Привидения, которые в прошлое, слишком умное столетие, вопреки прежним временам, повсюду подвергались не столько изгнанию, сколько опале, за последние 25 лет, как уже раньше случилось с магией, вновь получили в Германии права гражданства. И быть может, — не без основания. Ибо доказательства против их существования были частью метафизические, построенные, как такие, на ненадежном основании, частью эмпирические, которые однако доказывали лишь то, что в случаях, где не было открыто какого-либо случайного или намеренно подстроенного обмана, не было также и ничего такого, что могло бы с помощью отражения световых лучей действовать на сетчатку или с помощью колебания воздуха — на барабанную перепонку. Но это говорит лишь против присутствия тел, наличности которых никто и не утверждал и, мало того, обнаружение которых указанным физическим способом опровергло бы действительность явления призраков. В самом деле: ведь уже в самом понятии духа дано то, что его присутствие обнаруживается для нас совсем иным способом, чем присутствие тела. Духовидец, который хорошо понимал бы самого себя и сумел бы выразить свое состояние, мог бы утверждать только наличность у себя, в интуитивном интеллекте, образа, совершенно неотличимого от того, какой через посредство света и глаз вызывается в том же интеллекте телами, — хотя в действительности перед ним таких тел и не оказывается; точно также, в области слуха, он утверждал бы наличность шумов, звуков и голосов, совершенно подобных тем, какие вызывает в его ухе колебание тел и воздуха, — хотя в действительности подобные тела и отсутствуют перед ним или, по крайней мере, не движутся. Здесь и лежит источник недоразумения, проникающего все, что было сказано за существование призраков и против него. Именно, призрак является вполне одинаково с телом: между тем, он не тело, да и не должен им быть. Это — трудное различение, и оно требует знания фактов и даже философского и физиологического образования. Ибо вся суть в том, чтобы понять, что для воздействия, одинакового с воздействием тела, нет безусловной необходимости в присутствии тела.
Прежде всего, поэтому, мы должны вспомнить и при всем последующем изложении иметь в виду то, что я неоднократно и подробно разъяснял (особенно во 2-м изд. моего трактата о законе достаточного основания, § 21, и кроме того в сочинении „О зрении и цветах“, § I; — Theoria colorum, II; — Мир как в. и п., т. I, стр. 12—14, по 3-му изд., стр. 13—15; т. II, гл. 2), — именно, что наша интуиция внешнего мира не чисто сенсуальна, но главным образом интеллектуальна, т. е. (выражаясь объективно) церебральна. — Чувства всегда дают не более как простое ощущение в их органе, т. е. крайне скудный сам по себе материал, из которого лишь рассудок, применяя a priori сознаваемый им закон причинности и точно так же a priori присущие ему формы — пространство и время, построяет весь этот телесный мир. Стимул к этому интуитивному акту в бодрственном и нормальном состоянии исходит, конечно, от чувственного ощущения, так как последнее — то действие, для которого рассудок устанавливает причину. Но почему же не допустить возможности того, чтобы и какое-нибудь, совсем с другой стороны, т. е. изнутри, от самого организма, исходящее возбуждение тоже достигало мозга и точно так же, как чувственное ощущение, перерабатывалось им с помощью свойственной ему функции и согласно ее механизму? А после такой переработки разница в первоначальном материале была бы уже незаметна, — как по хилу нельзя больше узнать пищи, из которой он образовался. В каждом отдельном случае такого рода пред нами встает вопрос: что же, и более отдаленной причины возникшего явления никогда не надо искать далее, чем в глубине организма, или же, при исключении всякого чувственного ощущения, здесь все-таки может быть известная внешняя причина, только действующая в этом случае, конечно, не телесным или физическим путем. А если — да, то спрашивается, какое отношение данное явление может иметь к свойствам подобной отдаленной внешней причины: содержит ли оно, явление, известные указания на нее, выражает ли оно, пожалуй, и всю ее сущность? Таким образом, и здесь, как и в пределах физического мира, мы приходим к вопросу об отношении явления к вещи в себе. А ведь это — трансцендентальная точка зрения, с которой, быть может, и окажется, что в призраке не более и не менее идеальности, чем в телесном явлении, которое ведь, как известно, неуклонно подлежит идеализму и поэтому только дальними и окольными путями может быть сведено к вещи в себе, т. е. к истинно реальному. А так как за эту вещь в себе мы признали волю, то это дает повод к предположению, что, быть может, и в основе спиритических явлений, как в основе явлений физических. лежит тоже воля. Все прежние объяснения призраков имели спиритуалистический характер: именно как такие служат они объектом кантовской критики, в первой части „Грез духовидца“. Я попытаюсь здесь дать им объяснение идеалистическое.
После этого краткого и предваряющего вступления к дальнейшим изысканиям, я пойду приличествующими в данном случае медленными шагами. Замечу только, что фактическая сторона дела, которого я касаюсь, предполагается мною уже известной читателю. Ибо с одной стороны, моя специальность — не повествование, значит, и не изложение фактов, а их теория; с другой стороны, мне пришлось бы написать толстую книгу, если бы я захотел повторить здесь все те истории магнетических лечений, сновидений, явлений духов и т. д., которые служат материалом для нашей темы и рассказаны уже во многих сочинениях; наконец, я совсем не чувствую и призвания бороться с скептицизмом невежества, чрезмерно умные гримасы которого с каждым днем все более и более теряют кредит и скоро будут в ходу еще только в Англии. Кто в настоящее время оспаривает факты животного магнетизма и его ясновидения, того следует назвать не неверующим, а невежественным. Но я должен пойти дальше, — я должен предположить знакомство, по крайней мере, с некоторыми из множества книг о спиритических явлениях или с какими-нибудь другими сведениями о последних. Даже цитаты из таких книг я даю лишь там, где дело касается специальных указаний или спорных пунктов. В остальном изложении я жду от своего читателя, которого представляю себе уже знакомым со мною по другим моим сочинениям, — я жду от него доверия к тому, что если я что-нибудь принимаю за фактически установленное, то это известно мне из хороших источников или по собственному опыту.
Итак, прежде всего спрашивается, действительно ли в нашем интуитивном интеллекте, или мозгу, наглядные образы, вполне и неотличимо сходные с теми, какие вызываются в нем наличностью тел, воздействующей на внешние чувства, — могут возникать без такого воздействия. К счастью, всякое сомнение в этом устраняется фактом, который нам известен очень хорошо, именно — сновидениями.
Выдавать сны за простую игру мыслей, за простые образы фантазии, — это свидетельствует о недостатке обдуманности или добросовестности: ведь очевидно, что между ними и этими явлениями есть специфическая разница. Образы фантазии слабы, тусклы, неполны, односторонни и так мимолетны, что образ какого-либо отсутствующего лица мы можем держать перед собою едва-едва в течение нескольких секунд, и даже самая оживленная игра фантазии не выдерживает никакого сравнения с той осязательной действительностью, какую рисует нам сон. Наша способность представлений неизмеримо превосходит во сне способность нашего воображения: каждый наглядный предмет обладает в сновидении такою же подлинностью, законченностью, последовательной всесторонностью вплоть до самых случайных свойств, как и сама действительность, от которой фантазия остается далекой, как небо от земли; поэтому, способность представлений являла бы нам во сне чудесные зрелища, если бы только мы могли избирать предмет своих сонных грез. Совершенно неосновательно объяснять это тем, что образы фантазии подвергаются искажению и ослаблению, так как одновременно с ними приходят впечатления со стороны реального внешнего мира: ведь и в глубочайшей тиши самой черной ночи фантазия не в силах произвести ничего такого, что сколько-нибудь приближалось бы к объективной наглядности и телесности сна. К тому же образы фантазии постоянно вызываются ассоциацией мыслей или мотивами, и сопутствует им сознание их произвольности. Между тем сон предстоит как нечто совершенно постороннее и, подобно внешнему миру, навязывающееся нам без нашего содействия, даже против нашей воли. Полная неожиданность его происшествий, даже самых незначительных, налагает на них печать объективности и реальности. Все его предметы являются определенно и отчетливо, как действительность, и не только в их отношении к нам, т. е. поверхностно-односторонне и в одних лишь главных и общих контурах: нет, они вырисовываются перед нами во всех своих чертах, до мельчайших и случайнейших деталей и среди обстановки, нередко ставящей нам помехи и препятствия, — каждое тело отбрасывает здесь свою тень, каждое тело падает с тяжестью, строго отвечающей его удельному весу, и каждая преграда должна быть сначала устранена — совсем как в действительности. Полная объективность сновидения обнаруживается, далее, в том, что его события протекают большей частью против нашего ожидания, часто наперекор нашему желанию, иногда возбуждая даже наше изумление; действующие лица ведут себя с возмутительной невнимательностью к нам; вообще, мы видим здесь чисто-объективную драматическую верность характеров и поступков, — это и дало повод к остроумному замечанию, что каждый в своих сновидениях бывает Шекспиром. Ибо то самое всеведение в нас, благодаря которому во сне всякое физическое тело действует в точном соответствии со своими необходимыми свойствами, делает также и то, что каждый человек поступает и говорит в полнейшем соответствия со своим характером. Вследствие всего этого обман, порождаемый сном, настолько силен, что сама действительность, выступающая перед нами при пробуждении, часто должна сперва выдержать борьбу с ним, и нужно время, прежде чем она может получить слово, чтобы убедить нас в обманчивости сна, которого уже нет, а который только был. И по отношению к памяти мы тоже находимся иногда в сомнении, снились ли нам те или другие незначительные факты или они действительно произошли; если же кто-нибудь сомневается в том, случилась ли известная вещь, или он только вообразил себе это, то он навлекает на себя подозрение в безумии. Все это доказывает, что сновидение — очень своеобразная функция нашего мозга, совершенно отличная от простого воображения и его пережевывания. И Аристотель говорит: το ενυπνιον εστιν αισϑημα, τροπον τινα („сновидение некоторым образом есть чувство“. О сне и бодрствовании, гл. 2). Он делает также верное и тонкое замечание, что мы еще и в самом сновидении, с помощью фантазии, представляем себе отсутствующие вещи. А отсюда надо заключить, что во время сна фантазия продолжает быть в нашем распоряжении, — следовательно, она сама не есть среда, или орган сновидения.
С другой стороны, сновидение имеет бесспорное сходство с безумием. Именно, что́ главным образом отличает сознание во сне от сознания в бодрствующем состоянии, это — отсутствие памяти, или, скорее, связующего, обдуманного воспоминания о прошлом. Мы снимся себе в удивительных, прямо невозможных положениях и обстоятельствах, и при этом нам не приходит в голову поразмыслить об их отношении к отсутствующему и о причинах их возникновения; мы совершаем несообразные поступки, так как не держим в памяти того, что служит для них препятствием. Давно умершие продолжают фигурировать в наших сновидениях как живые, ибо мы не помним во сне, что они умерли. Часто мы видим себя опять в обстановке нашей ранней молодости, среди окружавших нас тогда людей, — все по-старому: ибо нами забыты все наступившие с тех пор перемены и метаморфозы. Отсюда несомненно, по-видимому, что во сне, сохраняя деятельность всех духовных сил, только памятью мы не располагаем как следует. Этим-то именно и объясняется сходство сновидения с безумием, которое, как я это доказал (Мир как в. и пр., т. I, § 36 и т. 2, гл. 82), в своей сущности сводится к известному расстройству способности воспоминания. С такой точки зрения, сновидение можно назвать коротким безумием, а безумие — долгим сном. В общем, следовательно, во сне интуиция наличной реальности вполне совершенна, даже вплоть до мелочей; напротив, наш кругозор в нем очень ограничен тем, что сознание лишь в малой мере охватывает все отсутствующее и прошедшее, даже вымышленное.
Подобно тому как всякое изменение в реальном мире непременно происходит лишь вследствие какого-нибудь другого, предшествовавшего ему изменения, своей причины, так и появление всех вообще мыслей и представлений в нашем сознании подчинено закону основания: поэтому, они всегда вызываются или каким-нибудь внешним воздействием на чувства, или же, по законам ассоциации (о чем см. гл. 14 во втором томе моего главного произведения), какой-нибудь предшествующей им мыслью, — иначе они не могли бы появиться. Но этому закону основания, как не знающему исключений принципу зависимости и обусловленности всех как бы то ни было существующих для нас предметов, должны, так или иначе, подчиняться, в своем появлении, и сновидения: но как именно осуществляется власть этого закона над ними, — это очень трудно выяснить. Ибо характеристический признак сновидения, это — существенное для него условие сна, т. е. прекращение нормальной деятельности мозга и чувств: только когда эта деятельность останавливается, может наступить сновидение, — совершенно как изображения волшебного фонаря могут явиться лишь после того, как мы устраним освещение комнаты. Таким образом, наступление, а, следовательно, и материал сновидения прежде всего обусловливается не внешними воздействиями на чувства: отдельные случаи, когда при легкой дремоте внешние звуки, пожалуй и запахи, проникают еще в наше чувствилище и влияют на сновидение, это — особые исключения, которых я здесь не принимаю в расчет. Но вот, весьма замечательно, что сновидения не вызываются и ассоциацией мыслей. Ибо они возникают или среди глубокого сна, когда мозг действительно предается покою, который мы имеем все данные считать полным, а следовательно и чуждым сознания, так что здесь отпадает даже возможность ассоциации мыслей, или же они возникают при переходе от бодрствующего сознания ко сну, т. е. при засыпании: можно даже сказать, что они никогда, собственно, в этот момент не отсутствуют совершенно; это позволяет нам прийти к полному убеждению, что они никакой ассоциацией мыслей не связаны с представлениями бодрствования, а оставляют их нить незатронутой, чтобы заимствовать для себя материал и повод где-то в другом месте, для нас неведомом. Именно, эти первые грезы засыпающего — что легко доступно наблюдению — всегда бывают чужды какого бы то ни было отношения к тем мыслям, с которыми он заснул, и даже так поразительно с ними разнородны, что кажется, будто они намерению из всех вещей в мире избрали как раз то, о чем он менее всего думал; вот почему, размышляя об этом, мы невольно задаем себе вопрос, чем же, собственно, определяется их выбор и характер. Сверх того, эти первые грезы (как тонко и верно замечает Бурдах в 3-м томе своей Физиологии) имеют ту отличительную черту, что они не являют никакого связного события и большей частью не мы сами выступаем в них действующими лицами, как в других сновидениях: нет, они представляют чисто-объективное зрелище, состоящее из отдельных картин, которые внезапно показываются при засыпании; или же это очень простые происшествия. Так как мы часто после таких грез немедленно просыпаемся, то это дает нам полную возможность убедиться, что они никогда не имеют ни малейшего сходства, ни самой отдаленной аналогии, ни какой бы то ни было связи вообще с теми мыслями, которые еще мгновение назад были у нас в голове: напротив, они поражают нас полной неожиданностью своего содержания, столь же чуждого нашему прежнему ходу мыслей, как иной предмет действительности, который внезапно, самим случайным образом, предстал бы нашему восприятию в бодрственном состоянии, — часто такой далекий для нас, так удивительно и слепо выбранный, как если бы его определили с помощью жребия или игральной кости. Таким образом, нить, которую дает нам в руки закон основания, является нам здесь обрезанной с обоих концов, — с внутреннего и внешнего. Но ведь это невозможно, немыслимо. Непременно должна быть какая-нибудь причина, приводящая и всецело определяющая видимые нами во сне образы, — так что на основании ее должно быть возможно точное объяснение, почему, например, человеку, которого до момента дремоты занимали совсем другие мысли, теперь вдруг грезится цветущее, легко колеблемое ветром дерево, а не что-нибудь иное, и в другой раз — девушка с корзиной на голове, а в третий раз — шеренга солдат, и т. д.
А так как, следовательно, при возникновении сновидений, будет ли это во время засыпания или уже в наступившем сне — мозг, это единственное седалище и орган всех представлений — равно отрезан для возбуждения как извне, через чувства, так и изнутри, через мысли, — то нам остается только предположить, что он получает здесь какое-нибудь чисто-физиологическое возбуждение, идущее из глубины организма. Последний может влиять на мозг двояким путем: через нервы или через сосуды. Во время сна, т. е. приостановки всех животных функций, жизненная сила целиком обращается на органическую жизнь и здесь, при некотором ослаблении дыхания, пульса, теплоты и почти всех отделений, занята преимущественно медленным воспроизведением, восполнением всего израсходованного, заживлением всего поврежденного и устранением всякого проникшего в организм беспорядка: вот почему сон — такое время, когда vis naturae medicatrix при всех болезнях производит спасительные кризисы, в которых она одерживает решительную победу над тем или другим страданием, и после которых, поэтому, больной, верно чувствуя наступающее выздоровление, пробуждается с облегчением и радостью. Но то же самое, только в несравненно меньшей степени, совершает она и у здорового человека во всех тех пунктах, где это нужно: поэтому и он, пробуждаясь, чувствует себя восстановленным и обновленным; в особенности происходит во время сна питание мозга, не осуществимое при бодрствовании, — в результате чего и получается восстановление ясности сознания. Все эти операции находятся под руководством и контролем пластической нервной системы, т. е. всех больших ганглиев, или нервных узлов, которые, по всей длине туловища, связанные друг с другом помощью проводящих нервных стволов, образуют большой симпатический нерв, или внутренний нервный центр. Последний совершению обособлен и изолирован от внешнего нервного центра, головного мозга, который занят исключительно направлением внешних отношений и потому имеет вовне обращенный нервный аппарат и обусловленные им представления, — так что в нормальном состоянии его, симпатического нерва, операции не доходят до сознания, не чувствуются. Но он все-таки, хотя косвенно и слабо, связан с церебральной системой с помощью тонких и издалека анастомозирующих нервов: на их пути при ненормальных состояниях или повреждении внутренних частей упомянутая изоляция до некоторой степени нарушается, так что операции эти, смутно или отчетливо, проникают в сознание в виде боли. Напротив, в нормальном и здоровом состоянии от процессов и движений в сложной и деятельной мастерской органической жизни, от более легкого или более затрудненного ее хода, в чувствилище достигает лишь по этому пути крайне слабый, заглушенный отзвук; последний во время бодрствования, когда мозг поглощен своими собственными операциями, т. е. получением внешних впечатлений, интуицией по их поводу и мышлением, совершенно не воспринимается, а разве только оказывает тайное и несознаваемое влияние, обусловливающее те перемены в настроении, которых мы не можем объяснить себе объективными причинами. При засыпании же, когда прекращается воздействие внешних впечатлений, внутри чувствилища постепенно замирает и движение мыслей, — становятся заметны как те слабые впечатления, которые косвенным путем проникают из внутреннего нервного центра органической жизни, так и всякая незначительная модификация в кровообращении, в силу того, что она сообщается сосудам мозга, — становятся заметны, как свеча начинает светить, когда наступают вечерние сумерки, или как ночью мы слышим журчанье источника, которое ускользало от нас в шуме дня. Впечатления, слишком слабые, чтобы влиять на бодрствующий, т. е. деятельный мозг, могут при полной остановке его собственной деятельности, вызывать легкое возбуждение в его отдельных частях и в их представляющей силе, — подобно тому как арфа не отзывается на посторонний звук, когда играют на ней самой, но дает на него отзвук, когда висит спокойно. Вот в чем, следовательно, должна заключаться причина возникновения рождающихся при засыпании образов, а также, через нее, и все дальнейшее определение их. В этом же и причина сновидений, являющихся при абсолютном умственном покое глубокого сна и отличающихся драматической связностью, — только для них, так как они приходят, когда мозг объят уже глубоким покоем и совершенно занят своим питанием, нужен значительно более сильный импульс извне; потому-то лишь эти сны имеют в отдельных, весьма редких случаях, пророческое, или вещее, значение, и Гораций совершенно справедливо говорит:
post mediam noctem, cum somnia vera
(после полуночи, когда сновидения верны).
Ибо последние утренние сновидения однородны в этом отношении с грезами человека, только что засыпающего, потому что мозг, после отдыха и насыщения, вновь становится легко раздражим.
Итак, это именно слабые отголоски из мастерской органической жизни овладевают сенсорной деятельностью мозга, погружающейся в апатию или уже в нее впавшей, и слабо возбуждают ее, к тому же необычным путем и с иной стороны, чем при бодрствовании: и все же только от них, ввиду того что всем другим импульсам доступ прегражден, должна она заимствовать повод и материал для своих сонных грез, как бы разнородны они ни были с этими впечатлениями. Ибо подобно тому как глаз может от механического сотрясения или внутренней нервной судороги получать такие же точно ощущения ясности и блеска, какие производит внешний свет; как ухо иногда, вследствие ненормальных процессов внутри его, слышит всякого рода звуки; как обонятельный нерв тоже без всякой внешней причины ощущает специфически определенные запахи; как аналогичное состояние испытывают и вкусовые нервы; как, следовательно, все чувствующие нервы могут получать возбуждение для своих специфических ощущений как снаружи, так и изнутри: так и раздражения, идущие из глубины организма, могут определять мозг к отправлению его функции, состоящей в интуиции пространственных образов, причем возникающие таким способом явления будут совершенно неотличимы от явлений, обусловленных ощущениями в органах чувств, — ощущениями, которые вызываются внешними причинами. Как желудок из всего, чем он может овладеть, приготовляет кашицу, а кишки делают из нее хил, в котором не различишь его первоначального вещества, — так и мозг на все доходящие к нему раздражения реагирует отправлением специально ему присущей функции. Последняя состоит прежде всего в проецировании образов в пространство — это интуитивную форму мозга — по всем трем измерениям; затем в передвижении их во времени и по нити причинности, которые (время и причинность) тоже — функции его специальной деятельности. Ибо всегда он будет говорить лишь на своем собственном языке, на который поэтому он переводит и слабые впечатления, доходящие до него во время сна изнутри, равно как и те сильные и определенные впечатления, какие в бодрственном состоянии приходят извне, правильным путем: и первые тоже, стало быть, дают ему материал для образов, вполне одинаковых с образами, возникающими по импульсу внешних чувств, — хотя между обеими категориями впечатлении, служащих здесь поводами, едва ли может быть какое-нибудь сходство. Но деятельность мозга здесь можно сравнить с деятельностью глухого, который из нескольких попавших в его ухо гласных составляет себе целую, хотя и неверную, фразу, или с деятельностью сумасшедшего, которого случайно употребленное слово наталкивает на дикие, его idée fixe соответствующие фантазии. Во всяком случае, именно эти слабые отзвуки известных процессов в глубине организма, забираясь до самого мозга, дают толчок к его сновидениям: оттого последние и получают свое дальнейшее определение от характера этих впечатлений, так как заимствуют от них по крайней мере начальное слово; и даже, как бы полно ни было их отличие от этих впечатлений, они все-таки будут иметь с ними некоторое аналогическое или хотя бы символическое соответствие, и притом всего ближе это соответствие будет с теми впечатлениями, которые в состоянии возбуждать мозг при глубоком сне, ибо такие, как сказано выше, уже должны быть значительно сильнее. А так как, далее, эти внутренние процессы органической жизни воздействуют на чувствилище, назначенное для восприятия внешнего мира, тоже как нечто для него, чувствилища, чуждое и внешнее, то возникающие в нем по такому поводу интуиции — образы совершенно неожиданные и вполне разнородные и посторонние для того или другого, еще незадолго пред тем проходившего в нем течения мыслей, — как мы и имеем случай наблюдать это при засыпании и скором после него пробуждении.
