривают тут).
Вот тихо на коня взлезает Подкоморий,
За ним псари его: и Томаш, и Григорий, —
Охота двинулась аравою большой.
Асессор посреди, с ним рядом Становой,
На своре подле них собак любимых пара:
Один ведёт Стрелу, другой же Янычара.
Как будто позабыв на время старый спор,
Они в приятельский вступили разговор:
Не скажешь, что они друг дружке строят ковы[ВТ 2]
И что при случае друг друга съесть готовы!
Во след за всей толпой хозяин ехал сам
И панство-молодёжь скакала подле дам,
Сидевших парами по разным колымагам.
Ксендз Робак по двору прохаживался шагом,
На отъезжающих смотря издалека̀;
Вдруг пальцем погрозил Тадеушу слегка,
Тот призадумался: „чего бы это ради
Ксендз погрозил ему?“ — И долго ехал сзади
Охотников, собак и дамских колымаг,
Но разрешить не мог загадки той никак…
Вот выехали в степь, все выстроились рядом
И каждый пред собой пространство мерял взглядом,
Не видит ничего! Лишь тонкий пар дрожит…
Вдруг тихо раздалось протяжное: „лежит!“
И все в единый миг как вкопанные стали,
На доезжачего смотрели, ожидали,
Что выскочит русак, а доезжачий, встав
На стременах и вверх арапник[ВТ 3] свой подняв,
Старался показать охотникам косова,
Что̀ в бороздах залёг у камня небольшова
И, неминучую почуявши беду,
Рассматривал врагов сквозь кочки, лебеду,
Поглядывал кругом тревожно, боязливо,
И всё лежал себе упорно, терпеливо;
Но вот ему лежать уже невмоготу:
Арапник на хвосте: „ату его, ату!»
Задорные ловцы все разом закричали
И мигом, пыл подняв, в клубах её пропали…
В то время подъезжал к охоте сбоку Граф,
Рысцой, как водится на травлю опоздав:
Как ни старался он, но встать не мог до свету.
Шотланский макинтош[ВТ 4] горохового цвету
Полами длинными с зефирами играл,
Меж тем как всадник наш охоту узирал.
За ним — одетые по̀-английски лакеи,
Которые звали́сь в дому его „жокеи“.
Вдруг замок перед ним из рощи восстаёт;
Граф смотрит и никак его не узнаёт,
Затем что поутру̀ попал туда впервые:
Исчезли старых стен морщины вековые,
И нанесённая столетиями мгла,
При утренних лучах, с гранитного чела
Скатилась; улетел куда-то мрак всегдашний —
И замок весь сиял, с его красивой башней.
Далёкой травли гул, крик стольких голосов
По ветру донеслись к нему из-за лесов;
Их шум дремавшие развалины встревожил:
Казалось, замок вновь, народом полон, ожил.
Картиной поражён, Граф лошадь осадил,
Затем, что всякую нечаянность любил,
Оригинальные, массивные строенья,
С печатью старины, преданий и забвенья,
Напоминавшие далёкие года.
Граф был большой чудак; видали иногда,
Как он, заехавши охотиться в дубраву,
Внезапно покидал охотничью араву
И молча где-нибудь садился над ручьём.
Порою бѐз толку бродил один с ружьём:
Дичь видит, а не бьёт: бог весть о чём забота.
Твердили, что ему не достаёт чего-то;
Что не совсем его в порядке голова;
Но всяк его любил и знала вся Литва,
Что тихо он живёт, не судит и не рядит
О ближнем; что его и прадед, и прапрадед
Такими ж графами окончили свой век;
Что, напоследок, он хороший человек:
Хотя обременён огромными долгами,
Но к бедным милостив и ласков со слуга̀ми;
Что гостю всякому во всякий час он рад
И даже для жидов не горд и тароват.
Так точно и теперь с охотой он простился,
Поехал в сторону, пред замком очутился,
На стены посмотрел, подумал — и тогда ж
Достал из-под седла портфель и карандаш
И ну чертить ландшафт. Вдруг видит: кто-то сбоку
Подкрался и стоит оттоль неподалёку,
Весь в созерцании, спокоен, недвижим,
Казалось, тем же был недугом одержим:
В разрушенных стенах разглядывал каменья,
Как будто в них искал предмет для вдохновенья.
Заметив пришлеца и свой портфель убрав,
Тихонько на коне к нему подъехал Граф,
Вгляделся пристально, окликнувши три раза —
И только тут узнал он Ключника Герваза.
То старый шляхтич был, давно как лунь седой,
С огромной лысиной, с небритой бородой,
С физиономией угрюмой и суровой,
Остаток жалостный от челяди дворовой
Горешки; в оны дни отчаянный буян,
Гуляка, балагур; когда ж вельможный пан
Горешка в битве пал — Герваз переменился:
Ходил насупившись, не спорил, не бранился,
Утих и присмирел — и вот уж много лет
На сватьбах, на пирах простыл его и след;
Ни шутки от него не слышно, ни усмешки
Не видно на устах. Последнего Горешки
Носил ливрею он из синего сукна,
Где были на бортах остатки галуна
И шитый графский герб — коза в зелёном поле;
От этого Козой зовут его дотоле,
Мопанком иногда зовут и, наконец,
Что лысина в рубцах, зовут ещё Рубец.
На счёт его гербов… но видно он гербами
Своими пренебрёг: весь век ходил с ключами
И Ключником себя смиренно называл,
Хоть замок с давних пор в развалинах стоял,
Без окон и дверей — в том не было потери —
Но Ключник отыскал какие-то две двери
И в замке их воздвиг на собственный свой счёт.
С тех пор в одной из зал спокойно он живёт,
По комнатам пустым один себе гуляет
И двери всякий день преважно отпирает —
И этим сыт. Чудак у Графа жить бы мог,
Нашёлся б для него и хлеба там кусок,
Но Ключник, без своих горешковских развалин,
Без замка своего, был болен и печален.
Лишь только вдалеке он Графа увидал,
Горешки кровного — проворно шапку снял
И, низменный поклон отвесивши глубоко,
Всю лысину открыл, светившую далеко,
Браздами взрытую и вдоль, и поперёк,
Потом приблизился, опять до панских ног
Припал, как следует, и поклонился низко,
И робко начал так: „Мопанку мой, паниско!
Прости такую речь слуге ты своему!
„Мопанку“ говорил — да будет мир ему! —
Последний стольник наш, Горешка. Ясный пане,
„Мопанку! правду ли болтают поселяне,
Что бросил ты процесс и старый замок свой
Соплицам отдаешь? Скажи: то слух пустой,
Мопанку, или всё, что̀ лают — справедливо?“
А сам поглядывал на замок боязливо.
— „По мне тут ничего особенного нет“,
Сказал небрежно Граф: „процессу много лет;
Напрасно тратимся: и дорого, и скучно!
Пора покончить спор, простить великодушно
Друг друга и задать на примиреньи пир!“
— „Покончить?“ крикнул тот: „простить? с Соплицей мир?“
И это говоря, он страшно искривился
И собственным словам не верил и дивился.
„О, нет! ты шутишь, пан! покончить, уступить!
Не верю ни за что! вовек тому не быть!
Пустые выдумки, напраслина, насмешки!
Мопанку! замок наш, наследие Горешки,
Соплицам уступить? С Соплицей мир? Ни-ни!
Пожалуй, слезь с коня, будь милостив, взгляни
На замок: ну, а там пусть судит Бог и время!“
И Ключник придержал ему рукою стремя.
Вошли. „Вот здесь, в сенях, старинные паны́“,
Так начал Ключник речь: „двором окружены,
Сидели на скамьях, по трапезе вечерней.
Пан стольник разрешал в сей зале споры черни,
Поветских поселян; когда же в духе был,
Гостям истории рассказывать любил,
Иль сам выслушивал их шутки и беседы.
Порой на молодёж посматривали деды,
На игры в бары, в мяч; кто крепче и сильней,
Тот панских объезжал здесь по двору коней“.
Прошли ещё покой. „А как о том рассудит
Мой пан“, сказал Герваз: „и камней тут не будет,
Что̀ винных бочек здесь разбито в оны дни:
Рядами по стенам тут ставились они,
На крепких пояса̀х из погреба добыты
Честно̀ю шляхтою, на праздник знаменитый,
Не то на сельский сейм собравшийся сюда.
На хорах музыка играла иногда;
Органы до утра̀ весь замок оглашали;
Когда ж заздравные виваты возглашали —
Трубили трубы здесь, как будто в судный день,
И пели певчие окрестных деревень.
Виваты рядом шли: сначала пили гости
Здоровье короля, его крулевской мости,
Потом за здравие примаса[ВТ 5], а потом
Шёл тост уже за весь за королевский дом;
А там за здравие всей шляхты именитой,
А там уж, наконец, всей Речи Посполитой,
Потом „Kochajmy się!“[1] — тут свежих бочки три.
Последний тост гремел до утренней зари;
Меж тем, по строгому наказу воеводы,
Гостям готовились и цуги[ВТ 6] и подводы“.
Прошли в молчании ещё покоя два.
По сводам, кое-где, вилась уже трава.