Все эти соображения выясняют нам пока только ближайшую причину наступления сновидения, или повод к нему, который хотя и должен иметь влияние также и на содержание сна, но сам по себе настолько с ним разнороден, что характер их родственной связи остается для нас тайной. Еще загадочнее тот физиологический процесс в самом мозгу, из которого собственно и состоит сновидение. Именно, сон, это — покой мозга, сновидение же — известная деятельность его: поэтому, во избежание противоречия, мы должны признать первый лишь относительным, а последнюю — некоторым образом ограниченной и лишь частичной. Но в каком смысле она такова, ограничена ли она по числу участков мозга, или по степени его возбуждения, или по характеру его внутреннего движения, и чем собственно отличается она от его деятельности в бодрственном состоянии, — этого опять-таки мы не знаем. — Нет такой умственной силы, которая бы никогда не проявляла в сновидении своей деятельности; и все-таки, его течение, как и наше собственное поведение в нем, часто обнаруживает необыкновенное отсутствие силы суждения, а равным образом, как разъяснено уже выше, и отсутствие памяти.
Относительно нашего главного вопроса мы имеем твердо установленный факт, что у нас есть способность к наглядному представлению наполняющих пространство предметов и к восприятию и пониманию всякого рода звуков и голосов, — причем это представление и восприятие совершается без внешнего возбуждения чувственных ощущений, которые, напротив, дают повод, материал или эмпирическую основу для нашей бодрственной интуиции, вовсе однако не являясь оттого тождественными с нею: ибо она всецело интеллектуальна, а не просто сенсуальна, как я это многократно развивал (главные относящиеся сюда места уже приведены мною выше). И мы должны твердо держаться этого, никакому сомнению не подлежащего, факта, ибо это — первичный феномен, служащий опорою для всех наших дальнейших разъяснений, в которых я только имею в виду рассмотреть еще и далее простирающуюся деятельность названной способности. Для наименования последней было бы наиболее ярким выражением то, которое шотландцы весьма остроумно избрали для особого вида ее проявления или применения, руководимые тем верным чутьем, какое приобретается самым непосредственным, личным опытом: выражение это — second sight, второе зрение. В самом деле: разобранное здесь свойство видеть сны, это — вторая, именно не опосредствованная, подобно первой, внешними чувствами интуитивная способность, объекты которой однако по характеру и форме те же, что и у первой, — откуда и надо заключить, что она, как и первая, — функция мозга. Поэтому, упомянутое шотландское название лучше всего подходило бы для обозначения всей области относящихся сюда явлений и для сведения их к одной основной способности; но так как изобретатели его охарактеризовали им особое, редкое и в высшей степени замечательное проявление этой способности, то я, как бы мне это ни хотелось, не смею пользоваться им для обозначения всей категории таких интуиций или, точнее, той субъективной способности, которая сказывается во всех них. Для этой цели у меня не остается, поэтому, более подходящего термина как орган сновидений, — выражение, которое характеризует весь интересующий нас способ интуиции помощью того проявления его, какое каждому известно и доступно. Им я и буду пользоваться, когда буду говорить об указанной интуитивной способности, независимой от внешнего воздействия на органы чувств.
Предметы, какие способность эта рисует нам в обыкновенном сновидении, мы привыкли считать совершенно призрачными, потому что при пробуждении они исчезают. Между тем, дело обстоит так не всегда, и для нашей задачи весьма важно познакомиться с одними исключением из этого правила — на собственном опыте, что́, пожалуй доступно каждому, если только отнестись к вопросу с надлежащим вниманием. Именно, бывает состояние, когда мы спим и видим сон, но во сне этом является нам только сама окружающая нас действительность: мы видим тогда нашу спальню со всем, что́ в ней находится, замечаем, пожалуй, и входящих людей, сознаем самих себя в постели — все верно и точно. А тем не менее мы спим, с крепко закрытыми глазами; мы видим сон, — но только то, что мы видим, истинно и действительно. Как будто бы наш череп стал прозрачен, так что и внешний мир проникнул в мозг прямо и непосредственно, а не окольным путем и узкою дверью органов чувств. Это состояние гораздо труднее отличить от бодрствования, нежели обыкновенный сон: при пробуждении от него окружающая обстановка остается та же, т. е. не происходит совсем никакой объективной перемены. А ведь (см. Мир к. в. и пред., т. I, § 5, стр. 19) пробуждение — единственный критерий для различения между бодрствованием и сновидением, и здесь, следовательно, он в своей объективной и главной половине отпадает. Именно, пробуждаясь от сновидения такого рода, мы замечаем в себе лишь субъективную перемену, состоящую в том, что орган нашего восприятия вдруг оказывается уже не тот; но эта перемена чувствуется только в слабой степени, и, не сопровождаясь никакой объективной переменой, легко может пройти и незамеченной. Благодаря этому, такие сновидения, изображающие действительность, большей частью становятся для нас заметны лишь тогда, когда, сюда присоединяются образы, к ней не принадлежащие и оттого при пробуждении исчезающие, или когда подобное сновидение получает еще более высокую степень силы, о чем я сейчас буду говорить. Описанный вид сновидений — среднее состояние между сном и бдением, и охарактеризовать их можно как пробуждение в самом сне. Я назвал бы их поэтому реальными сновидениями. Хотя большей частью они наблюдаются только рано поутру, а также вечером, вскоре после засыпания, однако это зависит просто от того, что только в том случае, если сон не глубок, пробуждение совершается достаточно легко для того, чтобы оставить воспоминание о бывшем сновидении. Конечно, сновидения эти гораздо чаще бывают во время глубокого сна, согласно правилу, что сомнамбула становится тем более ясновидящей, чем крепче она спит; но зато тогда не сохраняется никакого воспоминания о виденном. Если же оно все-таки порою остается и тогда, когда сновидение было в более легком сне, то это объясняется тем, что даже магнетический сон, если он совсем легок, может в виде исключения оставить после себя воспоминание в бодрствующем сознании — пример чему см. в кизеровском „Архиве по животному магнетизму“, т. 3, гл. 2, стр. 139. Итак, следовательно, сны непосредственно и объективно истинные удерживаются в памяти лишь тогда, когда они пригрезятся в легком сне (например, поутру) и мы можем проснуться непосредственно после них.
Но этого рода сновидения, своеобразие которых заключается в том, что в них выступает ближайшая наличная действительность, отличаются иногда большей загадочностью: кругозор спящего еще несколько расширяется, именно — выходит за пределы спальни, так что оконные занавески и ставни перестают служить помехой для зрения и человек вполне явственно воспринимает то, что лежит за ними, — двор, сад или улицу с домами на противоположной стороне. Наше удивление по этому поводу уменьшится, если мы вспомним, что здесь у нас не физическое зрение, а простое сновидение; однако в этом сновидении нам грезится то, что в данное время действительно существует; следовательно, это — сновидение реальное, т. е. восприятие с помощью органа сновидений, которое, как такое, не обусловлено конечно беспрепятственным проникновением световых лучей. Сама черепная крыша была, как сказано, первой перегородкой, которая прежде всего не задержала этого удивительного восприятия; а если оно еще несколько повысится в своей силе, то ему уже не положат предела и занавеси, двери и стены. Но как именно это происходит, — глубокая тайна: мы знаем только, что здесь снится истинное, т. е. происходит восприятие с помощью органа сновидений. Таковы пределы этого элементарного для наших рассуждений факта. То, что мы в силах сделать для его выяснения, насколько оно вообще возможно, состоит прежде всего в сопоставлении и надлежащей постепенной группировке всех относящихся к нему явлений — с целью определить их взаимную связь и в надежде этим путем достигнуть когда-нибудь ближайшего уразумения и их самих.
Однако и для того, кто лишен всякого личного опыта в этом отношении, изображенное восприятие через орган сновидений получает неопровержимое подтверждение в самопроизвольном, подлинном сомнамбулизме, или лунатизме. Вполне несомненно, что охваченные этой страстью люди крепко спят и что они никак не могут видеть глазами; между тем, они воспринимают всю свою ближайшую обстановку, избегают всякой преграды, совершают большие обходы, лазают у опаснейших пропастей, по самым узким перекладинам, делают большие прыжки, попадая, куда хотят, — некоторые из них даже со всею точностью исполняют во сне свои повседневные домашние дела; другие безошибочно рисуют и пишут. Равным образом, и сомнамбулы, приведенные в искусственный магнетический сон, тоже воспринимают окружающее, а если они становятся ясновидящими, то даже — самое отдаленное. Без сомнения, такого же рода и то восприятие, когда некоторые мнимо умершие замечают все, что вокруг них происходит, в то время как они лежат в оцепенении и неспособны двинуть ни одним членом: и им окружающая действительность является в грезах, т. е. проникает в их сознание иным путем, нежели через органы чувств. Много усилий было сделано, чтобы напасть на след физиологического органа, или седалища этого восприятия, — но до сих пор эти попытки были безуспешны. Не подлежит спору, что при вполне наступившем сомнамбулическом состоянии функции внешних чувств совершенно прекращаются, так как даже самое субъективное из них, телесное чувство, настолько исчезает, что во время магнетического сна производились самые болезненные хирургические операции, причем пациент не обнаруживал никакого ощущения от них. Мозг как будто находится тогда в состоянии глубочайшего сна, т. е. полного бездействия. Это, вместе с известными выражениями и заявлениями сомнамбул, дало повод для гипотезы, что сомнамбулическое состояние заключается в совершенном расслаблении мозга и сосредоточении жизненной силы в симпатическом нерве, более значительные сплетения которого, особенно plexus solaris, превращаются тогда в некое чувствилище и таким образом, замещая мозг, берут на себя его функцию, которую они и отправляют без помощи внешних органов чувств, но тем не менее с несравненно большим, чем он, совершенством. Эта, кажется, Рейлем впервые предложенная гипотеза не лишена правдоподобия и пользуется с тех пор большим уважением. Главной ее опорой остаются заявления всех почти ясновидящих сомнамбул, что в момент сна их сознание всецело пребывает в подложечной впадине, где совершается их мышление и восприятие, как прежде оно совершалось в голове. Точно также большинство из них те предметы, какие им хочется получше рассмотреть, прикладывают к области желудка. Однако я считаю такое перемещение невозможным. Достаточно посмотреть на солнечное сплетение, это так называемое cerebrum abdominale: как мала его масса и как необычайно проста его структура, состоящая из колец нервной субстанции, с несколькими легкими утолщениями! Если бы подобный орган был способен совершать функции созерцания и мышления, то ото опровергало бы закон natura nihil facit frustra, находящий себе подтверждение во всей остальной жизни. Ибо для чего же нужна была бы еще тогда у большинства 3, а у отдельных лиц даже свыше 5 фунтов весящая, столь же драгоценная, сколько и хорошо укрытая масса головного мозга, с чрезвычайно искусной структурой своих частей, образующих такое сложное целое, что нужны много самых различных разрезов и многократное их повторение, чтобы только до некоторой степени уразуметь систему строения этого органа и составить себе достаточно ясное понятие об удивительной форме и связи его многочисленных частей? Во-вторых, надо принять в расчет, что шаги и движения лунатика с величайшей быстротой и точностью приноравливаются к его ближайшей обстановке, воспринимаемой им только через орган сновидений, — так что он самым проворным образом и, как не мог бы никакой бодрствующий, моментально избегает всякого препятствия и с такою же ловкостью спешит к преследуемой им в данную минуту цели. Но ведь двигательные нервы выходят из спинного мозга, который, через medullam oblongatam, связан с малым мозгом, регулятором движений, а тот в свою очередь соединяется с большим мозгом, седалищем мотивов, каковыми служат представления, — благодаря чему и становится возможным, что движения с мгновенной быстротой приноравливаются даже к самым мимолетным восприятиям. Если же, теперь, представления, долженствующие в качестве мотивов определять движения, переместились бы в брюшное ганглиозное сплетение, для которого возможно лишь трудное, слабое и косвенное сообщение с головным мозгом, идущее окольными путями (отчего в здоровом состоянии мы и не получаем совсем никакого ощущения от всей сильной и безостановочной работы нашей органической жизни), — то как могли бы возникающие там представления направлять, притом с быстротою молнии, исполненные риска шаги лунатика?[1] — Впрочем, мимоходом говоря, если лунатик безошибочно и безбоязненно проходит опаснейшие пути, какие он никогда не мог бы сделать бодрствуя, то это объясняется тем, что его интеллект действует в данном случае не вообще и безусловно, а лишь односторонне, — именно, лишь поскольку это требуется для направления его шагов: этим исключается рефлексия, а с нею и всякое сомнение и колебание. — Наконец, относительно того, что по крайней мере сновидения — функции головного мозга, мы имеем даже фактическое подтверждение в следующем, приводимом у Тревирануса (О явлениях органической жизни, т. 2 отд. 2, стр. 117), по Пиркену, случае: „У одной девушки, черепные кости которой были частью так разрушены костоедой, что мозг ее был совершенно обнажен, последний вздувался при пробуждении и опадал при засыпании. Во время спокойного сна опадение было всего сильнее. При живых сновидениях происходило вздутие“. Но сомнамбулизм, очевидно, отличается от сновидения только степенью: и его восприятия тоже обусловлены органом сновидений; как сказано, он — непосредственное реальное сновидение[2].
Можно бы однако видоизменить оспариваемую здесь гипотезу в том смысле, что брюшное ганглиозное сплетение, не будучи само чувствилищем, принимает на себя роль его внешних аппаратов, т. е. органов чувств, которые тоже в данном случае совершенно бездействуют: тогда, следовательно, оно принимает впечатления извне, передает их головному мозгу, а тот, обрабатывая их соответственно своей функции, схематизирует и построяет из них образы внешнего мира точно так же, как он это делает обыкновенно из ощущений в органах чувств. Но и здесь опять возникает то затруднение, что впечатления с быстротой молнии передаются мозгу, столь резко обособленному от этого внутреннего нервного центра. Затем, солнечное сплетение, по своей структуре, столь же непригодно служить зрительным и слуховым органом, как и органом мышления; сверх того, оно еще совершенно укрыто от воздействия света толстой перегородкой из кожи, жира, мускулов, брюшины и внутренностей. Хотя, поэтому, большинство сомнамбул (также в.-Гельмонт в часто приводимом месте Ortus medicinae, Lugd. bat. 1667, demens idea, § 12, стр. 171) и высказывают, что их интуиция и мышление происходят в желудочной области, мы не можем все-таки без дальних слов признать это объективно-достоверным, тем более что некоторые сомнамбулы прямо это отрицают. Так, например, известная Августа Мюллер в Карлсруэ заявляет (в сообщении о ней, стр. 53 и сл.), что она видит не подложечной впадиной, а глазами, говоря однако, что большинство других сомнамбул видят этой впадиной. На вопрос: „может ли перемещаться в подложечную впадину также и мыслительная способность?“ она отвечает: „нет, но способность видеть и слышать может переместиться туда“. С этим согласуется показание другой сомнамбулы (в кизеровском Архиве, т. 10, тет. 2, стр. 154), которая на вопрос: „думаешь ли ты всем мозгом или только частью его?“ ответила: „всем, и я очень утомляюсь“. Истинный вывод из всех показаний сомнамбул, по-видимому, тот, что импульс и материал для интуирующей деятельности их мозга приходит не извне и через чувства, как при бодрствовании, а, подобно тому как это разъяснено выше для сновидений, — изнутри организма, где, как известно, наблюдение и руководство принадлежат большим сплетениям симпатического нерва, которые поэтому, по отношению к нервной деятельности, заступают и представляют весь организм, за исключением системы головного мозга. Показания эти можно сравнить с тем фактом, что нам кажется, будто мы ощущаем боль в ноге, когда мы самом-то деле мы ощущаем ее лишь в мозгу, так что она исчезает, как только прерван нервный путь в последнему. Таким образом, это — иллюзия, если сомнамбулы воображают, будто они видят и даже читают желудочной областью, или если, в редких случаях, они утверждают даже, что исполняют эту функцию пальцами на руках, либо ногах или кончиком носа (напр., мальчик Арст в Архиве Кизера, т. 3, тетр. 2, затем сомнамбула Кох там же, т. 10, тет. 3, стр. 8—21, также девушка в „Истории двух сомнамбул“ Юст. Кернера 1824, стр. 323—30, прибавляющая однако: „место этого зрения — мозг, как и в бодрствующем состоянии“). В самом деле: сколь бы повышенной мы ни представляли себе нервную чувствительность этих частей, все-таки зрение в подлинном смысле, т. е. через посредство световых лучей, остается совершенно невозможным для органов, лишенных всякого оптического аппарата, даже если бы они не были, как в данном случае, укрыты толстыми оболочками, а были доступны для света. Ведь сетчатку делает способной к зрению не только ее высокая чувствительность, а в такой же мере и чрезвычайно искусный и сложный оптический снаряд в глазном яблоке. Именно, хотя физическое зрение требует прежде всего чувствительной к свету поверхности, однако для него нужно еще, чтобы на ней, через зрачок и светопреломляющие, с бесконечным искусством комбинированные прозрачные среды, вновь собирались и концентрировались разошедшиеся во внешнем мире световые лучи и чтобы, значит, возник образ — вернее, точно соответствующее внешнему предмету нервное впечатление, — потому что только таким путем рассудку доставляются те тонкие данные, из которых он затем помощью интеллектуального процесса, применяя закон причинности, создает интуицию в пространстве и времени. Подложечные же впадины и концы пальцев, даже если бы кожа, мускулы и т. д. были прозрачны, все-таки получали бы лишь разрозненные световые отражения: вот почему ими столь же невозможно видеть, как сделать дагерротип в открытой камер-обскуре без собирающего стекла. Дальнейшим доказательством того, что функции органов чувств, якобы свойственные этим удивительным частям, не есть собственно такие функции, и что видение происходит здесь не в силу физического воздействия световых лучей, служит то обстоятельство, что упомянутый мальчик Кизера читал ножными пальцами, даже если на нем были надеты толстые шерстяные чулки, а концами пальцев видел лишь тогда, когда он прямо этого хотел, — обыкновенно же он ощупью ходил по комнате с вытянутыми вперед руками; то же подтверждается его собственными словами об этих ненормальных восприятиях (между прочим стр. 128): „он никогда не называл этого зрением, но на вопрос, как же он знает то, что здесь происходит, отвечал, что уж знает это, что ведь это-то и есть новое“. Точно также одна сомнамбула в кизеровском Архиве, т. 7, тет. 1, стр. 52, описывает свое восприятие как „видение, которое не есть видение, — видение непосредственное“. В „Истории ясновидящей Августы Мюллер“ (Штутгарт 1818) на стр. 36 сообщается: „она вполне явственно видит и узнает все лица и предметы в глубочайшем мраке, где мы не могли бы различить руку перед глазами“. То же удостоверяет, относительно слуха у лунатиков, замечание Кизера (Теллуризм, т. 2, стр. 172 по 1-му изд.), что шерстяные шнурки являются особенно хорошими проводниками звука, тогда как известно, что шерсть — самый дурной из проводников звука. Но особенно поучительно в этом отношении следующее место из только что упомянутой книги об Августе Мюллер: „Достойно замечания — хотя это наблюдается и у других сомнамбул, что она совершенно ничего не слышит из того, что говорится между присутствующими в комнате, даже совсем возле нее, если речь не обращена прямо к ней; напротив, всякое обращенное к ней слово, как бы тихо оно ни было произнесено, если даже много лиц беспорядочно говорят разом, она правильно понимает, точно на него отвечая. Совершенно так же обстоит дело с чтением вслух: если читающее ей лицо думает о чем-либо ином, а не о чтении, то она не слышит последнего“ (стр. 40). — Далее, на стр. 89, говорятся: „Ее слышание не есть слышание обыкновенным путем через ухо, — последнее можно крепко зажать, и это не помешает ей слышать“. — Равным образом в „Сообщениях из сонной жизни сомнамбулы Августы К. в Дрездене“ 1843 неоднократно указывается, что она временами слышала исключительно только ладонью, притом — беззвучные слова, произносимые одним движением губ: на стр. 32 она сама предупреждает, что этого не надо считать слышанием в буквальном смысле.
Таким образом, у лунатиков всякого рода совершенно не может быть речи о чувственных восприятиях в подлинном значении слова: их восприятие, это — непосредственное реальное сновидение, и оттого совершается оно с помощью загадочного органа сновидений. Если подлежащие восприятию предметы они прикладывают ко лбу или к подложечной впадине, или если, в упомянутых отдельных случаях, сомнамбула обращает к ним концы своих растопыренных пальцев, то это не более как средство направить на эти предметы, через соприкосновение с ними, орган сновидений, чтобы они стали содержанием его реальных снов. Иными словами, это совершается только для того, чтобы решительно направить на них внимание сомнамбулы или, говоря техническим языком, привести ее в ближайший раппорт с этими объектами, после чего она именно их воспринимает в своем сне, — притом не только их оптические, но и акустические свойства, их язык и даже запах: ибо многие ясновидцы показывают, что все их чувства перемещены в подложечную ямку. — (Dupotet, Traité complet du Magnetisme, стр. 449—452). Это можно сравнить, таким образом, с манипуляциями магнетизера, которые собственно не оказывают физического воздействия: то, что здесь действует, это воля магнетизера, но именно она получает от применения рук свое направление и определенность. Ибо к уразумению всяческих влияний со стороны магнетизера, осуществляемых разного рода жестикуляцией, с прикосновением или без него, даже издалека и чрез преграды, может вести лишь почерпаемое из моей философии сознание, что тело вполне тождественно с волей, — именно, оно не что иное как возникающий в мозгу образ воли. Что видение лунатиков не есть видение в нашем смысле, физически обусловленное светом, это следует уже из того, что возвысившись до ясновидения, оно не встречает себе препятствий в стенах, а иногда проникает даже в отдаленные страны. Особенный свет проливает на него возникающее при высших степенях ясновидения внутреннее самосозерцание, благодаря которому такие сомнамбулы отчетливо и точно воспринимают все части собственного организма, хотя здесь совершенно отпадают все условия для физического видения, как ввиду отсутствия всякого света, так и ввиду многочисленных преград, лежащих между созерцаемой частью и головным мозгом. Отсюда мы можем заключить, какой характер имеет всякое сомнамбулическое восприятие, значит — и направленное вовне и вдаль, а следовательно, и вообще всякая интуиция с помощью органа сновидений, — т. е. всякое сомнамбулическое зрительное восприятие внешних предметов, а также все сны, грезы наяву, второе зрение, телесное явление отсутствующих, особенно умирающих и т. д. Ибо упомянутое созерцание внутренних частей собственного тела обусловливается очевидно лишь воздействием на головной мозг, идущим изнутри, — вероятно, при посредстве ганглиозной системы, — причем мозг, согласно своей природе, эти внутренние впечатления перерабатывает точно так же, как и приходящие к нему извне, словно вливая посторонний материал в свои, присущие ему и обычные для него, формы, откуда затем и возникают точно такие же интуиции, какие вызываются впечатлениями на внешние чувства, — интуиции, которые в совершенно одинаковой с теми мере и одинаковом смысле соответствуют созерцаемым вещам. Таким образом, всякое созерцание с помощью органа сновидений, это — деятельность интуитивной функции головного мозга, но только возбуждаемая внутренними впечатлениями, а не внешними, как это бывает обыкновенно[3]. Если эта деятельность, даже касаясь внешних, а иногда и отдаленных вещей, все-таки может обладать объективной реальностью и истинностью, то это — факт, объяснения которому однако надо искать лишь на метафизическом пути, именно — в ограничении всякой индивидуации и обособлении ее одним явлением, в противоположность вещи в себе; мы еще вернемся к этому. Но что вообще связь лунатиков с внешним миром в корне отлична от той, какую имеем с ним в бодрствующем состоянии мы, это всего лучше явствует из того факта, часто наблюдающегося при высших степенях лунатизма, что в то время как собственные чувства ясновидящей недоступны никакому впечатлению, она ощущает органами магнетизера, — например, чихает, когда он нюхает табак, чувствует вкус и точно определяет характер того, что он ест, и даже слышит вместе с ним музыку, звучащую перед ним в отдаленной от нее комнате дома. (Архив Кизера, т. I, тет. 1, стр. 117).
Физиологический процесс при сомнамбулическом восприятии представляет собою трудную загадку, к разрешению которой однако первым шагом должна служить действительная физиология сновидения, т. е. отчетливые и надежные сведения о том, какого рода деятельность развивает мозг во время сновидений, чем собственно отличается она от его деятельности в бодром состояния, наконец — откуда исходит импульс к ней, а следовательно и ближайшее определение ее хода. В настоящее время относительно всей интуитивной и мыслящей деятельности во сне можно с уверенностью принять только следующее: во-первых, материальным ее органом, несмотря на относительный покой большого мозга, все-таки может служить только именно этот последний, а во-вторых — побуждение к интуиции во время сна, не имея доступа извне через органы чувств, должно приходить изнутри организма. Что же касается несомненного при сомнамбулизме правильного и точного отношения такой сонной интуиции к внешнему миру, — то оно остается для нас загадкой, которую я не берусь решать, намереваясь только дать ниже по поводу нее несколько общих указаний. В качестве же основы для упомянутой физиологии сновидений, т. е. для объяснения всей нашей интуиции во сне, я придумал следующую гипотезу, которая на мой взгляд имеет за себя большую вероятность.
Так как головной мозг во время сна свой импульс к воззрению пространственных образов получает, согласно сказанному, изнутри, а не извне, как в бодрственном состоянии, то это воздействие должно постигать его в направлении, противоположном обычному, исходящему со стороны органов. Вследствие этого и вся его деятельность, т. е. внутреннее колебание, или волнение его волокон, принимает направление, противоположное обычному, приходит как бы в антиперистальтическое движение. Именно, вместо того чтобы, как обыкновенно, идти в направлении чувственных впечатлений, т. е. от чувствительных нервов внутрь мозга, она совершается теперь в обратном направлении и порядке, а потому иногда и другими частями, так что приходится функционировать если и не нижней поверхности мозга, вместо верхней, то быть может, белому мозговому веществу вместо серого кортикального, и vice versa. Таким образом, мозг работает здесь как бы навыворот. Отсюда прежде всего становится понятно, почему сомнамбулическая деятельность не оставляет после себя никакого воспоминания в бодрствующем состоянии: ведь последнее обусловливается вибрацией мозговых волокон, происходящей в противоположном направлении и, следовательно, устраняющей всякий след вибрации прежней. В качестве особого подтверждения в пользу этого взгляда, можно было бы мимоходом сослаться на очень обыкновенный, хотя и странный, факт, что когда мы просыпаемся тотчас же после того, как заснули первым сном, у нас часто наблюдается полная пространственная дезориентация, — мы все представляем себе тогда наоборот: именно, что находится направо от постели, то мы вынуждены воображать налево, а что позади, то кажется нам впереди, притом с такой определительностью, что, в темноте, даже разумные соображения, восстановляющие истинное положение вещей, не в состоянии устранить показаний этого ложного воображения, и для этого необходимо прибегнуть к осязанию. В особенности же наша гипотеза уясняет столь удивительную жизненность сонной интуиции — ту изображенную выше реальность и осязательность, которую имеют все воспринимаемые в сновидении предметы: именно, изнутри организма возникающий и из центра исходящий импульс к мозговой деятельности, которая принимает направление, противоположное обычному, пролагает себе наконец свободный путь, так что в конце концов простирается даже на нервы органов чувств, и последние приходят теперь в настоящее действие, возбуждаемое изнутри, как прежде оно возбуждалось извне. Поэтому, мы действительно имеем в сновидениях световые, цветовые, звуковые, обонятельные и вкусовые ощущения, но только без внешних причин, их обыкновенно возбуждающих. Нет, эти ощущения являются у нас, только благодаря внутреннему возбуждению и как результат воздействия в обратном, направлении и в обратном временном порядке. Вот чем, следовательно, и объясняется осязательность сновидений, которой они так сильно отличаются от простых фантазий. Образ фантазии (в бодрственном состоянии) все-таки находится лишь в мозгу: он — только воспоминание, хотя и видоизмененное, о некотором предшествующем, материальном, органами чувств вызванном возбуждении интуитивной деятельности мозга. Сонное же видение находится не только в мозгу, а также и в нервах органов чувства, и возникает оно в силу материального, в данную минуту действующего, изнутри идущего и проникающего мозг возбуждения их, этих нервов. Так как, следовательно, при сновидении мы действительно видим, то чрезвычайно удачны и тонки, даже глубокомысленны те слова, какие Апулей влагает в уста Хариты, когда она собирается выколоть оба глаза у спящего Тразилла: „при жизни у тебя умрут очи, и ничего ты не будешь видеть, кроме как во сне“. (Метам. VIII, стр. 172 изд. Бип.). Таким образом, орган сновидений, это — то же, что и орган бодрствующего сознания и созерцания внешнего мира, но только как бы взятый с другой стороны и употребляемый в обратном порядке; а функционирующие в обоих нервы органов чувств могут быть приводимы в действие как со своего внутреннего, так и с внешнего конца, — вроде того как железный полый шар может быть раскален и изнутри, и снаружи. Так как при этом процессе нервы органов чувств приходят в действие последними, то может случиться, что действие это только что начнется и будет еще продолжаться, когда мозг уже пробудится, т. е. заменил сонную интуицию обыкновенной. В этом случае мы, только что пробудившись, будем слышать какие-нибудь звуки, например, голоса, стук в дверь, ружейные выстрелы и т. д., — с такой отчетливостью и объективностью, какая нисколько не уступает действительности, и мы твердо верим тогда, что это — звуки, идущие от внешней действительности, и что только из-за них мы и проснулись; или также, что́ однако бывает реже, мы видим тогда образы с полной эмпирической реальностью, как об этом упоминает уже Аристотель (О сновидениях, гл. 3, в конце). — Но именно с помощью описанного здесь органа сновидений, как достаточно разъяснено выше, и происходят сомнамбулическая интуиция, ясновидение, второе зрение и всякого рода видения.
От этих физиологических соображений я опять возвращаюсь к указанному выше феномену реальных сновидений, которые могут иметь место уже в обыкновенном, ночном сне; в таком случае они тотчас исчезают от простого пробуждения, — именно если они, как это большей частью бывает, были непосредственными, т. е. захватывали только наличную ближайшую обстановку; в более редких случаях, впрочем, они могут идти и несколько далее — по ту сторону ближайшей преграды. Но это расширение кругозора может быть и гораздо значительнее и касаться при этом не только пространства, но даже и времени. Доказательством этому служат ясновидящие сомнамбулы, которые в период наивысшего напряжения своего состояния могут немедленно направлять свое интуитивное сонное восприятие на любое место, какое им будет указано, и верно сообщают то, что́ там происходит, а иногда способны даже предсказывать совсем еще не существующее, еще скрытое в недрах будущего и осуществляющееся только с течением времени, в силу случайного столкновения бесчисленных промежуточных причин. Ибо всякое ясновидение, как в искусственно вызванном, так и в естественно наступившем сомнамбулическом сонном бдении, всякое осуществляющееся в последнем восприятие скрытого, отсутствующего, отдаленного и даже будущего, это — ничего более как реальное сновидение, объекты которого, поэтому, и представляются интеллекту в наглядном и осязательном виде, как наши сновидения, отчего сомнамбулы и говорят о видении их, объектов. Как бы то ни было, мы имеем в этих явлениях, как и в самопроизвольном лунатизме, доказательство в пользу того, что таинственная, ни от какого впечатления извне не зависящая, хорошо известная нам из сновидений интуиция может стоять к реальному внешнему миру в отношении восприятия, — хотя действующая здесь связь с этим миром остается для нас загадкой. То, что отличает обыкновенное, ночное сновидение от ясновидения или сонного бдения вообще, это, во-первых, отсутствие такого отношения к внешнему миру, т. е. к действительности, а во-вторых, — то, что от сновидения очень часто переходит воспоминание в бодрствующее состояние, между тем как сомнамбулический сон воспоминаний не сохраняет. Но очень возможно, что оба эти признака находятся в связи и сводятся друг к другу. Именно, и обыкновенное сновидение в том лишь случае оставляет после себя воспоминание, если мы просыпаемся непосредственно после него: таким образом, вероятно, оно сохраняется в памяти лишь оттого, что пробуждение от естественного сна совершается очень легко, так как он далеко не столь глубок, как сомнамбулический, после которого, поэтому, и невозможно непосредственное, т. е. быстрое пробуждение, — нет, для возвращения к бодрствующему сознанию здесь непременно требуется медленный и косвенный переход. Сомнамбулический сон тем и отличается от сна обыкновенного, что он несравненно глубже, крепче, совершеннее: поэтому-то деятельность органа сновидений и достигает в нем своего полного развития, так что для него становится возможным правильное отношение к внешнему миру, т. е. продолжительные и связные сны. Вероятно, последние бывают и при обыкновенном сне, но лишь тогда, когда он настолько глубок, что мы не просыпаемся непосредственно от него. Сновидения же, после которых мы просыпаемся, бывают при более легком сне: они, даже в своей последней основе, возникают из чисто-физических, в самом организме коренящихся, причин и потому не имеют отношения к внешнему миру. Но отсюда есть исключения, как мы уже видели это на сновидениях, являющих непосредственную обстановку спящего. Однако и сны, возвещающие отдаленные и даже будущие события, в исключительных случаях оставляют по себе воспоминание, и это зависит главным образом от того, что мы после такого сна непосредственно просыпаемся. Поэтому, во все времена и у всех народов существовал взгляд, что бывают сны с реальным объективным значением, и во всей древней истории к сновидениям относятся очень серьезно, так что они играют в ней значительную роль. Тем не менее, вещие сны все-таки надо считать лишь редким исключением среди бесчисленного множества снов пустых и обманчивых. Соответственно этому, уже Гомер (Од. XIX, 560) рассказывает о двух входных дверях для сновидений — из слоновой кости, через которую входят сны, лишенные значения, и из рога, для снов вещих. Анатом, быть может, почувствует искушение увидеть здесь намек на белое и серое мозговое вещество. Всего чаще оказываются пророческими те сны, которые касаются здоровья тех, кто их видит, причем они по большей части возвещают болезни и смертельные припадки (примеры их собрал Фабий, „О сновидениях“, Амстерд. 1836, стр. 105 и сл.); это аналогично тому, что и ясновидящие сомнамбулы всего чаще и вернее предсказывают ход своей собственной болезни, ее кризисы и т. д. Затем сны иногда содержат также указания на внешние несчастья — пожары, взрывы, кораблекрушения, особенно же смерть. Наконец, некоторые люди во всех деталях заранее видят во сне и иные, порою довольно ничтожные, события, в чем я и сам убедился несомненным опытом. Упомяну о нем здесь, так как он в то же время в самом ярком свете показывает строгую необходимость всего происходящего, даже самого случайного. Однажды утром я с большим рвением писал длинное и очень для меня важное английское деловое письмо; окончив третью страницу, я вместо песочницы схватил чернильницу и вылил ее на письмо — чернила с конторки потекли на пол. Пришедшая на мой звонок служанка принесла ведро воды и стала замывать пол, чтобы пятна не въелись. Во время этой работы она сказала мне: „этой ночью мне снилось, что я вытираю здесь на полу чернильные пятна“. На мое замечание: „неправда!“, получаю в ответ: „нет, правда, — и проснувшись, я рассказала это другой служанке, которая спит вместе со мной“. Вдруг случайно входит эта другая служанка, девушка лет 17, чтобы позвать свою подругу. Я иду ей навстречу в спрашиваю: „что снилось вот ей сегодня ночью?“ — Ответ: „не знаю“. — Я: „Однако? — она ведь рассказала тебе это, вставши утром“. — Молодая девушка: „Ах да, ей снилось, что она будет вытирать здесь на полу чернильные пятна“. — Эта история, за полную достоверность которой я ручаюсь, ставит вне сомнения возможность теорематических снов и не менее примечательна еще и потому, что предвиденный во сне факт был результатом такого действия, которое можно назвать непроизвольным, так как я совершил его совсем вопреки своему желанию и оно зависело от самой незначительной погрешности в движении моей руки, — тем не менее, действие это было предопределено с такою строгой необходимостью и непреложностью, что его результат за несколько часов раньше предстал как сон в сознании другого лица. Здесь в самом ярком свете выступает истинность моего положения: все случающееся случается необходимо. (Основные проблемы этики, стр. 62; по 2-му изд., стр. 60). — Указать для пророческих снов их ближайшую причину помогает нам то известное обстоятельство, что как естественный, так и магнетический сомнамбулизм и все совершающиеся в нем процессы, как известно, не оставляют по себе воспоминания в бодрствующем сознании, но иногда такое воспоминание переходит в сновидения естественного, обычного сна, которые сохраняются в памяти после пробуждения, так что в этом случае сновидение становится соединительным звеном, мостом между сомнамбулически и бодрствующим сознанием. Итак, пророческие сны мы должны, следовательно, приписать прежде всего тому, что в глубоком сне сновидения доходят до сомнамбулического ясновидения: но так как после такого рода снов обыкновенно не бывает непосредственного пробуждения, а потому и воспоминания, то сны, составляющие отсюда исключение, т. е. предзнаменующие будущее прямо и sensu proprio, названные теорематическими, встречаются всего реже. Чаще, однако, о подобных сновидениях, если их содержание близко касается спящего, последний сохраняет память благодаря тому, что он переносит ее в сновидение более легкого сна, допускающего непосредственное пробуждение: однако это осуществляется тогда не прямо, а лишь чрез претворение содержания в аллегорию, в оболочке которой первоначальное пророческое сновидение и достигает бодрствующего сознания, где оно, следовательно, нуждается затем еще в истолковании, разъяснении. Итак, здесь мы имеем другой и более частый вид вещих снов — сны аллегорические. Обе категории снов различает уже Артемидор в своем Онейрокритике, древнейшем из сонников, давая первым название теорематических. Сознание постоянно существующей возможности изложенного выше процесса служит основою вовсе не случайной или искусственно созданной, а естественной для человека склонности — пускаться в размышления о значении виденных снов: если склонность эта поощряется и методически развивается, — она дает начало онейромантике. Но последняя привносит предположение, что явления во сне имеют постоянное, раз навсегда определенное значение, так что из них можно будто бы составить словарь. Этого нет на самом деле, — напротив, аллегория в каждом отдельном случае специально и индивидуально приноровлена к объекту и субъекту теорематического сновидения, лежащего в основе сновидения аллегорического, Поэтому толкование аллегорических вещих снов и бывает обыкновенно столь трудно, что мы понимаем их в большинстве случаев только после того, как их предвещания осуществятся, — и тогда мы невольно дивимся совершенно своеобразному, обыкновенно чуждому для данного человека, демонически-коварному остроумию, с каким была задумана и выполнена аллегория. А если мы до тех пор сохраняем эти сны в памяти, то это надо приписать тому обстоятельству, что они, благодаря своей особенной наглядности и даже осязательности, запечатлеются глубже, чем остальные. Конечно, упражнение и опыт должны иметь значение и в искусстве снотолкования. Но если мы хотим действительно познакомиться с „символикой сновидения“, мы должны обратиться не к известному сочинению Шуберта, в котором нет ничего дельного, кроме одного заглавия, а к старому Артемидору, особенно к его последним двум книгам, где он на сотнях примеров уясняет нам характер, метод и юмор, какими пользуется наше всеведение во сне, чтобы, где можно, помочь несколько нашему невежеству в бодром состоянии. И это гораздо лучше видно из его примеров, нежели из предпосланных им теорем и правил по этому вопросу. — Что и Шекспир вполне уловил упомянутый юмор сновидений, это доказывает он в „Генрихе VI“, ч. II, акт 3, сц. 2, где при совершенно неожиданном известии о внезапной смерти герцога Глостера, негодный кардинал Бофор, которому лучше всех известно, в чем дело, восклицает: „Таинственный Божий суд! — мне снилось этой ночью, будто герцог онемел и не мог сказать ни слова“[4].
Здесь надо сделать важное замечание, что указанное отношение между теорематическим и воспроизводящим его аллегорическим вещим сновидением со всей точностью повторяется в изречениях древних греческих оракулов. Именно, и последние, подобно вещим снам, очень редко дают свое указание прямо и sensu proprio; обыкновенно же они облекают его в аллегорию, которая нуждается в истолковании и даже очень часто становится понятной только после осуществления слов оракула, — опять-таки подобно аллегорическим снам. Из многочисленных доказательств я, просто для уяснения дела, приведу, например, из Геродота (III, 57) прорицание пифии, предостерегающее сифносцев от деревянного войска и красного вестника, под чем разумелся самосский корабль с послом, окрашенный в красный цвет, что́ однако сифносцы поняли не тотчас и не по прибытии корабля, а лишь впоследствии. Затем, в IV книге, гл. 163, оракул пифии предостерегает киренского царя Аркесилая, что если он найдет горн, полный амфор, то пусть не выжигает их, а удалит. Но лишь после того как им были сожжены мятежники вместе с башней, куда они укрылись, понял он смысл оракула и почувствовал беспокойство. Многочисленные случаи такого рода прямо указывают на то, что в основе изречений дельфийского оракула лежали искусственно вызванные вещие сновидения и что они иногда могли достигать высшей степени ясновидения, в результате чего являлось уже прямое, sensu proprio гласящее изречение, как это доказывает история с Крезом (Геродот I, 47, 48), пожелавшим испытать пифию и с этою целью приказавшим своим посланным спросить ее, чем он занят именно теперь, на сотый день после их отъезда, в далекой Лидии: на это пифия совершенно верно ответила то, что было известно только самому царю, — что он собственноручно в медном котле с медной крышкой варит вместе черепашье и баранье мясо. — Названному источнику прорицаний пифии соответствует то обстоятельство, что к ней обращались также за медицинскими советами, по поводу телесных страданий, — пример чего мы видим у Геродота IV, 155.
Из сказанного выше следует, что теорематические вещие сновидения — высшая и самая редкая степень предвидения в естественном сне, аллегорические же — вторая, более низкая. Сюда примыкает еще, в качестве последнего и слабейшего отпрыска от того же корня, простое предчувствие. Оно чаще бывает печального, чем радостного свойства, — в жизни ведь больше горя, чем радости. После сна нами овладевает мрачное настроение, тоскливое ожидание грядущего, — по-видимому, безо всякой причины. Согласно изложенному, это объясняется тем, что теорематическое, реальное, зловещее сновидение, которое пригрезилось в глубоком сне, не могло преобразоваться в аллегорическое сновидение более легкого сна, и потому от него ничего не осталось в сознании, кроме его воздействия на душу, т. е. на самое волю, это подлинное и последнее ядро человека. Воздействие это и отзывается потом в виде пророческого предчувствия, мрачного беспокойства. Иногда однако оно овладевает нами в том лишь случае, когда реально появляются те первые обстоятельства, которые имеют отношение к виденному в теорематическом сне несчастью, — когда, например, кто-нибудь готовится взойти на корабль, обреченный гибели, или приближается к пороховому погребу, долженствующему взлететь на воздух: не мало людей уже спаслись в таких случаях благодаря тому, что, внезапно охваченные боязливым предчувствием и внутренней тревогой, они следовали этому внутреннему голосу. Мы должны объяснять себе подобные явления тем, что после теорематического сновидения, хотя оно и забыто, все-таки остается слабый след, смутное воспоминание: содержание его, правда, не в силах вполне отчетливо овладеть нашим сознанием, но след от него освежается восприятием в действительности тех именно вещей, которые в забытом сне так страшно на нас подействовали. Такого же характера, был и демон Сократа, тот внутренний предостерегающий голос, который отклонял его, как скоро он собирался предпринять что-либо для себя дурное, — при чем однако всегда давал только отрицательные, а не положительные советы. Непосредственное подтверждение изложенной теории предчувствий возможно лишь со стороны магнетического сомнамбулизма, выбалтывающего тайны сна. Оттого мы и находим такое подтверждение в известной „Истории Августы Мюллер в Карлсруэ“, стр. 78. „15 декабря сомнамбула в своем ночном (магнетическом) сне узнала о каком-то неприятном, касающемся ее случае, что и привело ее в большое уныние. Она тотчас же заметила: весь следующий день буду в тоске и печали, не зная отчего“. — Другим подтверждением нашей теории служит рассказ в „Префорстской ясновидящей“ (1-ое изд. т. 2, стр. 73, — 3-ье изд., стр. 325) о том впечатлении, какое некоторые стихи, относящиеся к сомнамбулическим видениям, производили в бодром состоянии на ясновидящую, уже совершенно утратившую память об этих видениях. Факты, проливающие свет на этот вопрос, можно найти и в Кизеровом „Теллуризме“, § 271.