Герваз не говорил, но, будто сном объятый,
Оглядывал кругом знакомые палаты,
Насупив без того угрюмое чело,
Казалось, выражал молчаньем: „всё прошло!“
Здесь жалостно кивал, а там махал рукою…
Потом они пришли к обширному покою,
Который прежде весь был у̀бран в зеркалах,
А ныне рамы лишь виднелись на стенах,
Без стёкол; выбиты глядели все окошки;
Насупротив в траве протоптанной дорожки
Нависло ветхое, убогое крыльцо.
Ступивши на него, старик закрыл лицо
И долго простоял; когда же о̀тнял руки —
В очах, на всём челе так много было муки,
Что Граф, хоть и не знал покуда ничего,
Глядел с сочувствием и грустью на него.
Молчанье перервав, Герваз подня̀л десницу:
„Нет“, молвил, „никогда Горешков и Соплицу
Нельзя соединить! Мопанку, и в тебе
Течёт Горешки кровь: не уступай в борьбе!
Ты стольнику родня по матери Ловчине;
Узнай же про него историю ты ныне;
Внимательно следи рассказ мой до конца:
Всё это было здесь, у этого крыльца!
„Покойный стольник мой был первый пан в повете,
Богач; имел он дочь всего одну на свете,
Красавицу, тогда шестнадцати годов:
Отбою не было у нас от женихов!
Меж шляхты был один, не из большого рода,
Соплица, прозванный из шуток воевода:
Весь округ у себя держал на стороне,
Про всё, что̀ захотел, приказывал родне,
И сотней их шаров командовал заране,
Как будто у него лежат они в кармане[ВТ 7];
Хоть сам имел земли с четыре полосы,
Да саблю у̀ боку, да длинные усы —
И только. Стольник-пан до этого народу
Был ласков, принимал почасту воеводу
И в замке угощал. Соплица мой (туда ж
Залезет в голову такая дрянь и блажь!)
Мопанку, выдумал, как будто бы на ровне,
Посватать-попытать на нашей стольниковне!
Непрошенный сюда к Горешкам зачастил,
Как дома у себя, у нас и ел, и пил:
Токаю[ВТ 8] одного пошло не весть что̀ дюжин…
Но вдруг ему гарбуз[2][ВТ 9] мы подали на ужин.
А панна видно то ж, немного, знать, того…
Однако никому об этом ничего.“
„Довольно лет тому: дела времен Костюшки!
Пан шляхту собирал; сходились друг ко дружке,
Конфедерацию почуявши вдали;
Вдруг, в ночь, нагрянули на замoк москали;
Из пушки выпалить едва осталось время,
Все двери запереть и хворосту беремя
Поза̀ди навалить; а в замке — я, да пан,
Да двое поварят; кухмистер, хоть и пьян,
А тоже взял ружьё; стволы во все окошки…
Глядим, а москали, карабкаясь, как кошки,
Уж лезут на забор; мы залп им прямо в лоб:
Кто на плетне повис, кто сверху наземь хлоп —
Рассеялись — и тут пошёл огонь батальный,
Гремя без устали, как в битве генеральной.
Пятнадцать на полу лежало ружей тут:
Пали из одного, другое подают;
Ксендз-пробощ заряжал и стольничиха-пани:
Всё было мастерски обдумано заране.
Град пуль из-за плетня пустили москали
И, нечего сказать, порядком нас дошли;
Проклятый супостат был вчетверо сильнее,
Но, видно, сверху мы удачней и вернее
Наваливать могли: враг трижды напирал,
Но кто-нибудь всегда вверх ноги задирал
И по лугу кашкет[ВТ 10] его катился чёрный“…
До самого утра̀ кипел здесь бой упорный.
Всего-то пять стрелков, а задали мы жар!
Под утро москали бежали за амбар
И там столпились все: пришло им больно худо.
Пан вышел на крыльцо и ну палить оттуда:
Чуть голову какой высовывал холоп —
Пан-стольник за ружьё: бабах! и прямо в лоб.
Мы также рядом с ним огонь открыли меткий,
И подлинно, от нас украдывался редкий
Пехура за амбар. Тут битве б и шабаш:
На штурм хотели мы; пан выхватил палаш:
„За мной, Герваз, за мной!“ Вдруг выстрел с боку грянул —
Пан-стольник побледнел, шатнулся и отпрянул
Назад; я посмотрел: попала пуля в грудь.
Хотел он говорить, лишь мог рукой махнуть,
И пальцем показал на крайнюю светлицу:
Узнал я, угадал разбойника Соплицу
По росту и усам, и сердце мне моё
Сказало! Он стоял, держа в руках ружье,
Насупротив, и дым ещё струился белый.