По поводу всего предыдущего, весьма важно хорошо усвоить и постоянно иметь в виду следующую основную истину. Магнетический сон, это лишь усиление естественного, — если угодно, его высшая степень, или потенция: это — несравненно более глубокий сон. Соответственно тому, ясновидение — это лишь усиление сновидений: это — беспрерывные реальные сны, которые однако могут получать здесь руководительство извне и быть направляемы на что угодно. В-третьих, и непосредственное целебное влияние магнетизма, наблюдавшееся на стольких примерах болезней, тоже есть не что иное как усиление естественной целебной силы сна при всех болезнях. Ведь сон, это — поистине великая панацея, — именно потому, что только в нем жизненная сила, освобожденная от своих животных функций, получает полную свободу к тому, чтобы со всей своей мощью действовать как vis naturae medicatrix и в этом качестве вновь улаживать все возникшие в организме непорядки: поэтому-то, какова бы ни была болезнь, при совершенном отсутствии сна не может быть выздоровления. Но несравненно более глубокий магнетический сон обладает этим свойством в гораздо высшей степени, почему, наступая сам собою для устранения сильной, ставшей уже хронической, болезни, он и продолжается иногда несколько дней, как, например, в случае, опубликованном графом Чапари (Szapary, „Слово о живот. магн.“, Лейпциг 1840); в России был даже такой случай, что одна больная чахоткой сомнамбула, в стадии всеведения, велела своему врачу привести ее на 9 дней в летаргический сон, во время которого ее легкие пользовались полным покоем и оттого зажили, так что она проснулась вполне здоровой. Но так как сущность сна состоит в бездействии церебральной системы и самая целебность его зависит именно от того, что эта система, с своей животной жизнью, уже не занимает и не поглощает более жизненной силы, которая поэтому может всецело обратиться на жизнь органическую, — то может показаться противоречащим его главной цели то обстоятельство, что именно в магнетическом сне обнаруживается иногда чрезмерно повышенная познавательная способность, которая, ведь, по своей природе, так или иначе должна быть мозговой деятельностью. Но прежде всего мы должны вспомнить, что такой случай есть лишь редкое исключение. Среди 20 больных, на которых вообще действует магнетизм, только один приходит в сомнамбулическое состояние, т. е. воспринимает и говорит во сне, а из 5 сомнамбул едва ли одна становится ясновидящей (По Делезу — Deleuze, hist. crit. du magn., Париж 1813, т. I, стр. 138). Если магнетизм оказывает целебное действие без усыпления, то это только потому, что он пробуждает и направляет на место страдания целительную силу природы. Помимо же того, его ближайшим результатом является лишь чрезвычайно глубокий сон, который лишен сновидений, и даже в такой мере депотенцирует мозговую систему, что человек совсем не чувствует ни внешних впечатлений, ни повреждений: вот почему им и пользовались как самым благодетельным условием для хирургических операций, пока однако его не вытеснил хлороформ. Ясновидение же, преддверием которого служит сомнамбулизм или сомнилоквизм, природа пускает в ход собственно в том лишь случае, когда для устранения болезни недостаточно ее слепо действующей целебной силы, а нужны бывают вспомогательные средства извне, — их правильно и предуказывает теперь сам пациент, находящийся в состоянии ясновидения. Таким образом, она вызывает ясновидение для этой цели самоврачевания: ибо natura nihil facit frustra. Ее метод здесь аналогичен и родствен тому, какому она следовала в большом масштабе при первом сотворении существ, когда она сделала шаг от растений к животным: именно, для растений еще было достаточно движения, направляемого простыми раздражениями; теперь же более специальные и сложные потребности, для удовлетворения которых приходилось искать, избирать, прибегать к силе или даже хитрости, делали необходимым движение по мотивам и, следовательно, познание, в различных степенях длинной скалы, — познание, являющееся поэтому подлинным признаком животности, не случайно, а существенно свойственным животному, тем, что̀ мы необходимо мыслим в понятии животного. Отсылаю по этому поводу к моему главному труду, т. I, стр. 170 и сл. (по 3-му изд., стр. 178 и сл.); затем к моей Этике, стр. 33 (2-ое изд., стр. 32) и к „Воле в природе“, стр. 54 и сл. и 70—80) 2-ое изд., стр. 46 и сл. и 63—69). Следовательно, как в том, так и в другом случае природа зажигает себе свечу, чтобы иметь возможность отыскать и добыть ту помощь, в какой организм нуждается извне. Направление же однажды развившегося у сомнамбулы ясновидения на иные вещи, помимо ее собственного здоровья, есть лишь случайное им пользование, даже собственно уже — злоупотребление. Таким же злоупотреблением является, когда мы вызываем сомнамбулизм и ясновидение, не считаясь с природой, самовольно, путем продолжительного магнетизирования. Напротив, когда состояния эти действительно требуются, природа осуществляет их после краткого магнетизирования, иногда даже совершенно без него, как самопроизвольный сомнамбулизм. В этом случае они возникают, как уже сказано, в виде реальных сновидений, рисующих прежде всего лишь ближайшую обстановку, затем все более и более расширяющих свой горизонт, пока они, при высших степенях ясновидения, не захватывают всех событий на земле, куда только ни будет направлено внимание, а иногда даже проникают в будущее. Параллельно с этими различными ступенями растет способность к патологическому диагнозу и к терапевтическим указаниям, прежде всего — для себя и как злоупотребление — для других.
И при сомнамбулизме в первоначальном и подлиннейшем смысле слова, т. е. при болезненном лунатизме, тоже имеют место такие реальные сновидения, хотя здесь они служат лишь для непосредственного пользования, ограничиваясь поэтому одной ближайшей обстановкой: ибо уже этим достигается цель, какую преследует в данном случае природа. Именно, в этом состоянии, в противоположность магнетическому сну, самопроизвольному сомнамбулизму и каталепсии, жизненная сила не приостанавливает, в качестве vis medicatricis, животной жизни, чтобы иметь возможность всецело заняться жизнью органической и прекратить нарушающие ее правильный ход непорядки, — нет, она проявляется здесь, вследствие патологического расстройства, какому большею частью подвержен период возмужалости, в виде ненормального избытка раздражимости, от которого природа и старается освободиться: это осуществляется, как известно, с помощью хождения, работы, лазанья, вплоть до самых головоломных положений и опаснейших прыжков и все это — во сне. Тогда же вместе с тем, для ограждения этих опасных шагов, природа вызывает те загадочные реальные сновидения, которые однако касаются здесь лишь ближайшей обстановки, так как этого достаточно, чтобы предотвратить несчастья, к каким должна была бы повести разнузданная раздражимость, если бы она действовала слепо. Таким образом, они имеют здесь лишь отрицательную цель: отклонить вред, тогда как при ясновидении их цель положительная: отыскать внешнюю помощь; отсюда — огромная разница в объеме кругозора.
Как ни таинственно действие магнетизирования, ясно во всяком случае то, что оно прежде всего состоит в приостановке животных функций, при чем жизненная сила от головного мозга, являющегося простым пенсионером или паразитом организма, отклоняется или, вернее, вновь оттесняется в сторону органической жизни, своей первичной функции, ибо там в данную минуту требуется ее нераздельное присутствие и ее деятельность в качестве vis medicatricis. Но в пределах нервной системы, этого исключительного вместилища всяческой чувствовательной жизни, органическая жизнь имеет своего представителя и заступника в руководителе и распорядителе ее функций — симпатическом нерве и его ганглиях. Поэтому-то процесс магнетизирования можно рассматривать еще как оттеснение жизненной силы от мозга к этому нерву, да и вообще можно представлять себе их как два противоположные полюса: именно мозг, вместе с относящимися к нему органами движения, — как положительный и сознательный полюс, а симпатический нерв, с его ганглиозными сплетениями, — как полюс отрицательный и бессознательный. А если так, то можно предложить следующую гипотезу относительно того, что́ происходит при магнетизировании. Это — воздействие мозгового полюса (т. е. внешнего нервного полюса) магнетизера на одноименный полюс пациента, так что, по общему закону полярности, воздействие это выражается в отталкивании, благодаря чему нервная сила оттесняется на другой полюс нервной системы, — внутренний, в систему брюшных ганглиев. Вот почему мужчины, у которых перевес имеет мозговой полюс, наиболее пригодны для роли магнетизеров; женщины же, при преобладании у них ганглиозной системы, пригоднее для магнетизирования и его последствий. Если бы женская ганглиозная система могла оказывать такое же, т. е. тоже отталкивающее, влияние на мужскую, то путем обратного процесса должна была бы получаться ненормально повышенная мозговая жизнь, временный гений. Но это невозможно, так как ганглиозная система неспособна действовать вовне. Наоборот, бакет вполне можно рассматривать как притягивающее, в силу взаимодействия разноименных полюсов, магнетизирование, так что связанные с ним, с помощью идущих к подложечной ямке железных прутьев и шерстяных шнурков, симпатические нервы всех сидящих вкруг пациентов, действуя соединенными и повышенными неорганической массой бакета силами, притягивают к себе отдельный мозговой полюс каждого из пациентов, депотенцируют, следовательно, животную жизнь тем, что растворяют ее в всеобщем магнетическом сне, — подобно тому как лотос опускается по вечерам в волны. В согласие с этим, когда однажды проводники бакета вместо подложечной ямки были приложены к голове, в результате оказался сильный прилив крови и головная боль (Кизер, Теллуризм, 1-ое изд., т. I, стр. 439). Если в сидерическом бакете ту же самую силу обнаруживают простые, ненамагниченные металлы, то это находится, по-видимому, в связи с тем, что металл обладает простейшей, изначальнейшей природой, есть самая низкая ступень объективации воли, — следовательно, прямо противоположен мозгу, как высшему развитию этой объективации, т. е. наиболее от него далек, представляя к тому же наибольшую массу в наименьшем объеме. Поэтому, он отзывает волю к ее первоначальности и родствен ганглиозной системе, как, наоборот, свет находится в родстве с мозгом: вот почему сомнамбулы избегают прикосновения металлов к органам сознательного полюса. В этом же находит себе объяснение и чувство металла и воды у людей с соответствующей организацией. — Если при обыкновенном, намагнетизированном бакете действующей стороной являются связанные с ним ганглиозные системы всех собравшихся вокруг него пациентов, соединенными силами парализующие мозговые полюсы, — то это дает в то же время указание, объясняющее вообще заразительность сомнамбулизма, а также сродную ей передачу наличной деятельности второго зрения помощью взаимных толчков между лицами, им одаренными, — объясняющее, следовательно, общность видений.
Если же позволить себе еще более смелое применение этой гипотезы о процессе активного магнетизирования, основывающейся на законах полярности, — то из нее можно бы было, хотя лишь схематически, вывести, почему при высших степенях сомнамбулизма взаимоотношение может идти так далеко, что сомнамбула становится участницей всех мыслей, знаний, речей, даже всех чувственных ощущений магнетизера, т. е. присутствует в его мозгу, тогда как, с другой стороны, его воля оказывает на нее непосредственное влияние и настолько ею овладевает, что может держать ее в полном подчинении. Именно, в наиболее употребительном теперь гальваническом приборе, где оба металла погружены в две различные, отделенные глиняными стенками кислоты, положительный ток идет через эти жидкости от цинка к меди, а затем вне их, в электроде, от меди опять к цинку. Итак, аналогично этому, положительный ток жизненной силы, как воля магнетизера, должен был бы, по нашей гипотезе, идти от его мозга к мозгу сомнамбулы, овладевая ею и отгоняя ее жизненную силу, вызывающую в мозгу сознание, к симпатическому нерву, т. е. к желудочной области, ее отрицательному полюсу: но затем тот же ток продолжал бы оттуда идти обратно в магнетизера, к своему положительному полюсу, его мозгу, где он встречает его мысли и ощущения, которые от этого сообщаются теперь сомнамбуле. Это, конечно, — очень смелые предположения, но относительно таких совершенно темных вещей, как те, которыми мы здесь занимаемся, допустима всякая гипотеза, ведущая к какому-либо, хотя бы только схематическому или аналогическому их уразумению.
Чрезвычайно удивительные и поэтому прямо невероятные, пока они не были подтверждены единогласием сотен достовернейших свидетельств, явления сомнамбулического ясновидения, перед которым открыто сокровенное, отсутствующее, далекое, даже еще покоящееся в недрах будущего, теряют по крайней мере свою абсолютную непостижимость, если мы хорошенько подумаем над тем, что, как я столь часто указывал, объективный мир — просто мозговой феномен: в сомнамбулическом ясновидении до известной степени устраняются именно его порядок и закономерность, основанные на пространстве, времени и причинности (этих мозговых функциях). Именно, по кантовскому учению об идеальности пространства и времени, мы понимаем, что вещь в себе, т. е. единственная истинная реальность во всех явлениях, будучи свободной от обеих этих форм интеллекта, не знает разницы между близостью и далью, между настоящим, прошедшим и будущим; поэтому, опирающийся на сказанные интуитивные формы разграничения оказываются не безусловными, и они уже не представляют более непереходимых границ для рассматриваемого способа познания, существенным образом измененного, благодаря перемене его органа. Если бы, напротив, время и пространство были абсолютно реальными и принадлежали внутренней сущности вещей, тогда, конечно, этот дар видения у сомнамбул, как и вообще всякое проникновение за пределы зримого и настоящего, был бы прямо непостижимым чудом. С другой стороны, разбираемые здесь случаи дают даже до некоторой степени фактическое подтверждение кантовскому учению. В самом деле, коль скоро время не есть определение подлинной сущности вещей, то по отношению к ней, до и после не имеют значения, — так что, следовательно, то или другое событие должно в такой же мере подлежать познанию ранее своего наступления, как и после него. Всякое прорицание, будет ли оно при сновидении, при сомнамбулическом предвидении, при втором зрении или при каком бы то ни было ином условии, это лишь разыскание способа освободить познание от условия времени. — Для наглядности можно прибегнуть еще к следующему сравнению. Вещь в себе — primum mobile в механизме, сообщающем движение всей сложной и пестрой игрушке этого мира, и потому она должна быть иного рода и свойства, нежели последняя. Мы видим, конечно, связь отдельных частей игрушки в намеренно выставленных напоказ рычагах и колесах (временная последовательность и причинная зависимость), — но того, что сообщает всем им первое движение, мы не видим. И вот, когда я читаю, как ясновидящие сомнамбулы задолго вперед и с большою точностью предсказывают будущее, то мне и кажется, что они добрались до того сокровенного механизма, от которого все исходит и где поэтому в данный момент является настоящим все то, что с внешней стороны, т. е. через наше оптическое стекло времени, представляется лишь как будущее и грядущее.
Сверх того, тот же самый животный магнетизм, которому мы обязаны этими чудесами, на разные лады свидетельствует нам и о непосредственном действии воли на других лиц и вдаль: но в этом именно и заключается основная черта того, чему дают ославленное имя магии. Ибо последняя, это — свободное от причинных условий физического действия, т. е. соприкосновения в обширнейшем смысле слова, непосредственное воздействие самой нашей воли, — как это разъяснено мною в особой главе моего сочинения о воле в природе. Таким образом, магическое действие относится к физическому, как мантика к предположениям разума: оно являет собою действительное и полное actio in distans, подобно тому как подлинная мантика, например, сомнамбулическое ясновидение, это — passio a distante. Как в последней устранена индивидуальная изоляция познания, так в первой, т. е. в магии, — индивидуальная изоляция воли. Поэтому, в обеих мы, вне зависимости от ограничений, налагаемых пространством, временем и причинностью, достигаем того, что̀ в иных случаях и в повседневной практике возможно для нас только при этих ограничениях. В них, следовательно, наша сокровеннейшая сущность, или вещь в себе, отбрасывает названные формы явления и выступает обнаженной от них. Вот почему достоверность мантики родственна с достоверностью магии, и сомнение в той и другой всегда являлось и исчезало вместе.
Животный магнетизм, симпатическое лечение, магия, второе зрение, вещие сны, призраки и всякого рода видения — все это родственные явления, ветви одного ствола, и они дают непреложно-достоверное свидетельство в пользу того, что есть связь мировых существ, обусловленная совершенно иным порядком вещей, нежели природа, которая имеет своей основой законы пространства, времени и причинности, тогда как этот иной порядок глубже, исконнее и непосредственнее, и потому на него не распространяются самые первые и общие (благодаря своему чисто-формальному характеру) законы природы, так что время и пространство больше не разделяют индивидуумов, и как раз на эти формы опирающиеся разобщение и изоляция индивидуумов не ставят уже неодолимой преграды сообщению мыслей и непосредственному воздействию воли; значит, всякие изменения происходят здесь совсем необычным путем: не в силу физической причинности и не по сцеплению ее звеньев, а вызываются просто волевым актом, на особый лад проявленным и оттого получившим силу вне пределов индивидуума. Итак, специфический признак всех рассматриваемых здесь животных феноменов, это — visio in distans et actio in distans, как во времени, так и в пространстве.
Кстати заметим, по истинному смыслу понятия actio in distans, пространство между субъектом и объектом действия, наполнено ли оно или пусто, не имеет решительно никакого влияния на самое действие, — так что совершенно безразлично, равно ли это пространство одному дюйму или биллиону Урановых орбит. Ибо если действие терпит какое-либо ослабление от расстояния, то это бывает или потому, что его, действие, должна передавать уже наполняющая пространство материя, которая своим постоянным противодействием и ослабляет его, в зависимости от расстояния; или же потому, что самая причина состоит просто в материальном токе, который распространяется в пространстве и таким образом становится тем разряженнее, чем оно больше. Пустое же пространство, само по себе, никоим образом не может оказывать сопротивления и ослаблять причинность. Там, следовательно, где действие уменьшается, по мере отдаления от исходной точки своей причины, как это бывает с действием света, тяготения, магнита и т. д., там нет никакого actionis in distans; нет его также и в том случае, когда расстояние хотя бы только задерживает наступление действия. Ибо движется в пространстве исключительно материя: именно она, значит, должна быть движущимся носителем подобного действия, и действие ее поэтому должно наступать лишь тогда, когда она приблизится, т. е. не раньше соприкосновения, и, следовательно, не in distans.
Напротив, рассматриваемые здесь и перечисленные выше, в качестве ветвей одного ствола, явления имеют, как сказано, своим специфическим признаком именно actionem in distans и passionem a distante. Но этим, как я тоже упомянул уже, они прежде всего дают столь же неожиданное, сколько и неопровержимое фактическое подтверждение кантовскому основному учению о противоположности явления и вещи в себе и их законов. Именно, по Канту, природа и ее порядок, это — только явление: в противоположность ей, все рассматриваемые здесь факты, заслуживающие названия магических, коренятся непосредственно в вещи в себе и производят в мире явлений феномены, которые никогда не могут быть объяснены с помощью его законов и потому справедливо отрицались, пока стократный опыт не устранил возможности этого отрицания. Но не только кантовская, а также и моя философия получает от ближайшего изыскания над этими фактами важное подтверждение, — именно в том обстоятельстве, что во всех этих феноменах подлинным действующим началом служит исключительно воля, почему она и заявляет себя как вещь в себе. Вот отчего, один известный магнетизер, венгерский граф Чапари, совсем, очевидно, незнакомый с моей философией и, быть может, не особенно сведущий в философии вообще, добравшись до этой истины своим эмпирическим путем, уже первую статью в своем сочинении „Слово о животном магнетизме“, Лейпциг 1840, озаглавил „Физические доказательства того, что воля — принцип всякой духовной и телесной жизни“.
С другой же стороны и совершенно независимо, названные феномены во всяком случае представляют фактическое и вполне достоверное опровержение не только материализма, но и натурализма, в том виде, как я охарактеризовал его в гл. 17 2-го тома своего главного произведения, усматривая в нем физику, посаженную на трон метафизики: именно, тот строй природы, который материализм и натурализм выдают за абсолютный и единственный, оказывается, на основании этих явлений, чисто-феноменальным и потому лишь поверхностным, имеющим в своей основе независимую от его законов сущность вещей в себе самих. Но интересующие нас явления, по крайней мере в философском смысле, — самые важные из всех фактов, какие предлагает нам совокупность опыта; поэтому основательное ознакомление с ними является обязанностью всякого ученого.
Для пояснения сказанного воспользуюсь еще следующим более общим замечанием. Вера в привидения врождена человеку: она существует во все времена и во всех странах, и быть может, нет человека, совершенно от нее свободного. Масса и народ едва ли не всех стран и времен различает естественное и сверхъестественное, как два, радикально отличные, хотя и одновременно существующие порядка вещей. На долю сверхъестественного народ относит чудеса, предсказания, привидения и колдовство, но сверх того признает, что и вообще-то на свете лет ничего дотла и безусловно естественного и что сама природа опирается на сверхъестественное. Вот почему народ прекрасно понимает себя, когда спрашивает: „естественный ли это случай, или нет?“ По существу это популярное различение совпадает с кантовским разграничением явления и вещи в себе, — только последнее точнее и правильнее определяет вопрос, указывая, что естественное и сверхъестественное — не два разные и обособленные вида сущностей, а одно и то же, — нечто такое, что, взятое само по себе, должно быть названо сверхъестественным, ибо лишь когда оно является, т. е. входит в восприятие нашего интеллекта и оттого принимает его формы, — лишь тогда возникает естественное, природа, феноменальная закономерность которой и есть то, что разумеют под естественным. Я же, с своей стороны, лишь пояснил выражение Канта, назвав „явление“ прямо представлением. И если еще принять во внимание, что где только в Критике чистого разума и в Пролегоменах вещь в себе Канта хоть немного выступает из мрака, в котором он ее держит, она тотчас же обнаруживает в себе то, что подлежит в нас моральной ответственности, т. е. волю, — то надо будет также согласиться и с тем, что я, признав волю вещью в себе, опять-таки только пояснил и развил мысль Канта.
Животный магнетизм, конечно, не с экономической и технической, а с философской точки зрения, это — самое ценное из всех когда-либо сделанных открытий, — хотя, правда, до сих пор он больше загадок выставляет, чем решает. Это на самом деле практическая метафизика, как определяет магию уже Бэкон Веруламский; это до некоторой степени экспериментальная метафизика, ибо он устраняет первые и самые общие законы природы: вот почему он делает возможным даже и то, что a priori считалось невозможным. Но если уже в простой физике эксперименты и факты далеко еще не дают нам правильного взгляда на вещи, а для этого требуется их истолкование, часто находимое с большим трудом, то насколько же более требуется оно для таинственных фактов этой в эмпирическую форму облеченной метафизики! Следовательно, чтобы собрать таящиеся здесь сокровища, в ногу с ней, эмпирической метафизикой, должна будет идти метафизика рациональная, или теоретическая. Но в таком случае настанет время, когда философия, животный магнетизм и естествоведение, беспримерно подвинувшееся во всех своих отраслях, будут проливать друг на друга столь яркий свет, что обнаружатся истины, на раскрытие которых иначе нельзя было бы и надеяться. Не надо только считаться при этом с метафизическими изречениями и поучениями сомнамбул: это по большей части жалкие мысли, возникшие из заученных сомнамбулой догматов и их путаного сочетания с тем, что она находит в голове своего магнетизера, — поэтому, они не заслуживают никакого внимания.
Магнетизм открывает дорогу и к разгадке вопроса о явлении духов, которое так упорно во все времена защищали и так настойчиво отрицали; но правильно ступить на эту дорогу все-таки будет нелегко, хотя она и должна лежать где-нибудь по средине между легковерием нашего, впрочем, весьма почтенного и достойного Юстина Кернера и тем воззрением — господствующим теперь, пожалуй, только в Англии, которое не допускает никакого иного миропорядка, кроме механического, чтобы все выходящее за его пределы с тем большею уверенностью свести и сконцентрировать в совершенно особом от мира личном существе, по произволу им распоряжающемся. Обскурантные, с невероятным бесстыдством противящиеся всякому научному знанию и этим позорящие нашу часть света, английские пасторы, оберегая и лелея все предрассудки, благоприятные „холодному суеверию, которое они зовут своей религией“, и ненавидя истины, которые ему противодействуют — английские попы несут главную вину в той несправедливости, какую должен был претерпеть в Англии животный магнетизм. Именно, в то время как в Германии и Франции он уже целых 40 лет был признан в теории и на практике, — там его без проверки, с самоуверенностью невежества, все еще осмеивали и осуждали как грубый обман; „кто верит в животный магнетизм, тот не может верить в Бога“, сказал мне еще в 1850 г. один молодой английский священник, — hinc illae lacrimae! Но в конце концов и на острове предрассудков и поповского обмана животный магнетизм все-таки поднял свое знамя, чтобы тем еще раз блестящим образом подтвердить слова: magna est vis veritatis et praevalebit, „велика истина и преодолеет“ (см. „Ο ίερευς“, т. е. кн. I Эздры в Библии, у LXX и толковников гл. 4, 41), — это прекрасное библейское изречение, от которого сердце всякого англиканского пастора с полным основанием дрожит за свои приходы. Вообще, пора направить в Англию миссии разума, просвещения и противопоповства, с боленовской и штраусовской критикой Библии в одной и с Критикой чистого разума в другой руке, чтобы дать отпор этим самих себя reverend именующим, самым надменным и наглым из всех попов на свете и остановить скандал. Впрочем, самого лучшего в этом отношении можно ожидать от пароходов и железных дорог, которые в такой же мере способствуют обмену мыслей, как и обмену товаров, так что они грозят величайшей опасностью вульгарному пустосвятству, которое охраняется в Англии с такой лукавой заботливостью, и господствует даже в высших классах. Ведь немногие читают, но все болтают, — а упомянутые изобретения дают для этого повод и досуг. Во всяком случае, нельзя более терпеть, чтобы английские пасторы самую интеллигентную и во всех почти отношениях первую нацию Европы с помощью грубейшего ханжества низводили на последнее место и тем навлекали на нее презрение, — в особенности если принять в расчет то средство, каким они достигли этой цели: именно, вверенное им народное воспитание они организовали так, что две трети английского народа не умеют читать. Их наглость при этом заходит так далеко, что они в общественных газетах преследуют злобою, издевательством и пошлыми насмешками даже вполне достоверные, общепризнанные результаты геологии, не замечая, что в таких нападках они ударяют глиняным горшком о железный[5]. — Впрочем, настоящий источник скандального, обманывающего народ английского обскурантизма заключается в законе о первородстве, который вынуждает аристократию (в самом широком смысле слова) заботиться об обеспечении младших сыновей: и вот для них-то, если они не годятся ни во флот ни в армию, church-establishment (характеристичное название), с своими 5 миллионами фунтов дохода, и служит домом призрения. Дело в том, что для младшего сына — путем протекции или за деньги — добывают a living (тоже очень характерное выражение: „прожиток“), т. е. церковный приход; очень часто о продаже таких приходов, даже с публичного аукциона, объявляют в газетах[6], хотя ради приличия продают не прямо самую должность священника, а право заместить ее на данный раз определенным лицом (the patronage). Но так как торг этот должен быть заключен до ее действительного освобождения, то в качестве целесообразной приманки прибавляют, например, что теперешний пастор имеет уже 77 лет от роду, а также не забывают восхвалить прекрасную охоту и рыбную ловлю прихода и элегантную квартиру. Это — бесстыднейшая симония в мире. Понятно отсюда, почему в хорошем, я хочу сказать — знатном, английском обществе всякая насмешка над церковью и ее холодными суевериями считается дурным тоном, даже прямо неприличием, по правилу: quand lе bon ton arrive, le bon sens se retire. Поэтому-то влияние попов в Англии настолько велико, что, к неизгладимому стаду английской нации, изготовленная Торвальдсеном статуя Байрона, ее величайшего поэта после недосягаемого Шекспира, не могла быть поставлена в национальном пантеоне Вестминстерского аббатства, в ряду других великих изображений: ведь Байрон был достаточно честен, чтобы не делать никаких уступок англиканской поповской лжи, и он шел своим путем, не обращая на нее никакого внимания, между тем как посредственный поэт Вордсворт, часто бывший мишенью для его насмешек, заслуженно получил себе в 1854 г. статую в Вестминстерской церкви. Английская нация такою низостью зарекомендовала себя как a stultified and priеstridden nation. Европа по праву осмеивает ее. Но так дело не останется. Будущее, более мудрое поколение с торжеством понесет Байронову статую в Вестминстер. Зато Вольтер, во сто раз больше Байрона писавший против западной церкви, со славою покоится во французском пантеоне, в церкви св. Женевьевы, имея счастье принадлежать к такой нации, которая не позволяет попам водить себя за нос и управлять собою. — При этом, конечно, вполне обнаруживаются деморализующие влияния английского обмана и ханжества. Деморализуюше действует на народ лживое уверение, будто половина всех добродетелей состоит в воскресном безделье и в церковном нытье и будто один из величайших пороков, пролагающий путь ко всем остальным, это Sabbath-breaking, т. е. нарушение воскресного безделья. Поэтому-то в газетах и появляются очень часто, по их инициативе, исповеди приговоренных к виселице, — осужденные сообщают в них, что вся их греховная жизнь произошла от Sabbath-breaking, этого ужасного порока. Именно в целях упомянутого призрения, несчастная Ирландия, жители которой тысячами умирают с голоду, еще и теперь должна наряду со своим собственным католическим духовенством, которому она платит из собственных своих средств и добровольно, кормить также ничего не делающих протестантских клириков — архиепископа, 12 епископов и целую армию deans и rectors, — хотя они и получают свое содержание не прямо на счет народа, а из церковного имущества.
Я обращал уже внимание на то, что сны, сомнамбулическое восприятие, ясновидение, прорицание, второе зрение и вообще всякое духовидение — явления близко родственные. Общее в них то, что мы, подвергаясь им, получаем кажущуюся объективной интуицию — с помощью совсем иного органа, нежели в обычном бодрствующем состоянии,— именно, не через внешние чувства, но все же совершенно так, как и с помощью их, отчего я и назвал этот орган органом сновидений. Что же касается разницы между этими явлениями, то она заключается в их отношении к воспринимаемому чувствами эмпирически-реальному внешнему миру. Именно, при сновидении отношения этого обыкновенно совсем нет, так что даже при редких вещих снах оно все-таки, самое большое, бывает лишь косвенным и отдаленным, очень редко — прямым; напротив, при сомнамбулическом восприятии и ясновидении, а также при лунатизме, оно непосредственно и вполне правильно, при явлении призраков и всяческом духовидении — проблематично. В самом деле, видение объектов во сне признается иллюзорным, т. е. собственно, чисто-субъективным, как образы фантазии; но тот же самый вид интуиции становится в сонном бдении и в сомнамбулизме вполне и истинно объективным, — мало того, при ясновидении человек получает кругозор, несравненно более обширный, чем в бодрствующем состоянии. Когда же этот кругозор простирается и на призраки умерших, то ему опять хотят придать чисто субъективный характер. Это однако не согласно с аналогией данной градации, и можно утверждать только то, что теперь, при явлении умерших, мы видим объекты, существование которых не удостоверяется обычной интуицией какого-нибудь бодрствующего свидетеля, — тогда как на непосредственно предшествующей ступени объекты были таковы, что бодрствующему приходилось искать их вдалеке или дожидаться в будущем. По этой ступени, именно, мы знаем ясновидение как интуицию, простирающуюся также и на то, к чему бодрствующая мозговая деятельность не имеет непосредственного доступа, но что все-таки существует в действительности: мы не вправе поэтому отрицать — по крайней мере, сразу и без дальних слов — объективную реальность и за теми восприятиями, которых бодрствующая интуиция не может получить даже и с помощью передвижения в пространстве или во времени. По аналогии, мы вправе даже предполагать, что такая интуитивная способность, которая простиралась бы на действительное будущее и еще совсем несуществующее, была бы в состоянии воспринимать как настоящее также и то, что некогда было и уже прошло. К тому же, еще не доказано, чтобы упомянутые призраки не могли попадать и в бодрствующее сознание. Всего чаще они воспринимаются в состоянии сонного бдения, т. е. когда мы верно, хотя и во сне, замечаем то, что непосредственно окружает нас в данное время: а так как при этом все, что мы видим, обладает объективной реальностью, то являющиеся здесь призраки прежде всего имеют за себя презумпцию реальности.
Но ведь и помимо того, опыт учит, что функция органа сновидений, имеющая обыкновенно условием своей деятельности легкий, обычный, или же глубокий, магнетический, сон, в виде исключения может обнаруживаться и при бодрствующем мозге, т. е. что тот глаз, каким мы видим сны, открывается иногда также и во время бодрствования. В этом случае перед нами восстают образы, столь обманчиво сходные с теми, какие приходят в мозг через органы чувств, что их смешивают с последними (образами) и принимают за таковые, пока не окажется, что они не состоят звеньями причинной связи, которая соединяет все чувственные образы и которую мыслят под названием телесного мира, — а это обнаруживается или немедленно, из их характера, или же только впоследствии. Так вот, образу, возникающему таким путем, и придают название галлюцинации, видения, второго зрения или спиритического явления, — смотря по тому, в чем его более отдаленная причина. Ибо его ближайшая причина непременно должна заключаться внутри организма: ведь, как показано выше, именно изнутри исходящее воздействие пробуждает мозг к интуитивной деятельности, которая, проникая его насквозь, простирается до самых нервов органов чувств, так что возникающие благодаря ей образы получают даже окраску и блеск, тон и голос действительности. Однако, в случае если это бывает не в полной мере, они являются лишь с слабой окраской, бледными, серыми и почти прозрачными, или, аналогично этому, когда они имеют слуховой характер, их голос оказывается ослабленным, звучит глухо, слабо, хрипло или прерывисто. Если лицо, кому они являются, обратит на них усиленное внимание, они обыкновенно исчезают, ибо чувства, напряженно обратившиеся теперь к внешнему впечатлению, его и воспринимают действительно, при чем оно, как более сильное и действующее в противоположном направлении, преодолевает и оттесняет всю мозговую деятельность, идущую изнутри. Именно для предотвращения этой коллизии происходит и то, что при видениях внутренний глаз проецирует образы по возможности туда, где внешний глаз ничего не видит — в темные углы, за занавески, внезапно становящиеся прозрачными, и вообще в темноту ночи, которая только потому и служит порою духов, что мрак, тишина и уединение, устраняя внешние впечатления, открывают простор для другой, изнутри исходящей деятельности мозга, так что в этом отношении последнюю можно сравнить с феноменом фосфоресценции, который тоже обусловлен темнотою. В шумном обществе и при свете многочисленных свеч полночь не есть час духов. Но мрачная, тихая и уединенная полночь, это — именно такой час, ибо мы уже инстинктивно боимся в ней наступления феноменов, которые представляются нам внешними, хотя их ближайшая причина лежит в нас самих, — так что, собственно, мы тогда боимся самих себя. Вот почему, кто страшится наступления таких явлений, не ночует один.
Хотя опыт и учит, что все явления рассматриваемого свойства несомненно происходят в бодром состоянии, чем они и отличаются от сновидений, тем не менее я все еше сомневаюсь, чтобы это бодрствование было полное в самом строгом смысле слова: ведь уже необходимое при этом разделение представляющей силы мозга предполагает, по-видимому, что сильная деятельность органа сновидений не может не наносить ущерба деятельности нормальной, т. е. что этот орган может действовать лишь при известном ослаблении бодрствующего, вовне направленного чувственного сознания. Поэтому, мне и кажется, что при рассматриваемых явлениях сознание, будучи несомненно бодрствующим, все же как бы окутано самою легкой дымкою, отчего оно и получает некоторую, хотя и слабую, грезоподобную окраску. Это прежде всего дает объяснение тому факту, что те, кто действительно имел такого рода видения, никогда не умирали от ужаса перед ними, между тем как ложные, искусственно подстроенные явления духов иногда производили такое действие. Обыкновенно даже так бывает, что действительные феномены этого рода совсем не внушают никакого страха: лишь потом, когда мы начинаем размышлять о них, возникает некоторый ужас; конечно, это, быть может, зависит и от того, что, пока они длятся, мы считаем призраки за живых людей, и лишь впоследствии оказывается, что они не могли быть такими. Я полагаю все-таки, что отсутствие страха, составляющее даже характеристический признак действительных видений подобного рода, главным образом обусловливается приведенным выше основанием: человек, бодрствуя, тем не менее легко окутан некоторым сонным сознанием, т. е. пребывает в стихии, которой по существу чужд всякий ужас перед бестелесными явлениями, так как в этом сознании объективное и субъективное не разделены столь резко, как при воздействии телесного мира. Это находит себе подтверждение в той непринужденности, с какой Префорстская ясновидящая относится к своему общению с духами: напр., в т. 2, стр. 120 (1-е изд.) она совершенно спокойно заставляет некоего духа стоять и дожидаться, пока она поест своего супу. Да и сам Ю. Кернер неоднократно говорит (напр. т. 1, стр. 209), что хотя она и казалась бодрствующей, однако никогда не бодрствовала вполне; правда, это надо еще сопоставить с ее собственным заявлением (т. 2, стр. 11; по 3-му изд., стр. 256), что всякий раз когда она видит духов, она находится в совершенно бодрственном состоянии.
Для всех этих интуиций, возникающих посредством органа сновидений в бодром состоянии и рисующих перед нами явления вполне объективные и одинаковые с интуициями от чувственных впечатлений, ближайшая причина, как сказано, всегда должна лежать внутри организма, где в этом случае происходит какое-нибудь необычное изменение, которое действует на головной мозг через родственную уже церебральной системе растительную нервную систему, т. е. через симпатический нерв и его ганглии; но от такого воздействия мозг все-таки может начать лишь свою естественную и специфическую деятельность объективного созерцания, имеющего своей формой пространство, время и причинность, — совершенно как и от воздействия, получаемого органами чувств извне: вот почему он и теперь тоже отправляет свою нормальную функцию. — Интуитивная деятельность мозга, таким образом изнутри возбужденная, проникает даже до нервов чувств, и они теперь изнутри, как прежде извне, получают возбуждение для своих специфических ощущений, которые и придают являющемуся образу окраску, звук, запах и т. д. и тем сообщают ему полную объективность и живость чувственного восприятия. Важное подтверждение получает эта теория в следующем указании одной ясновидящей сомнамбулы, Гейнекенс, относительно возникновения сомнамбулической интуиции: „ночью, после спокойного, естественного сна, она вдруг заметила, что из ее затылка развивается свет, стремится оттуда ко лбу, приходит затем к глазам, — и вот позволяет ей видеть окружающие предметы; при этом, свете, подобном сумеркам, она все вокруг себя ясно видела и узнавала“. (Кизеров Архив по живот. магн., т. 2, тет. 3, стр. 43). Но названная ближайшая причина таких, изнутри в мозгу возбуждаемых интуиций сама в свой черед должна иметь какую-нибудь причину, которая поэтому будет для них причиною более отдаленной. И вот, если бы мы нашли, что этой последней надо искать не всегда только в организме, а иногда и вне его, то в последнем случае за рассматриваемым мозговым феноменом, который до сих пор представлялся нам столь все субъективным, как простые сновидения, даже только как сон наяву, — вновь будет обеспечена реальная объективность, т. е. действительно-причинное отношение к чему-нибудь лежащему вне субъекта, — обеспечена совсем с другой стороны, и она, эта объективность, как бы возвратится с заднего крыльца. — Я перечислю здесь, поэтому, более отдаленные причины данного явления, поскольку они нам известны, при чем я прежде всего замечу, что покуда они кроются исключительно внутри организма, феномен получает название галлюцинации, утрачивая его однако и приобретая различные другие наименования, когда можно указать или по крайней мере предположить какую-либо причину, лежащую вне организма.
1) Наиболее частой причиной рассматриваемого мозгового феномена бывают сильные, острые болезни, особенно горячка, вызывающие умственное расстройство, при котором этот феномен всем известен под названием горячечного бреда. Эта причина, очевидно, содержится только в организме, хотя самая горячка может быть обусловлена и внешними причинами.
2) Сумасшествие, хотя далеко не всегда, все же сопровождается порою галлюцинациями, причину которых надо видеть в ближайшим образом вызывающих его болезненных условиях, — а они содержатся большею частью в мозгу, но часто также и в остальном организме.
3) В редких, но, к счастью, вполне удостоверенных случаях, при отсутствии горячки или какой-нибудь другой острой болезни, не говоря уже о безумии, возникают галлюцинации в виде появления человеческих образов, до неузнаваемости сходных с действительными. Наиболее известный случай этого рода был с Николаи; последний сделал о нем в 1799 г. доклад берлинской академии, впоследствии отпечатанный отдельно. Подобный же рассказ можно найти в Brewster’овом Эдинбургском научном журнале, т. 4, № 8, окт., апрель 1831, а несколько других фактов дает Brierre de Boismont (des hallucinations, 1845, 2-е изд. 1852), книга которого весьма ценна для всего исследуемого нами вопроса, почему я и буду на нее часто ссылаться. Правда, в ней совсем нет глубокого объяснения соответственных феноменов; она даже, к сожалению, лишена действительного, а не кажущегося только систематического построения. Но это очень богатая, осмотрительно и критически собранная компиляция всех сколько-нибудь касающихся нашей темы случаев. К специальному вопросу разбираемому нами сейчас, особенно относятся в ней наблюдения 7, 13, 15, 29, 65, 108, 110, 111, 112, 114, 115, 132. Вообще же надлежит признать и взвесить то обстоятельство, что среди фактов, лежащих в области нашего теперешнего исследования, на один публично засвидетельствованный приходится тысяча таких, сходных фактов, сведения о которых никогда не выходили за пределы их непосредственной среды, — по различным причинам, которые легко указать. Вот почему научное рассмотрение этой сферы в течение столетий, даже тысячелетий, возится с немногими отдельными случаями реальных снов и привидений — случаями, подобные которым с тех пор происходили сотни тысяч раз, но не были сообщены во всеобщее сведение и оттого не попали в литературу. Как примеры этих случаев, ставших типичными, благодаря бесчисленному повторению, я назову только реальное сновидение, рассказанное Цицероном de div, 1, 27, привидение у Плиния в epistola ad Suram и духовидение Марсилия Фичино, по уговору с его другом Меркатом. — Что же касается случаев, отмеченных под настоящим номером, случаев, для которых типом является болезнь Николаи, то все они имеют свой источник в чисто-телесных, всецело в самом организме заложенных аномалиях, как это доказывается, с одной стороны, их ничтожным содержанием и периодичностью их возвращения, а с другой стороны — тем, что они всегда исчезали перед терапевтическими средствами, особенно кровопусканиями. Они, следовательно, тоже принадлежат к простым галлюцинациям и даже в самом подлинном смысле этого слова.