Я вмиг прицелился — он стал как помертвелый;
Я дважды выстрелил и дважды промах дал,
С досады, с горя ли… Тут крик я услыхал:
Сбежались ѝз дому ксендз-пробощ, панна, пани,
Потом и москали… Но это как в тумане
Я помню… Так погиб, такой имел конец
Наш стольник, шляхты брат, селянам пан-отец!
Носил он булаву, а не оставил сына,
Кто мог бы отомстить. Но слуги господина
Живут ещё: снискал он лаской их любовь;
И Ключник жив ещё! В струящуюся кровь
Тогда же омочил я прадедовский, длинный,
Заветный мой палаш, мой Ножик-перочинный,
Как все его зовут. (Чай, пан слыхал о нём?
На сеймах и везде, по ярмаркам кругом,
Давно известен он). Я дал себе присягу
Весь век Соплицам мстить, пока в могилу лягу.
И вот уж сколько лет преследую я их:
В Варшаве посадил на Ножик мой троих,
Четвёртого поймал в Кореличах на рынке,
Двоих под Краковом убил на поединке,
Во Львове одного; обшарил целый свет;
А что ушей посёк — о, им и счёту нет!
Остался лишь один и жив, и цел на свете —
Тому Соплице брат, уваженный в повете,
Богач, тебе сосед, Соплица пан-Судья…
И замок наш ему? Нет, Граф, не верю я,
Не верю, чтобы смел сюда занесть он ногу,
Кровь стольника стереть с высокого порогу
Нечистым сапогом! Нет, этому не быть!
Покамест я могу хоть пальцем шевелить
И двигать свой палаш, свой Ножик-перочинный —
Не будет паном здесь Соплица ни единый!“
— „Да, подлинно“, сказал, прослушав повесть, Граф:
„Преданье хоть куда! Ты в самом деле прав:
Мы замок отстоим; я чтил его не даром,
Любил руины те“, он так добавил с жаром:
„Хоть и не знал, что здесь, меж самых этих стен,
Случилось столько битв и драматичных сцен.
Герваз! когда права на замок мы докажем,
Ты будешь мой марграф, ты будешь замка стражем.
Досадно, не пришли сюда мы в час иной,
Когда на стены те ложится мрак ночной:
Окутанный плащом, я сел бы на руинах,
А ты бы мне вещал о прежних властелинах,
О панах этих мест, деяньях прошлых лет…
Во всей Германии такого замка нет,
С которым хоть одно не связано преданье:
Кровавый договор — любовников свиданье —
Коварство недруга — любовь — измена — месть…
Но я не знал досель, что в Польше тоже есть
Такие случаи. Я кровь Горешковъ слышу
И буду защищать мою родную крышу
С оружием в руках! Так, будет сабель звон!“
Сказал — и, медленно шагая, вышел вон.
За ним последовал Герваз печальный сзади.
Граф прыгнул на коня и, при последнем взгляде
На замок, проворчал тихонько: „право жаль,
Что нет наследницы: пошло бы это вдаль,
Соплица начал бы упорствовать упрямо,
Я тоже — и как раз могла бы выйти драма:
Здесь — давняя вражда, вендетта, кровь за кровь,
А тут — поэзия, восторги и любовь!“
Так, шѐпча про себя, коню даёт он шпоры
И скачет по полям, узрев смычки и своры,
Охотников, конѐй, что̀ ехали назад;
Несётся прямо к ним — и налетел на сад,
Который, близ пути, за низкою оградой
Роскошно зеленел, дыша дерев прохладой.
Был там и огород: на гря̀дах за травой,
Капуста лысою качала головой,
Широкий сморщив лист, как бы насупя брови,
Казалось, о судьбах задумалась моркови.
За ней, вдали, горох, бобовнику родня,
Рядами круглых глаз мигал промеж плетня
И живописною гирляндой через сучья
Развешивал свои тёмно-зелены стручья.
Здесь яркий попушой[ВТ 11] вытягивал свой стан
И в воздухе ходил златой его салтан[ВТ 12];
А дале, наконец, из зелени кудрявой
Выкатывал арбуз свой корпус величавый
И к дыне ластился. За нежною чeтой
Ряд тёмных коноплей стеною рос густой:
Качались в воздухе они как лес дремучий,
Пугая гусениц из зелени пахучей;
За ними маков шла цветущая гряда:
Как будто мотыльков игривые стада
Уселись, трепеща, на стеблях чуть заметных
И блѐща искрами каменьев самоцветных.
Меж тех пушистых гряд девица шла, не шла,
А, точно по волнам, по зелени плыла;
Косынка на плечах; простое платье было;
Рукой от солнышка тихонько заслонила
Она своё лицо; глаза спустила вниз;
Две ленты алые за ко̀сами вились.