4) Вслед за ними идут известные явления объективно и вовне представляющихся образов. Эти явления, вообще сходные с первыми, отличаются однако тем, что имеют специально для данного лица предназначенный знаменательный и притом, большею частью, зловещий характер, — реальное значение их обыкновенно ставится вне сомнения тем, что вскоре за ними наступает смерть того, кто их видел. Образчиком этого рода можно считать случай, рассказанный Вальтер Скоттом в первом письме „Демонологии и чародейства“ и повторенный также Бриером де-Буамоном, именно — случай с судебным чиновником, который в течение нескольких месяцев постоянно и живо видел пред собой сначала кошку, затем церемониймейстера, наконец скелет, — и все это время он чах, и наконец он умер. Совершенно такой же характер имеет видение мисс Ли, которой призрак ее матери точно возвестил день и час ее смерти. Оно рассказано впервые в „Treatise on spirits“ Бомона (в 1721 г. переведен Арнольдом на немецкий язык), а затем в Гиббертовых Scetches of the philosophy of apparitions, 1824, потом у Гор. Вельби в Signs before death 1825; встречается оно также в сочинении И. К. Геннинга о духах и духовидцах, 1780, наконец и у Бриера де-Буамона. Третий пример являет сообщенная в только что упомянутой книге Вельби (стр. 156) история госпожи Стефенс, которая, бодрствуя, увидала лежащий за ее стулом труп и через несколько дней умерла. Сюда же равным образом принадлежат и случаи самовидения, поскольку они, хотя и далеко не всегда, знаменуют смерть того, кто себя видит. Очень замечательный и чрезвычайно хорошо засвидетельствованный случай этого рода отметил берлинский врач Формей в своем „Языческом философе“: он целиком пересказан в Горстовой Девтероскопии, т. I, стр. 115, а также в его Волшебной библиотеке, т. I. Надо, впрочем, заметить, что здесь видение явилось собственно не самому лицу, которое очень скоро потом нежданно-негаданно умерло, а лишь его родственникам. Один случай истинного самовидения, лично за него ручаясь, передает Горст во 2-й ч. Девтероскопии, стр. 138. Даже Гете рассказывает, что он видел самого себя на лошади и в одежде, в какой он действительно, именно на том же месте, проехал верхом 8 лет спустя („Из моей жизни“, кн. II). Видение это, замечу мимоходом, имело, собственно, целью утешить его: оно показало ему, как он через 8 лет едет на коне в противоположном направлении, чтобы вновь посетить свою возлюбленную, с которой он только что мучительно разлучился, — таким образом, оно приподняло для него на мгновение завесу будущего и возвестило ему, предавшемуся скорби, грядущее свидание. — Явления этого рода уже не просто галлюцинации, а именно видения. Ибо они или представляют нечто реальное, или предуказывают будущие, действительные события. Таким образом, они, в бодрствующем состоянии — то, что во сне — вещие сновидения, которые, как сказано выше, чаще всего относятся к здоровью грезящего, особенно если оно неблагоприятно, — между тем как простые галлюцинации соответствуют сновидениям обыкновенным, ничего не означающим.
Источника этих знаменательных видений надо искать в том, что та загадочная, в глубине нас скрытая, неограниченная пространственными и временными отношениями и постольку всеведущая, но зато совершенно чуждая обычному сознанию, закрытая для нас познавательная способность, сбрасывающая однако свое покрывало при магнетическом ясновидении, — эта способность подмечает что-нибудь очень важное для данного индивидуума, о чем воля, которая ведь есть ядро человека, хотела бы дать весть мозговому познанию; а это возможно лишь путем редко удающегося ей приема, который состоит в том, что она вдруг при бодрствующем состоянии пускает в ход орган сновидений и таким образом сообщает мозговому сознанию свое открытие в наглядных образах или прямого, или аллегорического значения. Этo именно и удавалось ей в случаях, кратко отмеченных нами выше. Все они относились к будущему; однако этим же путем может открыться и то, что происходит как раз в данный момент, но в таком случае оно, конечно, будет относиться не к самому ясновидящему, а к кому-нибудь другому. Например, о только что воспоследовавшей смерти моего далекого друга может возвестить мне то обстоятельство, что передо мною внезапно явится его образ — столь живо, как в действительности. Пожалуй, нет даже необходимости в том, чтобы сам умирающий содействовал этому своими упорными мыслями обо мне, как это на самом деле бывает в случаях другого рода, на которых я остановлюсь дальше. Да и об этом я упомянул здесь только для большей ясности, так как под этим номером речь идет собственно только о видениях, касающихся самого того, кому они являются, и о соответствующих аналогичным с ними вещим снам.
5) Тем вещим снам, которые касаются не собственного здоровья грезящего, а совершенно внешних событий, тоже в свой черед соответствуют известные, наиболее близкие к сейчас отмеченным видения, которые предвещают опасности, идущие не из организма, а угрожающие нам извне, но часто, без сомнения, минующие нас, так что мы даже и не замечаем их: в этом последнем случае мы не в состоянии констатировать связи данного видения с внешней обстановкой нашей жизни. Такие видения, чтобы быть зрительными, требуют различных условий, — главным образом, того, чтобы данный субъект обладал нужной для них восприимчивостью. Если же, как в большинстве случаев, условия эти имеются лишь в слабой степени, то предвещание будет носить чисто слуховой характер и проявится тогда в разного рода звуках, чаще всего — стуком, который бывает преимущественно по ночам, большею частью под утро, при чем человек просыпается и вслед затем слышит очень сильный и по отчетливости вполне напоминающий действительность стук в дверь своей спальни. До зрительных видений, притом облеченных в аллегорически знаменательные образы, которых тогда нельзя отличить от реальных, дело доходит прежде всего в том случае, если нашей жизни угрожает какая-нибудь очень большая опасность или, во-вторых, если мы счастливо избегли такой опасности, часто не зная об этом наверное: тогда они как бы поздравляют нас и дают знать, что у нас теперь есть еще много лет впереди. Наконец, подобные видения наступают также и для того, чтобы возвестить неотвратимое несчастье: этого последнего свойства было известное видение Брута перед битвой при Филиппах, — оно предстало ему как его злой гений, — а также очень похожее на него видение Кассия Пармского после битвы при Акциуме, о чем рассказано у Валерия Максима (кн. I, гл. 7, § 7). Вообще, мне кажется, видения этого рода послужили главным поводом для мифа древних о данном каждому гении и для христианской легенды о Spiritus familiaris. В средние века их старались объяснить с помощью астральных духов, как об этом свидетельствует приведенное в предыдущей статье место из Теофраста Парацельса: „Итак, чтобы надлежащим образом понимать фатум, надо признать, что каждый человек имеет духа, живущего вне его и восседающего на верхних звездах. Он пользуется моделями (нем. Bossen — неизменные типы для рельефных работ; отсюда — bossiren) своего хозяина, он же именно являет перед ним и вслед за ним praesagia, — ибо они остаются после них. Эти духи называются фатумом“. В 17-м же и 18-м столетии для объяснения этих, как и многих других, феноменов пользовались словом spiritus vitales, которое явилось очень кстати за неимением понятий. Действительные, более отдаленные причины таких видений, если констатировано отношение последних к внешним опасностям, не могут, очевидно, содержаться в одном организме: насколько мы в состоянии уяснить себе характер их связи с внешним миром, — этим вопросом я займусь дальше.
6) Видения, совсем уже не относящиеся к тем, кому они являются и в то же время точно и, часто, со всеми подробностями непосредственно рисующие будущее, более или менее отдаленное событие, это — видения, свойственные тому редкому дару, который называют second sight, вторым зрением, или девтероскопией. Богатое собрание известий о них содержит Горстова Девтероскопия, 2 тома, 1830; более новые факты этого рода можно найти в различных томах кизеровского Архива по животному магнетизму. Редкая способность к таким видениям вовсе не есть исключительная принадлежность Шотландии и Норвегии, — она встречается, особенно по отношению к смертным случаям, также и у нас, о чем есть свидетельства в книге Юнга Штиллинга „Теория духовидения“, § 153 и т. д. Знаменитое пророчество Казота тоже, по-видимому, опирается на нечто подобное. Даже и у негров пустыни Сахары часто попадается второе зрение (см. Джемса Ричардсона, Narrative of а mission to Central Africa, Лондон, 1853). Да и у Гомера уже мы находим (Од. XX, 351—57) рассказ о действительной девтероскопии, который даже имеет удивительное сходство с историей Казота. Равным образом, о полной девтероскопии рассказано Геродотом в кн. VIII, гл. 65. — Итак, при этом втором зрении видение, возникающее здесь, как и всегда, прежде всего из организма, достигает высшей степени объективной, реальной истинности и тем обнаруживает особый характер нашей связи с внешним миром, совершенно отличный от характера обыкновенного, физического. Будучи состоянием бодрствования, оно идет параллельно с высшими степенями сомнамбулического ясновидения. Это, собственно, — совершенные реальные сновидения наяву или, по крайней мере, в состоянии, которое появляется на несколько мгновений среди бодрствования. И видение второго зрения, как и реальные сны, во многих случаях бывает не теорематическим, а аллегорическим, или символическим, при чем однако — что в высшей степени замечательно — символы имеют здесь постоянный характер, у всех ясновидящих сохраняя одинаковое значение: они подробно толкуются в упомянутом сочинении Горста, т. 1, стр. 63—69, а также в Архиве Кизера, т. VI, 3, стр. 105—108.
7) Соответствие только что рассмотренным, на будущее обращенным видениям служат те, которые рисуют перед действующим в бодрственном состоянии органом сновидений — прошлое, в особенности образы некогда живших лиц. Достаточно установлено, что их, образы этих лиц, можно вызывать находящимися поблизости останками или частью их. Этот весьма важный опыт, к которому можно свести множество спиритических явлений, имеет свое главнейшее и необычайно веское подтверждение в одном письме проф. Эрмана, зятя поэта Пфеффеля, приведенном in extenso в Кизеровском Архиве, т. 10, тетр. 3, стр. 151 сл.; извлечения же из него встречаются во многих книгах, напр., в „Сомнамбулизме“ Ф. Фишера, т. 1, стр. 246. Но и помимо того, он подтверждается многочисленными случаями, к нему сводимыми; приведу здесь лишь некоторые из них. Именно, прежде всего сюда относится в этом же письме сообщенная и тоже из хорошего источника взятая история пастора Линднера, которая точно также повторена во многих книгах, между прочим, в Префорстской ясновидящей, (т. 2, стр. 98 первого и стр. 356 3-го изд.); такого же рода, далее, в названной книге Фишера (стр. 252), им самим, со слов очевидцев, рассказанная история, которую он приводит к виде поправки к краткому известию о ней, помещенному в Префорстской ясновидящей (стр. 358 3-го изд.). Затем, в „Беседах о поразительнейших новейших спиритических явлениях“ Г. И. Венцеля 1800, мы уже в первой главе находим рассказ о семи таких явлениях, которые все вызваны были находившимися поблизости останками. После всех стоит пфеффелевская история, но и остальные всецело носят печать истины, а совсем не вымысла. Да и рассказывают они все лишь о простом появлении образа умерших, без всяких дальнейших последствий или какого-либо драматического сцепления. Они заслуживают поэтому, с точки зрения теории этих феноменов, всякого внимания. Рационалистические комментарии, присоединяемые автором, могут только выставить в ярком свете полную неудовлетворительность подобных объяснений. Сюда же принадлежит далее, 4-ое наблюдение в вышеназванной книге Бриера де-Буамона, а также кое-какие из историй о привидениях, сохранившиеся у древних писателей, — например, переданная Плинием Младшим (кн. VII, пис. 27), которая уже тем замечательна, что она имеет совершенно такой же характер, как и бесчисленное количество новейших. Вполне сходен с ней, быть может даже представляет ее другую версию, тот рассказ, который встречается у Лукиана в Филопсевде, гл. 31. Затем, этого же рода история о Дамоне в первой книге Плутархова Кимона; далее, сообщение Павсания (Аттика I, 32) о поле битвы при Марафоне — здесь надо сравнить то, что передает Бриер, стр. 590; наконец, свидетельство Светония в Калигуле, гл. 59. Вообще, к рассматриваемому здесь опыту можно было бы свести почти все случаи, когда духи являются постоянно на одном и том же месте и сверхъестественное ограничено определенным районом — церквами, кладбищами, полем сражения, местом убийства или казни и теми дурную славу приобретшими домами, которые никто не хочет населять, — их всегда можно встретить там и здесь: и мне в моей жизни они попадались неоднократно. Такие места послужили иезуиту Петру Тирейскому поводом для его книги: „De infestis, ob molestantes daemoniorum et defunctorum spiritus, locis“. Кельн, 1598. — Нo, быть может, самый замечательный факт этого рода приводит наблюдение 77-ое Бриера де-Буамона. Очень важным подтверждением данной здесь теории для множества спиритических явлений и даже ведущим к ней средним звеном надо считать видение одной сомнамбулы, сообщаемое в кернеровских Известиях из Префорста, сборник 10, стр. 61: именно, ей внезапно представилась точно описанная ею семейная сцена, которая может быть произошла на этом месте более ста лет назад, — так как описанные ею лица были сходны с сохранившимися портретами, никогда однако ею не виденными.
Что же касается разбираемого нами важного основного опыта, к которому сводимы все подобные случаи и который я назову ретроспективным вторым зрением, то сам он должен остаться для нас в качестве первичного феномена, ибо для объяснения его мы до сих пор еще не имеем средств. Между тем, его можно поставить в близкую связь с другим, столь же, конечно, необъяснимым феноменом, что̀ однако составит уже большой шаг вперед: вместо двух неизвестных величин у нас останется тогда лишь одна — успех, аналогичный столь прославленной выгоде, какую мы получили от сведения минерального магнетизма к электричеству. Именно, подобно тому как в высокой степени ясновидящая сомнамбула не ограничена в своем восприятии даже временем, а иногда предвидит и действительные будущие, притом, совершенно случайные события; как это еще поразительнее бывает с девтероскопистами и труповидцами; как, следовательно, события, еще совсем не вступившие в нашу эмпирическую действительность, могут все-таки из тьмы будущего уже действовать на таких лиц и становиться объектом их восприятия, — точно так же события и люди, некогда уже существовавшие, хотя теперь и не существующие более, могут влиять на известных, особенно к этому предрасположенных лиц и таким образом обнаруживать последействие, как те — преддействие. Первое даже менее непостижимо, чем последнее, особенно если такое восприятие посредствуется чем-нибудь материальным, каковы, например, действительно сохранившиеся останки воспринимаемых лиц или вещи, которые были с ними в тесной связи, их одежда, комната, где они жили, или скрытое сокровище, которое владело их сердцем. Это аналогично тому, что при высокой степени ясновидения сомнамбула может иногда стать в соотношение с отдаленными лицами, о здоровье которых ее спрашивают, и получать их образ только с помощью какого-либо физического соединительного звена, — например, платка, который больной несколько дней носил на голом теле (Архив Кизера III, 3, стр. 24), или отрезанного локона волос: этот случай близко родствен рассматриваемому. Согласно такому взгляду, спиритические явления, связанные с определенными местами или с лежащими там останками умерших, будут лишь восприятиями назад обращенной, т. е. на прошлое направленной девтероскопии — a retrospective second sight: они будут, поэтому, в полном смысле то, что уже древние (все представление которых о царстве теней, быть может, возникло из явлений духов, — см. Одиссею, XXIV) называли тенями — umbrae, ειδωλα καμοντων, — νεκυων αμενηνα καρηνα, manes (от manere, — как бы остатки, следы), т. е. отголоски бывших некогда явлений этого феноменального мира, распростертого во времени и в пространстве, — следы, которые становятся доступны восприятию органа сновидений, в редких случаях при бодрствовании, легче во сне, в виде простых сновидений, всего же легче, конечно, при глубоком магнетическом сне, когда в нем сновидение возвышается до сонного бдения, а последнее — до ясновидения. Но они воспринимаются и при естественном, в самом начале упомянутом сонном бдении, которое было охарактеризовано как реальное сновидение; оно рисует ближайшую обстановку спящего и тем-то и показывает свое отличие от бодрствующего состояния, что появляются такие чуждые образы. В этом именно сонном бдении всего чаще являются образы только что умерших лиц, труп которых находится еще в доме, — как и вообще-то, по закону, в силу которого эта назад обращенная девтероскопия обусловливается останками умерших, образ покойника всего легче может явиться предрасположенным к этому лицам, даже при их бодрствовании, тогда, когда тело еще не похоронено, — хотя и здесь он все-таки воспринимается непременно органом сновидений.
Из сказанного само собою вытекает, что являющемуся таким образом привидению не надо приписывать непосредственной реальности наличного объекта, хотя косвенно в его основе все-таки лежит реальность. Именно, то, что здесь представляется, никоим образом не есть сам умерший, — это просто ειδωλον, образ того, кто некогда существовал, возникающий в органе сновидений предрасположенного к этому человека, — возникающий в силу какого-нибудь остатка, какого-либо сохранившегося следа. Он имеет, поэтому, не больше реальности, чем явление того, кто видит самого себя или воспринимается другими там, где его нет. А случаи этого рода известны на основании достоверных свидетельств; кое-какие из них собраны в Горстовой Девтероскопии т. 2, отд. 4; сюда же принадлежит упомянутая история Гёте, равным образом и те нередкие факты, когда больным, близким к смерти, кажется, будто они лежат в постели в двойном виде. „Как дела?“ спросил недавно один врач своего тяжко больного пациента; „теперь лучше, когда нас стало в постели двое“, последовал ответ, — вскоре затем больной умер. — Таким образом, спиритическое явление разбираемого нами характера, находясь в объективном отношении к прежнему состоянию лица, образ которого является, совсем однако не стоит в таком отношении в его теперешнему состоянию: ибо лицо это решительно не играет здесь никакой роли, — так что отсюда нельзя заключать и о его продолжающемся еще индивидуальном существовании. С данным объяснением согласуется также и то, что являющиеся в этих случаях умершие большей частью бывают одеты в то платье, какое они обычно носили; точно также вместе с убийцей является убитый, со всадником лошадь и т. п. К таким видениям надо, по-видимому, отнести и большинство призраков, являвшихся префорстской ясновидящей; разговоры же, какие она с ними вела, надо считать продуктом ее собственного воображения, которое своими средствами добывало текст к этому немому зрелищу (dumb show) с целью его объяснения. Человек ведь от природы стремится как-нибудь объяснить все, что он видит, или по крайней мере внести в виденное некоторую связь, заставляя даже его, в своих мыслях, говорить: вот почему дети часто приписывают диалог даже неодушевленным вещам. Таким образом, ясновидящая, сама того не зная, была суфлером представлявшихся ей образов, при чем ее фантазия обнаруживала ту же бессознательную деятельность, какая позволяет нам направлять и объединять события в обыкновенном, не символическом сновидении, даже иногда заимствовать стимул к нему в объективных, случайных обстоятельствах — в каком-нибудь давлении со стороны постели, либо в извне дошедшем до нас звуке или запахе и т. д., — в зависимости от которых мы видим потом целые длинные истории. Чтобы уяснить себе эту драматургию ясновидящей, надо прочесть то, что Бенде Бендсен рассказывает (Архив Кизера, т. II. тет. 1, стр. 121) о своей сомнамбуле, которой при магнетическом сне являлись иногда ее живые знакомые, при чем она громким голосом вела с ними длинные беседы. Там говорится: „среди многочисленных разговоров, бывших у нее с отсутствующими, характеристичен следующий. Во время воображаемых ответов она молчала, проявляла напряженное внимание, приподнимаясь в кровати и поворачивая голову в определенную сторону, чтобы прислушаться к ответам других, и потом придвигалась с своими возражениями. Здесь она видела пред собою старую Карен с ее служанкой и попеременно говорила то с той, то с другой… Кажущееся распадение собственной личности на три лица, обычное при сновидении, заходило в данном случае так далеко, что я совершенно не мог в то время убедить спящую в том, что все три лица — она сама“. Таковы-то, по моему мнению, были и разговоры с духами у префорстской ясновидящей; это объяснение находит себе сильное подтверждение в невыразимой нелепице текста ее диалогов и драм с привидениями, подходящих только к кругозору невежественной горной жительницы и к внушенной ей народной метафизике, так что признавать за ними объективную реальность возможно лишь при предположении столь безгранично нелепого, прямо возмутительно-глупого миропорядка, что надо было бы стыдиться своего участия в нем. — Если бы пристрастный и легковерный Юст. Кернер не догадывался все-таки в глубине души об отмеченном здесь источнике подобных духособеседований, то он не впал бы в то непростительное легкомыслие, какое проявил теперь, и всюду стал бы тщательно и усердно отыскивать указываемые духами материальные предметы, — например, письменные приборы в церковных погребах, золотые цепи в замковых сводах, детей, погребенных в лошадиных конюшнях, — вместо того чтобы отказываться от этого при малейшем препятствии. Ведь это пролило бы свет на дело.
Вообще, я того мнения, что большинство действительно виденных призраков умерших относятся к этой категории видений, и что им, поэтому, соответствует прошлая, но вовсе не настоящая, прямо объективная реальность. Таков, например, призрак президента Берлинской академии Мопертюи, явившийся в ее зале ботанику Гледичу, о чем рассказывает Николаи в своей уже упомянутой лекции перед этой самой академией; такова же сообщенная Вальтер Скоттом в „Эдинб. обозрении“ и повторенная Горстом в Девтероскопии т. I, стр. 113, история об одном швейцарском ландаммане, который, войдя в публичную библиотеку, увидел своего предшественника восседающим на председательском кресле в торжественном собрании магистрата, среди лиц уже умерших. Из некоторых относящихся сюда рассказов вытекают, что объективным поводом к такого рода видениям не должен непременно быть скелет или какой-либо иной остаток от трупа, но что для этого могут служить и другие вещи, бывшие в близком соприкосновении с покойным: так, например, в отмеченной выше книге Г. И. Венцеля из семи подобных историй в шести фигурируют трупы, а в одной — только постоянно бывший на покойном сюртук, который сейчас же после его смерти был заперт, и вынутый через несколько недель вызвал живой образ усопшего перед ужаснувшейся вдовой. Отсюда вполне возможно, что и более слабые, едва уже доступные для наших чувств следы, как, например, давным-давно впитанные полом капли крови или даже, пожалуй, просто замкнутое стенами помещение, где кто-нибудь с великим ужасом или отчаянием умирал насильственною смертью, достаточны, чтобы возбудить в предрасположенных к этому лицах ретроспективную девтероскопию. В связи с этим, быть может, находится и приводимое Лукианом (Филопсевд, гл. 29) мнение древних, что являться могут лишь умершие насильственной смертью. Точно так же зарытый умершим и с постоянной тревогой охранявшийся им клад, который привлекал к себе себе его последние мысли, может послужить объективным поводом к подобному видению, и оно в этом случае иногда бывает даже причиною обогащения. Названные объективные стимулы при этом, с помощью органа сновидений осуществляемом познавании прошлого, играют до известной степени ту же роль, какую при нормальном мышлении уделяет своим объектам nexus idearum. Впрочем, относительно разбираемых здесь, как и относительно всех восприятий, получаемых в бодрственном состоянии через посредство органа сновидений, надо сказать, что они легче проникают в сознание в слуховой, чем в зрительной форме, так что рассказы о звуках, слышимых временами в том или другом месте, гораздо многочисленнее, нежели рассказы о зрительных явлениях.