Вот наклонилася, как будто что-то ловит
Рукою на грядах; вдруг взоры остановит
И быстро побежит. Все это видел Граф:
Дыханье затаив, на стремени привстав,
Коня остановил и чудное виденье
Безмолвно созерцал; вдруг слышит он движенье
И шелест позади: за несколько шагов
Стоял оттуда Ксендз. „Пан ищешь огурцов?
Иль так, о чём другом мечтаешь на свободе?
Нет овощу про вас на этом огороде!“
И пальцем погрозив, пошел себе опять.
Слегка смущённый Граф стал снова наблюдать,
Искал видения… Но были пусты гряды,
Лишь пара алых лент мелькнула сквозь ограды,
Да чуть ещё вдали сверкнуло чрез окно
Как снег белевшее сорочки полотно,
Да по̀ лугу ещё, где пробежали ножки,
Едва заметные виднелись две дорожки,
Тихонько подле них качалися кусты
И что-то меж собой шептали их листы;
Да позабытая корзинка там осталась
И тихо на траве зелёной колыхалась…
Мгновение спустя настала тишь кругом.
Граф к дому двинулся; сначала тих был дом,
Но вдруг он ожил весь, послышалися клики:
Как в улей, что́ был пуст, влетает рой великий,
Пустые комнаты наполнились гурьбой
Охотников и дам. Толкуя меж собой
О полевании, толкаясь друг о друга,
Садятся к завтраку, что̀ вмиг дала прислуга, —
И начинают пить, беседовать и есть.
Кому не удалось к столу порядком сесть,
Те, пред собой держа тарелки и стаканы,
Уселись кое-как на лавки, на диваны,
На подоконники иные взобрались —
И тут-то прения живые начались
О псах, о русаках различных категорий,
О ружьях, о конях… Судья и Подкоморий
Сидели у стола. Порядок позабыт,
На что́, как водится, хозяин был сердит,
Привыкши следовать везде системе строгой:
В дому, за завтраком, в охоте и доро̀гой.
Прислуга разные для дам и для панов
Носила кушанья: тем кур и каплунов,
А этим поросят, гусей; а в заключенье
Был кофей принесён и подано варенье.
Стаканы с чашками уселись на поднос,
Где нарисованы букеты были роз;
И тут же светлые кофейники из жести
Курились кофеем душистым; с ними вместе
Стояли, в линию построяся рядком,
Горшочки малые с горячим молоком
И сливками. Нигде на свете нету больше
Такого кофею, как на Литве и в Польше:
Там в каждом, хорошо устроенном дому,
Всегда есть женщина особая к тому,
Которую зовут кавяркой. Утром рано
Готовы у неё и сливки, и сметана,
И кофей на плите старательно созжён;
Когда его сварят — как уголь чёрен он,
Прозрачен как янтарь; а если разольётся
По чашкам — ничего на дне не остаётся
В кофейнике. Когда ж готовится у ней
Для кофе молоко: чтоб было повкусней,
Она по нескольким горшочкам разливает
Его; на них в ночѝ сметана набегает,
Поутру с погреба горшочки те берут
И вместе с кофеем на завтрак подают.
Но многие из дам напились кофе рано:
Так им принесена из погреба сметана,
Холодный варенец, со сливками творог,
И подан наконец с капустою пирог.
Поев, компания по всем углам разбилась.
Где сели старшие, там больше говорилось
О сельских новостях; о просе, о пшене;
Судья заговорит про слухи о войне
И начал разные последствия отсюда
Предвидеть, выводить: что̀ хорошо, что̀ худо
Для Польши и Литвы. А Войского жена
С Подкомориною вести была должна
Беседы разные и занимать порою
Её гаданием на картах — кабалою.
В другом углу другой был слышен разговор:
Обычный молодёжь затеяла там спор
Из-за своих собак; но не было большова
Азарту в споре том и крику никакова,
Затем что первые в повете крикуны,
Aсессор и его противник, смущены
Сидели тем, что их борзым не удалося
Настигнуть русака: ушёл он из-под носа
У них, юркнувши в рожь не сжатую. Уже
Висели на хвосту, но, ставши на меже,
Судья угомонил их бурные порывы
И не позволил мять убогих хлопов нивы
Охотникам; и так никто из них не знал,
Стрела ли догнала, иль Янычарь догнал,
Летя поза́дь полей по скатам гор зелёным —
и спор по прежнему остался нерешёным.
А Войский с кожаной хлопушкою ходил
И взоры по стенам и потолку водил,
Рассказы всякие пуская мимо уха;
Он только наблюдал, куда садилась муха,
Подкрадывался к ней на цыпочках — и хлоп!
Тадеуш изо всех сидевших там особ
Взял в собеседницы соседку-Телимену
И с нею близ дверей, облокотясь о стену,
Вёл тихий разговор, из коего узнал,
Что брат её, Судья, её сестрою звал
Из шутки более, иль просто по привычке,
С каких не помнит пор; как были невелички,
Почти ещё детьми, — так вздумали назвать
Их, Бо́г-весть от чего, её отец и мать,
Хоть дети разнились между собой лета́ми
Значительно. Потом, в столице, хлопота́ми
Различными она Соплице помогла
Обделать многие домашние дела, —
И с той поры они ещё сошлися боле,
И точно брат с сестрой друг с дружкою дотоле
Живут в одном дому, хоть есть вблизи у ней
Фольварок[ВТ 13] собственный, нисколько не бедней
Именья братнего.
В той комнате большая
Толпа охотников сидела. Искушая
Асессора, сказал проказник-Становой:
„Я вам вчера ещё ручался головой,
Панове, что ничем окончится охота
У нас, когда в полях идет ещё работа
И хлеб неубранный покуда на-корню
Стои́т. И Граф, я чай, к назначенному дню
Не прибыл потому. Граф варварством считает
Охоту на Литве, где всякий выезжает
Охотиться в поля без спросу и без прав;
Что должен быть на то особенный устав,
Что в этом москали давно опередили
Литву: различные порядки учредили,
Когда охотиться под осень и весной:
Всё это с целию, чтобы ловец иной
Отнюдь не выезжал с охотой по лисице,
Как зверь начнёт линять, и не стрелял по птице,
Сидящей на гнезде: у москалей указ
На всё это; по мне: так надо б и у нас!“,
Тут Телимена взор в Асессора вперила
И молвила: „Давно я панству говорила,
Что нас во множестве предметов москали
Давным-давно уже далёко превзошли
И многое б у них занять нам не мешало.
Россию знаю я, подолгу там живала,
Москву и Петербург не мало знаю тож…
Там летом в городе бомонду не найдёшь:
Вся элеганция, кто только побогаче,
Переселяются из города на дачи
(По польски — это род деревни иль села
Под самым городом); я тоже наняла
На берегах Невы премиленькую дачку;
Для развлечения держала я собачку,
Болонку; вместе с ней раз по̀ саду иду, —
Вдруг нам на встречу пёс огромный на-беду!
Мою болонку хвать — и разорвал на части!
Не можете себе представить, что̀ за страсти!
Я в обмороке! Едва отвадились со мной;
Знакомые чуть-чуть не при́ смерти больной
Сочли меня!… Ко мне приехал ловчий Царский
С визитом, Алексей Никифорович Псарский:
Сейчас же обо всём подробно расспросил
И надзирателя квартала пригласил
Узнать, чей это пёс: узнали от соседа,
Что пёс какого-то крючка, законоведа,
Чиновника — и вот, чрез несколько минут,
Нашли его, над ним наряжен строгий суд:
„Ты, ловчий говорит, травить теперь оленей!
Иль высочайших ты не знаешь повелений,
Когда позволено охоту начинать?“
Чиновник ловчему на это: „как не знать!
Коли прикажете, по званию юриста,
Я даже парагра́ф припомню мигом: триста
Восемнадцатый… притом, болонка — не олень:
— Как! Ловчий закричал: невежа! неуч! пень!“
И тут ногою в пол характерно ударя:
„Чтоб я не знал зверей, я, ловчий Государя?
Чтоб я не знал зверей породы и сорты?
Я знаю всё это получше, брать, чем ты!
Я, Императора великий Егермейстер!
Пускай же нас теперь рассудит полицмейстер!
До полицмейстера однако ж не дошло:
За причинённые убытки мне и зло
Чиновник попросил прощения; не мало
Вся знать столичная об этом толковала,
И даже Государь, когда узнал о том,
Изволил хохотать, и целый Царский Дом!»
Судья и Бернардин в марьяж тогда играли
И петербургского рассказа не слыхали
Путём; лишь малая влетела в уши часть;
Судья, козырную показывая масть,
Памфила положил и, взяв четыре взятки,
Сказал: „пускай-себе московское порядки
Живут для москалей, для немцев, а Литва
Имеет у себя особые права,
И вредных оттого, я думаю, последствий
Не будет, если мы чинить не станем следствий
За то, что протравил лису в полях сосед,
Соседа не спросясь. Или дичины нет
У нас? Иль на Литве уже не стало жита?