Если же о некоторых случаях рассматриваемого здесь характера передают, что являвшиеся образы умерших открывали тому, кто их видел, некоторые, дотоле неизвестные факты, то это надо допускать прежде всего лишь на основании самых достоверных свидетельств, а до тех пор держать в сомнении, — да и при наличности таких свидетельств открытия эти все-таки придется, пожалуй, объяснить помощью некоторых аналогий с ясновидением сомнамбул. Именно, некоторые сомнамбулы в отдельных случаях указывали приведенным к ним больным, какой совершенно случайный повод, много лет назад, привил им болезнь, и тем вызывали в их памяти почти совсем забытое обстоятельство (примерами такого рода служат, в Кизеровом Архиве т. 3, отд. 3, стр. 70, страх упасть с лестницы и в Истории двух сомнамбул Ю. Кернера, стр. 189, сделанное мальчику замечание, что он в прежние времена ночевал у эпилептика). Сюда же относится и то обстоятельство, что некоторые ясновидящие по локону или ношенному платку никогда не виданного ими пациента верно угадывали его и его состояние. — Таким образом, даже откровения не указывают непременно на присутствие умершего.
Равным образом, то обстоятельство, что образ умершего иногда видим и слышим двумя лицами, можно объяснять заразительностью, присущей, насколько известно, как сомнамбулизму, так и второму зрению.
Таким способом мы объяснили бы, под этим номером, по крайней мере большую часть удостоверенных явлений умерших лиц, — объяснили бы в том смысле, что свели бы их к одной общей основе, ретроспективной девтероскопии, которой, конечно, нельзя отрицать для многих из таких случаев, особенно для приведенных в начале этого номера. Сама же она — в высшей степени удивительный и темный факт. Но иногда мы принуждены довольствоваться такого рода объяснениями: так, например, все великое здание теории электричества состоит из подведения многоразличных явлений под один первичный феномен, остающийся совершенно необъясненным.
8) Живая и страстной тоски исполненная мысль другого лица о нас может породить в нашем мозгу явление его образа, не как простую фантазию, а так, что он возникнет перед нами в телесном и неотличимом от действительности виде. Особенно обнаруживают эту способность умирающие, являясь в час смерти своим отсутствующим друзьям, даже нескольким, и сразу в нескольких местах. Случай этот передавался и удостоверялся так часто и столь различными людьми, что я не колеблясь принимаю его за фактически обоснованный. Очень милый и выдающимися людьми засвидетельствованный пример этого можно найти в юнг-штиллинговской теории духовидения, § 198. Затем, два особенно поразительные случая представляют история госпожи Калов, в упомянутой выше книге Венцеля, стр. 11, и история с придворным проповедником, в тоже упомянутой уже книге Геннинга, стр. 329. Как совсем новый факт, здесь можно привести следующее. Недавно здесь, во Франкфурте, в еврейском госпитале, умерла ночью больная девушка. На другое утро, очень рано, ее сестра и ее племянница, из которых одна живет здесь, а другая за милю отсюда, явились к ее хозяевам, чтобы спросить о ней: она обеим им явилась этой ночью. Смотритель госпиталя, рассказавший об этом случае, уверял, что такие истории бывают часто. Как одна ясновидящая сомнамбула, которая, достигнув крайней степени своего ясновидения, всегда впадала в каталепсию, подобную летаргии, явилась в живом образе своей приятельнице, — об этом рассказывается в названной уже „Истории Августы Мюллер в Карлсруэ“, откуда рассказ и перешел в Кизеров Архив, III, 3, стр. 118. Рассказ о другом намеренном появлении того же лица приведен, из вполне достоверного источника, в Кизеровом Архиве VI, 1, стр. 34. — Гораздо реже такое действие бывают способны проявлять люди вполне здоровые; однако и здесь нет недостатка в достоверных фактах. Древнейший из них можно указать у св. Августина, который, правда, заимствует его из вторых, но, по его уверению, очень надежных рук (de civit. Dei, XVIII, 18 вслед за словами: Indicavit et alius se domi suae etc.). Именно, здесь то, что один видит во сне, представляется другому в бодрствовании как видение, принимаемое им за действительность; вполне аналогичный этому случай сообщает выходящий в Америке Spiritual Telegraph от 25 сентября 1854 г. (причем, по-видимому, ему неизвестен рассказ Августина), — французский перевод этого сообщения дает Дюпоте в своем „Тгаité complet du magnetisme“, 3-ье изд., стр. 561. Более новый случай этого рода упомянут в приложении к последнему цитированному месту в Кизеровом Архиве (VI, 1, 35). Удивительную историю в этом роде рассказывает Юнг-Штиллинг в своей Теории духоведения, § 101, не указывая однако источника. Несколько других передает Горст в своей Девтероскопии, т. 2, отд. 4. Но чрезвычайно замечательный пример такой спиритической способности, притом унаследованной сыном от отца и очень часто ими обоими проявляемой, даже и без сознательного намерения, можно найти в Кизеровом Архиве, т. VII, тет. 3, стр. 158. Но есть и более старый, вполне с ним сходный: он отмечен в книге Цейбиха „Мысли об явлении духов“ 1776, стр. 29, и повторен у Геннинга в „Духах и духовидцах“, стр. 476. Так как оба примера, несомненно, рассказаны вне зависимости друг от друга, то они друг друга подтверждают в этом удивительном деле. Подобный же факт сообщает проф. Громан в Нассевом Журнале по антропологии, IV, 2, стр. 111. Равным образом и в сочинении Гораса Вельби „Signs before death“, Лондон 1825, можно найти несколько примеров того, как живые люди являлись в местах, где они присутствовали только своими мыслями, — напр., стр. 45, 88. Особенно достоверными кажутся случаи этого рода, рассказанные глубоко-честным Бенде Бендсеном в Кизеровом Архиве, VIII, 3, стр. 120, под заголовком „Двойники“. — Рассматриваемым здесь, в бодрственном состоянии возникающим видениям соответствуют в сонном состоянии симпатические, т. e. in distans передающиеся сны, которые поэтому снятся двум лицам одновременно и совершенно параллельно. Примеры их довольно известны: хорошее собрание их имеется у Е. Фабия „De somniis“, § 21, где особенно характерен случай, рассказанный на голландском языке. Затем, в Кизеровом Архиве, т. VI, тет. 2, стр. 135, содержится чрезвычайно интересная статья Г. М. Везермана, приводящая пять случаев, где он намеренно, своей волей, вызывал в других точно определенные сновидения; а так как в последнем из этих случаев избранное им лицо еще не легло спать, то оно, вместе с другим, как раз у него находившимся, имело желаемое видение наяву, совершенно как действительное. Отсюда следует, что как при таких снах, так и при бодрственных видениях этого класса посредником интуиции служит орган сновидений. В качестве соединительного звена между обеими категориями надо рассматривать упомянутую выше историю у св. Августина: здесь одному представляются наяву действия другого, которые тому только снятся. Два совершенно однородные с этим случая рассказаны у Гор. Вельби (Signs before death, стр. 260 и стр. 297): последний заимствован из Sinclair’а, Invisible World. Очевидно, стало быть, такие видения, как ни обманчиво и живо представляется в них являющееся лицо, возникают вовсе не путем воздействия извне на органы чувств, а благодаря какому-то магическому действию воли того, от кого они исходят, на другое лицо, т. е. на внутреннюю сущность чужого организма, который оттого претерпевает изнутри изменение, и это-то изменение, действуя на его мозг, пробуждает там образ своего инициатора с такой же жизненностью, с какою могло бы это сделать воздействие через посредство световых лучей, отраженных его телом в глаза другого.
Именно только что упомянутые двойники, т. е. случаи, когда предстающее лицо еще находится в живых, но отсутствует, обыкновенно и не зная о своем появлении другому, намечают нам правильную точку зрения на призраки умирающих и умерших, т. е. на подлинные спиритические явления: они учат нас, что для таких феноменов вовсе не необходимо предполагать непосредственную реальную наличность, как это нужно при действии тела на органы чувств. Между тем это-то предположение и есть основная ошибка во всех прежних воззрениях на спиритические явления, как при их опровержении, так и при их защите. А такое предположение в свой черед основывается на том, что люди становились на точку зрения спиритуализма, вместо того чтобы обратиться к идеализму[7]. Именно, согласно первому, за исходную точку брали совершенно незаконную предпосылку, что человек состоит из двух коренным образом различных субстанций — материальной, тела, и нематериальной, так называемой души. Когда, будто бы, смертью обе они разъединятся, последняя субстанция, будучи нематериальной, простой и непротяженной, все-таки продолжает существовать в пространстве, — именно, двигаться, шествовать и притом извне действовать на тела и их органы чувств, совсем как тело, а потому и представляться в виде него: а для этого, конечно, нужна та же реальная наличность в пространстве, какой обладает видимое нами тело. К этому совершенно несостоятельному, спиритуалистическому воззрению на спиритические явления приложимы все разумные против них доводы и, между прочим, также сделанное Кантом критическое освещение вопроса, составляющее первую или теоретическую часть его „Грез духовидца, разъясненных грезами метафизики“. Итак, чтобы получить правильный взгляд на все относящиеся сюда явления, надо совершенно оставить такое спиритуалистическое воззрение — признание нематериальной субстанции, способной однако переменять места, а равным образом, подобно материи, действовать на тела, следовательно — и на чувства: вместо этого надо усвоить себе идеалистическую точку зрения, с которой эти вещи представляются совсем в ином свете и предлагают совсем иные критерии своей возможности. Положить ей основание и служит именно целью настоящей статьи.
9) Последний подлежащий нашему рассмотрению случай будет тот, когда описанное под предыдущим номером магическое воздействие оказалось бы проявляемым также и после смерти, так что получилось бы спиритическое явление в полном смысле, путем непосредственного воздействия, т. е. получилось бы до известной степени действительное, личное присутствие уже умершего человека, которое позволяло бы и обратно действовать на него. Априорное отрицание всякой возможности таких случаев и связанное с ним осмеивание противоположного утверждения может основываться исключительно только на убеждении, что смерть — абсолютное уничтожение человека, — или же оно опирается на протестантскую церковную веру, по которой духи потому не могут являться, что они тотчас после смерти, в зависимости от своей веры или неверия в течение немногих лет земной жизни, навсегда попадают или на небо с его вечными радостями, или в ад с его вечною мукою, лишаясь возможности выбраться как оттуда, так и отсюда: вот почему, согласно протестантской вере, все подобного рода явления исходят от чертей или ангелов, но не от человеческих духов, — как это подробно и основательно разъяснено Лафатером в книге de spectris, Женева 1580, ч. II, гл. 3 и 4. Католическая же церковь, которая уже в VI веке, особенно благодаря Григорию Великому, весьма предусмотрительно исправила этот нелепый и возмутительный догмат, вставив между вековечными жребиями рая и ада еще и чистилище, — католическая церковь допускает явления духов, временно пребывающих в последнем, а в виде исключения — и других духов: подробности можно найти у названного уже Петра Тирейского (de locis infestis, ч. I, гл. 3 и сл.). В силу приведенной дилеммы протестанты даже увидели себя вынужденными во что бы то ни стало удержать существование дьявола, просто потому, что они совершенно не могли обойтись без него при объяснении неоспоримых спиритических явлений; вот почему еще в начале прошлого столетия отрицатели дьявола назывались Adaemonistae почти с таким же pio horrore, как еще теперь — Atheistae. Вместе с тем, как напр. у К. Ф. Романа в Schediasma polemicum, an dentur spectra, magi et sagae, Лейп. 1703, привидения уже с самого начала определялись как „внешние явления и устрашения дьявола, в которых он принимает на себя тело или иное что действующее на чувства, чтобы пугать людей“. С этим же, быть может, связано и то, что процессы ведьм, предполагающие, как известно, сношение с дьяволом, гораздо чаще были у протестантов, чем у католиков. — Однако, по сказанному выше, если оставить в стороне подобные мифологические воззрения, априорное отрицание возможности действительного явления умерших может основываться только на убеждении, что после смерти человеческое существо превращается в совершенное ничто. В самом деле, коль скоро такого убеждения нет, нельзя понять, почему существо, все же как-нибудь да существующее, не могло бы так или иначе проявлять себя и воздействовать на другое существо, хотя и находящееся в ином состоянии. Поэтому, столь же последовательны, сколько и наивны слова Лукиана, когда он, рассказав, как Демокрит ни на минуту не позволил ввести себя в заблуждение с помощью наряженной духом фигуры, долженствовавшей испугать его, прибавляет: οὑτω βεβαιως επιστευε, μηδεν εινα ταςιψυχας ετι, εξω γενομενας των σωμκτων („до такой степени он был убежден, что души, отделившиеся от тела, есть уже ничто“, Филопс., 32). Если же в человеке, сверх материи, есть еще нечто неразрушимое, то a priori, по крайней мере, нельзя усмотреть, почему то, что вызвало удивительный феномен жизни, по ее окончании должно быть совершенно неспособно к какому-либо воздействию на тех, кто еще продолжает жить. Таким образом, вопрос можно было бы решить только a posteriori, путем опыта. А это тем труднее, что, помимо всяких намеренных и ненамеренных обманов со стороны рассказчиков, даже действительное видение, в котором представляется умерший, вполне может принадлежать к одному из выше перечисленных мною восьми разрядов: быть может, дело и всегда обстоит именно таким образом. Мало того, даже в том случае, когда такое явление открыло вещи, которых никто не мог знать, — и тогда, по данному в конце номера 7 разъяснению, это, быть может, надо все-таки толковать как форму, какую приняло здесь откровение самопроизвольного сомнамбулического ясновидения, — хотя появление его в бодрственном состоянии или даже только в виде законченного воспоминания из сомнамбулического состояния не может быть доказано наверное, так что подобного рода откровения, насколько мне известно, всегда приходят лишь путем сновидений. Могут быть однако обстоятельства, исключающие и такое толкование. Поэтому, в настоящее время, когда вещи этого рода встречаются гораздо более беспристрастно, чем когда-либо, а следовательно, и смелее могут быть сообщаемы и обсуждаемы, мы имеем полное право надеяться получить решающие эмпирические указания по этому предмету.
Некоторые истории о духах несомненно такого свойства, что всякое иное толкование представляет большую трудность, — если только не считать их совершенно вымышленными. Но против последнего во многих случаях говорит отчасти характер первоисточника, отчасти печать честности и искренности, какою отмечен его рассказ, всего же более — полное сходство в крайне своеобразном ходе и характере передаваемых явлений, как ни велико расстояние между временами и странами, к каким относятся известия. Это всего поразительнее, когда дело идет о совершенно особых обстоятельствах, которые лишь в последнее время, благодаря магнетическому сомнамбулизму и более точному наблюдению всех этих вещей, были признаны сопутствующими иногда видениям. Пример такого рода можно найти в чрезвычайно замысловатой истории, относящейся к 1697 г. и рассказанной Бриером де-Буамоном в 120-м наблюдении: особенность заключается здесь в том, что дух друга, явившийся юноше, все время был виден ему только в своей верхней половине, хотя их разговор продолжался 3/4 часа. Это частичное явление человеческих образов, оказывается, подтвердилось в наше время как обстоятельство, бывающее иногда при видениях такого рода: вот почему и Бриер, на стр. 454 и 474 своей книги, отмечает его за нередкий феномен, не ссылаясь однако на приведенную историю. И Кизер (Архив, III, 2, 139) передает такой же случай о мальчике Арсте, но приписывает его мнимому зрению кончиком носа. Таким образом, указанное обстоятельство служит в упомянутой выше истории доказательством, что юноша по крайней мере не выдумал своего видения: но в таком случае последнее трудно объяснить иначе, как именно признав, что друг юноши, утонувший за день перед тем в отдаленной стране, исполнил здесь данное раньше обещание явиться ему после смерти. — Другое обстоятельство названного рода, это — исчезновение явлений, как скоро на них сознательно направляют пристальное внимание. Оно встречается в упомянутом уже месте из Павсания — относительно слуховых явлений на поле марафонской битвы, которые воспринимались лишь лицами, случайно туда попавшими, но не специально для этого пришедшими. Аналогичные наблюдения из новейшего времени приведены неоднократно в Префорстской ясновидящей (напр., т. 2, стр. 10 и стр. 38), где они объясняются тем, что воспринятое ганглиозной системой тотчас опять отвергается мозгом. По моей гипотезе, обьяснения нужно искать в внезапной перемене в направлении колебания мозговых волокон. — Мимоходом обращу здесь внимание на очень замечательное совпадение подобного характера. Именно, Фотий в своей статье Дамасций говорит: „священная жена, получившая в удел удивительнейшую природу: вливая чистую воду в некий кубок из стекла, она видела через воду внутри кубка призраки будущих событий и по этому зрелищу вполне предсказывала то, чему суждено быть, — нам случилось убедиться в этом“. Как раз то же самое, сколь это ни странно, рассказывают и о префорстской ясновидящей, стр. 87 3-го изд. — Характер и тип спиритических явлений настолько определен и своеобразен, что при навыке, читая подобную историю, можно судить, выдумана ли она, объясняется ли она оптическим обманом, или же это было действительное видение. Желательно — и надо надеяться на исполнение этого желания — чтобы мы поскорее получили сборник китайских историй о привидениях: тогда мы увидим, не обнаруживают ли они в существенном совершенно того же типа и характера, как наши, и не замечается ли здесь большого сходства даже в побочных обстоятельствах и частностях; если так, то, при такой сплошной коренной разнице в нравах и вероучениях, это послужило бы сильным доказательством вообще в пользу рассматриваемого феномена. Что китайцы имеют совсем такое же представление об явлении умершего и об исходящих от него сообщениях, как и мы, это видно из спиритического явления (хотя здесь оно лишь вымышлено) в китайской новелле „Хинг-ло-ту“, или „Таинственная живопись“, переведенной Станиславом Жюльеном и помещенной в его Orphelin de la Chine, accompagné de Nouvelles et de poésies, 1834. — Точно также обращаю в этом отношении внимание и на то, что большинство феноменов, составляющих характеристику спиритических явлений, как они описываются в приведенных выше сочинениях Геннинга, Венцеля, Теллера и т. д., затем впоследствии у Юст. Кернера, Горста и многих других, совершенно в том же виде встречаются в очень редких книгах, каковы, например, три сейчас передо мною лежащие, 16-го века, именно Lavater de spectris, Thyraeus de locis infestis и De spectris et apparitionibus Livri duo, Эйслебен 1507, без имени автора, 500 страниц in-4°. Феномены эти например, таковы: стук, кажущиеся попытки выломать запертые двери, и даже совсем незапертые, грохот какой-то очень большой, падающей в доме тяжести, шумное разбрасывание всей утвари в кухне или дров на чердаке, которые потом оказываются в полном покое и порядке, забивание винных бочек, явственное заколачивание гроба, если умрет кто-нибудь из домашних, шлепающие или крадущиеся шаги в темной комнате, дерганье за одеяло, запах тления, призыв являющихся духов к молитве и т. д., причем нельзя предполагать, чтобы авторы новых известий, по большей части очень необразованные, читали те старые, редкие латинские сочинения. Среди аргументов в пользу действительности спиритических явлений надо упомянуть также и тон недоверия, с каким передают о них из вторых рук ученые рассказчики: тон этот обыкновенно носит столь явную печать принуждения, аффектации и лицемерия, что за ним проглядывает скрытая вера. — По этому поводу я обращу внимание на одну подобную историю из новейшего времени, которая заслуживает более точного исследования и лучшей обработки, чем очень плохо написанный рассказ о ней в Листах из Префорста, 8-ой сборник, стр. 166. Она заслуживает этого как потому, что показания, относящиеся к ней занесены в судебный протокол, так и ради того в высшей степени замечательного обстоятельства, что явившийся дух в течение нескольких ночей не был виден тем лицом, с которым у него была связь и перед постелью которого он показывался (женщина эта спала), а виден был лишь двумя ее товарищами по заключению: только потом предстал он и перед нею самой, и тогда произвел на нее столь потрясающее впечатление, что она добровольно созналась в семи отравлениях. Случай этот рассказан в брошюре: „Суд присяжных в Майнце над отравительницей Маргаритой Иегер“, Майнц 1835. — Дословный протокол напечатан в франкфуртской газете „Дидаскалия“, от 5 июля 1835.
Мне надо теперь рассмотреть метафизическую сторону дела, так как необходимые замечания о его физической, или, здесь, физиологической, стороне приведены уже выше. Что собственно интересует нас во всех видениях, т. е. интуициях через посредство органа сновидений в бодрственном состоянии, это — то или иное их отношение к чему-нибудь эмпирически объективному, т. е. вне нас лежащему и от нас отличному: ибо лишь благодаря такому отношению, они получают аналогию и равное достоинство с нашими обычными, бодрственными восприятиями чувств. Поэтому для нас из перечисленных выше девяти возможных причин таких видений интересны не три первые, сводящиеся к простым галлюцинациям, а, несомненно, последующие. Ибо трудности, сопровождающие исследование видений и спиритических явлений, возникают собственно из того, что при этих восприятиях граница между субъектом и объектом, составляющая первое условие всякого познания, становится сомнительной, неясной, даже прямо стушевывается. „Вне меня ли это или во мне?“ спрашивает — как уже Макбет при виде носящегося перед ним кинжала — всякий, у кого при подобном видении сохраняется еще присутствие духа. Если кто-нибудь видел призрак только один, то этот последний объявляется за чисто-субъективный, сколь бы объективно он ни выступал; если же его видели или слышали двое или несколько человек, то ему тотчас приписывают реальность тела, — ибо ведь эмпирически мы знаем лишь одну причину, в силу которой несколько человек необходимо должны одновременно иметь одно и то же наглядное представление, и причина эта заключается в том, что одно и то же тело, отражая свет во все стороны, воздействует на глаза их всех. Но помимо этого чисто механического воздействия могли бы, конечно, существовать и другие причины одновременного возникновения одинаковых наглядных представлений у разных лиц. Подобно тому как иногда двое одновременно видят одинаковый сон (см. выше), т. е. своим органом сновидений воспринимают во сне одно и то же, так равным образом и при бодрствовании орган сновидений может у обоих (или у нескольких) лиц приходить в одинаковую деятельность, в результате чего призрак, обоими вместе увиденный, представляется тогда объективно, как тело. Вообще, однако, разница между субъективным и объективным в сущности не имеет абсолютного характера, а всегда бывает лишь относительной: ибо все объективное непременно бывает и субъективным, поскольку оно вообще всегда обусловлено субъектом, даже собственно лишь в нем одном и существует, — поэтому-то в последнем счете идеализм оказывается прав. Большею частью думают, что реальность какого-нибудь спиритического явления опровергнута, если доказано, что оно имело субъективное обоснование: но какую цену может иметь этот аргумент в глазах того, кто из Кантова учения знает, как велика роль субъективных условий в явлении телесного мира, именно — что этот мир, вместе с пространством, в котором он пребывает, временем, в котором движется, и причинностью, в которой состоит сущность материи, т. е. всею своей формой, есть просто продукт мозговых функций, возбужденных к деятельности каким-нибудь раздражением в нервах органов чувств, — так что здесь может быть еще только вопрос о вещи в себе? — Материальная действительность тел, извне действующих на наши чувства, конечно, столь же мало присуща спиритическому явлению, как и сновидениям, органом которых оно воспринимается, так что его, явление, можно пожалуй назвать сном наяву (a waking dream, insomnium sine somno; cp. Зонтага Sicilimentorum academicorum Fasciculus de Spectris et Ominibus morientium, Альтдорф 1716, стр. 11): но в сущности это нисколько не мешает его реальности. Конечно, оно, как и сны, есть лишь простое представление и, как такое, существует лишь в познающем сознании; но то же самое можно утверждать и о нашем реальном внешнем мире: и он прежде всего и непосредственно дан нам в качестве представления и, как сказано, есть просто мозговой феномен, возбужденный раздражением нервов и возникший согласно законам субъективных функций (форм чистой чувственности и рассудка). Если же за ним желательно признать какую-либо иную реальность, то это будет уже вопрос о вещи в себе, предложенный и слишком поспешно решенный Локком, но затем во всей своей трудности явленный Кантом, даже оставленный им по причине неразрешимости, и однако получивший у меня ответ, хотя и с известным ограничением. Но как вещь в себе, обнаруживающаяся в явлении внешнего мира, несомненно toto genere от последнего отлична, точно так же это, быть может, надо признать и для того, что́ обнаруживается в спиритическом явлении: возможно даже, что обнаруживающаяся в обоих случаях основа сил в конце концов одно и то же, именно — воля. В соответствии с таким взглядом, мы находим, что по отношению к объективной реальности как телесного мира, так и спиритических явлений, существует реализм, идеализм и скептицизм, наконец — также и критицизм, в интересах которого мы и работаем в этой самой статье. Мало того, прямым подтверждением того же взгляда служат следующие слова знаменитейшей и наиболее тщательно наблюдавшейся духовидицы, именно префорстской (т. I, стр. 12): „могут ли духи являть себя только под этой формой, или же мой глаз только под этой формой может их видеть, а мой ум только так в состоянии их воспринимать; не будут ли для более духовного глаза и они более духовными — этого я не могу утверждать определенно, но как-то чувствую это“. Разве здесь не полная аналогия с кантовским учением: „что такое вещи в себе самих, этого мы не знаем, но познаем лишь их явления?..“
Вся демонология и духоведение древности и средних веков, как и связанное с ними античное и средневековое воззрение на магию, имеют своей основой еще неприкосновенно стоящий реализм, который наконец был поколеблен Декартом. Лишь в новейшее время постепенно созревший идеализм приводит нас на точку зрения, с которой мы можем получить правильное суждение обо всех этих вещах, т. е. также о видениях и спиритических явлениях. С другой стороны, в то же время животный магнетизм эмпирическим путем вывел на свет Божий магию, раньше всегда окутанную мраком и боязливо таившуюся; равным образом, благодаря ему, и спиритические явления стали предметом трезвого испытующего наблюдения и беспристрастного обсуждения. Последнее слово во всех вопросах всегда достается философии, и я надеюсь, что моя философия, представив, на основании всеединой реальности и всемогущества воли в природе, магию по крайней мере возможной в идее, а если она существует, то и постижимой[8], — точно так же своим решительным отнесением объективного мира к идеальности проложила дорогу для более правильного взгляда даже на видения и спиритические явления.
Решительное недоверие, с каким каждый мыслящий человек встречает сначала, с одной стороны, факты ясновидения, а с другой — магического, vulgo магнетического влияния, и которое лишь потом уступает собственному опыту или сотням достовернейших свидетельств, опирается на одно и то же, именно — на то, что те и другие факты противоречат a priori известным нам законам пространства, времени и причинности, как они в своей совокупности определяют ход возможного опыта: ясновидение — своим познаванием in distans, магия — своим действием in distans. Вот почему слушая рассказ об относящихся сюда фактах мы говорим не просто: „это неправда“, а „это невозможно“ (a non posse ad non esse), на что опять-таки возражают „это так однако“ (ab esse ad posse). Такое несогласие объясняется тем, даже в свой черед дает новое доказательство тому, что эти a priori известные нам законы не абсолютно безусловны, не какие-нибудь схоластические veritates aeternae, не определение вещей в себе, а возникают просто из форм интуиции и рассудка, следовательно — из мозговых функций. Сам же состоящий из них интеллект образовался исключительно для исследования и достижения целей индивидуальных волевых явлений, а не для восприятия абсолютной природы вещей в самих себе: поэтому он, как разъяснено мною (Мир к. в. и пр., т. 2, стр. 117, 273, 285—289; 3-е изд., 195, 309, 322—326), есть только поверхностная сила, по своей сущности всегда улавливающая лишь кору, а никогда не сердцевину вещей. К отмеченным местам пускай обратится тот, кто хочет как следует понять, что я здесь разумею. Коль скоро нам удается — благодаря тому, что ведь и мы сами принадлежим к внутреннему существу мира — миновать principium individuationis и подойти к вещам совсем с другой стороны и совсем иным путем, именно — прямо изнутри, а не просто снаружи, и овладеть ими таким образом в ясновидении, как объектом познания, в магии, как объектом действия, — то для того же мозгового познания получается результат, какого оно действительно не могло достигнуть своими собственными средствами; поэтому оно и старается опровергнуть его, — ибо деятельность такого рода постижима лишь метафизически, физически же она — невозможность. Отсюда, с другой стороны, ясновидение служит подтверждением кантовского учения об идеальности пространства, времени и причинности, магия же сверх того подтверждает и мое учение о всеединой реальности воли, как ядра всех вещей, — а этим опять-таки подтверждается еще и бэконовское изречение, что магия, это — практическая метафизика.
Вспомним теперь еще раз о выше данных разъяснениях и о предложенной там физиологической гипотезе, по которой все интуиции, осуществляемые органом сновидений, отличаются от обычного восприятия, обосновывающего бодрственное состояние, тем, что при последнем мозг возбуждается извне, физическим воздействием на органы чувств, благодаря чему он и получает те данные, на основании которых, пуская в ход свои функции, именно причинность, время и пространство, он построяет эмпирическую интуицию; напротив, при интуиции с помощью органа сновидений возбуждение исходит изнутри организма и от пластической нервной системы распространяется в мозг, который получает от этого совершенно такое же, как в первом случае, восприятие, при чем, однако, так как импульс к нему идет с противоположной стороны, а следовательно и действует тоже в противоположном направлении, то надо признать, что и колебания или вообще внутренние движения мозговых волокон происходят в обратном направлении и потому лишь под конец распространяются на чувствительные нервы, которые, следовательно, приходят здесь в действие после всего, тогда как при обычной интуиции они возбуждаются первыми. Если теперь — как это принимают для реальных сновидений, пророческих видений и спиритических явлений — такого рода интуиция все-таки касается чего-либо действительно внешнего, эмпирически данного, т. е. вполне независимого от субъекта, так что она служит средством познания, то это внешнее должно бы входить в какое-либо сообщение с внутренностью организма, откуда интуиция возбуждается. Тем не менее, подобного сообщения совершенно нельзя проследить эмпирически, мало того — так как оно, по предположению, не должно быть пространственным, идущим извне, то эмпирически, т. е. физически, оно даже и немыслимо. Если же оно все-таки есть, то это надо понимать лишь метафизически и считать поэтому, что оно не зависит от явления и всех его законов, осуществляется в вещи в себе, которая всюду лежит в основе явления вещей, как их внутренняя сущность, и потом воспринимается в явлении: такое сообщение и есть то, что разумеют под именем магического воздействия.
Могут спросить, что̀ это за путь магического действия, какое мы имеем в симпатическом лечении, а также во влиянии далеко находящегося магнетизера. Я отвечу: это — тот путь, который проходит насекомое, теперь умирающее, а потом в полной жизнедеятельности вновь выходящее из каждого перезимовавшего яйца. Это тот путь, который ведет к тому, что для данной массы народа после необыкновенного умножения смертных случаев увеличивается также и число рождений. Это тот путь, движение по которому идет не на помочах причинности, через время и пространство. Это — путь через вещь в себе.
Но ведь нам известно из моей философии, что эта вещь в себе, а следовательно, и внутренняя сущность человека, есть его воля, и что весь организм каждого, как он рисуется нам эмпирически, есть просто ее объективация, точнее — возникающий в мозгу образ этой его воли. Но воля как вещь в себе лежит вне principii individuationis (времени и пространства), в силу которого индивидуумы обособлены: таким образом, полагаемые этим принципом границы для нее не существуют. Отсюда становится ясной — насколько еще может проникать наше уразумение, когда мы вступаем в эту область — возможность непосредственного воздействия индивидуумов друг на друга, независимо от их близости или отдаленности в пространстве, — воздействия, которое фактически обнаруживается в некоторых из перечисленных выше девяти видов бодрственной интуиции через орган сновидений, а чаще в интуиции сонной. Объясняется точно также, этим непосредственным, внутренней сущностью вещей обоснованным сообщением, возможность реальных сновидений, сознания ближайшей обстановки при сомнамбулизме и, наконец, возможность ясновидения. Когда воля одного лица, не сдерживаемая никакими преградами индивидуации, т. е. непосредственно и in distans действует на волю другого, она именно этим оказывает уже воздействие на его организм, который есть лишь сама его воля в пространственной интуиции. Если же такое, этим путем недра организма затрагивающее воздействие распространяется на его руководительницу и распорядительницу — ганглиозную систему, а затем от нее, с нарушением изоляции, проникает в головной мозг, то последний может все-таки переработать его лишь на свой лад, т. е. построяя интуиции, вполне сходные с теми, какие возникают при внешнем возбуждении органов чувств, следовательно — образы в пространстве, по его трем измерениям, с движением во времени, согласно с законом причинности и т. д.: ибо как те, так и другие интуиции — те же продукты воззрительной мозговой функции, а мозг всегда может говорить лишь на своем собственном языке. Между тем, воздействие такого рода всегда продолжает сохранять характер, отпечаток своего источника, т. е. того, что дало ему начало, и потому сообщает этот отпечаток образу, который оно, после такого обхода, вызывает в мозгу, как бы его, воздействия, внутренняя сущность ни отличалась от этого образа. Действует, например, умирающий — своей сильной тоской или иным напряжением воли — на какое-либо отдаленное лицо; и вот, если воздействие очень энергично, в мозгу того представится образ умирающего, т. е. явится ему совершенно как тело в действительности. Но, очевидно, такое, через организм приходящее воздействие на посторонний мозг, осуществится легче, если последний спит, чем если он бодрствует: ибо в первом случае волокна мозга совершенно не движутся, а в последнем имеют движение, противоположное тому, какое они должны принять теперь. Поэтому более слабое воздействие рассматриваемого свойства может проявиться только во сне, через возбуждение сновидений; при бодрствовании же оно возбудит разве только мысли, ощущения и беспокойство — все это, однако, непременно в согласии с своим происхождением и отмеченное его печатью: вот почему оно может, например, вызвать необъяснимое, но непреодолимое стремление или влечение повидать того, от кого оно вышло; точно так же, наоборот, желание не видеть того, кто собирается прийти, может отогнать человека назад от самого порога дома, даже если он был позван и приглашен (experto crede Ruperto). Этим воздействием, которое основывается на тождестве вещи в себе во всех явлениях, объясняется также фактически доказанная заразительность видений, второго зрения и духовидения, производящая действие, одинаковое в результате с тем, какое телесный объект одновременно оказывает на органы чувств нескольких индивидуумов, так как и здесь несколько лиц одновременно видят то же самое, принимающее в этом случае совершенно объективную конструкцию. На это же прямое воздействие опирается и часто наблюдавшееся непосредственное сообщение мыслей, которое настолько достоверно, что тому, кому надо хранить важную и опасную тайну, я советую никогда не касаться всех тех обстоятельств, с которыми она связана, если он говорит с тем, кто не должен о ней знать: ибо при этом ему неизбежно пришлось бы держать в уме истинное положение дела, благодаря чему у его собеседника вдруг могут открыться глаза, — существует общение, от которого не предохраняет ни замалчивание, ни притворство. Гёте рассказывает (в комментариях к „Зап-в. дивану“, под заголовком „Обмен цветами“), что две влюбленные пары, во время увеселительной прогулки, задавали одна другой загадки: „очень скоро не только каждая из них, едва сойдя с языка, немедленно отгадывается, но, наконец, даже слово, которое другой имеет в виду и хочет сделать предметом загадки, узнается и произносится в силу непосредственного отгадывания“. — Моя прекрасная хозяйка в Милане, много лет тому назад, спросила меня во время очень оживленного разговора за ужином, какие те три числа, которые она заставила как терну в лотерее. Нисколько не думая, я верно назвал первое и второе, но затем, озадаченный ее ликованием, как бы пробужденный и уже размышляя, в третьем ошибся. Высшая степень подобного воздействия встречается, как известно, у очень ясновидящих сомнамбул, которые точно и правильно описывают вопрошающему его отдаленную родину, его тамошнее жилище или иные далекие страны, им посещенные. Вещь в себе во всех существах — одна и та же, и состояние ясновидения позволяет тому, кто в нем находится, думать моим мозгом, вместо его собственного, погруженного в глубокий сон.
А так как, с другой стороны, для нас несомненно, что воля, поскольку она есть вещь в себе, не разрушается и не уничтожается смертью, то a priori нельзя без дальних слов настаивать на том, будто магическое действие описанного выше характера не может исходить и от человека, уже умершего. Но у нас так же мало оснований отдать себе ясный отчет и потому положительно утверждать о возможности этого: хотя она вообще и не представляется немыслимой, однако при ближайшем рассмотрении ее признание наталкивается на большие трудности, которые я здесь вкратце отмечу. Так как избегающую смертного разрушения внутреннюю сущность человека надо считать существующей вне времени и пространства, то воздействие ее на нас, живущих, могло бы происходить путем очень многочисленных посредствующих моментов, которые все лежат на нашей стороне, — так что трудно было бы выделить, какая часть его действительно исходит от умершего. Ибо подобного рода воздействие не только первым делом должно было бы принять интуитивные формы воспринимающего его субъекта, т. е. представиться как нечто пространственное, временное и материально действующее по закону причинности, но сверх того ему надлежало бы также войти в связь понятий, образующих мышление этого субъекта: ибо иначе последний не знал бы, что с ним делать, а являющееся ему лицо желает не только быть виденным, но также до некоторой степени и быть понятым в своих намерениях и соответствующих им воздействиях; поэтому, оно должно бы также приноровиться и присоединиться к его ограниченным воззрениям и предрассудкам относительно всей совокупности вещей и мира. Но мало того! Не только по всему моему предшествующему изложению, духи воспринимаются через орган сновидений и вследствие воздействия, достигающего изнутри нас до мозга, вместо обычного, идущего извне через органы чувств, но то же самое говорит и Ю. Кернер, твердо отстаивающий объективную реальность являющихся духов: у него часто встречается утверждение, что духи „видимы не телесными, а духовными очами“. Хотя, таким образом, спиритическое явление получается от внутреннего, из внутренней сущности вещей возникающего и, следовательно, магического воздействия на организм, которое с помощью ганглиозной системы распространяется до мозга, однако оно воспринимается по образу предметов, извне действующих на нас посредством света, воздуха, звука, удара и запаха. Какого только изменения не пришлось бы претерпеть предполагаемому воздействию умершего при таком переводе, при таком полном метасхематизме! Можно ли еще допустить, что при этом и с такими обходами происходит еще действительный диалог из взаимных обращений, как об этом однако часто рассказывают? — Мимоходом замечу здесь также, что тот отпечаток смешного, который, как, с другой стороны, ужас, более или менее присущ каждому утверждению о виденном явлении этого рода, и из-за которого о них неохотно сообщают, происходит от того, что рассказчик говорит как бы о восприятии через внешние чувства, которого однако, конечно, не было, — уже потому, что иначе дух всегда одинаково являлся бы всем присутствующим и воспринимался ими; отличать же восприятие, обусловленное внутренним воздействием и только кажущееся внешним, от простых фантасмагорий может не всякий. — Таковы, следовательно, были бы, при признании действительности спиритических явлений, те трудности, которые лежат на стороне воспринимающего субъекта. Есть еще и трудности лежащие на стороне воздействующего, как предполагается, умершего. По моему учению, только воля обладает метафизической сущностью, в силу которой она неразрушима смертью; интеллект же, как функция телесного органа, имеет чисто физическую природу и погибает вместе с этим органом. Вот почему характер и способ, каким умерший может еще давать о себе знать живущим, чтобы согласно этому действовать на них, в высшей степени проблематичен. Не менее проблематичен и способ самого этого действия: ведь вместе с телесностью утрачиваются все обычные, т. е. физические, средства воздействия на других, как и вообще на материальный мир. Если мы все-таки хотим признать некоторую истинность за фактами, рассказанными и удостоверенными со столь многих и различных сторон, — фактами, которые решительно указывают на объективное воздействие умерших, то нам придется объяснять себе дело так, что в подобных случаях воля умершего все еще продолжает быть страстно направленной на земные обстоятельства и вот, за недостатком всех физических средств для воздействия на них, прибегает теперь к магической силе, принадлежащей ей в ее первоначальной, т. е. метафизической природе, следовательно, по смерти, как и при жизни, — силе, которой я коснулся выше и мысли о которой подробнее изложены в моей „Воле в природе“, под заголовком „Животный магнетизм и магия“. Итак, разве только благодаря этой магической силе, могла бы она (воля) даже и теперь еще производить то, что потенциально было возможно для нее и при жизни, именно действительное actionem in distans без телесной помощи, и потому воздействовать на других прямо, без всякого физического посредства, аффицируя их организм таким способом, чтобы их мозгу наглядно представлялись образы, какие обыкновенно вырабатываются им вследствие внешнего воздействия на органы чувств. Мало того, так как воздействие это мыслимо лишь как магическое, т. е. осуществляемое лишь через внутреннюю, во всем тождественную сущность вещей, следовательно — через naturam naturantem, то мы могли бы, пожалуй, если бы этим только можно было спасти честь почтенных свидетелей, решиться еще на опасный шаг, — именно, не ограничивая этого воздействия человеческими организмами, не согласиться с полной и безусловной невозможностью его также и для неодушевленных, т. е. неорганических, тел, которые, оказалось бы, способны приходить от него в движение: иначе нам придется прямо обвинить во лжи некоторые хорошо удостоверенные истории, вроде случая с гофратом Ганом в „Префорстской ясновидящей“: этот случай вовсе не стоит особняком, и можно указать кое-какие вполне ему подобные данные в более старых сочинениях и даже в новейших известиях. Конечно, здесь мы находимся на границе с абсурдом: ибо даже магический способ действия, поскольку он получает себе законное удостоверение в животном магнетизме, предлагает до сих пор для такого действия разве только одну слабую, да и то еще сомнительную аналогию, именно рассказанную в „Сообщениях из сонной жизни Августы К. в Дрездене“, 1843, стр. 115 и 318, — факт, будто этой сомнамбуле неоднократно удавалось одной своей волей, без всякого употребления рук, отклонять магнитную стрелку.
Изложенный здесь взгляд на рассматриваемую проблему объясняет прежде всего, почему, если даже допустить возможность реального воздействия умерших на мир живущих, то подобное воздействие могло бы все-таки совершаться лишь в крайне редких и совершенно исключительных случаях: их возможность была бы связана со всеми указанными, не легко встречающимися вместе условиями. Затем из этого взгляда вытекает, что если факты, рассказанные в книге о префорстской ясновидящей и в однородных с нею сочинениях Кернера, как в наиболее подробных и наилучше удостоверенных сообщениях о духовидцах, какие только имеются в печати, не признаются нами за чисто субъективные, за простые aegri somnia, и если также мы не довольствуемся изложенной выше гипотезой о retrospective second sight, к dumb shew (немое зрелище) которого ясновидящая присоединила диалог собственного изделия, но хотим положить в основу дела истинное воздействие умерших, — то все-таки столь возмутительно нелепый, даже безобразно глупый миропорядок, о каком свидетельствовали бы указания и поведение этих духов, не получит от этого никакого объективно реального основания, а всецело должен быть отнесен на счет интуитивной и мыслительной деятельности, которая хотя и возбуждена сверхъестественным воздействием, но необходимо остается верна себе самой, совершаясь в голове чрезвычайно невежественной ясновидящей, всецело сжившейся с своей верой, преподанной в катехизисе.
Во всяком случае, спиритическое явление прежде всего и непосредственно есть не более как видение в мозгу духовидца: что извне его может возбуждать умирающий, это засвидетельствовано многократным опытом; что его может вызывать живой человек, это точно также во многих случаях удостоверено надежными свидетелями; вопрос только в том, может ли это сделать также умерший.
Наконец, при объяснении спиритических явлений можно было бы сослаться еще и на то, что разница между некогда жившим и теперь живущим не безусловна и что в обоих является та же самая воля к жизни: поэтому, живой человек, забираясь в прошлое, может извлекать такие воспоминания, которые кажутся сообщениями умершего.
Если бы мне всеми этими размышлениями удалось пролить хотя бы только слабый свет на очень важный и интересный вопрос, уже тысячелетия противопоставляющий одну другой две партии, из которых одна настойчиво твердит: „это так!“, между тем как другая упорно повторяет: „этого не может быть“, — то я достиг бы всего, на что я мог здесь надеяться и чего читатель вправе был ожидать.