По Божьей милости, всё, что̀ живёт, то сыто
У нас: так, панство, я по крайности сужу,
Однако ж выезжать на хлопскую межу,
Покуда хлеб стоѝт, никак я не позволю:
Гоняй по моему́, коли угодно, полю!“
Тут вставил Эконом словечко: „дива нет,
Что сыт у пана хлоп. То знает целый свет,
Как щедро платит пан за всякую потраву,
Не то побой в полях. Подчас и не по-праву
Приходят с жалобой, а ваша милость, пан,
Даёшь, чтоб не было никак у поселян
Нужды и тяготы, и не вступаешь в споры!“…
Речь эту не дали окончить разговоры,
Возникшие в-боку про ко̀ней и про псов,
Где в гул один слилось полсотни голосов…
Тадеуш вёл меж-тем беседу с Телименой,
Касаясь что́-ни-миг дрожащею коленой
Колен её; порой пожать он даже мог,
И ручку нежную, и ножку под-шумок…
Кокетка старая не очень-то сначала
Порывам юноши горячим отвечала,
Но после как-то так случилось: и у ней
Огонь в очах играть стал ярче и сильней,
И под-конец у них был слышен только шёпот,
Как будто бы ручья под камнем тихий ропот,
Иль воркованье птиц… вдруг Войский муху хлоп
И это юношу то в жар, а то в озноб
Бросало…
На Литве различных мух довольно,
Есть смирные меж них, другие ж очень больно
Кусаются; иных простой у нас народ
Неведомо за что „шляхетскими“, зовёт,
Быть может оттого, что больше эти мухи
Других; как изумруд, зелёные их брюхи
Блестят и светятся; летаючи жужжат
Те мухи; а когда, случится, налетят
На сетку паука: с иной он бьётся-бьётся…
Другой и улететь оттуда удаётся.
Всё это Войский знал и даже говорил,
Что род шляхетских мух чернь мушью породил,
Что мухи те для мух — как меж пчела̀ми „матки“:
От этого они ему и были гадки
Особенно, и их он страшно истреблял,
И бил хлопушкою, и зелья измышлял
На них различные. Хоть пани-охмистрина,
А с ней и ксендз-плебан шляхетских мух от гмина
Не научилися ни разу отличить,
Но было старого нельзя переучить
И он по-своему судил о мушьем роде,
Был неизменно строг к шляхетской мух породе:
Чуть шляхтич запоёт — уж Войский тут-как тут
С хлопушкою, махнёт — и шляхтичу капут!
Вдруг споры мелкие, кипучие рассказы,
Шутливый разговор, отрывочные фразы —
Всё это у стола охотников слилось
В один нестройный крик, в решительный хаос.
Так, бросив гончих в лес, охотничья арава
Пока следит лису — тиха ещё дубрава,
Лишь только там и сям немного голосов
Перекликаются, да взвизгиванье псов
Порою слышится; вдруг крикнул доезжачий:
„Ведут по кабану!“ — Тут всё: и лай собачий,
И ярый гам стрелков: „кабан, кабан, кабан!“
Всё вмиг сливается в ревущий ураган,
Час-от-часу громчей, азартнее и пуще,
Как будто все дубы поют и воют в пуще:
Таким среди бесед стрелецких кабаном
Был спор охотников, приправленный вином:
Так много колкостей, обидных слов и брани
Из уст посыпалось, — ругательств, пожеланий
Недобрых, что едва в ход не пустили дланей!…
По счастью те, кто пил поменее вина,
Туда нахлынули как бурная волна —
и мигом выперли ратующих за двери,
Но и в саду они ревели точно звери,
Покамест Бернардин, хоть тощий и худой
На вид и человек уже немолодой,
Однако же ещё здоровый и плечистый,
На шум не прибежал: уж спорщик голосистый,
Асессор, напирал на недруга и тот,
Не уступаючи, лез также наперёд:
Миг — и схватились бы! Тут, спор прервав кипучий,
Внезапно Бернардин схватил рукой могучей
Того и этого бойца за воротник
И бросил в сторону, а сам единый миг
Стоял между врагов, и тихий, и незлобный,
Столбу-указчику дорог весьма подобный:
„Pax, pax vоbiscum!“ рёк — и скрылся. Тишина
Настала. Та и та молчала сторона,
Не смея возражать. К тому ж меж ними вскоре
Явились и́з дому Судья и Подкоморий,
А Войский по толпе проворно стал ходить,
Стараяся огонь последний погасить
В заядлых спорщиках и партии друг с дружкой
Свести; порой махал в ту сторону хлопушкой,
Где спор ещё кипел и наконец, подняв
Её как некий жезл и посредине став,
Сказал: „внимание! Оставьте ваши споры,
Вы, чьею славою полны леса и горы
Повета целого! Вы, первые стрелки!
Вы, на кого у нас надежды велики,
Вы — свары заводить? На что это похоже?
Вы, кто примером быть обязан молодёжи!
И без того у нас к охоте жар остыл!
В дни оны, помню я, когда ещё тут жил
Рейтан — кто был в Литве, ему охотник равный
И выше славою в полях, в глуши дубравной?
Каба́на-ль, жубра-ли, сахатого-ль следя?…
Будревич, что́ ходил один на медведя́,
Сам точно как медведь, валит он буря-бурей
Бывало!… Наконец Бялопетрович Юрий,
Что́ пулей, на коне скача во весь опор,
Мог срезать русака!… Когда случался спор
У них, то ставили различные заклады:
Коней, собак, ружьё, охотничьи снаряды…
Раз, в споре об лисе, Огинский генерал
Сто моргов дубняку Рейтану проиграл!
Сто моргов дубняку! Как начали вдругорядь
Жегота с Лейкою на счёт каба́на спорить,
То Лейка проиграл фольварок да село
Жеготе! И у вас, коли на спор пошло,
Ударьтесь об заклад — и дело разрешится!
Чем так терять слова, шуметь и петушиться!
Панове-братия, слова́ — что́ ветра вой,
Шум только без конца!“
Тут молвил Становой:
„Коня черкесского я ставлю, с ним и сбрую:
Седло, вaльтрап, чунгур, уздечку — да какую!
Каких не видано нигде, я вам скажу;
И перстень сверх того в solarium сложу
Судье!“
Асессор же сказал: „я ставлю пару
Златых ошейников: как угли прямо с жару
Горят и светятся, как яркие огни!
И в ящер хитростно обделаны они;
И сворку[ВТ 14], и смычок[ВТ 15], которого плетенье
Приводит знатока в восторг и удивленье:
Мне эти редкости вручил Сангушко-князь,
Когда охотиться с ним вместе сговорясь,
Семь сряду русаков взял сукой я одною;
Случившийся тогда с Сангушкой и со мною
Князь Феликс Радзивил изволил слезть с коня,
Потом поцаловал он три́ раза меня,
А после этого поцаловал и суку:
„И жил, и буду жить, но эдакую штуку
Уж не увидеть мне!“ Так он проговорил
И перстень с вензелем своим мне подарил,
А суке имя дал: „Княгиня на Мирове“,
За тем что этого названия в Дуброве
Тогда охотились. Подчас Наполеон
Так титулы дает, когда бывает он
Доволен маршалом каким иль генералом!“
Тут Телимена вдруг в плаще выходит алом
И говорит: „прошу, панове, мне простить;
Я оставляю вас, желая угостить
Грибами свежими. Кому угодно, — может
Последовать за мной: пусть руку он предложит
Кому-либо из дам; а мы одни идём
С Подкомориною, условясь так вдвоем!“
Сказала и пошла, а плащ, как пламень алый
Мелькал между дерев… за ней Тадеуш (малый
Догадливый) побрел и в сумраке исчез…
Чтоб кончить спор, Судья: „панове (крикнул) в лес!
Кто лучший гриб найдёт, тот будет за обедом
Одной из лучших дам слугою и соседом;
А если лучший гриб одна из дам найдёт —
Пусть лучшего сама соседа изберёт!“
Великой радостью все озарились лица,
Переодевшися пошли. Ведёт Соплица.
Примечания редакторов Викитеки
- ↑ ланиты — устар., поэт. щёки.
- ↑ ковы — книжн., устар. козни.
- ↑ арапник — охотничий кнут.
- ↑ макинтош — плащ из непромокаемой прорезиненной ткани, а также летнее мужское пальто по типу такого плаща.
- ↑ Примас Польши — титул верховного архиепископа.
- ↑ Цуг — вид упряжки.
- ↑ В оригинале: I trzystu ich kreskami rządził wedle woli. Вольный перевод: его поддерживали триста голосов.
- ↑ Токай — белое венгерское десертное вино.
- ↑ В оригинале: неудачливому жениху Соплице подали чернину — европейский густой суп из свиной, гусиной или утиной крови и требухи.
- ↑ Kaszkiet — кепи, фуражка.
- ↑ попушой — початки кукурузы в молдавской кулинарии; здесь — кукуруза.
- ↑ салтан — соцветия.
- ↑ Фольварок — хутор, мыза, усадьба.
- ↑ Веревка до 15-20 м, см. ТСД2/Свора, ЭСБЕ/Дрессировка подружейных охотничьих собак.
- ↑ Два ошейника, соединенные короткой цепью, для смычки гончих собак, см. ЭСБЕ/Смычок, для гончих собак.